Текст книги "Обрученные грозой"

Он сразу отпустил ее. Чуть прищурившись, он молча наблюдал, как она, отведя свою лошадь на несколько шагов в сторону, стала поправлять шляпку, сбившуюся набок. Ее руки дрожали и с трудом справлялись с лентами.

«Уезжай, – мысленно попросила она его. – Уезжай, дай мне возможность побыть одной и успокоиться!»

Но он не двигался. Еще какое-то время он молчал, а потом сказал ровным голосом:

– Вот, значит, как…

И задумчиво добавил:

– Впрочем, я должен был догадаться.

Докки, которая никак не осмеливалась на него посмотреть – ей было стыдно и неловко, вспомнила, как он оскорбил ее перед этим злосчастным поцелуем, и вновь разозлилась. Она вскинула голову и наткнулась на его взгляд. Гнев и насмешка в его глазах растаяли вместе со льдом. Теперь они напоминали прозрачное озеро, мерцающее на глубине еле уловимыми бликами. Докки прерывисто вздохнула, чувствуя, как этот спокойный, проникновенный взор переворачивает ее душу.

– Ежели вы опять намекаете на мою безнравственность, то теперь, после того, как вы… – и запнулась, подбирая слово, – …вы схватили меня, можете со всем основанием объявить меня легкомысленной и падкой на мужчин.

– Приношу свои извинения, madame la baronne, – подчеркнуто вежливо сказал он.

Она вздрогнула. Извиняется за поцелуй?! О, Боже! Это было гораздо хуже и намного оскорбительнее его заявлений о ее безнравственности.

«Этот поцелуй для него ничего не значил! Он смеялся надо мной или проверял меня, – ужаснулась Докки. – А я, глупая, растаяла…»

Она не намеревалась принимать его извинения. Надменно отвернув голову и подобрав поводья смирно стоявшей Дольки, Докки всем видом показала, что не желает более его слушать.

– Не за… м-м… свою горячность, – продолжал Палевский, словно догадываясь, о чем она думает. – За намеренно несправедливые и недостойные слова в ваш адрес. Я глубоко сожалею, что произнес их.

Ей сразу стало легче. Он хотя бы осознал, как был неправ, когда… Вдруг до нее дошло, что он сказал.

– Намеренно несправедливые? – тихо уточнила она.

– Намеренно. Я ревновал, хотя мне не стоило этого делать. Ведь у Швайгена нет никаких шансов? – полувопросительно-полуутвердительно добавил он.

– Ревновал?! – ахнула Докки, поймав себя на том, что, как попугай, повторяет его слова.

– Можете представить – ревновал, – ухмыльнулся он, и ей совсем не понравилась эта его ухмылка, с которой он то ли смеялся над собой, то ли готовил для нее очередную каверзу.

– Ведь я и предположить не мог, что моя дама, с которой мы расстались только на рассвете, будет столь ласково принимать знаки внимания другого мужчины.

«И поделом тебе», – подумала Докки.

Она очень сочувствовала Швайгену, но сейчас даже была рада, что Палевский застал их вдвоем. Если у генерала немножко поубавится самомнения, это определенно пойдет ему на пользу.

– Я не ваша дама! – возразила она.

– Этой ночью были моей, – ласково напомнил он. – И надеюсь, впереди у нас еще много ночей…

– Вы совершенно невозможны! – двусмысленность его слов заставила ее вспыхнуть.

– Очень возможен! – будто ненароком он подъехал к ней ближе. – Еще как возможен! И вы узнаете это, как только представится случай.

Докки попятила кобылу назад и вдруг сообразила, что за их разговором и объятиями наблюдал по меньшей мере с десяток зрителей. «Афанасьич!» – в панике охнула она и, круто развернувшись, посмотрела на дорогу. Но дороги не было видно за деревьями. Оказывается, они заехали в рощу дальше, чем она предполагала.

– Неужели вы могли подумать, что я осмелюсь поцеловать вас на глазах у своих офицеров? – опять этот насмешливый тон.

Она поджала губы, ничуть не сомневаясь, что он может осмелиться на что угодно, не считаясь ни с какими условностями.

«Если бы он действительно считал, что барон сделал мне предложение, а я его приняла, то поцелуй на виду был бы лучшим способом отвратить от меня Швайгена и заставить разорвать со мной все отношения, – невольно подумала Докки. – Мало того, для самолюбия самого Палевского эти объятия при всех были бы лучшим доказательством победы над Ледяной Баронессой. Но только в том случае, если он неблагородный человек. А что он за человек? Вот сейчас он нарочно меня оскорбил, довел почти до бешенства, потом признался в содеянном и извинился. При этом – незаметно для меня самой – заехал за деревья, чтобы никто не видел, как он меня целует. А я… я так не отчитала его за дерзость – за оскорбительные слова, за поцелуй… До чего же я слабохарактерная! Все от всех терплю, все всем прощаю», – Докки расстроилась при мысли, что уже простила Палевскому его гадкое поведение, хотя он даже не поинтересовался, приняла ли она его извинения.

«Видимо, ему и не нужно спрашивать – он и так все видит, поскольку читает меня, как раскрытую книгу, – была вынуждена признать она. – Я же не понимаю его и никогда, видимо, не пойму. Его мысли, мотивы его поступков для меня являются полной загадкой: он то говорит дерзости и двусмысленности, то заботится о моей репутации, ревнует и насмехается надо мной, ухаживает и отталкивает…»

Тем временем Палевский подтолкнул своего коня по направлению к ней, но Докки была начеку.

– Нам пора возвращаться, – быстро сказала она, вновь пятясь от него.

– Как прикажете, madame la baronne, – неожиданно покорно согласился он, хотя выражение его глаз говорило совсем о другом. – Исключительно по вашему настоянию. Я же вовсе не хочу с вами расставаться.

Докки передернула плечами и развернула кобылу. Палевский последовал за ней. Когда они выехали на опушку рощи и Докки направила лошадь к тропинке, он сказал:

– Поднимайтесь в галоп.

– Что? – удивилась она. – Зачем?

– Болото, – пояснил он. – Не настоящая топь, но лучше ее быстро преодолеть, иначе лошадь может завязнуть.

«И вместо того, чтобы спокойно объяснить, почему он хлестнул кобылу, накинулся на меня из-за Швайгена», – обиженно подумала Докки, подгоняя Дольку и слыша сзади топот копыт его коня.

Когда они выехали на твердую почву, она поехала было к сумрачному Афанасьичу, во все глаза наблюдающему за ней и генералом. Недовольный вид слуги не сулил Докки спокойной дороги домой. К счастью, на выручку ей пришел ничего не подозревающий Палевский.

– Я провожу вас до Вильны, – не терпящим возражений тоном заявил он.

Из двух зол меньшим сейчас был Палевский, поэтому Докки не противилась его сопровождению, надеясь, что при офицерах он будет вести себя прилично. Она покосилась на его спутников, боясь увидеть любопытство и ухмылки на их лицах. Но военные – человек шесть-семь – терпеливо стояли поодаль, усиленно делая вид, что не замечают ни ее саму, ни того внимания, которое проявлял к ней их командир.

Докки задумалась, что это – следствие уважения к Палевскому или лишь опасение крутого нрава своего начальника, склонилась к последнему и неожиданно для себя восхитилась его властью и сильным характером. Кто еще смог бы одним словом отослать Швайгена, без объяснений оставить свою свиту посреди дороги, а самому то мчаться за ней в рощу, то сопровождать до Вильны, не боясь ни осуждения, ни пересудов, ни возражений? Она посмотрела на генерала, ехавшего рядом с ней, и вновь залюбовалась его непринужденной, легкой посадкой в седле, четким и красивым профилем под черной шляпой, украшенной плетеной золотом петлицей с пышным плюмажем из белых, черных и оранжевых перьев.

«Как хороша и как к лицу ему военная форма», – признала Докки, украдкой разглядывая ладную фигуру Палевского в темно-зеленом, почти черном, без морщинки мундире с золотыми эполетами на плечах. Светло-серые суконные панталоны обтягивали его крепкие ноги в высоких черных сапогах, замшевые перчатки облегали сильные изящные кисти рук, уверенно сдерживающих разгоряченного скачкой гнедого. В который раз она поймала себя на мысли, как необычайно лестно и радостно ей находиться рядом с ним, ловить на себе взгляд его необыкновенных прозрачных глаз, притягательных и пленительных.

Меж тем Палевский завел с ней обычную светскую беседу, хотя Афанасьич со свитой генерала ехали позади на порядочном расстоянии от них. Этот любезный разговор на нейтральные темы поначалу – вопреки всякой логике – ужасно раздражал Докки. Она никак не могла успокоиться после их ссоры и его поцелуя, втайне надеясь и даже желая, чтобы Палевский продолжил с ней флиртовать и пикироваться, что ей, несмотря на его отвратительное поведение, очень нравилось.

Граф же, несколько отстраненным тоном, будто рядом с ним находилась случайная светская знакомая, обсудил с ней погоду, достопримечательности Вильны, затем описал пожар, что случился недавно в одной из близлежащих деревень, и стал рассказывать о прусском генерале Фуле[17]17
  Фуль Карл Людвиг Август (1757–1826), барон, прусский генерал и военный теоретик, перешедший на русскую службу в 1807 г., советник Александра I, автор плана дислокации 1-й Западной армии в Дрисском лагере.


[Закрыть] – известном теоретике военных действий, перед всякой войной создающем точно разработанные планы, из которых пока не выходило ничего путного.

– Он служил в Пруссии у короля Фридриха-Вильгельма, – говорил Палевский. – Перед войной с Бонапарте Фуль, по своему обыкновению, составил план сражений с французской армией, который гарантировал Пруссии небывалую победу при полном разгроме корсиканца. Через шесть дней после начала войны в двух сражениях, произошедших в один и тот же день, вся прусская армия была уничтожена. Генерал Фуль, узнав об этом, начал хохотать. Как вы думаете, отчего ему было так весело?

– Радовался победе Бонапарте? – предположила Докки.

– Отнюдь. Он смеялся над прусской армией, потому что эти «болваны», – как он назвал прусских генералов, – не сражались в точности по его плану.

– А план был на деле хорош?

– Возможно, – улыбнулся Палевский. – Беда в том, что противник, как ни странно, обычно действует по собственным расчетам, упорно не желая считаться с планами другой стороны, направленными на его уничтожение. Хорош был бы Бонапарте, ежли б наряду с прусскими генералами воевал по указке Фуля. Теперь этот гениальный стратег в советниках у нашего государя.

Вдруг он замолчал и с интересом посмотрел на Докки.

– Отчего вдруг я вам это все рассказываю?

– Поддерживаете светскую беседу? – лукаво улыбнулась она.

– Светские беседы с дамами обычно выглядят по-другому, – усмехнулся граф, рассказал еще несколько анекдотов о Фуле, а потом поведал о любопытной сцене, сегодня им увиденной.

– Утром, проезжая одну деревню, мы были удивлены поведением деревенской девушки, которая стояла на обочине в красивом новом наряде и кланялась всем проезжающим мимо солдатам в ноги. Мы решили, что это своего рода гостеприимство, хотя русских здесь не очень-то жалуют. Вскоре, однако, выяснилось, что девушка эта – невеста, а невесты, по местному обычаю, должны поклониться всем, кого встречают в этот день, в ноги.

– Надеюсь, там проезжала не вся наша армия, – фыркнула Докки. – Иначе ей бы пришлось кланяться без остановки несколько дней.

– К ее счастью, мимо нее проходил один эскадрон, – улыбнулся Палевский и посмотрел вдаль, на небо, на котором собирались темные тучи.

– Хорошо бы до вечера не начался дождь, – сказал он. – Мне нужно заехать еще в два полка.

– А, у вас намечаются маневры, – вспомнила Докки. И покосилась на Палевского, лицо которого теперь показалось ей усталым; на его скуле резко выделялся тонкий шрам.

– Вы хоть успели поспать после бала? – вырвалось у нее.

– Нет, не ложился, – ответил он. – Только заехал на квартиру переодеться в полевую форму. Маневры, да, послезавтра, с раннего утра. Мы все надеемся, что государю рано или поздно надоест находиться в армии и он вернется в Петербург, но ему очень нравятся смотры и парады, которые он может здесь проводить хоть каждый день.

Докки на память пришла история о наградах, которыми царь одаривает отличившихся во время маневров.

– Зато вы таким образом сможете получить орден, а солдаты – по пять рублей, – пошутила она.

– Я желал бы меньше почета, но больше отдыха, – сказал Палевский. – В бою и то легче. Там хоть никто не следит за тем, как у тебя застегнуты пуговицы. Впрочем, – он усмехнулся, глаза его лукаво сверкнули, – даже лучше, что мне не пришлось сегодня ложиться – все равно проворочался бы, вспоминая некую даму, напрочь лишившую меня сна.

Она сердито на него покосилась, а он рассмеялся:

– Виноват, виноват! Только не обижайтесь на меня опять, madame la baronne! Клянусь, я этого больше не переживу!

– Сами постоянно меня провоцируете, – проворчала Докки, невольно посмотрев на его губы, которые недавно так нежно, но с такой затаенной страстью касались ее. У нее сбилось дыхание, а он, успев перехватить ее взгляд, мгновенно разгадал ее мысли. Его глаза засветились.

– Все своим чередом, madame la baronne, – мягким голосом, с чуть заметным оттенком самодовольства, сказал он.

«Играет со мной, как кот с мышью, – похолодела Докки. – Это не может так продолжаться. Я этого просто не вынесу!»

Наконец перед всадниками показалась долина, в которой лежала Вильна. У развилки офицеры свернули направо и остановились, вновь терпеливо поджидая своего генерала, который, прежде чем направиться по своей дороге, взял руку Докки и, отогнув отворот перчатки, прижался губами к тыльной стороне ее запястья.

– До встречи! – на прощанье он окинул ее таким взглядом, что она – в который раз за сегодняшний день – залилась румянцем.

Палевский ухмыльнулся, коротко поклонился, резко развернул свою лошадь и поскакал прочь. За ним потянулись офицеры, а к Докки уже спешил Афанасьич, который, едва успев подъехать, сразу буркнул:

– Этот, что ль, генерал?

Глава XI

– Как вы поскакали по лугу-то, двинулся я было следом, а он меня не пустил, нет, не пустил. Стой, говорит, здеся, я сам твою барыню нагоню. Не дал, значит, мне, черт, за вами-то. Сказал, что отрезал. Жеребца своего закрутил и за вами понесся. Ну, думаю: куда мне с таким тягаться? – с нескрываемым уважением в голосе говорил Афанасьич. – И вам ничего плохого сделать не сделает, потому как сразу видать, что его благородие, да и при службе, при армейских. Я и остался, чтоб в ваши дела не лезть и не мешать при случае. Дело молодое, конечно. Не генерал – орел! Глаза-то как горят – такому поперек не становись: сам спуску не даст и свое возьмет. Гляжу, хорош барин, ох как хорош! Сила у него в нутре есть немалая, душком стойкий. То-то за него бабы все взбаламутились. Это вам не Вольдемаришка-бездельник какой и не прочие липкие да склизкие, вроде князя этого разбитного, или никакие, что немец этот – как его там – не выговоришь. Так что у вас с ним, барыня?

– Ничего особенного, – пробормотала Докки.

– Так-таки и ничего?! Да вы пунцовая из рощицы-то явились! Целовались аль что? – Афанасьич встревожился. Докки обычно рассказывала ему о поклонниках и о своем к ним отношении. Нынешняя ее уклончивость скорее указывала на то, что к генералу она относится серьезнее, чем к кому-либо другому.

– Вот что скажу, барыня: он-то хорош, но что у него с намереньями? Прежде венца надобно решить, что за человек, как с ним что будет. Дело серьезное.

– Не знаю, что за намеренья, – призналась Докки. – Я вообще ничего не понимаю. Он то ли ухаживает за мной, то ли что другое…

– Что другое нам не надо! – осерчал Афанасьич. – Что другое пускай к девкам в очередь. Вы барыня серьезная, жизнью побитая, вам любовь да ласка нужны, не баламуты всякие, вот что вам скажу. И не посмотрю, что генерал. Своей гривой тогда в другом месте пусть трясет.

Любовь да ласка… Докки вспомнила объятия Палевского, его поцелуй и вздохнула. «Он не женится на тебе! Никогда!» – так говорила Мари, и это понимала сама Докки.

«Не женится. Играет со мной, развлекается. Как сам сказал: вечная любовь – до начала военных действий. Сколько у него было таких, как я – вдовушек, светских дам? – думала она, вполуха слушая рассуждения Афанасьича о беспутных офицерах. – Даже если представить невозможное и он попросит моей руки – что я могу ему сказать, как ответить? Отказать и потом всю жизнь сожалеть, что страх перед замужеством лишил меня счастья? Но с чего я решила, что может быть счастье с Палевским? Я его совсем не знаю, а то, что мне известно, – его упрямство, самомнение, желание верховодить во всем, подчинять, – все это не сулит мирной жизни. Принять предложение, потому что он будоражит мою кровь и приятно целуется? Глупости это все. Да он и не женится на мне. На что ему? Возьмет в жены молодую и скромную барышню, которая будет смотреть ему в рот и терпеть его характер. Но как я смогу с ним расстаться?..»

Когда они приехали домой, родственницы с Вольдемаром в одеждах для выхода и в весьма взвинченном состоянии ожидали Докки в гостиной.

– Мы опаздываем на обед к министру, ma chèrie Евдокия Васильевна! – укоризненным тоном встретил ее Ламбург.

Докки совсем забыла об этом обеде. Она не хотела ехать, пыталась отговориться усталостью, но Вольдемар, всем видом показывая, что без нее не сдвинется с места, добился-таки ее согласия отправиться с ними к министру. Ей пришлось быстро привести себя в порядок после верховой прогулки, переодеться, и вскоре их компания входила в дом, занимаемый важным чином, приглашение к которому с таким трудом было выхлопотано Ламбургом.

Гостей было много, с большинством из них баронесса была знакома, а присутствие на вечере Катрин Кедриной сулило бы приятное времяпрепровождение, не будь Докки так измучена ночными кошмарами и встречей с Палевским. На этом обеде не должен был быть граф – он находится в полках, его и не было, что вновь вызвало в ней противоречивые чувства облегчения и досады.

«Главное, не думать о нем», – решила Докки, освободившись от общества Вольдемара, который со своими сослуживцами по министерству завел деловые разговоры, и направляясь к Катрин, также заметившей ее и теперь шедшей навстречу.

– Как хорошо, что вы здесь, Докки, – сказала Катрин с улыбкой. – Меня уже утомили все эти разговоры о войне, чинах и женихах. Лучше расскажите, каким образом вы оказались вместе с Палевским на ужине после бала. Все только об этом говорят, а мы с мужем ездили в имение к родственникам и пропустили не только сам бал, но и столь знаменательное событие.

– Ничего знаменательного, чистая случайность, – с усмешкой ответила Докки, надеясь, что ее голос звучит небрежно и легкомысленно, и быстро соображая, каким образом представить вчерашнюю ситуацию, чтобы та выглядела забавной шуткой. – Во время котильона моего кавалера подозвал начальник, и я рисковала остаться без партнера. Генерал Палевский из любезности предложил составить мне пару, хотя, как я поняла, вовсе не собирался танцевать. А потом, поскольку не успел никого пригласить на ужин, попросил меня стать его спутницей.

– Сколько случайностей, – многозначительно заметила Катрин. – Насколько я знаю Поля, у него не бывает случайностей, все рассчитано до мелочей. Он не полагается на судьбу, как многие, а предпочитает сам ею руководить.

«Даже если происходит что-то непредвиденное, как наша сегодняшняя встреча, например, то Палевский моментально обращает это в свою пользу, просчитывая собственные ходы и возможности, которые можно извлечь из сложившихся обстоятельств», – подумала Докки, полностью согласившись с прозвучавшим высказыванием.

– О, у графа действительно хорошо получается всем и вся руководить, – рассмеялась она, желая показать, что не относится серьезно ни к Палевскому, ни ко вчерашнему происшествию.

– Общество на все лады обсуждает ваши отношения, особенно взбудораженное его заявлением при всех, что он добивается вашего расположения, – продолжала Катрин. – Такого от Палевского никто не ожидал.

– Он пошутил, – сочла нужным уточнить Докки. – Была не очень ловкая ситуация, когда его величество…

– Его величество может поставить кого угодно в неловкую ситуацию, – кивнула ее собеседница, – но только не Палевского. Граф всегда найдет выход из любой ситуации – он весьма остер умом и вполне способен без подобных заявлений удовлетворить любопытство государя или кого другого. Раз он ответил столь вызывающе, а не более уклончиво, значит, на то у него есть определенные причины, – хмыкнула Катрин, но тут же сделалась серьезной.

– Теперь дамы, весьма задетые его вниманием к вам, вовсю сплетничают, а некоторые офицеры делают ставки, – простите, что я так откровенна, но должна вас предупредить, – за какой срок Палевский растопит Ледяную Баронессу.

Докки слушала Катрин, только теперь полностью начиная осознавать, в какой водоворот событий и слухов оказалась втянутой из-за ухаживаний Палевского.

«Как понять, поневоле или нарочно он сделал меня объектом всеобщего внимания? – пыталась сообразить она. – Нарочно – ради удовлетворения собственного самолюбия он хочет увенчать себя очередными лаврами победителя женских сердец? Или поневоле – просто потому, что каждый его шаг, каждое увлечение вызывает нездоровый интерес всего общества?..»

– …Но теперь ситуация осложнилась приездом из Москвы графини Сербиной с дочерью, – Катрин показала на представительную даму средних лет, дорого, но безвкусно одетую, рядом с которой стояла очень красивая и очень молоденькая девушка, почти девочка. – Дальние родственницы Палевского. Эту юную барышню прочат ему в жены. Говорят, семьи Сербиных и Палевских чуть ли не сговорились о браке между генералом и молодой графиней Надин. Вроде бы матери все устроили, отцы поддержали – ну, сами знаете, как это бывает.

– Сомневаюсь, что графа Палевского можно женить таким образом, – с трудом выговорила Докки. Отчего-то голос Катрин стал ей неприятен, и звучными молоточками застучало в висках. Кедрина же, не заметив смятенного состояния баронессы, продолжала:

– Если ему все равно, на ком жениться, он прислушается к совету матери – он к ней очень привязан, и мнению отца, которого весьма почитает. Девушка молодая, красивая, хорошего происхождения и с приличным приданым. Что еще нужно мужчине? Вы же знаете, как они падки на внешность, а невинность для них – что мед для пчел. Посмотрите на нее – сама непорочность и чистота.

Докки машинально взглянула на юную графиню – тоненькую, с изящной едва сформировавшейся фигуркой, белокурыми волосами и большими небесно-голубыми глазками, одетую в кружевное белое платье, придававшее девушке поистине ангельский вид.

– Вроде бы Палевский уже дал согласие жениться, – говорила Катрин. – По крайней мере графиня Сербина – я имею в виду мать – на это всячески намекает. Они только сегодня утром приехали в Вильну, а днем на прогулке эту историю мне уж поведали во всех подробностях все встреченные мною дамы, – Катрин покачала головой. – Графиня – женщина простая, недалекая, но цепкая и с характером. Она-то такого жениха из своих рук не выпустит и сделает все, чтобы выдать за него свою дочь и в самое ближайшее время, – можете быть уверены. Поэтому, chèrie Докки, – обратилась она к своей приятельнице, – хотя я не имею права вмешиваться в вашу жизнь, тем более советовать что-то, но будьте осторожнее с Палевским. Я отношусь к нему с уважением, даже испытываю большую приязнь – он близкий друг моего мужа, но мужчины так ненадежны и эгоистичны, когда дело касается женщин.

Докки почти спокойно заверила Катрин, что, хотя Палевский интересный мужчина и легендарная личность, она сама никогда не воспринимала его как объект для каких-либо отношений. Те же случаи, которые в последнее время невольно способствовали ее более близкому знакомству с генералом, получили некоторую значимость исключительно благодаря скучающим дамам, которым здесь больше нечем заняться, кроме как распространением сплетен.

Ей казалось, этот мучительный вечер никогда не закончится, но вот она уже входила в свой дом, с облегчением скидывая с себя плащ с капюшоном и стягивая на ходу перчатки.

Столь значимый для Ламбурга обед запечатлелся в памяти Докки смутными и подчас бессвязными эпизодами, состоящими из тихого перезвона посуды, перемен безвкусных для нее блюд, отрывков невнятных разговоров, бесформенных пятен лиц и очертаний фигур присутствующих. На мужской половине стола статские вели какие-то долгие беседы исключительно о министерствах, чинах, продвижениях по службе, милостях государя; военные рассуждали о грядущей войне и все тех же чинах, продвижениях по службе и милостях государя. Дамы во главе с хозяйкой дома обсуждали моды и сплетничали.

Докки помнила разве, как почти все – кто украдкой, кто открыто – разглядывали ее завистливыми и осуждающими, реже – сочувственными взглядами, перешептывались между собой, вновь поглядывали и перешептывались. И как от них не отставали и ее родственницы, вовсю судачившие друг с другом и соседками, то и дело поминая Докки насквозь фальшивыми улыбками. И как несколько часов она могла любоваться всеми прелестями будущей графини Палевской и слышать ее мать, сидевшую с дочерью неподалеку. Сербина-старшая нарочито не замечала баронессы и ни разу не посмотрела в ее сторону, разговаривая со своими соседками вполголоса, но таким странно-свистящим тембром, что до Докки отчетливо доносилось каждое слово этой дамы.

– Всю весну в Москве гуляли свадьбы, – авторитетно рассказывала графиня своим жадно внимающим слушательницам, перечисляя, кто на ком успел жениться и кто с кем сговорен. Перебрав внушительный ряд счастливых пар, она интимным голосом сообщила, что все молодые дамы, недавно вышедшие замуж, беременны.

– И то – что с этим делом тянуть? – одобрительно вещала она. – Война скоро, мужья в армию пойдут, как там все сложится – неизвестно, а потомство уже заложено. Потому и свадьбы теперь не откладывают, и женихов всех быстро разбирают. Для девиц на выданье срочно шьются подвенечные платья, чтобы, как кто обручится, – без задержек к алтарю идти да перед разлукой успеть друг дружкой вволю насладиться.

– А приданое собрать? – спросила одна из дам. – Время требуется…

– За приданым дело не станет, – решительно заявила Сербина. – Заботливые родители заранее все готовят. Для Надин у меня и кружева лежат, и шали, и добра всякого накуплено-приготовлено. Что до остального – деньги да несколько деревень давно выделены. Зять мой в обиде не останется, – многозначительно сказала она. – За то и жену больше ценить будет.

– От поспешности тоже добра не жди, – вмешалась ее соседка. – Ежели мужчина привык к свободной жизни, то и после свадьбы не угомонится. Вон мне рассказывали: холостяки женились, а потом стали устраивать за городом пикники. Жен своих туда не приглашают, на их место цыганок берут, пьют, в карты играют и ничего не стесняются.

– Я вам так скажу: умные матери закрывают глаза на некоторые шалости жениха до свадьбы. Холостым мужчинам, как известно, многое позволено. При невесте же, тем более молодой жене, им придется распрощаться со своими развлечениями на стороне. Во всяком случае, – продолжала Сербина, – я не потерплю, чтобы мой будущий зять, – она говорила о зяте с такой уверенностью, будто свадьба действительно была решена, – позволял себе пренебрегать моей дочерью. Да он и сам не захочет этого делать: зачем ему будут нужны какие-то… гм… гулянки, если дома его ждет такое сокровище.

Слушательницы с пониманием кивали, а юная графиня – бессловесное, робкое существо – только заливалась краской. Очертив таким образом круг обязанностей и приоритетов будущего зятя, остаток вечера Сербина посвятила всевозможным достоинствам своей дочери, а также более подробному перечню состава приданого, которое прилагалось к молодой графине.

Палевского Сербина упоминала несколько раз, называя его «мой мальчик, граф Поль», но осторожно и только в рассказах о том, каким чудесным ребенком он рос, как с детства был привязан к своей кузине Надин самыми нежными чувствами, живописно описывая их совместные юношеские игры и проказы. Хотя, учитывая разницу в возрасте между юной графиней, которой теперь едва исполнилось шестнадцать лет, и Палевским, начавшим военную службу примерно в такие же годы, было не совсем понятно, когда они могли успеть наиграться друг с другом.

«Впрочем, меня это не касается, – говорила себе Докки, то и дело выпрямляя свою и без того прямую спину и гордо держа голову, все еще тяжелую, отдающую болью в висках. – Мне нет дела ни до Палевского и его предполагаемой невесты, ни до торжествующих взглядов сплетниц и пренебрежительного вида Сербиной».

Докки непринужденно улыбалась, обменивалась репликами с соседками, делала вид, что внимательно слушает хозяйку дома, которая говорила ей что-то о своем сыне и о ломоте в суставах, пробовала каждое блюдо и с нетерпением ожидала конца вечера.

Но ей предстояло еще одно испытание на выносливость. По пути домой Вольдемар настоял, чтобы она ехала в его экипаже, и всю дорогу громогласно рассказывал о своих успехах на служебном поприще и о вовремя представленной министру искусно составленной записке, которую тот весьма одобрил, отметив глубокомыслие какого-то подпункта.

– Так что, ma chèrie Евдокия Васильевна, – назойливо гудел над ее ухом Ламбург, – мне обеспечено скорое повышение, да-с. Правда, министр не совсем понял вчерашний эпизод на бале, когда граф Палевский во всеуслышание заявил, что добивается вашего внимания. Ведь мой начальник некоторым образом в курсе того, что я намерен остепениться, и, должен признаться, весьма, весьма одобряет мой, как он отметил недавно, столь разумный выбор в вашем лице. Да-с. Но я объяснил министру, что то была лишь галантность учтивого кавалера, показавшая превосходные манеры и тонкое обхождение его превосходительства, генерал-лейтенанта графа Палевского. А теперь, в свете приезда в Вильну невесты графа и вскоре ожидаемой свадьбы, недоумение министра окончательно рассеялось, и он особо подчеркнул ваше знакомство со столь высокопоставленными особами, как его превосходительство граф Палевский, а также знаки внимания, оказанные вам его величеством, нашим государем императором, да-с…

«О, Боже! – твердила про себя Докки. – Дай мне силы все это вынести! Хотя одному Ему известно, зачем я все это выношу, почему терплю…»

Она молча кивала Ламбургу, более не вникая в его рассуждения, не сводя глаз с окна, за которым надеялась вот-вот увидеть знакомую улицу, ее временное жилище, где можно будет – за весь этот долгий утомительный день – наконец укрыться в своей комнате, освободиться от общества неприятных ей людей и вволю то ли посмеяться, то ли поплакать над собственными глупыми рассуждениями, сомнениями, страхами и не менее глупыми тайными надеждами на какое-то призрачное счастье, которое ей в этой жизни никогда не суждено испытать.

«Все на свете имеет свой конец, – вздохнула Докки, проходя к лестнице, ведущей на антресоли, где располагалась ее спальня. – Конец обеда, дня, моим мукам, увлечением Палевским…»

Конечно, ей предстояло еще помучиться, пока она полностью не освободится от тяги к этому недостойному мужчине, который избрал ее своей игрушкой на короткое время, оставшееся ему до женитьбы на ангельском белокуром создании.