Текст книги "Теория бесконечных обезьян"

В ленте – реклама компьютерной игры. Забавно, я не заходил ни на один соответствующий сайт, да что там, у меня по-прежнему шариковый Мыш. Ну и где обещанная «таргетированность»? Ах вот оно что. Описание. Немного напоминает Варин последний роман «Всего лишь игра», о провалившейся в виртуальный мир девчонке. Какие-то пираты, враждующие банды, вожак одной из них – рыжий оборванец с лицом благородного аристократа – поднимает флаг с красным ромбом…

«Двадцать лет назад Великая Чума охватила вольные острова Четырех Мастей. После нее остались лишь скорбь, смерть и запущенные сады Ушедших Королей. Орден докторов-инквизиторов призвал выживших на Пятый остров и с зараженной армией захватил цветущую Веронату – самый богатый, не тронутый болезнью город архипелага. Отныне Вероната – оплот Ордена, и всюду здесь тени в птичьих масках. Они охотятся на ведьм и инакомыслящих и, обращаясь стаями воронов, слышат самый тихий шепот. Никто не возвращается из застенков Несвятой Инквизиции… И никто не знает, что Магистр, объявивший Великую Чуму карой за грехи и захвативший благодаря ей власть, сам – грешник. Но сопротивление зреет. Последние пираты островов Четырех Мастей еще не объединились, но уже ищут артефакты, которые помогут им в грядущей войне. Выберите сторону. И вместе с капитаном Даймондом вы уже не вырветесь из мира захватывающих приключений».

Забавно. Даймонд – по-английски «бубны». Герой Вари – жгучий венецианский брюнет по кличке Бубновый Туз, но, что называется, идеи витают в воздухе. Вышла игра уже после того, как книга отправилась в печать, но все же интересно: Варя видела наброски локаций и персонажей и вдохновилась? Или кто-то из разработчиков читал ее посты о новом романе и развил игровой мир? Впрочем, пока нет судебного иска, мне все равно. Варина фабула совершенно иная, классическое попаданство с неклассическим исходом, ведь…

«Когда теряешь кого-то важного, в тебе запускается обратный отсчет.

Десять.

Девять…

Прощай, Джакомо, мой Бубновый Туз. Я досчитаю до единицы и выключу игру.

Я досчитаю до единицы, и меня не будет, потому что теперь я знаю: меня и не было».

Девочка, по словам Вари, слишком тосковала по тому, кого оставила, тосковала настолько, что никакая «авторская воля», с которой Варя и так не дружила, потакая свободолюбивым героям, не помогла. Прямо Варя о самоубийстве не написала, оставив все на усмотрение читателей: боялась наших законов. Мне же призналась: «Паш, я знаю. Она выключила компьютер и вышла в окно».

Теперь в окно вышла Варя, а до единицы считаю я. Считаю, снова зачем-то открывая Варин инстаграм.

На своих литературных сайтах Варя выключала личные сообщения, в соцсетях почти не сидела. Пока наконец она не обосновалась в инстаграме и не появилась адекватная возможность до нее добраться, люди порой использовали возможности неадекватные: писали ей письма на единственный доступный адрес, в издательство. В конце концов, когда писем, часто даже живых, бумажных, стало слишком много, их начали торжественно сгружать мне на стол: сначала, чтобы я посмеялся, потом – чтобы меня позлить. Я пытался выдать их адресату. Адресат отказывался. Варя вообще образ жизни вела закрытый, даже работала из дома. Письма оставались мне. Из любопытства я их вскрывал: вдруг, как в советские времена, кто-то приложит списки пропущенных корректором опечаток? Полезное дело.

Опечаток люди, видимо, не замечают или считают ниже своего достоинства выполнять чужую работу. Зато часто, читая письма для Вари, я просто терялся. Ей говорили то, что, казалось, чаще слышат духовные учителя, ну в крайнем случае психологи. О том, как кто-то, прочтя ее книгу, решился завести друзей; о том, как другого человека она вывела из творческого кризиса; о том, как третий обратился к Богу… «Вы хорошая», «Пожалуйста, не бросайте писать», «Я не знаю вас, но я вас очень люблю…»

Она все упрямилась, и тогда парочку я процитировал ей по телефону: надеялся, что уж после этого-то она уверится, что у нее чудесно выходит делать добро. Она только сказала: «Спасибо, но… не надо больше. И не вскрывайте». Я знал ее уже достаточно, чтобы понять.

Маякам не кричат. На маяки идут. И не разбиться о камни – уже достаточная благодарность их теплому ободряющему свету.

4. Прокуренная реальность

Дурак я. Шутки у меня дурацкие. И автор я неправильный.

Ну, так говорят, может, и не зря.

А все потому, что не понимаю я некоторые ложки-поварешки на творческой кухне.

Например, я не понимаю тех, кто, начиная книгу, садится, берет лист и… вместо того чтобы сразу писать, долго, трудно, скрупулезно ищет образы. Оптом. Сначала главгероя, потом – главгада или даму/недаму сердца, наконец – их окружение до последней собачки. А еще есть ведь всякие алмазы героя, анкетки его качеств, фотки актеров, вдохновляющие на внешность, – мол, купи три коробки острой курочки и собери голубя! Нет, я не стебусь, не обесцениваю и понимаю, что у всех у нас по-разному устроены головы, а сборка голубей (простите!) – лишь еще один из способов настроиться на творческий процесс и перестать его бояться. Это у меня субъективное: многовато плохих примеров перед глазами. Моя сеструха всем этим в четырнадцать лет баловалась, целую тетрадку со схемками и вырезалками завела… а в итоге ни главы не написала. Слишком топталась много, перегорела. Ну а план сюжета? Вроде все логичнее, но для меня – мертвечинка. Он потом меня же и затормозит, когда герои нагло заявят, что все было не так, и разбегутся как хомяки. Как говорил мой дед (про что-то другое, про меня вроде: D), «це хуйня!». И я согласен. Зависим я от внезапных встреч и поворотов – чтоб было как в жизни, а план и тем более поглавник жизни составить нельзя. Никогда не знаешь, кого встретишь. А главное, никогда не знаешь, с кем останешься.

Я честно пытался, но те, о ком правда стоит писать, у меня не «придумываются» и планам не подчиняются. И их друзья, враги, питомцы. Они просто заявляются в голову, иногда вежливо постучав, а иногда влетев верхом друг на друге, держа в руках ведро мороженого или динамита. Они как Джинни: кружа рядом, обещают, что you’ll never have a friend like me [10]10
  «Friend Like Me» (англ. «Друг, как я») – песня из диснеевского мультфильма «Аладдин» 1992 года. Автор музыки – Алан Менкен, текста – Ховард Эшман.


[Закрыть], но у них нет ни лампы, куда их, засранцев доставучих, можно прогнать, ни привязанных к рукам и ногам ниточек, за которые получится тягать по распланированному сюжету. Переписывать биографии. Менять форму носа и пол, класть в чью-то постель. Подлаживать под повестку или наоборот – сбавлять обороты остросоциальности.

Первым, кто вот так пришел ко мне однажды, был… Бог. Из моего мира, но вполне себе настоящий. От него веяло силой и иронией, и сказал он: «Брось Паланика, сын мой. Он хороший парень, но он не ты. Писательские советы нужно читать, когда уже сам можешь дать хоть парочку. Садись и пиши. Ведь ходить ты научился сам, нет?» Я сразу спасовал, принял правила его игры, и… для меня они справедливы. Никаких чужих советов. Планов. И переделок. Потому что с живыми существами так не поступают. Либо принимай их такими, какие есть, либо оставь в покое. И всегда, слышишь, всегда слушай их голоса, не подменяй своим. Да, @ereti4ka_vanilla? Мы-то сечем!

Она, конечно, не ответила. Наглый, хотя вроде без наезда пост. Комментарии малохольные: «Точно!», «+100500», «Я б ни за что не стала страдать фигней с планами, если б писала книги», «Ахаха, ГОЛУБИ!», «И как ты только держишь столько всего в голове? Ты гений?» Сплошь от фанатов, ничего удивительного. Есть и пара возражений от коллег: «А мне вот планы помогают, особенно когда линий много…», «У меня все всегда начинается с героя, я его долго придумываю и должен пощупать». Даже есть пара претензий в духе «Не удивительно, что у вас герои такие чуднЫе», «Если не прописать характеры заранее, они плывут. Замахнетесь на что-то посложнее фэнтезятины – увидите», «Токсичненько». Евгений Джинсов – @hey_jude_1_9_8_7 – отвечает благодушно. Кому-то смайлит, кому-то бросает: «Понимаю, каждому свое», кому-то философски напоминает, что есть много куда более сложных книг и менее токсичных блогеров, а он, болезный, только вчера слез с пальмы. Ванилла, Варвара, Варя лайкает некоторые его комментарии. В конце она все же пишет: «Жень, не будь злыднем, я тоже сейчас пишу книжку с планом и… с поглавником!» Ответ: «Предательница!» Три орущих от хохота смайла, кислотно-желтое сердце и волчья морда.

Этот парень, с которым пересеклись на похоронах, подписался на Дмитрия сам. Как только нашел среди тысяч чужих подписчиков? И без фото? Впрочем, черт с ним, книги все равно были в планах. Джуд Джокер относит их к жанру брейн-фикшен [11]11
  Термин популяризировал писатель Андрей Жвалевский для своей фантастической дилогии «Мастер сглаза» и «Мастер Силы» в 2005 году.


[Закрыть]: грубо говоря, проза для людей с мозгами. Насколько «брейн», учитывая, как охотно и массово его читают? Пока не сказать. Вроде там свой мир, довольно популярный. Мир Пяти Часов: сотворил его местный Господь (видимо, тот самый, из поста) ровно в 17:00, осознав, что Ему не с кем пить чай. Бог этот на фресках всегда с чашкой в одной руке и кубиком сахара меж пальцев другой; чай – священный напиток, а пакетирование – богохульство. Зеленые, красные и черные эльфы – аристократия – появились из молодых чайных листьев. Из заплесневелой заварки родились лишайные демоны. Вампиры – дискриминируемая раса, потому что не наследуют Царства Чайного. И прочее в таком духе – разошлось на мемы настолько, что известно даже людям, которые Джокера не читают. Самих книг уже штук десять, их хвалят за язык и «яркий мир, попахивающий старой Англией и способный догнать Плоский». Пока наиболее популярная подсерия первая, пародия на вудхаузовского «Дживса», про туповатого молодого эльфа и его гениального дворецкого-вампира. Хотя есть и что-то про местных сыщиков-привидений, и про Божьего Сына, сошедшего на землю в поисках друзей. Кажется, этот неординарный, но узнаваемый по отдельным отсылкам юноша подружился с белкой-оборотнем.

Посты в основном бессодержательные: книжка-еда-собака-какойтомужик-собака-собака-собака. Все буквенное – под селфи, с которых нагло щурится бледный блондин с голубыми глазами: просто «гей, славяне!», если не учитывать, что глаза лихого татарского разреза.

Читать посты – все, что остается сейчас, глубокой ночью, когда наконец можно домой. Читать, просто чтобы не заснуть, пока Лешка милостиво играет роль шофера. Уровень доверия «пустить за руль неслужебной машины» достигнут довольно давно, но, когда Лешка свалит к себе в халупу, дальше вести придется самому. Потому и надо не отрубаться, а отвлекаться, пинать мозг. Придурочный Джуд вполне сгодится. Вот, взял и борзо написал в директ:

«Ну что, как расследование, господин полицай?»

«Никак».

Сухо. Коротко. Смайл, бьющийся об стену, подошел бы больше, но пользоваться смайлами – детский сад. Прочтя мысли, соответствующий смайл присылает сам писатель. Свидетель. А может, и подозреваемый, хотя сомнительно. Проверено: Евгений Джинсов вел во время смерти Варвары Перовой пару в университете. Он дипломированный психолог.

«Есть мысли, как продвинуться. Заделюсь попозже».

Ну спасибо. Что-то гражданской инициативы, на которую начальство порой напирает как на «несомненную опору наших сил» и на нехватку которой сетует, стало так много, что хоть жопой жри. Не давай обезьяне гранату. Не давай гражданским лезть в следствие.

«Ок». Пусть пыжится. Наверное, раздувает из этого свой пиар.

– Да кто тебя там хочет? – ревниво дергается Лешка. – Серый что-то нашел?

– Нет. Никто. На дорогу смотри.

Лешка фыркает, а потом требовательно кивает на завалившиеся меж сиденьями сигареты. Приходится взять одну, раскурить и, сделав пару затяжек в надежде взбодриться, вставить в уголок чужой пасти. Пальцы немеют от нервного озноба. Лучше и дальше молчать, досадуя на прожитый день – черно-серый бессодержательный огрызок гадской недели.

С квартирой ничего, разумеется, не срослось – никого не обнаружилось, ленты были целы, консьержка на сей раз бдела. Так и побродили впустую по кухне и тесной комнате, где все осталось нетронутым, даже электричество никто не отключил. Стационарный компьютер продолжал мигать лампочкой на системном блоке. Вспыхнул круглый голубой глаз графпланшета, стоило неосторожно коснуться сенсорного поля. Техника ждала хозяйку. В нутре компьютера ждала, наверное, и неоконченная книга. Книга мертвее, чем младенец в животе убитой ножом Фриды Б. с соседней улицы. То дело о разбойном нападении уже месяц как сгорело, но живот, синюшный и располосованный, все еще навещает в снах. Окровавленный малыш, выглядывая из него, как из-за раздвинутого полога округлой палатки, подмигивает весело: будто бы благодарен, что его избавили от всех сопряженных с человеческим существованием проблем вроде общественного транспорта, несчастной любви и старческих пигментных пятен.

Что касается окна, оно было закрыто, даже никаких старушечьих занавесок. Их сняли и отправили на экспертизу в надежде, что схватиться за грубое кружево успела не только убитая, но и убийца. Впустую, ничего не нашли, а вернуть бесполезный вещдок, конечно, поленились. Окно осталось голым – серый с голубыми проблесками прямоугольник мартовской пустоты. Откуда же тогда зернистая фотография красногубой блондинки и та приписка…

«Призраки не поют».

Откуда она вообще знает, что не поют? Кто она такая? Может, любовная соперница, какая-нибудь там бывшая пассия Черкасова? С девушкой с фоторобота похожая версия уже отработана. Проверять по второму кругу, с блондинкой? Так даже фото не осталось…

Бессмысленный вышел марш-бросок, всем, кроме одного – еще раз зависнуть над чем-то в ее доме, заглянуть в ее мир. Пройтись вдоль полок с книгами – сплошь классика, из современного только Кинг, Джуд и собственные томики, сверкающие аргусовским глазом на корешках. Увидеть в кухонном шкафу синие чашки с серебристыми кораблями – такой же сервиз у матери. Проглядеть выставленные в открытом доступе фотографии и увериться: ни одной с Черкасовым, ни одной совместной с кем-либо. Старый-старый снимок черно-белой серьезной девочки – наверняка тетя в детстве. Три или четыре групповых фото улыбающейся молодежи – видимо, коллеги. Ухмыляющийся Джуд опирается на рафтинговое весло – это фото украшено лихим автографом. И еще снимок хмурого мальчика, прижимающего к себе пеструю кошку, так прижимающего, что у кошки глаза на лоб лезут. Фотография тоже старая, висит на стене точно напротив тети. Дядя, может быть? Или отец?

– А все-таки кого мы там искали? Ну, днем, когда ездили к Перовой?

Лешка поворачивает голову, шумно затягивается – вспыхивает рыжий огонек, двоясь в глазах. Спрашивает в третий раз. Первый вопрос – в квартире – и второй – по пути назад – остались без ответа. И третий тоже должен бы остаться. Но…

– Ты как-то очень резко подорвался. И сейчас бесишься.

– Я не бешусь, не…

Торопливо глотает резкое продолжение, понимает: незачем огрызаться. Действительно ведь подорвался; час, угробленный на поездку, можно было потратить на то, чтобы сконтачиться с наконец-то найденным свидетелем по совершенно другому делу, чтобы заполнить кое-какую просранную отчетность, чтобы, в конце концов, пожрать. Но нет.

– Кто-то сделал снимок в ее квартире. И выложил в Сеть.

– Кто? – Лешка отворачивается выдохнуть дым и стряхнуть в окно пепел.

– Девица какая-то.

– Та самая?

– Нет. Может, фанатка, не знаю. А может, показалось.

Лешка опять дергает плечами. Спасибо хоть не уточняет про галлюцинации. Затягивается особенно крепко, потом тушит окурок. Кстати, приехали. Машина останавливается у восьмиэтажного коробка. Лешка вместо того, чтобы собираться, внимательно смотрит в глаза.

– Ты проспись, что ли, Дим. – Уголки рта незнакомо едут не вверх, а вниз.

А может, лучше бы и напрямик спросил: «Кукуха на месте?» А так и не одернешь.

– Да. Хорошо. Сегодня постараюсь выспаться.

Лешка все еще сидит. Потупляется вдруг, нервно лохматит кудри.

– Дим, это… извини.

«Да за что? Я даже сам себя бешу и не могу понять…» Вслух:

– Ладно. Пока, Лех.

Но Лешка опускает руку ему на плечо, и опять – взгляд в лицо, острое: «Да все я вижу, ломает, знаю». Пробирают эти зеленые глаза, будто в роду у него, безродного, ведьмы были.

– Тебе бы кого-то нормального, а?

Нормальную жизнь? Просто. Нормальную. Ебаную. Жизнь.

Впрочем, к чему подобные нырки на пустое дно? «Быть не в порядке», «прорабатывать травмы», «любить себя вопреки всему» и «выгорать» – модные веяния не для него и не про него. Они для тех, кто редко держит в руках что-то тяжелее смартфона и уверен: чтобы пистолет выстрелил, надо «нажать на курок». А он в порядке. И жизнь у него нормальная, насколько возможно на такой работе. Просто нет больше… как же назвать Ваниллу, Варвару, Варю? Не тянет это на любовь, любовь у Черкасова. Если разобраться, не тянет и на влюбленность: влюбленный хоть раз плюнул бы на все, дал бы крыше отправиться в полет и пришел бы на авторскую встречу – с букетом. Нет, не с букетом, она писала, что предпочитает съедобные подарки… Нет. Он не был влюблен. Варя – Прекрасная Дама. Это так называют в куртуазной литературе. Прекрасную Даму не обязательно желать. Ей не обязательно дарить цветы. Да что там, ее не обязательно даже в лицо знать. Просто факт ее существования в каких-то замковых ебенях заставляет тебя убивать драконов. Побеждать колдунов. Находить священные граали. Это так устроено, даже зовется культом. Культ Прекрасной Дамы.

Но практика показывает, что все культы мрут с гибелью своих божеств.

– Спасибо, у меня все есть. Всё и все.

Лешка только крепче сжимает пальцы на плече, а потом сдается.

– Понял. До завтра.

Выходит из машины, поднимает воротник обтрепанной красно-серой куртки. Взгляд провожает до подъезда, а потом нужно подождать, пока зажжется свет в квартире на втором этаже. Так не всегда. Они и ездят вместе не всегда, чаще Лешка чапает пешком. Но были случаи, когда в процессе раскапывания чего-нибудь забористого – замешанного на деньгах, на связях по области, на блатных детишках, – и в переулках караулили, и в подъездах. Драматичная охота на честных, тут сериалы не врут: она случается – тем чаще, чем честнее. Лешку раз сбивали на машине – был перелом ребер, были бесконечные самокопания из-за того, что не уследил за почти желторотым напарником. Про желторотость смешно: разница в возрасте у них всего четыре года. Но никуда не деть, сам себе втемяшил в голову, привык: нужно присматривать. Ведь среди всех, с кем приходилось делить кабинет, Лешка первый и пока последний адекватный. Не мразь карьерная. Прямоват, резковат, простоват, но хороший. Поганый шухаринский характер – как с гуся вода. Без Лешки никуда. И это взаимно.

Свет в чужой однушке наконец вспыхивает – лимонный, обнадеживающий. Пальцы тянутся к сигаретам. Благо Лешка не станет завтра считать, сколько осталось, а сколько нагло скурено в одну морду. А еще, пока его нет, в машине играет сплав «Сплина» и «Би-2». «Этот твой тлен», по словам Лешки. Он предпочитает «Касту» – плод несчастной любви рэпа, чернушных сериалов, фэнтези и хип-хопа. Такой же тлен, если вслушаться в отнюдь не пустые слова. Одна «Сказка», длинная монотонная песня о Принце из Серого королевства, чего стоит. Но сейчас пусть будет «Сплин».

«Дорогой, несказанно чудесный, любимый город, меня подбили…» [12]12
  Песня «Помолчим немного», группа «Сплин», Александр Васильев. Альбом «Резонанс», 2014.


[Закрыть]

Он глубоко затягивается, откидывается на спинку сидения и закрывает глаза. В развороченном рассудке дымом вьется и смолами оседает каждое слово. Сплиновское. Собственное. Лешкино. Варино. И даже этого придурочного писателя, Джуда…

«План и тем более поглавник жизни составить нельзя». Нельзя. Точно нельзя, иначе в плане не было бы таких ночей. «Мы-то сечем!» А Варя не сказала «да», хотя вроде бы тоже говорила, что не придумывает книги, ничего не расписывает заранее. Она просто живет с фактом, что в любое время дня и ночи толпа незнакомого народу может ворваться на задворки ее сознания и начать рассказывать что-то о себе, своих братьях, тиранах, возлюбленных и морях с фиолетовой водой. Это, наверное, как в коммуналке, где сейчас ты тихо и одиноко пьешь чай, а через минуту распахиваются двери всех комнат, и валят, валят к чайнику цыганский табор, и старушка-детектив, и скрывающийся от бандитов одноглазый еврей, и гениальный ребенок, которого некому покормить. Да. Варя живет и пишет так. Жила и писала. Или все-таки писала и жила? Правильный порядок определять точно не ему. Не немому Дмитрию, одному из 7,5К followers…

Бз-з. Вибрирует телефон. Громко, энергично так. Сообщение. Лешка.

«Э, не спать. Домой».

Присматривать за Лешкой… кто еще за кем присматривает? Если прочитать хотя бы все их эсэмэс, включая это, сразу ясно, у кого любимая мама – заслуженный работник театра, забившая голову всем чем можно, а кто – без никого, детдомовский и потому твердо стоит на ногах, одергивая, пиная, напоминая: «Дим, алле, вот она, земля, а эти твои Прекрасные Дамы, и сложные книги, и прочее, оно… да неважно. Езжай домой, Дим. Езжай домой и спи».

Видимо, Лешка в окно выглянул. Теперь еще и названивает. Только и остается – перебраться вяло за руль, заново пристегнуться и, приняв неумолкающий вызов, бросить:

– Да, да, уезжаю. Задумался…

Не тебя же провожал, малолетняя придурь. Не думал о потемках собственной квартиры. Почему твоя так светится, почему? Самый яркий прямоугольник на пластинчатом теле уродливого дома; я же вижу, самый яркий. И черный силуэт твой вижу. Что уставился?

– Салон там небось прожег? Дым из окон идет.

– А тебе-то что? Это же моя машина. Да и нет никакого дыма… – осмотреться все же стоит, мало ли что. – Нет, ничего я не прожег, не выдумывай.

Лешка тут же громко ржет – у силуэта в окне качаются бараньи кудри.

– Таки куришь. Смотри, следующую пачку сам покупаешь. И бери подороже.

Не зря же он в органы подался. Все сечет. И выводить на признания умеет.

– Чего ты смеешься? Говорю, надоела твоя сраная махорка, мы в детдоме и то… – осекается. Знакомая чужая запинка встает комом в собственном горле, горчит хуже новой затяжки. Не любит Лешка вспоминать детство-отрочество-юность, да только больше-то пока нечего. – Бери, короче, «Кент» какой. Или, знаешь, пару раз нам удавалось разжиться такими коричневыми сигаретами, пафосными, шоколадными, но табачина ого-го…

«Капитан» какой-то там; от него еще долгая фантомная сладость на губах, а голова туманная. Сейчас уже найдешь не в каждом магазине, давно на глаза не попадались. Цена кусается, доза никотина, наверное, убьет не одну лошадь, а табун. Да и вообще…

– Лех, а бросать не пора? – Только бы не хмыкнуть насмешливо. Бросишь тут.

– Бросим, не бухти, – оптимистично кивает силуэт у окна. – Вот наступит зима – и сразу на лыжи, а?

– Не вариант, ненавижу лыжи…

А также коньки, ролики, велосипеды и все, что мешает крепкому сцеплению ног с землей. С зимними нормативами была вечная беда, с первого класса марафонский пробег на своих двоих казался лучше десяти лыжных кругов по узенькому белоснежному лесопарку. Даже машина – компромисс и вынужденная мера. Лучше бы уж лошадь, хоть живое существо.

Лешка смеется – и упирается ладонью в стекло. Четкая, будто вырезанная из темной бумаги фигура, за которую в синем сумраке так просто уцепиться взглядом.

– Слушай, это… – опять медлит. – Поднимешься, может? Выпьем, потрындим…

«Ты не в порядке, – сквозит в тоне, но не только оно. – Я тоже не совсем, давай вместе». Лешка из тех, у кого всё вместе: работа и неработа, дружба и недружба, грушевый зефир и ловля маньяка на живца. (Дознавательница Инка теперь седину закрашивает, но все живы, премированы и ладно.) Беспорядок у Лешки не только на столе, в сердце нелепо огромном такой же – он ведь один остался, выбился слишком далеко, растерял «чуваков» своего детства, двое из которых уже не дышат, а двое сидят. Для нелюбимого и безродного перекати-поля Лешка слишком тянется пустить корни, куда-то, в кого-то, а куда и в кого их пустишь? И не видеть этого сложно, все сложнее, ведь все чаще приходится качать головой.

– Дела. – Не вранье же, почему так мерзостно ноет внутри? – Завтра отправлять…

– Тащи, добьем, – звучит страдальчески, но решительно. – Не все ж тебе…

– Да ладно. – Затяжка, последняя, поглубже. – Сегодня не грузись. Справлюсь.

Силуэт у окна неподвижен – возможно, точно так же вглядывается в того, чей голос слышен в трубке. Только вот видимость хуже: даль, дым, сумерки, сердце мутнее мутного, теснее тесного. В телефоне недолгая тишина, потом осторожное:

– Точно, чувак?

И это совсем не про бумажки. Может, правда были в роду ведьмы.

– Точно, – следующее слово непременно нужно, – чувак. Все, мне пора.

Лешка смеется – успокоился, поверил или по крайней мере решил, что не его это дело. Руку от стекла убрал, выпрямился.

– Тлен свой, тлен выруби, – советует напоследок. – А то даже в трубке уши вянут, Дим!

– Тебя в следующий раз вырублю, – ласково обещает он, гася окурок и приглушая звук. – Чтоб не слышал. И языком не мёл на хорошую музыку.

– Ну-ну, и тебе спокойной ночи, дымовая завеса!

Хрюкнув от смеха, Лешка отсоединяется первым, но силуэт все еще там – в лимонно-желтом прямоугольнике тепла и веры в славное завтра. Внутри свербит все гаже, мысль – припарковаться, выйти, двинуть к подъезду, подняться, позвонить, что-нибудь сказать нерабочее – дробью отстукивает в усталых мозгах. Нет. Точно не сегодня. Не пока весь пронизан корнями, пущенными Ваниллой, Варварой, Варей; нужно еще вырвать их и оставить один, самый маленький росток, как для всех любимых писателей. Недосягаемых. Мертвых. Лешке это все слышать не надо, еще загрузится или разболтает… Хватит и сообщения.

«Я в порядке. Как-нибудь обязательно».

Справлюсь. Или поднимусь. Понимай как хочешь, еще бы понять самому.

В ответ вдруг летит: «А загреби мне завтра Пикник». Тут же уточнение: «Не хавчик. Этот твой на обочине».

В зеркале странно дрожит собственная улыбка. Корни сжимают мозги все нежнее.

Медленно выезжая со двора, Дмитрий еще раз мажет взглядом по желтому прямоугольнику, ставшему наконец пустым. Вслушивается в очередную песню, выключает ее. Лешка прав, не текст, а тлен, сейчас просто лютейший, да к тому же усыпляющий.

«Когда ты здесь со мной, земля уходит из-под ног…» [13]13
  Песня «Земля уходит из-под ног», группа «Сплин», Александр Васильев. Альбом «Ключ к шифру», 2016.


[Закрыть]

Земле лучше остаться на месте, в Шуйском херовые дороги. Сонно-золотой импрессионистский город летит навстречу. Такие его снимки – сплошные цветные пятна, серые ленты и черные громады – судя по инстаграму, не оставляют равнодушным Евгения Джинсова, он выкладывает похожую Москву раз в пять-шесть постов.

В директе так и висит: «Есть мысли, как продвинуться».

Пока кажется, что продвинуться можно только в ад. Но стоит подождать.

Кстати, Варя тоже когда-то писала об аде. Он у нее был свой.

Доре все-таки богичный, эх. Никогда не пойму, как люди могли и могут так рисовать! Бывает, насмотрюсь, а потом открою свои дизайны – и хочется позвонить на работу, попросить меня уволить и… ну не знаю, руки на помойку выбросить? Но это так, помутнение. Ресторану на менюшке не нужен Ад. Даже тот круг, где сидят обжоры. Особенно он.

Это я купила с гонорара новое издание Данте, красивое, да? Все пролистываю гравюры и думаю, думаю. Надумала вот, что у написания историй, особенно болючих, круги Ада тоже есть. Я спустилась в ад сейчас, с волками. Они воют. Даже ночью, когда солнца нет. Немного страшно. @hey_jude_1_9_8_7, только не упаковывай меня никуда, а?)) Сам знаешь, как я погружаюсь и как мечтаю выдрать на хер твои патлы за то, что твоим книгам для глубины достаточно легкой улыбки, а мне обязательно нужно стекло. Ты Пратчетт, а я… я вообще непонятно кто. Но сейчас я затащу тебя в ад. И всех затащу.

Круг первый. Я услышала в голове тот солнечный вой, а потом увидела силуэт, но не волчий. «Не буду писать об оборотнях, ну нет, нет, персонажа лучше Римуса Люпина все равно никто никогда не найдет». Первое, о чем я подумала.

Круг второй. Это оказался не оборотень. И не Люпин. Молодой человек с глазами, похожими на лед, и волосами цвета миндаля, в форме, а за руку с ним – мальчик, болезненный, худой, но улыбающийся так, что я к месту приросла, все смотрела, не узнавала. Офицера звали Александр, я не могла назвать его Сашей даже в голове. Он тяжело вздохнул, расправил плечи и оброс городом – старым Петербургом, а потом за его спиной замаячили темный подвал, и грустная улыбка мертвого царя, и расширенные глаза царевен, и щербатый клинок Махно, и еще много страшных вещей, которые на разные голоса зашипели: “Будешь гуглить нас, пока не умрешь”. Волки выли… а мальчик улыбался. Я наконец узнала его. Алексей Романов. А вы заметили, как это маленькое создание улыбается на фото? Вы слышали о том, как он любил отцовских солдат и о чем мечтал сам? Такие слабые руки – а с оружием управлялся. Говорили, он будет великим, недолго, но будет. Как Балдуин из Иерусалима [14]14
  Балдуин IV Прокаженный – король Иерусалима с 1174 года. С детства был болен проказой, прожил всего двадцать четыре года, но успел значительно укрепить позиции своего королевства и одержать несколько побед над войсками султана Саладина, прежде считавшегося непобедимым.


[Закрыть].

Круг третий.

Казалось, елям тяжело сегодня удерживать снег, а солнцу одиноко в ясном и пустом петергофском небе. Зато рука в руке не дрожала, пальцы-веточки цеплялись за ладонь крепче, чем всю прошлую неделю.

– Ты знаешь, знаешь, мне сказали, что после шестнадцати я умру! Но я ни за что не умру, слышишь?

Алексей засмеялся, будто отцовский доктор славно с ним пошутил и теперь он спешил поделиться шуткой с лучшим своим другом. Упал, потревоженный его смехом, толченый жемчуг с мохнатой зеленой лапы…

Пришла первая сцена: Александр сопровождает на прогулке цесаревича, оправляющегося от очередного кровавого поцелуя своей болезни. Они казались братьями, старшим и младшим. Они ими себя и чувствовали, а я уже знала, что к концу жив будет один. А еще я знала, что Александр вот-вот посмотрит на солнце. Не сощурится. Но еще не удивится.

Круг четвертый. Мой чистый лист стал грязным. У меня всегда это быстро, я не боюсь ничего пачкать, я и когда готовлю, посуды оставляю горы. Стоит написать первые два-три предложения – и я разогналась. Единственное… иногда вижу я больше, чем успеваю написать, и тогда тяжело. Знаю: многие пишущие ныряют в свои книги бомбочкой, с радостным визгом, иногда сразу в середину. Я не могу. Завидую им. Было очень больно, потому что вместе с Александром и Алексеем ко мне слишком рано пришли еще двое: великий князь Михаил и его секретарь. И я уже знала, что их линия будет идти в первой части параллельно с основной, как линия Махно во второй. Знала, что расстреляют Михаила и Джонни вместе и что в их истории есть необычности вроде яйца Фаберже цвета ночи, которое один другому якобы (ну, мне кажется, так могло бы быть!) тайно подарил… [15]15
  Среди множества подарочных яиц, сделанных ювелирным домом Фаберже, действительно есть так называемое Сумеречное. Оно украшено темно-синей мозаикой из ляпис-лазури. На передней поверхности сделаны золотые ворота: открыв их, можно увидеть выгравированный сад Петергофа. Яйцо создано в 1917 году. Кто и для кого заказал его, неизвестно, существует лишь предположение, что заказчиком был кто-то из дома Романовых.


[Закрыть] Все это было как огромный осколок в горле, который не вытащишь, пока не напишешь. Ужасно.

Круг пятый. Как всегда – переломный. Меня… заметили. Александр подошел, в ярости схватил меня за волосы, ударил и… повозил по мостовой лицом. Они ведь все так делают, не пугайтесь, я привыкла. Было довольно больно, но я могла его понять: а если бы вы узнали, что кто-то поставил в вашей и так-то не самой простой жизни камеры, сделал из нее реалити-шоу? Похоже было в фильме с зайкой Джимом Кэрри, «Шоу Трумена». А ведь он сам меня позвал. Просто еще не знал об этом.

Круг шестой. Он все понял и сказал совсем тихо: «Поговори со мной. Пожалуйста, расскажи мою историю и усыпи моих волков». Я кивнула, зная, что мое лицо разбито, и радуясь, что никто этого не увидит. Зубы целы, и отлично.

Круг седьмой. Я проводила в 1917-м каждый день, я забыла свое имя, небо и время, я почти перестала есть. Я писала и больше всего на свете, как и всегда, боялась кому-нибудь солгать. Боялась – и хотела. Особенно в Екатеринбурге. Я думала: есть же жанр альтернативной истории. Может… может… хотя бы Алексей – и выживет? Или Михаил с Джонни? Сбегут? Но я уже знала, что они не выживут. И что это – только первая треть романа.

Круг восьмой. Меня расстреляли в лесу под Пермью, а потом еще раз, в Ипатьевском доме. А потом я продолжила писать. Звучит ужасно, но мне полегчало, когда началась Гражданская война. Будто треснул лед, под которым до этого меня держали в полынье. Махно и Щусь стали читать мне свои стихи. Я иногда напеваю их по пути в «Пятерочку», потому что ко мне вернулся аппетит. На черный хлеб тянет почему-то. Всю жизнь его ненавидела.

 
Лютая погодка;
Воля задарма
Вырвана решетка;
Взорвана тюрьма… [16]16
  Стихотворение Федора Щуся. Щусь (1893–1921) – один из ведущих командиров в анархистской армии, правая рука лидера анархистского движения Нестора Махно.


[Закрыть]
 

Я на девятом круге прямо сейчас. Я дописываю третью, последнюю часть – и допишу скоро. Колчака уже предали-выдали, Каппель лишился ног, движение погибло – и Александр остался один. Близится его эмиграция. Но думаете, это будет конец? Нет, Данте был гуманнее нас.

Десятый круг всегда одинаков: страх будущего. Кто заглянет в наш ад, кто захочет там задержаться, ничего ли не сломает там, в нас или… в себе? В моей читательской жизни были книги, после которых я будто умирала и заново рождалась. И я уже знаю, что для кого-то такими становятся мои. Если честно, страшно: а вдруг кто-то… не проснется? А если я сама не проснусь? Кто-то меня такую увидит, окровавленную и ненормальную, забившуюся в угол в попытке спастись от чужих голосов и судеб? Все поймет? Каждый раз схожу с ума, так рада, что есть еще работа, хорошая моя работа, где все во плоти и где можно укрыться, как в землянке.

А ведь на одиннадцатом круге к нам еще присоединится Паша, с которым мы будем долго и хрипло спорить, что и как делать дальше. На двенадцатом книга выйдет, и в ад включатся читатели, магазины, блогеры, критики. Книга окажется сначала на расстоянии вытянутой руки от меня, потом – на расстоянии нескольких высоченных полок, потом – на расстоянии вечности. А дальше как водится. Пустота и повторение, повторение… ведь новые силуэты уже идут навстречу. Но пока волки не замолчали. Они воют. Они плачут. Первая часть была для меня самой тяжелой, потому что самой несправедливой. Я вижу мальчика с кровавыми розами на теле. Вижу юношу, не щурящегося на солнце. И вижу мужчину, уже раненного в плечо, но бегущего мимо чекистов к своему мертвому секретарю. И я раз за разом возвращаюсь под лед, думаю о том, какой чудесный жанр – альтернативная история, и жалею, что он не мой. А еще я думаю о том, сколько в моей книге… золота. И нет, это я не про то, что она крутая. Настоящее золото: яйцо Фаберже в первой части, проклятые сокровища анархистов во второй, украденный союзниками золотой запас в третьей… Столько золота и столько крови. Волки тоже золотые, но воют только на кровь.

Смотрели «Шоу Трумена»? Слышали о Сумеречном яйце? И каковы круги вашего персонального ада?