Текст книги "Чудо, тайна и авторитет"

– Мерзкий… – как заклинание, повторила она. Выпрямилась, развернулась к К., обтерла черные влажные щеки… и вдруг улыбнулась, точно осененная мыслью.

В эту минуту она вновь не походила на невзрачного ребенка, которого помнил К., – скорее на маленького чертика, о котором подумать «невзрачный», не то что сказать, – опасно. Но плечи и руки ее дрожали; губы тоже; улыбка раз за разом пыталась сползти с лица. Кто обидел ее? Чем? Похоже, у нее стащили тайное послание, прочли, а потом подбросили назад, давая понять, что секрет украден. «Мерзкий»… не брат ли? У этих двоих в детстве не было особо нежной дружбы; Lize знала: D. на самом деле существо чужое, ей не ровня. Он, в свою очередь, не навязывался ей, хотя и не пакостил так, как иные братья пакостят сестрам: не задирал, не ломал кукол, из-за горба не дразнил. Просто сторонился, видимо, гордая натура не давала заискивать и ластиться. И все же делить им было нечего – обоих окружали любовью и баловали, каждого по-своему. Так что с чего бы D. воровать письмо? Разве что они поссорились из-за чего-то?

Lize тем временем сделала странное. Снова подошла к камину, взяла кочергу и парой размашистых движений выгребла на пол кучу обугленной, мертвенно серой бумаги. Ее не волновали ни паркет, ни ковер: она козочкой прыгнула на пепел и затанцевала, закружилась – то на одной ноге, то на другой. Она плясала по рассыпчатому крошеву, яростно вдавливая его в ковровый ворс; платье в вышитый ромб шло колоколом, а коса извивалась, словно взбесившийся змееныш. Химера, настоящая химера… В лихорадочном движении К. почти не видел ее горба, зато отчетливо слышал стук сердца, точно стучала вся комната. Наконец Lize остановилась, словно у нее враз кончился завод, и резко опустила руки и голову. Засмеялась. Еще раз прошипела: «Мерзкий». Под ногами ее расползлось черное пятно. И мир тоже пустился в прежний муторный пляс.

Это перемещение показалось бесконечным; за окном несколько раз опустилось и взошло солнце, вспыхнули и погасли звезды. К. никуда не тащило, он оставался в той же комнате, ставшей, правда, мутной и тусклой, лишившейся хозяйки и огня. Дух маячил рядом, спокойный и сияющий. Пару раз, когда порывы неведомого ветра подхватывали К. и пытались отнести подальше, холодные пальцы ловили его за одежду и удерживали на месте. Время все летело, крутилось, куражилось. К. тщетно пытался уследить за ним по бешеной стрелке каминных часов, вслушивался в чистый гул, напоминающий игру мокрых пальцев на хрустале, не смел пошевелиться… Наконец все прекратилось. Вновь сгустилась ночь.

В комнате Lize вспыхнула круглобокая нежно-лимонная лампа. Все стало теплым, текучим и отбросило уютные тени; камин затрещал веселым искристым огнем, а с ковра исчезло пятно копоти. Вперед? Нет, наверное, опять назад – стрелка-то кружила вспять. Все дальше и дальше держала путь, пока не пришла к какой-то точке. К какой?

Дух, усмехнувшись чему-то, кивнул на дверь – точно пообещал подсказку. К. повернул голову, но увидел лишь все ту же девочку, одетую в ночнушку и с расплетенной косицей. Lize стояла босая, прильнув к замочной скважине, и что-то высматривала. Личико ее скрывала тень.

– Осторожнее, – неопределенно сказал дух.

В следующий миг К. снова что-то схватило и потащило вперед, словно рыбу на крючке. Прежде чем он успел хотя бы трепыхнуться, Lize пропала, а вот замочная скважина надвинулась – и втянула его в себя!

Прежде воображения К. вряд ли хватило бы, чтоб описать страдания, например, живой мыши, угодившей в мясорубку: когда все мышцы и кости сдавливаются, трутся о железные винты, проверяются на прочность и не проходят проверку – перемалываются в кровавое крошево. Теперь он примерно представлял, на что это похоже, с одной разницей: тело его выдержало, крик умер в горле. Боль скоро погасла, сознание вернулось – и К. осознал, что стоит у белой девичьей двери, но уже по ту сторону, в коридоре. Машинально и панически он принялся ощупывать себя, ища раны и следы содранной кожи. Дух витал рядом с прежней невозмутимостью.

– Я же сказал тебе: осторожнее, – только и бросил он сварливо.

Вокруг стелился сумрак; в нем еще чернее казалась соседняя с Lize дверь, понизу которой виднелись резные рельефные весы в рамке лаврового венка. Уткнувшись в нее взглядом, К. вздрогнул, опустил руки, забыв проверить, сколько у него уцелело ребер.

Та комната. Одна из тех ночей. Глухая тишина.

– Да, – шепнул призрак. К. замер, сжал кулаки. – Ну? Давно пора. Входи…

Тишина ли? В ушах шумело, понять не удавалось. К. посмотрел на призрака, потом – вновь на дверь. Ручка-лапа призывно изогнулась, мерцнула, свет побежал и по весам… Который час? Скорее всего, очень поздно. Ночь поглотила дом вместе со стражами-совами; горячий шоколад выпит, тот самый, с крупицами на дне. К. чувствовал – сладкий шлейф тянулся из-под двери. И одновременно некий другой запах – тяжелый, пряный, солоновато-мускусный – вкрадывался внутрь, струясь из-за угла. Второй запах был слаб, но отвратителен – может, и не запах вовсе, а оно, наитие, овеществившееся как смогло? «Давно пора…»

– Дух, – прошептал К. Догадка окрепла. – Так сложно дышать… он здесь? Кто он?

– Открывай дверь, – велел призрак. – И все узнаешь.

Вот, значит, как? Пироги, пляски, а теперь холодная смердящая прорубь. И бросили без предупреждения, и давят на голову, и твердят: «Ныряй» – без тени милосердия. Нет, К. был готов. Был, вот только, как ни пытался, не видел смысла становиться зрителем паскудных извращений. Нуждался он совершенно в ином. Две странные, бессмысленные картинки ему уже подсунули… нужно еще? Он покачал головой, не скрывая сомнения.

Глаза старика опять загорелись, как на кухне, где украли свет ламп, – и два сердитых ожога вспыхнули прямо у К. в сердце. По сухим губам пошла трещина усмешки.

– Ну что ты? Замысла иного тут нет и быть не может. Не зли.

Замысла? И правда, похоже, разозлился он не на шутку. Оттого, что вот так внезапно идет не по плану задуманное им «хождение по мукам»? Выглядело как недурное наказание, учитывая содеянное К. в прошлом. Выглядело… заслуженным завершением скитаний в прошлом. Но К. упрямо дернул плечами и чуть отступил, опасаясь, что его опять схватят, словно щенка, и швырнут, а то и пропихнут куда-то. Ну нет.

– А где в твоем замысле смысл? – напрямик спросил он. Походит он по мукам, походит… да только не по чужим. – Нужно-то мне от тебя иное, а это… к чему?

Призрак молчал, точно давая шанс отступиться, поддаться, забрать вопросы назад. Смотрел, мерцали алмазы на его кресте. И под взглядом этим К. не мог не признаться хотя бы себе: не все в его упрямстве диктовалось простой логикой сыщика, нуждающегося в именах, не в зрелищах. Предательски, спонтанно им овладел скользкий страх, который толкает не бить или бежать, но лишь беспомощно застыть. Так боятся не прыгнувшего, но еще достижимого для выстрела тигра, а гадюку, обвившуюся уже вокруг ноги. Старик хочет застать Василиска. Не просто застать – показать все, что это чудовище безнаказанно делало, вкрадываясь в ночные кошмары и обращая их явью. Заставить лицезреть – вот так, не имея возможности вмешаться, переживая то, что раньше лишь воображалось…

– Ты ничего иначе не поймешь подлинно, – шепнули ему наконец.

– Я и так понимаю, – как можно тверже, но и как можно миролюбивее возразил он. – Нет, не так, я представляю, ощущаю все мучения этого… – Он сглотнул, потерялся и повторил: – Кто это сделал? Назови его, и давай покончим. Мне будет что сделать далее.

Стук в ушах прошел. Тишина там, в комнате, все еще была густой, густой до дрожи: что с мальчиком? Но упасть в ужасную фантазию о его гибели К. не успел: цепи духа звякнули, словно в разочаровании.

– Покончим… Ты хочешь развенчания или подтверждения, но этого мало. – В душу опять уставились грозные глаза. – Мы пришли за правдой, а она здесь, вся правда только здесь и сейчас, и ты вот-вот сложишь ее из частей. – Тон еще остыл, резанул. – Если, конечно, в действительности готов к ней, а не тратишь впустую мое время!

К. и сам уже потихоньку жалел, что заговорил так малодушно и упрямо одновременно. Будто мальчишка; нет, барышня; нет – Нелли и не подумала бы топать ножкой, не пустилась бы с высшим созданием в капризы: «Я буду делать так, а не эдак». Он облизнул губы, снова принялся ладонями щупать бока и плечи, опустил глаза, силясь просто выиграть немного времени и овладеть собой… но тут что-то изменилось в самом воздухе, и руки его сами упали, а тело заныло, будто налитое свинцом. Коридор, прежде темный, но все же четкий, стал заполняться туманом. Стены задрожали и надвинулись. По ним пошла какая-то ледяная взвесь.

– Плохо, – отчеканил дух с досадой. – Доигрался, злишь время. – И добавил: – Не думал, что ты еще и жалок…

К. не успел вспылить. Пол дрогнул; стены снова шевельнулись; дом словно сжался комком, а потом раздались далекие шаги. Они были мягкими, тихими – человек почти не поднимал ног. Так действительно могла бы двигаться по коридору огромная змея с гибким скользким телом. До двери ей оставалось немного. Зато это значило…

– Так он еще снаружи! – выпалил К. облегченно, а дух воззрился на него еще злее. – Так хватит же! О чем спор? Мне всего-то нужно увидеть его лицо, это правда!

Может, зря. Но никогда не мог он побороть это оголтелое мальчишество: «Вы выше меня, но мне знать лучше, в чем вы скоро убедитесь». Так он держался со всеми старшими чинами, да и просто старшими. И – может, в силу его цепкой натуры – обычно они отступали, признавая неправоту, или готовы были искать истину в споре. Но не здесь.

– Всего-то… – сплюнул дух и засмеялся, будто не слышал большей ереси, но К. было что добавить. «Жалок» все еще жглось под кожей. Это он-то? Он?

– Ты сказал, что владеешь Тайной, но пока все твои тайны какие-то… – Он запнулся, но дерзнул: – Пустые. А эта, – он кинул новый взгляд на дверь, – и не тайна вовсе, я знаю, все знаю, как его терзали, я… Зачем?!

Раз не слушают, К. жаждал хотя бы этого – просто вырвать признание: «Тебя помучить, человечишка, напомнить, как ты бессилен», вырвать и одержать какую-никакую, но моральную победу над всевластным спутником, толкающим в чужую боль. Не дождавшись ответа, наткнувшись опять на грозное безмолвие, К. вслушался и, выдохнув облачко пара, устало повторил:

– Дух, он идет. Вот-вот будет тут. Прошу, мы правда можем обойтись без…

Скрипа кровати, проседающей под кем-то. Рук, поднимающих тонкую рубашку на безвольном детском теле. Влажных поцелуев, стонов сквозь зубы, криков в беспамятстве… Спина взмокла. Стало тошно от злости и слабости. Змея ползла, и все более бессмысленным и бессердечным казалось это повеление зайти смотреть. Не более чем глупым пылом ребенка, который не отцепится, пока не покажет взрослому раздавленную телегой ворону.

– Нельзя, – отрезал старик, едва не брызнув слюной. Да, не на того напал, уступать или признаваться в чем-либо он не собирался и вдобавок, вне сомнения, видел метания и помыслы К. насквозь. – И… «пустые»? Боже, глупец! – Казалось, он, недавно неколебимый, едва сдерживается, чтобы не раздуться и не лопнуть. – А я еще глупее. Ты же не понял ни тех моих слов, ни зачем на самом деле я привел тебя сюда…

– На самом деле? – К. огляделся. Шаги приближались. – Я просил помощи! Справедливости! – Подойдя к духу, но тут же, наоборот, отпрянув и загородив дверь D., он повторил с дрожью, решив по-быстрому исправить дело лестью, вдруг поможет: – Могучий призрак, имя, лишь имя, все, что мне нужно…

Он осекся: дух вдруг глубоко, совсем по-стариковски, по-человечьи вздохнул, понурился. Выражение лица переменилось на еще худшее: стало надменно-равнодушным, совсем как в первую минуту в кабинете. Желваки проступили на скулах. Губы сжались.

– Какая же омерзительная порода: и гордыня, и чистоплюйство. – Ноздри затрепетали, точно от самого К., а не из-за поворота коридора смердело. – Запомни, мальчик, две вещи, а ну как помогут… – Больше невозможно было смотреть в ответ, так грозно призрак теперь нависал, задевая лицо промозглыми седыми патлами.

Щеки обожгло, но гордыня – она ли? – оскалилась:

– Мальчик лежит там, и мне не нужно его повторное страдание, ни в каком времени!

Дух чуть отпрянул. Но крик его не испугал. И продолжил он, будто не слыша:

– Раз: ты не избавишься от грязи, не вымаравшись в ней. Два: не тебе учить тех, кого сам ты призываешь на помощь.

«Жалкий», – снова прочиталось по глазам, по расправившимся плечам, по тону.

– На помощь, на милость, на благое дело, а не чтоб ты потешался, – упрямо шепнул К. и понял тут же: это конец.

– ПОТЕШАЛСЯ! – Дух еще отпрянул, заревел, хлестко замахнулся, как если бы хотел отвесить ему затрещину, но передумал – и над ладонью лишь зажегся шар холодного красного огня. – Ну смотри у меня… смотри, раз так! – с треском, со скрежетом лед пополз всюду чудовищными щупальцами. – Вот тебе твой… – Дух усмехнулся и закончил с шипением: – прес-с-ступник. И катись на все четыре стороны!

К. не успел ни одуматься и запросить мира, ни даже в полной мере осознать, в чем его упрекают, чем грозят. Стремительно развернувшись, вздыбив плащ, точно кровавые крылья, дух швырнул огненный шар под ноги кому-то, показавшемуся из-за поворота, и исчез. Дом дрогнул, как в агонии. Взрыв осветил длинные волосы, белоснежную рубашку с ослабленным воротом, пустые мрачные глаза на белом лице – и все померкло.

Это был верный гувернер. Аркадий Борисович R., чью сутулость еще не исправила служба, а щеку не отметила шрамом Балканская кампания.

Развенчание. Подтверждение. Правда. К. застонал.

R. спешил, но старался не шуметь; оглядывался, словно дикое животное на незнакомой тропе. К. сглотнул, попятился еще, плотнее прижался к двери взмокшей спиной, прекрасно, впрочем, понимая: не сумеет, конечно, не сумеет ничему помешать. Он ударил в створку кулаком – почувствовал костяшками древесину, но не раздалось ни звука. Время было глухо к нему. Даже гневный призрак едва колебал его необратимое течение.

– Дух… – жалобно позвал К. – Дух, нет, я не хочу; если все так, точно не хочу…

Старик не появился, но рука его словно сильнее сдавила сердце. R. подходил все так же бесшумно, быстрее с каждым шагом, и на ходу доставал из кармана серебряный ключ. К. не видел более его лица; с трудом различал разве что движения. Они не были нервными, ни одно не производило шума – и даже ключ скрежетнул в замке глухо-глухо, повернулся быстро-быстро. В эти секунды R. стоял к К. вплотную, но все равно плыл в тумане. Одно было очевидно: глаза его, обычно ясные и спокойные, странного оттенка увядающих цикориев, превратились в полные темноты провалы. Дверь медленно, без скрипа, открылась – и R. скрылся за ней. А запах, отвратительный запах, остался здесь и стал сильнее.

К. шагнул в спальню прежде, чем осознал это. Дух ведь… был в чем-то прав? Преступление легче раскрыть, если его увидеть. Как ни тяжело смотреть в бездействии.

Он вовремя переступил порог – R. тут же запер дверь. Ключ он убрал в карман, еще раз внимательно осмотрелся и шагнул к постели. Решимость К. все же изменила; несколько секунд он не шевелился, даже смотрел не туда, а в сторону, на прямоугольник полузашторенного окна, на звезды за открытой половиной стекла. Тошнота не проходила. Неужели… неужели?.. Вспомнилось страшное: вторая после ключа улика, быстро переставшая казаться неоспоримой… неужели преждевременно?

О, сколько он этим мучился. Сначала десять лет после самой беды, потом еще пуще – когда оказался у R. в подчинении. Как мотало душу, какие яростные крутились в голове мысли: сначала о нем, потом о себе, снова о нем – и так до бесконечности. «Вальжан ты? Или все же Свидригайлов, которого я покарал, а теперь вынужден терпеть рядом?» Мысли нечем было подпитать, но нечем и убить, поэтому раз за разом они умирали от голода, воскресали и возвращались – два грызущихся волка. К. сжился с ними, как мог бы сжиться с какими-нибудь язвами в желудке, а потом, в прохладном марте, на втором месяце службы R. в московском сыске, произошло то, что сломало хребет одному из волков. Сейчас мертвый зверь опять зашевелился, поднял морду, испачканную кровавой слюной. К. дрожал от одного взгляда в его глаза. И мучительно сожалел, что разозлил старика, остался один не только в прошлом, но и в темном внутреннем лесу.

Когда он все же осмелился повернуться, R. стоял у кровати, на которой D. недвижно лежал на боку. Одеяло его сбилось; под воротом ровно и редко вздымалась смуглая худая грудь; волосы черным полотном стелились по подушке. Ангельское создание… по спокойному лицу было понятно: сейчас D. не видит дурных снов. На тихий оклик мальчик не отозвался, от прикосновения к щеке не очнулся. К. вздрогнул; мысли его об ангелах быстро сменились мыслями о мертвых принцах и о тех, кто приходит к ним.

R. выпрямился и взял с прикроватной тумбы пустую чашку. Заглянул в нее, принюхался, попробовал темной жидкости, пальцем собрав ее со дна.

– Да что же это…

Чашка полетела на пол, к стене – с силой и звоном, который рассыпался по всем углам. Кто угодно подскочил бы, но D. даже не повел головой; кудри его продолжали падать на лоб; ресницы оставались плотно сомкнутыми. Несколько секунд R. глядел на него в надежде, потом схватился за голову, постоял так еще, размышляя, – и опустился в изголовье. Выводы его явно были те же, что и у K.: в таком глубоком сне сотворить можно что угодно. И остаться неузнанным, ненайденным, безнаказанным.

– Нет, – прошептал R. – Нет, не сегодня.

Он не делал ничего, просто сидел, минуту за минутой – только подрагивающая рука водила по спутанным детским волосам. Взгляд же, по-прежнему пустой и почти не мигающий, устремлен был на дверь, в точку над ручкой. К., в свою очередь, жадно, пристально наблюдал за R., нет, за ними, за ребенком и взрослым, – и тошнота, и сердечная боль уходили все дальше. Нет, второму волку не воскреснуть. К. был прав, точно прав, а слова призрака «твой преступник» знаменовали лишь насмешливое, предостерегающее напоминание: не всегда. И мерзкий запах клубился вовсе не вокруг R.; источником было что-то другое. Кто-то.

И кажется, он был рядом.

Начавший задремывать R. подскочил: в двери снова проскрежетал ключ. На этот раз звук был иным, каким-то дробным – несколько раз в скважину явно не попали, точно рука дрожала. От нетерпения, от возбуждения? Удавкой мускусный запах обернулся вокруг шеи К. В спонтанном отвращении, едва дверь начала отворяться, он отпрянул как ошпаренный, тут же спохватился, развернулся…

Нет. Нет. Нет.

Обледенелая дверь, обледенелые стены. А в коридоре плавал туман. Силуэт, замерший на пороге, он делал текучим, неразличимым. Человек… Василиск… был высок, вот и все. Лицо, плечи, одежда – все расплывалось, да еще двоилось, как К. ни напрягал зрение. Он шагнул ближе и сощурился, но ничего не изменилось; прислушался – но человек будто не дышал, так что невозможно было узнать его по сопению, шмыганью носа – любому косвенному признаку. О… как же К. мечтал сейчас об одинокой своей свече.

За его спиной R. привстал и простер одну руку в защитном жесте над мальчиком.

– Вы… – пробормотал он, но и по лицу его, полному ужаса, ничего понять было нельзя. – Отойдите, не смейте, нет…

Быстрая реакция, поражавшая К. на облавах и учениях, в те годы явно еще не была ему свойственна: R. только вставал, а дверь уже закрывалась, бесшумно, но стремительно. R. подлетел, впился в ручку – но в скважине успел повернуться ключ. Пока R. трясущимися руками искал по карманам свой, смолкли спешные шаги. Запах тоже рассеивался. К. уже почти не сомневался: это не был запах в чистом виде. R., судя по его поведению, ничего необычного не почувствовал, когда выглянул в опустевший коридор, добежал до угла, потом до парадной лестницы, потом до черной…

– Боже, боже… – пробормотал он, возвращаясь назад. Прислонился в изнеможении к двери, сполз на пол, опять схватился за голову. Никого не стал звать. Почему?..

К. стоял над ним не в силах шевельнуться. Он проклинал себя, не понимал причину внезапной слепоты: ведь видел в темноте и ребенка, и чашку, и R. А силуэт в коридоре… почему он плыл? Почему менялся каждую секунду, точно выплавленный из ртути или сотканный из ночных облаков? R. поднялся, расправил плечи, вернулся к изголовью кровати и сел. Прижал мальчика к себе, зажмурился – но через несколько секунд отстранился. Поднял глаза. Посмотрел, как показалось К., прямо на него, хотя, конечно, в точку за его головой. Закрыл лицо руками. И затрясся от сдавленного плача.

Мир тоже снова задрожал – и куда-то провалился. К. больше не тянуло крючьями, стены не двигались – он просто падал в пустоте вместе с куском паркета, над которым парил. Вокруг летели предметы, то обгоняя его, то оставаясь позади: диваны и скелеты, чайные сервизы и экипажи, турецкие сабли, книги, иконы, газеты, гнилые яблоки, шпаги, а чаще всего – часы, бесконечное множество идущих часов. Фантасмагорическое зрелище… но К. оно не интересовало. Задрав голову, он все пытался уцепиться взглядом за спальню, которую покинул. За R., оставшегося один на один с какой-то ужасной правдой. Со слишком незакаленным сердцем, чтобы справиться.

Разговор на совете не зря показался странным, а граф не зря вцепился: R. кого-то узнал. Узнал, но не выдал; еще раз мальчика терзали… и, может, терзали бы дальше, если бы чудовище не забылось, если бы не синяки, которые оно оставило, утоляя желания и за пропущенную ночь. Пропущенную… именно так, если память не изменяет. Та самая, о которой Lize говорила, ничем для D. не омрачилась, проснулся он довольно свежим, без кошмаров. Значит, девочка сказала полуправду: да, R. заходил, а вот были ли потом какие-то звуки… об этом не спрашивали, это разумелось само собой, в доме уже стоял переполох, ну а она не уточнила… забыв? Или не пожелав? Что бы она сказала, если бы задали вопрос: «Зашел, а потом?» Еще эти пляски… насколько вообще можно было верить ей? Что носила в мыслях она, эта выдумщица, сладкоежка, чертенок? И зачем дух столько ее показывал? К. стиснул зубы; его прошиб пот. Что, если это подсказка? О том, например, что не один, вовсе не один ребенок в доме из-за кого-то страдал? Или…

– Ты вошел в комнату, – раздалось рядом, и К. вздрогнул, перестал наконец смотреть вверх: все равно бесполезно.

Призрак падал в полушаге, тоже застыв на нескольких скрепленных в шахматном порядке паркетинах, и глядел на него.

Волосы и полы его одежды развевались; глаза горели, но гнев оттуда сгинул. Осталась мрачная жалость, да и только.

– Ты был прав, – К. огромным усилием не потупил голову. – Во всем. Прости меня, и я благодарю за все подсказки. Я… сам виноват, что не смог увидеть. Гордый, упрямый трус.

Призрак хмуро кивнул, но тут же лицо его вдруг смягчилось, будто чуть помолодело. Он коснулся плеча К., и падение их резко замедлилось, предметы вокруг пропали. Темная пустота задышала, засквозила, заполнилась тихим, но более не страшным, очень мелодичным звоном цепей.

– Еще сможешь, – сказал призрак. – Скоро. Но моего орудия, видимо, тут недостаточно. Иди с Богом. Прощай.

Он обхватил костлявыми ладонями свой алмазный крест, улыбнулся бескровно – и прежде, чем К. успел остановить его, стал сгустком красного дыма. Падение вновь ускорилось, но кончилось быстро; удар был такой, словно К., как злосчастная та чашка, разбился на осколки. Хрустнули кости, но, когда он смог открыть глаза – и убедился, что глаза у него есть, – вокруг вместо холодной бездны был знакомый кабинет.

Никакого льда. Огарок в блюдечке почти не уменьшился – правда, красовался на столе, а не на подоконнике. Сон? Явь?.. Бутылка стояла нетронутая. К. вгляделся в нее, вспомнил опять гулкое, покровительственно-теплое «С Рождеством Христовым», а потом почти детский плач взрослого в темной спальне – и уронил голову на стол, сцепил ладони.

– Жалкий… – прошептал он. – Мерзкий…

Но на этот раз он прекрасно знал, кому предназначено это оскорбление. Даже в зеркало не было нужды смотреть.