Текст книги "Чудо, тайна и авторитет"

Совиный дом
10 лет назад

Уже через неделю после печального совета Оса разродился новым злобным фельетоном – о нежнейшей любви учителей к маленьким ученикам. В пример он приводил не только отдельные места из «Пира» и прочие возмутительные атавизмы древности, но и некий современный благородный дом на улице К. Имена не назывались, дабы пощадить, конечно же, не преступника, но жертву, и графскую честь, и ту же Lize, девичьей репутации которой в будущем могли повредить разговоры о растлении. Но материал, во‑первых, был крайне обстоятельным, а во‑вторых – весьма прозрачным. Не много в Москве особняков со «слепыми стражами»; с садами, «полными не только прелестных роз, но и змей, эти розы пожирающих», и прочие, прочие ядовитые метафоры. Оса проявил недюжинный дар будить тошнотный трепет, жаркое возмущение и сальное любопытство одновременно – в общем, выступил в обычном своем духе.

В свете возбудились. Умы проницательные потянулись к семье D., и, хотя та отмалчивалась, слухи множились с каждым визитом. Болезнь графини; дурное настроение графа; долгое отсутствие балов и вечеров за картами; неразговорчивость слуг; сытопьяновская еда, приготовленная без обычного лоска и разнообразия, – все доказывало, что в доме произошли и продолжаются некие несчастья. Ну а самым громким доказательством было то, что юный D. с верным белым рыцарем не показывались в саду.

Ивану не нравились эти толки и осязаемый всеобщий стыд; не нравилось, что дом словно тоже захворал. Вдобавок сердце его совсем скоро, буквально наутро после того, как материалы все попали в нужные руки, мучительно заныло, – но поменять ничего было уже нельзя. Иван и сам не до конца понимал, что стало вдруг с ним твориться, куда ушли раж, неколебимость и жажда расправы. А ведь то обстоятельство должно было, наоборот, упрочить его убежденность: R. виноват и должен ответить.

В то самое утро Иван, как и каждый день, пришел на Каретный. Позавтракал с графом в минорном молчании; зашел поприветствовать графиню, мучившуюся от очередной мигрени; поиграл немного с Lize на фортепиано в четыре руки. У девочки же выяснил: R. все еще здесь, не знает, кого на него натравили, но через пару дней его попросят вон. Ждут только шумихи, надеются, что он неосторожной реакцией обнаружит вину или, обладая натурой чувствительной, побежит каяться, ну или – «Хорошо бы!» – повесится где-нибудь в саду. Он и так уже, пусть не живет арестантом, а лишь отлучен от мальчика, кажется, «задохся»: редко выходит, не ест, «впору класть в гроб». Иван мысленно ужаснулся, но тут же себя одернул: справедливо же, все сказала справедливо, да и сам план – не отпускать, пока не выйдет статья, – предложил он. Чудо, что R. еще не убили прочие слуги, графиня, граф… но слуги не все пока укрепились во мнении о его вине; графиня же с графом прекрасно понимали: случись что – расследовать придут убийство, а не то, что на него толкнуло. План вышел дальновиднее, коварнее. Иван ждал, что R., увидев статью, наконец заговорит. Вспомнит, как и советовал граф, о родителях хотя бы. Отцу его такой позор, да без покаяния, повредит; старший R. ведь простой городской доктор, по специализации – детский. Кто его после этого подпустит к маленьким пациентам, кто не подумает: «А не в отца ли сын?»

Со всеми этими мыслями Иван покинул Lize. Дальше ноги сами принесли к комнате мальчика, он хотел было постучать, поговорить… вот только о чем? Покой D. берегли, веру в сны не развенчивали; как бы не сболтнуть лишнего. Вдобавок ребенок этот никогда не проявлял к Ивану расположения. Сначала казалось – дело в безграничной очарованности Аркадием и только им, заставляющей равнодушно отворачиваться от прочих, даже самых незаурядных, взрослых. Позже появилось иное подозрение: D. чувствовал в Иване нечто дурное. Или не дурное, но так или иначе потаенное, отталкивающее, возможно, даже скользкое – во взгляде темных оленьих глаз порой сквозило жгучее «Знаю, все я про тебя знаю, держись подальше». Ивана продирало морозом, и он не навязывался. В конце концов, больно надо, это даже не плоть от плоти графа. Чудной все-таки народец, не зря многие его сторонятся. Не приручаются дикие звереныши до конца; не становятся домашними и покладистыми цыганские дети.

Передумав, Иван спустился, вышел на крыльцо, окинул взглядом подмерзающий розарий. Было спокойно; Саша, наверное, грелся сладким сбитнем где-нибудь в кухне, с Олей и Сытопьяновыми. Ветер трепал волосы, манил прочь, будто говоря: «Душно в этих стенах, плохо; ты сделал все, что мог, оставь их, прогуляйся». Иван решил так и сделать: взять плащ – и пройтись до Петровской колокольни; купить на ужин пару капустных пирогов в монастырской трапезной; заглянуть в книжный на Кузнецком; еще как-нибудь скоротать остаток дня… Но тут, повернув случайно голову, на фасаде дома он увидел движущуюся фигурку. Мысли высыпались из головы, как горох из дырявой корзины.

По карнизу шел D. С необыкновенной ловкостью, цепляясь то за увядший виноград, то за когтистые лапы сов, он продвигался вдоль окон, к какому именно – очевидно. Иван остолбенел. Хотел крикнуть, окликнуть мальчика, но испугался: дернется ведь, упадет! Каков… чертенок! Неделю он жил словно царское сокровище; в комнате с ним днем и ночью кто-нибудь находился, а сегодня вот, по словам графа, «взбрыкнул в прежней манере, потребовал одиночества, ну а мы сочли это благим симптомом и решили уступить…» Вот почему взбрыкнул: удумал свое. Лезет в чужое окно, зная, что все равно по коридору не пройдет, тут же кто-то привяжется вроде дамы Lize, которая занимается с воспитанницей по соседству и слышит каждый шорох. А уж чтобы пустили к Василиску…

Спотыкаясь, Иван ринулся в дом. Проскочил холл и парадную лестницу, пулей оказался в жилом коридоре, пронесся по нему. Везде было пусто, впрочем, он и не спешил с шумом. Другая, отнюдь не паническая, скорее ледяная и злая мысль вдруг овладела им и показалась гениальной: выследить, все услышать до единого слова, ну а потом пересказать там, где сведения удастся использовать наилучшим образом. В кабинете ли графа, в полиции или еще где – как сложится. Доказательств много не бывает, чем не следственный эксперимент? Главное, чтоб не вышло беды от этой тяги жертвы к преступнику, но за этим-то он проследит. Кулаки крепкие, голос зычный, а дом полон людей. Но мальчишка-то… ох, дурная голова. Решил, что мало ему было горя. Нужно еще.

Когда Иван оказался у нужной двери, D. уже влезал в окно. Это угадывалось по удивленному возгласу: «Господи, что ты делаешь здесь, давай руку!» Что-то стукнуло. Иван торопливо согнулся, прильнул к замочной скважине, надеясь, что она не закрыта каким-нибудь язычком. Не закрыта. Комната, просторная, светлая и почти пустая, была как на ладони; сизые тени дрожали на полу.

R., напряженный и бледный, стоял у окна; мальчик сидел на подоконнике и цеплялся за его плечи. Пока это не было борьбой, точнее, не той, которой с отвратительной тревогой ждал Иван. Не D., а скорее R. пытался освободиться и отстраниться, умолял: «Успокойся, успокойся, тише, отпусти…» Мальчик, наоборот, схватил его за шею, нагнул к себе и порывисто обнял. Оба на несколько секунд замерли, замерло и сердце Ивана. А ну как сейчас он… его… Ком задрожал в горле. Кулаки сжались. Вранье ведь, что чудовища при свете дня не являются. Являются, еще как, особенно когда нечего уже терять. Или можно ведь задушить просто, и бросить вниз, и сказать потом…

– Ну что ты, что? – услышал он ласковый голос. Объятие вернули, робко и слабо. – Нельзя так, упасть ведь мог…

Иван нервно усмехнулся. Увы, дружище, увы. Не упал.

– У меня дурное предчувствие, вот и все, – прошептал в ответ D. Острый подбородок его лежал сейчас у R. на плече, и Иван читал по губам. – Прости, прости, но ведь я не знал, когда тебя пустят ко мне или меня…

Каким он был несчастным, как цеплялся за эту спину. Будто и впрямь упасть боялся, только не в морозный сад за окном, а куда-то, где пострашнее. Иван вглядывался в каждую его черту, вглядывался и в линию чужих плеч: в чертах искал хоть что-то, кроме нежной решимости, а в линии, в линии… фальшь? Пружинистую хищность? Тайный умысел? Ничего не находил, кроме растерянности и горя.

– Пустят? Никогда, – тоже негромко, но отчетливо произнес R., выпрямляясь и отстраняясь; мотнул головой. Мальчик соскочил с подоконника, испуганно воззрился во все глаза. – Я не могу обманывать тебя… – Свет лезвиями ножа блеснул в гладких волосах, весь Аркадий на миг словно осветился, но тут же чахлое солнце спряталось и лицо его потемнело. – Это глупо и бесчестно. Только не кричи, не плачь, прошу, выслушай… – Он качнулся. Точно хотел сделать еще шаг, дальше в тень, но не смог. – Боюсь, скоро мне придется уехать. И я вряд ли уже к тебе вернусь.

Мальчик бледнел с каждой секундой, но держался: сжимал губы, распахнутые глаза оставались сухими, одно выдавало потрясение: ногтями левой руки он впился в правую свою ладонь. Крепко впился, даже заходили жилы на запястье. R. заметил это, охнул и, подавшись опять ближе, разомкнул хватку. Сжал тонкие кисти, глянул в лицо. Сколько власти в жесте: маленькие ладони меж больших. Власти ли? Снова Иван вспомнил своего Вулича, шальную его усмешку, хризопразовые искорки глаз. Детей Вулич не переносил, все авантюры прокручивал со взрослыми, их же – только их – ласково брал за руки, трепал по плечам, хлопал по спине. А все равно по уму говорил. По уму ведь? Или…

– Не делай себе больно, пожалуйста, не… – Казалось, R. мучительно ищет хоть какое-то утешение, хоть для кого-то, а не находя неумолимо бледнеет сам. Руки он уже отдернул, будто обжегшись. – Это… ведь это однажды бы случилось. Позже, но ты же перерастешь гувернеров, прекратишь нуждаться в учителях…

– Но не в друзьях же! – Мальчик повысил голос, быстро зажмурился – наверное, прятал предательские слезы. – Почему?! – Он посмотрел в упор, обиженно и жалобно. Зачастил: – Мама тебя выгоняет? Ей, может, нечем тебе платить? Так пусть возьмет из моего наследства, она же говорила, оно…

R. рассмеялся, опять качая головой, и ничего мрачнее этого смеха Иван давно не слышал. D. осекся, все-таки всхлипнул, яростно стал тереть глаза кулаками. Даже этот жест был у него как у маленького взрослого – полный горечи, а не каприза. Слишком усталый, без ожидания, что слезы кто-то вытрет. И без надежды, что сам повод для них куда-то уйдет.

– Дядя, значит? – пробормотал он. – Он же тебя любит… разве нет? Он не может нас разлучить, он… – И тут глаза блеснули, все лицо разительно ожесточилось и стало еще взрослее. – Ну конечно! Он задумал прицепить ко мне противного своего конопатого Ванечку, чтоб тот поселился у нас! Так? Ну этого, ты его видел, вечно тут толчется…

Иван, осознав, каким тоном произнесены слова, и еще раз приглядевшись к D., аж подавился. Столько желчности на тонкой грани с ненавистью; мало того что «конопатый», так еще «Ванечка» – хотя граф сроду его так не звал; он ни к кому, кроме сестры, не использовал ласкательных суффиксов. Тем не менее Иван выдержал, лишь закусив губу и поразившись про себя. Вроде D. и не родня Lize… а общего-то больше, чем кажется. Как ни странно, именно эта мысль верховодила в его сознании, ни тени колкого «Вот же слепой неблагодарный поросенок, кого и кому ты поносишь!» не возникло. Вслед за удивлением и обидой он ощутил вдруг жалость, а не гнев и – еще внезапнее – что-то вроде… стыда? Тут все же очнулся, вспыхнул, выругал себя. Да за что стыд-то? За то, что хочет помочь, за то, что торчит тут почти на карачках, чтоб этого дурного ребенка не придушили прямо на подоконнике, не сделали еще какое зверство? Застучало в висках, заскрежетали зубы. Захотелось вломиться к ним. Оттолкнуть друг от друга, дать затрещину одному и свихнуть челюсть второму. Но почему-то еще больше – убежать прочь, забыв все услышанное и сделанное как дурной сон.

– Нет, нет! – R. провел по волосам D., прислонился к окну рядом, и мальчик тут же снова к нему прижался. – Никакого умысла нет, ни на кого не держи зла, просто произошла беда, с которой… с которой мне не удалось справиться. Но я надеюсь, что…

«Зато я найду управу на тебя», – горько подумал Иван.

– А сестрица как будет без тебя?! – оборвал Аркадия D. Странный этот аргумент он разве что не выкрикнул. – Она же тебе эти свои… писуленции оставляла, надушенные, я видел! По кому она вздыхать будет, кого…

– Кого-нибудь достойного. – R. приподнял его подбородок, строго посмотрел в лицо. – Чего и тебе, кстати говоря, желаю на будущее. – Губы оживила вдруг знакомая, почти беззаботная улыбка, словно последний обломок витража в разбитом окне. – Глупостей по ее примеру никому не пиши. Особенно выдергивая их из тех скабрезных романов, где предлагают пойти на сеновал…

– Lize не любит сено, – возразил D. мрачно, но затем все-таки улыбнулся в ответ, сморщив нос. Мимика эта была не его и резанула Ивана особенно больно. – И вообще природу. Она городская душа, ей бы в кондитерскую, а не в коровник…

Они помолчали, не двигаясь. R. глядел вперед; Ивану, нервно застывшему в согнутом положении, казалось, что смотрят прямо на него, сквозь скважину, – но едва ли. R. просто не знал, куда деть глаза, как избежать полного мольбы взгляда мальчика. Похоже, ему тоже было стыдно – но… как стыдно? В сторону D. он так и не сделал ни одного предосудительного движения. Осознание это вселяло в Ивана одновременно облегчение и ужас – словно какая-то башня рушилась не то на его глазах, не то внутри него. Пока он бежал сюда, он ведь успел вообразить много вариантов этого объяснения между учителем и учеником. Но ни один, ни один…

– Тебе пора бы… – нарушил тишину R., хотел было отстраниться, но его схватили за руку.

– Как я буду? – прошептал D., это вновь пришлось читать по губам. – Я боюсь Василиска, я ведь помню… в последнюю ночь, прежде чем он нашел меня, ты крепко-крепко держал меня за руки, вот так. – Он чуть сдавил пальцы. – Долго… прося не бояться и обещая, что все кончится. И хотя потом он все равно пришел, злее, чем обычно, но больше-то я его…

R. дернулся – с такой му́кой, будто в него всадили нож; Иван тоже – и тошнота затопила его. Крепко держал… в ночь, когда появились синяки? А за горло? Растерянность исчезла, схлынул и страх, и тем более стыд. Хватит! Пора было удариться в дверь грудью и кулаками, воскликнуть: «Выходи, скотина!», приволочь сюда весь дом, наконец поймать ночной кошмар с поличным, но…

– Ты спас меня. Да? Как-то спас. – И еще крепче сжались детские пальцы.

Иван уперся в створку ладонями и лбом, зажмурился, рвано выдохнул. Гнев его, праведный и здравый, был отчего-то… ломким, неуловимо расколотым ровно посередине. Иван бессильно задыхался от него и одновременно отталкивал. Будто был второй какой-то смысл у слов. Что-то иное… Он стиснул зубы, впился себе в волосы, легонько потянул их, чтобы успокоиться, – и не отпрянул, продолжил слушать; снова глянул в скважину.

– А что ты помнишь еще? – дрогнувшим голосом спросил R., склоняясь к мальчику. Без тени страха, скорее… с надеждой? Тот помотал головой. – Лицо Василиска… нет? Было у него лицо?

– Не знаю… нет… – D. обхватил себя за плечи, поежился, но тут же руки упали на колени. – Другое важно. Он вернется. – Глаза его опять требовательно, испуганно взглянули в бледное лицо R. – Вернется без тебя, я точно знаю, вернется…

– Нет! – воскликнул тот с отчаянием. Ивана передернуло, но и следующие слова были не теми, которых он ждал, запутывали все безнадежнее. – Не вернется, не решится. Но на всякий случай я дам тебе три напутствия: может, они тебя уберегут.

– Лучше бы ты… – Но R. так отчаянно и затравленно глянул на мальчика, что очевидное «остался» застряло в его сжавшемся горле.

– Первое, – R. кивнул на тумбочку, где стояла обычно вечерняя чашка, – не пей больше на ночь шоколад, не бери его ни из чьих рук, ни за что и никогда. Второе, – он посмотрел на дверь, – кроме замка, у тебя есть задвижка наверху. Она старая, ею давно никто не пользовался, но она работает. Задвигай ее на ночь. Всегда. И третье… – Он склонился ближе; D. подался к нему. Лбы их почти соприкоснулись, голос R. стал совсем тихим, и Ивану пришлось напрягать слух: – Если вдруг увидишь это… существо еще хоть раз, напиши в любую из московских газет, что приносят твоей матери. Напиши редактору, что тебе нужен человек, зовущий себя Осой, и что у тебя есть рассказ для него.

– Рассказ?.. – пробормотал D., но по глазам читалось: он все запоминает.

R. улыбнулся, и уже не холод, но жар ударил Ивана, точно плеть.

– Оса собирает дурные сны. И побеждает чудовищ.

– Любых-любых? – Как всякий ребенок, D. не удержал робкого восторга.

– Почти всех. – R. помедлил, ненадолго отошел к комоду, но вскоре вернулся. Стоя к Ивану спиной, протянул что-то мальчику со словами: – И возьми еще вот это. Хотел подарить тебе на день ангела. Но пусть сейчас, пусть тоже тебя бережет. Я люблю тебя.

Блеснул металл. Снова они молчали какое-то время… а потом D. сорвался, обнял его, спрятал лицо на груди, обхватил дрожащими руками, такими смуглыми на белой ткани рубашки.

– Не уезжай, не уезжай, не… – горячо, но все тише бормотал он, и R. никак не мог оторвать его от себя.

– Я люблю тебя, – повторил он, покоряясь, обнимая худую спину в ответ. – Что бы ни случилось, помни об этом. А сейчас тебе…

– Что это вы тут делаете-с?

Высокий голос из-за спины заставил бы Ивана подпрыгнуть, а может, и врезаться в дверь лбом, если бы у него остались хоть какие-то силы. Но силы истаяли; голова заболела, кровь застучала исступленнее – и более всего отвратительное чувство походило на… вину. За что? Да за что, бога ради, пусть даже ничего сейчас и не стряслось меж двумя шепчущимися по ту сторону двери? Иван не понимал, не понимал вообще ничего. Ведь только что он получил довольно веское доказательство их с графом подозрений – второй приход R., эти синяки, слова мальчика, тайна, которую он от всех скрыл… где торжество? Почему вот-вот загорятся уши, точно его, Ивана, глубоко опозорили? Так или иначе, никак не выдав эту внутреннюю бурю, он как можно плавнее выпрямился, развернулся и с самым строгим видом приложил палец к губам:

– Тсс…

Перед ним стоял секретарь – в обычном костюме мышиной, а вовсе не петушиной расцветки; с одуванчиковой шапкой русых волос; с расчетной тетрадью под мышкой. Цепкие выпуклые глаза его забегали по Ивану вопросительно и настороженно, явно выискивая что-то подозрительное.

– Добрый день. – Иван кивнул и безмятежно улыбнулся. – Дособираю… – он помедлил, сделал внушительный вид, – материал, так сказать. Черты к портрету; ничто ведь так их не прибавляет, как наблюдение тайное…

Он даже сумел двусмысленно подмигнуть – помог задергавшийся глаз.

– Отвратительно. – Бледно-розовые губы Петуховского жеманно-одобрительно изогнулись, а потом он, явно потеряв к беседе интерес, зевнул. – Но умно. Ладно-с, а мне вот нужно бы заглянуть к мальчику, проведать… – И он пошел было дальше.

– Не ходите, он спит! – выпалил Иван и сам себе удивился. Петуховский был удивлен не меньше, заозирался. – Я уже заглядывал, ну, подглядывал и за ним тоже…

Звучало ужасно в контексте всего пережитого маленьким графом, но мысли Ивана слишком заметались. Путь по коридору у этого длинноногого секретаря займет меньше минуты, а вот тот же путь по карнизу даже у такого ловкого существа, как D., – минуты четыре. А может, R. так и не удалось его выпроводить; может, он еще тут; может, оба они, затаившись, слушают разговор в коридоре…

– Когда? – осторожно поинтересовался Петуховский, глянув Ивану через плечо.

– Да вот пять минут как. – Тот прислушался. В комнате то ли не говорили, то ли говорили теперь совсем шепотом. – И мне кажется, лучше бы зайти через полчаса или вроде того; может, проснется… жалко будить, у него ведь плохо со сном. Нет?

– Может быть, – задумчиво кивнул секретарь и, чуть оживившись, устремился к черной лестнице. – Что ж, раз так, пойду-ка пока в сад, выберу последние розы для графини, и пусть Александр срежет. Со мной пройтись не хотите-с…

Да что за народ эти деятели без тени обломовщины! В сад! Еще лучше! Иван спешно шагнул к секретарю, ухватил его под локоть и развернул в другую сторону.

– Да, да, буду рад, но, если можно, сначала просьбу! Как к хорошему товарищу!

Худой и действительно напоминающий одуванчик, Петуховский покачнулся, изумленно зыркнул из-под упавшей челки. Иван никогда с ним особо не расшаркивался, а тут ошпарил самой горячей дружеской улыбкой, припасаемой обычно для строгих экзаменаторов в университете. Улыбаться Иван умел, этого не отнять.

– Обещал мне тут граф, – он проникновенно понизил голос, – необычное издание, посмертный детектив Диккенса, где вроде бы нет концовки, можно и голову поломать… отвлекать его от дел не хочется, не поможете найти в библиотеке? Знаю ведь, читать вы тоже любите.

Петуховский, который вслед за графом относился к Ивану с покровительственным благодушием – пусть и был старше всего года на два, – конечно же, расцвел и согласился, затараторил что-то о последних выписанных из Англии романах.

Поиск «Тайны Эдвина Друда» занял даже больше, чем Иван надеялся, и ожидаемо окончился неудачей. Все время колупания в пыльных книгах он внутренне ликовал, сам не понимая почему. Укрыл заговорщиков. Маленького, не понимающего, что творит, и взрослого, который… который, черт возьми, что? Едва отступило ликование, едва отстал вездесущий Петуховский и закрылась резная библиотечная дверь, мысли снова накалились, впились крючьями. Голова совсем разнылась. Небо потемнело. Иван спешно покинул дом; пошел по холодному Каретному куда глаза глядят, погруженный сам в себя. Даже плащ не надел – просто волок на руке.

Что он услышал там, под чужой дверью? Как вышло, что мальчик запомнил чудовищную хватку на запястьях, но более – ничего? И что будет, когда – если – с годами оживет прочее? Боль; наверное, огромная боль от долгого самообмана… или? И снова громовой удар по вискам: а что, если «или» все-таки не имеет к R. отношения? Если он, Иван, не прав, и все прочие тоже? Что, если план их с газетой не мудр, а пагубен, не наказание, а преступление? Если…

Он одернул себя, замер посреди мостовой, поднял голову. Вдохнул. Выдохнул. Вспомнил склонявшиеся друг к другу лица юноши и мальчика, вспомнил испуганные графинины глаза, и синяки на тонкой коже, и цыган у порога. Смешал все в пестрый вихрь и слился с ним. Отбросил. Ветер дал ему пару хлестких морозных пощечин; прохожий толкнул, сверкнув красной сатиновой заплатой на локте; узорчатая карета-тыковка окатила подмерзшей грязью – все дергало, все волокло, все окликало: «Очнись, очнись, для чего это все?» И мысли, только что кипевшие смертельным водоворотом, вдруг прояснились. Замерли. Выкристаллизовались и наполнились ядом – привычным, бодрящим… спасительным.

Ничего не изменить. Так или иначе – нет. Если R. виновен, после осиной статьи он не выдержит, признается: измучен ведь. Если же невиновен, поступит предсказуемо, потребует извинений в той форме, в которой вправе получить их любой оскорбленный мужчина, – и Оса, человек чести, их непременно даст, не думая о разнице сословий. Скандал нужен так или иначе. Без шума правду не открыть. Для того, в конце концов, и есть беспощадное газетное слово, для того жужжат Осы всех мастей. И слава им. Иван накинул плащ, улыбнулся, прибавил шагу. Все же зашел в трапезную, купил себе пирогов и вернулся домой читать свежего Жюля Верна, дерзнувшего написать внезапно о русских[7]7
   Речь о романе «Михаил Строгов». Михаил – курьер на службе у царя Александра II. Когда татарский хан Феофар поднимает восстание на востоке Сибири, Строгов отправляется в Иркутск, чтобы предупредить губернатора, родного брата царя, о готовящемся против него заговоре и государственной измене.


[Закрыть].

Статья вышла через два дня. Еще через два R. выставили из Совиного дома.

Он не покаялся, не попробовал наложить на себя руки, не потребовал извинений – не сделал ничего. План провалился, сойтись пришлось на «унизительном», по словам графа, компромиссе: никаких полицейских, но и никаких выходных пособий. Огласка вроде получилась, но не гром среди ясного неба. Отсутствие имен тоже сделало свое дело: в дворянской Москве со временем внезапно нашлись и другие дома, подходящие на роль того самого, из фельетона: без змей, сов и роз, зато с грязными ночными секретами самого разного толка. Вряд ли R. теперь смог бы стать чьим-то учителем, но вот отец его, кажется, не пострадал, да и перед самим ним не закрылись все двери прочих служб.

Зато главное из-за фельетона все же изменилось, и необратимо. Яд перестал спасать.

Иван ярко запомнил тот туманный день: R. быстро уходил к воротам сквозь побитый заморозками багрово-белый розарий; Lize со злым лицом, делавшим ее еще некрасивее, наблюдала из окна, а прочие забились по углам, словно боясь встретиться друг с другом глазами. D. в своей комнате плакал, все еще не зная, почему его лишили белого рыцаря. Этот вой маленького призрака резал и слух, и душу. Может, от него все и попрятались?

Иван стоял с Lize и тоже не сводил с R. глаз. На краю дорожки тот помедлил: сорвал розу цвета чая, бережно спрятал в карман, смахнул кровь с уколотых пальцев. Все же обернулся – но взгляд метнулся не к гостиной, а к окну детской. Наконец ворота закрылись. Lize посмотрела на Ивана, кривовато улыбнулась и пробормотала: «Спасибо большое от всего сердца, за меня и за братца». Она потупила головку, сделала подобие книксена, запнулась, но ее тон… что-то екнуло в Иване, точно он услышал не благодарность, а издевку. Он кивнул с самым решительным видом, но, едва Lize убежала, сгорбился и, скрипя зубами, впился пальцами в собственные волосы, с силой их дернул.

Его мутило, лицо горело. Мучительно ныло жало – ведь это он, он был Осой, и, сам не ведая, Оса в те минуты умирал. Впервые он не верил в то, что написал, – только признаться до конца не смел даже себе. Гнев друга семьи схлынул, а сомнения голоса справедливости, не один год отвоевывавшего это звание, остались. Их укоренило гордое и скорбное молчание R.; укоренил плач мальчика, так и не спустившегося ни к завтраку, ни к обеду. Всем известно: оса, в отличие от пчелы, не погибает, единожды ужалив. Так и Иван жалил раз за разом, не зная печали и стыда. И вот его жало, кажется, сломалось.

«Если вдруг увидишь это существо еще хоть раз… напиши, что тебе нужен Оса». R. видел в своем палаче последнего и главного защитника для дорогого маленького друга. И чем больше Иван это осмысливал, тем сильнее ему хотелось действительно умереть.