Текст книги "Чудо, тайна и авторитет"

Совиный дом
9 лет назад

В доме на Каретном все разладилось, и надолго – а кое-что и непоправимо.

Графиня разболелась и замкнулась, стала тревожнее, утешение теперь находила чаще в приблудных своих зверях, чем в людях. Граф тоже отбросил прежнее радушие и начал чаще ходить по каким-то гостям сам, чем звать друзей под крышу; если же оставался дома, то часами сидел в кабинете за делами или рисунками. Lize вступила в подростковую пору и стала просто отвратительной: втрое больше капризничала; вила из отца веревки, требуя дорогих нарядов и пирожных; надменничала с другими девицами, возомнив внезапно, что они совсем ей не ровня из-за немаленьких семейных денег. Что же касается D… он долго не ел, не гулял, не учился и ни с кем не разговаривал, кроме матери, – все ждал, что ему вернут любимого наставника. Казалось, утрата ранила его намного сильнее, чем «сны»: их он даже не желал обсуждать, раздраженно уверяя, что Василиск, как ни пытается, больше не может найти к нему дорогу, – ну и хватит об этом. О тайном прощании он стоически молчал. Иван тоже не выдавал заговорщиков, сам не до конца понимая почему и борясь с опасным желанием: поговорить с мальчиком открыто, заглянуть в его душу, понять, что ее одолевает. Он робел, пусть ребенок и не знал об осиной его ипостаси. Узнай он – вообще неизвестно, чего ждать: характер у D., лишившегося своего бесценного алебастрового рыцаря, стал стремительно меняться, и тоже не в лучшую сторону.

Ему попытались найти нового гувернера-учителя. Нашли одного, второго, третьего, попробовали женщину, потом совсем юнца. Всех мальчик выжил из дома с изумительной для такого ласкового существа жестокостью, быстро и хитро: одного умудрился даже подвести под кражу материнских сережек, хотя большинство просто изгрыз капризами в духе сестры, только еще злее. В конце концов на него махнули рукой, решив, что пору постоянной опеки он перерос. Учителя отныне все были приходящие, и с их существованием он смирился: никто больше не пытался занять священное место ни в опустевшей комнате, ни в чужих сердцах. Постепенно D. ожил и вернулся к обычным занятиям, правда вот улыбаться перестал, да и прежнего интереса к учебе не проявлял. И все же дурных снов, спонтанных страхов, тяги себя увечить – этого тогда не было. Он с головой ушел в рисование довольно мрачных полотен, часто грустил, опасался темноты и толпы и, как мать, отстранялся от мира – да и только.

Видя все это, Иван, конечно же, сразу решил отказаться от возможности, о которой D. с отвращением заикнулся в последнем разговоре с R. Предложения занять место Аркадия, впрочем, не последовало; вообще граф стал к Ивану как-то охладевать. Сначала прекратил показывать рисунки, потом – звать на беседы в кабинет, потом – вообще выделять из кружков молодежи, хотя к тому времени балы и вечера на Каретном возобновились. Иван переживал: друзей у него было не так много, тем более старших, умудренных, а граф и вовсе порой виделся ему абрисом покойного отца. Но к удивлению своему, подспудно Иван ощущал и облегчение. Семья эта слишком напоминала ему о вопросах к собственной совести – вопросах без ответов. Возможно, и сам Иван напоминал близнецам о беде, которую им хотелось оставить в прошлом. Так или иначе, теплый дом более не влек в праздные минуты и не радовал в тяжелые. Иван стал сокращать визиты. На них и не настаивали.

Поначалу он верил: нужно просто время – как обитателям Совиного дома, чтобы заживить раны, так и Осе, чтобы отрастить новое жало и принять факт: все он сделал правильно; да, пренеприятно, но правильно. Но вскоре перемена усугубилась, и Ивану все – от сов на чужих стенах до собственной души – начало казаться каким-то… гниющим. Раз за разом он перечитывал фельетон с колким названием «Учителя и ученики», разбирал тезисно, размышлял – и все громче звучал внутри крик: «Лжет, лжет, скотина!». И ни то, что мальчика больше не трогали ночные чудовища, ни горячая благодарность графа, ни щедрый гонорар так Ивана и не утешили, не развеяли сомнений. Так – наполнили сердце призрачной гордостью, зыбким довольством… но стоило чувствам этим схлынуть, как мир вновь посерел.

Раз за разом Иван представлял лицо R. – правильное, умное, даже красивое, кажущееся немного неземным из-за длинных волос – и повторял себе: «Преступник, сладострастник, распутник, как есть, просто хорошо скрывался». Он пытался, за недостатком настоящих, цепляться за какие-нибудь косвенные подтверждения в духе Вулича: как R. не мешал, если мальчик прижимался к нему; как часто в первый год службы сидел с ним перед сном; как помогал поначалу одеваться; как брал его руки в свои и грел их на морозе. В самых невинных жестах Иван фанатично выглядывал грязь, похоть, вороватость – подтверждения того, что R. лелеял дурные планы с самого начала. Иногда, казалось, находил, но чаще – сам себе ужасался, поняв, что творит. Топчет, если подумать, те проявления нежности, которые позволяют себе многие заботливые родители, и няни, и гувернеры, и учителя. Вот граф подхватывает Lize в охапку и воркует что-то ей, верещащей и смеющейся, в самое ухо. Вот К. идет мимо дворянского дома – а там учитель, явно не отец, кружит ученика за руки, видимо после большого какого-то успеха в фехтовании: рядом прислоненные к дереву рапиры. Вот он заглядывает во двор школы – а на пороге ученица целует в щеку свою учительницу, зовет душечкой. Что же… все «власть»? Где она, грань между невинным взаимным теплом и разрушительным пороком?

В один вечер он даже изменил себе и выплеснул все вслух, самому графу. Они сидели в столовой, холодной и пустой, и ужинали – вдвоем, больше никто компанию не составил. Ели прекрасных перепелов в абрикосовом соусе, пили вино – но нежные маленькие птицы казались Ивану в лучшем случае ощипанными воробьями, а благородное рейнское кислило. В конце концов, отодвинув тарелку, Иван заговорил – отчаянно, даже запальчиво. О том, что все время возвращается к статье; что слишком много боли видел в глазах того, кого из-за него погнали в шею; что, может, все же поспешили с обличением, маловато было железных доказательств?

– То ли дело цыгане… – Иван хотел было перейти к новому витку отповеди, обрисовать версии, но его оборвали.

– Что цыгане, Ваня? – Граф медленно вытер губы салфеткой. Слушал он долго, терпеливо, но наконец, видимо, не выдержал. – Сестрица права: не так мстит этот народ, в нем есть свое благородство. Они, представь, чисты, сами почти дети! – Он махнул рукой, то ли раздраженно, то ли экзальтированно. – Да, дурачат в карты, да, крадут что плохо лежит, убивают даже, могут и поразвратничать слегка, но чтобы с ребенком…

– Не вовремя они пропали, – тихо привел Иван главный свой довод. – Как раз ведь когда начался самый шум. Будто испугались…

– Не испугались они, – отрезал граф, взял приборы и снова начал есть.

В тишине лишь звенели его нож и вилка, слышалось шумное сердитое дыхание. Иван понимал: за этим молчанием просьба или даже требование: «Прекрати, пусть уже это порастет быльем». И надо было послушаться. Он догадывался, как тяжело графу возвращаться к проклятым «снам»; как гнетет его даже, например, этот ужин – без сестры, дочери, племянника. В прежние вечера семья трапезничала всегда вместе, щебетала часами, взрывалась смехом по малейшему поводу. Сейчас же чаще ели порознь, в разное время, у каждого находилась отговорка: у графини – недомогание, у Lize – уроки, у D. – дурное настроение.

– Чего так глядишь? – спросил вдруг граф, и Иван осознал, что действительно смотрит вперед, не шевелясь. – Дырку во мне прожигаешь?

– Думаю… – примирительно отозвался он. – Я очень прошу меня простить; вы же знаете, как я, с моей профессией и репутацией, опасаюсь любых ошибок, любых неосвещенных мест, любых…

– Полно, ты все места прекрасно осветил. – Граф сказал это уже мягче, и, хотя сидели они на противоположных концах стола, Иван буквально почувствовал в нем порыв коснуться руки, ободряюще похлопать. – Все вышло как и должно было. Поверь, мне тоже жаль, что славный наш Аркадий оказался не славным, но даже с ним не все кончено. Я слышал, он подался в армию – там твоей статьей пренебрегли. Может, муштра его исправит; может, повоюет за нас и искупит хоть какие-то грехи… – Граф помедлил, вздохнул, тут же яростно всадил вилку в перепелку. – Я, Ваня, стремлюсь в гуманисты. Мне отвратительно, больно – но я за то, чтобы, пока человек жив, крест на нем не ставили. Ну, сам понимаешь, вся эта мармеладовская каша из надежды, страха и топора… все мы грешны, в конце концов, каждому бы свою маленькую Сонечку.

– Грешны… – пробормотал Иван бездумно и попытался вернуться к тому, на чем его перебили: – Но все же эти цыгане, так внезапно ушедшие… я ведь их больше и у Троицы не видел, хотя они вечно там попрошайничают и гадают. Будто подались в бега.

Граф оторвал перепелке крылышко, начал его обсасывать. Жир потек по подбородку, не очень гладко сегодня выбритому, чудом не капнул на воротник: опять подоспела салфетка.

– Не в бега. Проматывать, – возразил он уже ровнее, со снисходительной улыбкой.

– Проматывать? – недоуменно переспросил Иван. Граф глянул исподлобья и с хрустом вгрызся в тонкую косточку. – Что проматывать?

Граф прожевал мясо и тяжело вздохнул. Вытер еще раз губы, потом и руки, сложил ладони перед собой. Вид был задумчивый: говорить или нет? Иван ждал.

– Ладно, – нехотя бросил граф. – Дело деликатное, но успокою тебя, Ваня, потому что все же люблю, и въедливость твою в том числе. Уймись уже. Не ешь себя, ешь пташек. – Он кивнул на стол. – Не потому пропали твои цыгане, что боялись нас, а потому, что мы сделали наконец то, чего они требовали. Выкупили, можно сказать, детеныша окончательно – у табора, из которого его покойная мать-то сбежала. Ну и дополнительно подарили пять лошадок, чтобы уж наверняка развязаться. Мена, вот как…

Иван молчал. Теперь он уткнул взгляд в свою тарелку, блестящую жиром и полную плохо обглоданных птичьих костей. В рыжем соусе они напоминали руины замка; притрагиваться к ним совсем не хотелось, даже собирать соус хлебным мякишем.

– Мена? – тихо уточнил он, стараясь скрыть отвращение и невольный страх.

– А то! У меня, знаешь ли, даже что-то вроде купчей есть, да не услышит нас никогда государь-освободитель! – Граф натянуто хохотнул и тут же посерьезнел. – Цыгане – народ действительно особенный, в частности, слово держат всегда, если только удастся его из них выбить. Но я все равно решил по-умному, то есть с документом… – Он прокашлялся. – Такой я человек. Формалист. Я‑то не цыган, мне бумажки нужны. Мол: вам барыши, мне дите и расписочку, да и убирайтесь с попутным ветром, храни вас Бог. Вот! – Он в привычной манере щелкнул языком и едко уточнил: – Ну, гадок я тебе, а?

С этими словами он налил себе еще вина. Иван поднял взгляд, поймал ответный – лукаво-сердитый – и смутился. Непрошеная тайна обожгла его всполохами сразу нескольких чувств, но ни одно и близко не стояло к облегчению. Отчего-то на сердце стало только сквернее, хотя с него и исчез груз некоторых вопросов. Значит, беглянка, с кем-то, видимо, спутавшаяся… и ребенок, на которого заявили права. Украденный, если так-то подумать.

– Очень сочувствую, что так вышло, – сказал он, не найдясь с другими словами. – И… нет, не гадки, конечно. Я думаю, это было верное решение, в нашей-то стране…

– Мы, знаешь ли, испугались слегка, – признался граф. Вроде он приободрился. – Еще до снов. Мальчик наш ведь только впервые от цыган шарахнулся, а дальше-то начал их высматривать и все спрашивать, почему на них одежда такая пестрая, побрякушки, можно ли ему такое надевать будет, когда вырастет… – Он передернул плечами. – Мы решили, лучше их удалить, да сразу, да навсегда. А они не так чтобы много отступных затребовали. – Он скривился. – Я тебе больше скажу, мне еще второго предложили, в довесок, так сказать, мол: «Приголубьте вот еще сиротку, он побольше, но тоже умный!». Кошмарно, а?

– Но что, если это они… – начал было Иван, но граф легко угадал и оборвал вопрос.

– Нет, – заявил он непреклонно. – Нет, Ваня, нет. Можешь не верить моим этнографическим познаниям; можешь, как большинство, считать цыган детьми дьявола, на что угодно способными… Да только этим людям я прямо перед окончательной сделкой все сказал – ну, что с мальчиком сотворили. Рисково сыграл, проверить хотел, как их ром-бáро[10]10
   Главный цыган (цыг.). От этой конструкции произошла ошибочная формулировка «цыганский барон».


[Закрыть] среагирует, я ведь точно, как ты, думал. – Он помедлил. – Нет, не похоже. Испугались они. Стали нас жалеть. Жена баро сестре оберег дала, серьги золоченые для мальчика… сказала: спрятать до времени, а проснется в нем кровь, захочет носить – пусть носит. Так раны на сердце скорее затянутся. Славные они… – прозвучало уже задумчиво. – Славные, пусть и меняются странно: такого мальчишку, да на каких-то там лошадей! Ужас ведь для любого просвещенного человека.

– Ужас и дикость… – только и произнес Иван.

Граф кивнул и повторил:

– А себя все-таки не терзай. Все ты тоже сделал верно. Не на кого больше было указать. Но меня, – тон графа изменился, стал прохладнее, – меня, уж прости, от этих разговоров прошу уволить. Устал я, и так забываю с большим трудом. Ну и конечно, – он чуть подался вперед и нахмурился особенно тяжело, – все то, что ты услышал, должно остаться между нами. Мальчик и так многое уже понимает о своей крови, понимает все лучше, наше общество забыться не даст. Хоть ты не подбавляй, а? Дай ему жить.

Иван, по-прежнему глубоко потрясенный, кивнул и пообещал, разумеется, молчать. Остаток ужина прошел теплее и веселее, в разговорах о готической прозе и новой французской выставке где-то близ Кремля. Но, как Иван осознал потом, именно после этого вечера приглашать его стали совсем редко. И впервые забыли поздравить с Пасхой.

Пояснения графа на многое пролили свет и должны были укрепить Ивана в журналистской правоте. Если нет других подозреваемых, если последние устранились, с чего он мечется как подстреленный? Ничего он не упустил, как ни ужасна правда. Семья D. в порядке, и порядок наступил именно после увольнения Аркадия. Жизнь продолжается. Стольких нужно еще ужалить, стол ломится от печальных писем, редакции ждут материалы! Так он себя уверял, но день ото дня становилось только гаже. Оса все с меньшей охотой вглядывался в чужие беды и брался за перо. Всякий раз он боялся ошибиться, а для радикального газетчика подобное хуже, чем если, к примеру, отрубить ему руки. Возможно, и читатели чувствовали его «недомогание»: бóльшую аккуратность в выражениях, беглость стиля, скупость на любимые, ранее смакуемые мерзости. Шум материалы вызывали все реже, ждали их с куда меньшим ажиотажем. Вспышки – статьи, которые Иван писал, злясь снова на R., а не на себя, – случались все реже. И вот, вскоре после того как Иван окончил курс в университете, настал день, когда все это мучение наконец завершилось.

Решение пришло буквально по щелчку – и вдруг принесло первый за два года вдох полной грудью. Некогда было колебаться, прикидывать, во что все выльется, кто обидится, кто разочаруется. Придя в съемную мансарду на Пименовской, Иван просто разжег верную жестяную печку – и спалил там все копии старых материалов. Новые, последние разосланные по редакциям, он уже не стал ни перечитывать после выхода, ни тем более приобретать; на записки издателей не отвечал, всячески избегая общения с ними; с болью и жалостью – но решительно – откладывал и передаваемые через третьи руки мольбы униженных-оскорбленных. Назад его ждали долго, незаурядная все же личность, но в конце концов, как и всякого в большой Москве, забыли и заменили другими: что в работе, что в сердцах публики. Приехал и распушил перья, к примеру, бойкий, громкий, всюду сующий свой казацкий нос Гиляровский. Такого грех было не возвести на освободившийся пьедестал.

Оса умер, но кто-то должен был прийти ему на смену не только в прессе, но и в собственной его усталой оболочке. Слишком деятельной была натура покойного; не привык он подолгу прятаться; не мог прозябать бессмысленно в какой-нибудь бумагомарательной и никогонеспасательной казенной могиле.

Тем временем в городе разгоралось лето, а в стране – административные реформы, порой довольно занятные. И, поглядев на них, Иван вскоре определился, чем займется дальше, благо, нужные связи в полицейских участках у него за время корреспондентской работы накопились.

Полицейские подчиняются четким приказам. Арсенал у них пошире, чем у газетчиков; паутиной их агентуры оплетена вся Москва; открываются новые и новые ведомства. Но при этом есть стреляные начальники, которые, если что, поймают за руку, строго заглянут в глаза, вразумят и пристыдят. Решения здесь не принимаются в одиночку. Это, конечно, в идеальном мире, в тех редких его оазисах, где нет лихоимства, кумовства и безалаберности… но уж на что, на что, а на создание подобного оазиса вокруг себя мертвому Осе хватит и ума, и изворотливости, и яда – стоит только дослужиться до какой-никакой руководящей должности. Ни секунды Иван не колебался в решении. Все следующие годы он по-прежнему ненавидел себя и R., себя и R. – попеременно. Но жить с этим было уже легче. Когда с глаз долой – ненависть не уходит вон так просто, как любовь, не размыкает челюстей на сердце, а голодный рык ее остается слышен, прорывается в сны каждую ночь. Но хватка ее хоть немного ослабевает.

То, что происходит рядом

Комнаты на Неглинном оказались не «барские»[11]11
   Барские квартиры – самая дорогая категория съемного жилья в XIX веке. Такие квартиры располагались, как правило, в лучших доходных домах, с самой богатой меблировкой и большим количеством входящих в стоимость бытовых услуг.


[Закрыть] – обустроены они были куда проще, но хорошо, со вкусом. Обои всюду дымчатые в широкую узорную полоску, тисненую серебром; рамы овальных зеркал на простенках тоже посеребренные; мебель – ореховая, с умеренной резьбой, сплошь на львиных лапах. Ничего громоздкого и лишнего, картины на два мотива: либо кутузовские баталии, либо море во всех проявлениях, от ласкового штиля до яростного шторма. Парные портреты в круглых рамах с одинаковым растительным орнаментом в кабинете-спальне: интеллигентный полнеющий мужчина и худая высокоскулая женщина, профилями обращенные друг к другу. Видимо, отец и мать: у него – русые волосы и проницательно-ласковый взгляд, у нее – тонкие знакомые черты и некоторая непропорциональность сложенных у груди алебастрово-белых рук.

– Неожиданно вы-с, – бросил призрак, не так чтобы, впрочем, удивленно.

К. и сам это понимал, но в минуту, когда брызнула кровь, иначе не смог. Мысли затуманило иррациональное беспокойство, подумалось вдруг: раз дают выбор, нужно сюда. Просто проверить, узнать, чем занимается R. в Сочельник, в каком настроении. Едва ли польза делу, едва ли разумная трата времени – но вдруг успокоится совесть, сильнее занывшая после собственных опусов о нормальности? Или, наоборот, пуще растревожится? Призрак уговор выполнил, мешать не стал, двери открыл.

Едва очнувшись от подводного удушья и выскочив из красно-черного сумрака, К. побежал – через тесную прихожую, через темную залу, через прохладную гостиную в этот кабинет, кажущийся самым обитаемым. Петляя и озираясь, словно заяц, он выискивал хозяина, но тот появился позже – видимо, самолично ходил куда-нибудь в «Ампир», заказывать ужин. Теперь, с расстегнутым воротом рубашки и с упавшими вперед волосами, R. разжигал низкий изразцовый камин. Еловые дрова уже потрескивали, наполняли воздух горьковато-кислой смолистостью, грели его. Закончив, R. так и остался сидеть на полу, рассеянно потянул к пламени обветренные ладони. Он выглядел усталым и отрешенным, едва ли предвкушал праздник хоть немного. Будто спал на ходу.

По пути через комнаты К. не заметил и тени рождественского убранства: ни золоченых ароматных свечей, ни самых захудалых гирлянд, венков или подарочных открыток, ни, конечно же, елки. Только здесь, в кабинете, на подоконнике стоял разлапистый букет хвойных веток в круглобокой греческой амфоре, но и их ничего не украшало. Призрак фыркнул уязвленно, взмыл от пола, подлетел, махнул играючи рукой – и меж иголок заискрились крошечные желтые светляки. R., впрочем, по-прежнему сидел у огня сгорбленный и ничего не замечал. На паркет от него падала длинная черная тень.

– Чего вы, собственно, желаете найти-с? – спросил призрак, когда К. осторожно подошел к окну. Говорил он шепотом, точно его могли услышать.

– Ничего… – пробормотал К., тоже на всякий случай тихо. Укололся о снисходительный взгляд и все же нашелся: – Считайте… хочу лучше увидеть и это последствие.

– Не-ет. – Дух не сводил с него выпуклых глаз и не спрашивал, а утверждал. – Греха боитесь, вот. Одинокое существо, да в светлый праздничек, да в темной хандре…

К. промолчал. Он увидел, что сгорбленная фигура начинает подниматься.

– Не того-с боитесь, не того-с! – Призрак, бряцая цепями, опять захлопотал над своими искрами, но, едва R. повернул к окну голову, они попрятались то ли под еловые иголки, то ли вглубь вазы. – Да и не там…

К. и задуматься не успел о смысле слов. Он вдруг увидел: R. глядит прямо на них, на место, где они стоят, и щурится; опущенные руки подрагивают, готовые сжаться в кулаки. Будто… будто… Да нет же, невозможно, но за занавеску спрятаться захотелось. Это ведь настоящее уже – от него не отделяет стена лет.

К. слабо повел плечами, опасаясь лишний раз дернуться: вдруг заколеблется воздух, вдруг раздастся какой-то звук? R. помотал головой. Оттянул ворот, помассировал пальцами веки, вздохнул. К. ждал. Чужая усталость, чужая «хандра» морем бились у самых его ног. За спиной сопел призрак и что-то потрескивало – может, его чародейские искры.

– Всю душу вымотал… – вдруг отчетливо проговорил R, опять посмотрев прямо, точно зная, куда, на кого смотрит. К. не выдержал, отшатнулся, уперся спиной в подоконник. – Всю…

R. говорил с горечью; глаза тускло, недобро мерцали. К. повертел головой: на что, на что он может так смотреть? Опасения окрепли: продолжая бормотать, R. шагнул в его сторону. Стоял он теперь всего шагах в трех; грудь часто вздымалась; отчетливо видны были воспаленные глаза, неровные края шрама-росчерка, глубокая морщина на лбу. Сделает еще пару шагов, вытянет руку и дотронется. Нет, не так – схватит.

К. с немым вопросом повернулся к призраку: их увидели, почуяли? А из-за услышанных слов хотелось спросить и об ином, вот только было еще страшнее.

– Не извольте беспокоиться! – Призрак шустро ухватил его за рукав и потянул вбок. К. подчинился, пошел, точнее, полетел над полом, и пристальный взгляд хозяина квартиры, к счастью, не последовал за ним. – Ну-с, видите? Он в себе, просто глубоко. Натура тонкая, но чтобы настолько… вряд ли, вряд ли, будем аккуратненько…

Доказывая свою правоту, призрак опять гуттаперчево вытянул руку на три нормальные длины – и показал козу перед самыми глазами R. Тот продолжал глядеть в окно, на метель, мрачно и устало. Прямо сквозь мерцающую ладонь прошел к подоконнику, расправил ветки – и опять замер. Голову опустил; пальцы сцепил сзади на шее, в замок, точно пытаясь размять занывшие позвонки. Снег беспрестанно кружился и мокрыми белыми клочьями лип к стеклу против его лица. Камин разгорался, словно и там, над поленьями, тоже поселилась стая трескучих светляков. Запах стоял чарующий, но еловая кислинка на губах заметно горчила.

– Терпеть всегда не мог еловые дрова, – проворчал призрак, вновь укорачивая руку. – Расстройство сплошное: вонища, искры, и мясо дрянь, если вздумаешь поджарить…

Из угла, где они сейчас таились, К. все смотрел на неподвижную фигуру. Он одновременно стыдился теперь вторжения, ощущая себя неприглашенным бесом, и боролся с холодом – чужим холодом, наползающим тенями, проникающим исподволь в нутро. Вот ведь как, R. мог бы сейчас кутить на любом балу: он зван почти всюду, сложно даже представить, сколько за последнюю неделю ему доставили приглашений всякие расфранченные мальчишки. Мог бы он и сам собрать на вечер сослуживцев, что балканских, что нынешних: в частях R. немало таких же, как он, одиноких, не знающих, где скоротать праздники. И разумеется, ему давно пора завести семью или подругу сердца, а впрочем, хоть бы и друга, тоже не редкость в нынешнем свете, все лучше, чем никак. В просторной этой квартире, судя по дополнительным дверям, за которые К. не заглядывал, места не на одного жильца. Какая же противоестественная пустота – а ведь Сочельник. Вечер сахарных верблюдов, колядующих голосов, теплых посиделок. Отказав себе в этом вечере, ты отдалишься от мира и Бога не меньше, чем если год пробудешь нелюдем.

– Уведите меня отсюда, – попросил К. призрака, давно, на удивление, тактично примолкшего. – Я… я увидел, что было нужно; теперь ваш черед выбирать…

Он не успел закончить, а призрак – даже шевельнуться: поза R. враз переменилась. Он опять выпрямился, развернулся и быстро пошел К. навстречу, точнее, так поначалу показалось. Сердце упало в очередной раз. Но угол, куда R. устремился, был иной, дальний, еще скуднее освещенный. Через несколько секунд там вспыхнула кованая лампадка. Бледный свет вызолотил лики в серебряных с жемчугом окладах: Христос, Богородица, кажется, Аркадий и… Андрей Боголюбский? К. облизнул горькие губы. Он знал, почему здесь лик святого с этим именем, кто из живых носит его… уйти захотелось сильнее, он решил повторить просьбу, но снова не успел. R. медленно поклонился образам, перекрестился и забормотал:

– Господи и заступники мои, помогите в этот вечер и в следующий год. Не дайте дойти до греха, не дайте свернуть ему шею или злоупотребить властью, к коей вы меня привели… не могу больше его видеть. Не могу терпеть…

Он перекрестился еще раз – и сделал немыслимое вовсе. В этом скромном красном уголке у него стояла еще ваза, совсем маленькая, полная каких-то длинных металлических крестов. Точнее, К. поначалу, в полумраке, решил, что это кресты, – но понял, что ошибся, едва пальцы ухватили один и потянули на свет. Крест оказался ножом, маленьким, вероятно метательным – и его R., молниеносно развернувшись, яростно бросил прямо во входную дверь, точнее, в закрепленную на ней дощечку с листом бумаги. Слабо усмехнулся под стук лезвия. Почти не медля, метнул еще нож, и еще, вздохнул, помедлил немного – и пошел их вынимать.

– Стойте, стойте! – заголосил призрак, но ухватить К. за рукав не успел. «Дзинь!» – воззвали цепи, а тот уже спешил за R., размашисто пересекавшим кабинет.

Становилось отчего-то все дурнее, происходило странное: ноги тянуло к полу, точно способность летать, дарованная мистическим спутником, истаивала. Тяжелее дышалось, еловый дух щипал горло и нос, ладони потели – а предметы расплывались. Но К. спешил. Он знал, что хочет, нет, должен рассмотреть мишень.

– Иван Фомич… – убито повторил призрак и замер посреди комнаты, сияя все ярче. Он тоже что-то чувствовал – или знал?

– Всю душу вымотал… – повторил R., остановившись у двери и тяжело опершись на нее. Затрещал лист, из которого вторая рука выдрала клинки, все сошедшиеся почти в одной точке. – Чтоб тебя!

От стремительного злого движения бумага порвалась, а затем и отвалилась. Вряд ли мишень была первой: на доске обнаружился не один ножевой след, целое море отметин разной глубины. Лист упал на пол, каминные блики выхватили его, точнее, то, что от него осталось, – и К., тоже наконец разобрав изображение, отшатнулся. Стало совсем душно. Стопы коснулись паркета окончательно; по голове словно ударили чем-то тяжелым – а еще заныла рассеченная клинком ладонь, даже кровь, кажется, заструилась по новой, липкая и кипящая. Призрак вырос рядом, потянул обратно к окну, забубнил то ли укоризненно, то ли успокаивающе – но К. его не слышал.

На упавшем листе был вензель, резко начертанный пером. Две достаточно большие буквы, небрежный рисунок… одну букву ножи превратили в бумажные лохмотья, истрепали, сделали неразличимой. Зато в другую, похоже, ни разу еще не успели попасть, она читалась отлично… завитушечная буква «К».

«Он все помнит. – Мысль сжала горло; К. споткнулся на ровном месте. – Он все помнит, и он ненавидит меня».

Ну конечно, а он-то на что надеялся? Что «конопатый Ванечка», предмет насмешек воспитанника, совсем, ни капли не запомнился R.? Тот, как и многие из прислуги, стеснялся и сторонился любимчиков графа, с К. обменялся за несколько лет в Совином доме дай бог дюжиной фраз, но не могла же его настолько подводить память. С тех пор, конечно, многое изменилось: К. стал шире в плечах, а лицо его, наоборот, похудело, щеки даже впали. Он весь как-то потускнел, ходил и держался более основательно, голос охрип, из речи пропала беглость. И все же наблюдательную личность такое с толку не собьет. Самого К. вовсе не обманули перемены в R., хотя были они куда значительнее. А выяснение обстоятельств… за ним дело, вероятно, не стало: Оса личность официально не рассекречивал, но иные из первых его полицейских начальников правду знали; связаться с ними труда не составляло. Что R. в ту минуту ощутил? О чем подумал? И насколько давно ему все открылось? Как жестоко… Возможно ведь, все выяснилось, как раз когда К. победил своего второго волка и окончательно понял: прощения ему нет.

R. прошел назад к красному углу и вернул ножи в вазу. Опять застыл перед иконами, но больше не крестился, не говорил – просто стоял. Потом наклонился. Коснулся лбом иконы Богоматери, точно прося благословляющего или успокаивающего поцелуя. Смотреть на все это было невыносимо. К. зажмурился. Колени задрожали.

– Иван Фомич, Иван Фомич! – Призрак еще подергал его за локоть, потом, развернув к себе, тряхнул за плечи. – Ну что с вами такое, что вы себе выдумали?.. – Голос звучал все более нервно. – Это нам не вовремя, это вы рискуете, вы…

– Он знает, кто я, – все-таки прошептал К. вслух, не сводя глаз со спины R. – Знает, просто скрывает. Как я скрывал…

И все еще не мстит.

– Да с чего вы решили? – искренне, казалось, удивился призрак, стрельнул глазами в пол и, убедившись, что К. по-прежнему на паркете, закудахтал пуще прежнего: – Тише, тише, успокойтесь!

– Я спокоен… – пробормотал К. В этой оглушительной пустоте ему так и чудилось. Сил впадать в отчаяние ведь не осталось. – Более чем…

– Нет, вы не понимаете, вы же мне все рушите, вы воплощаетесь, а нельзя! – бубнил дух.

– Он ненавидит меня! – К. едва слышал, все хуже понимал, отчего призрак так суетится, да было и без разницы. Дернулся: – Это в мои инициалы он бросает ножи, он…

– Да если и так, скажите еще, что вы не заслужили! – оборвали его. – Что вы не искали подтверждения своим грязным глупостям, что вы ему в первый же день службы в ножки упали! – Призрак сощурился, опять легонько его тряхнул. Тревога во взгляде сменилась все той же желчью. – Но вообще-то, – он даже скривился, – я имен не слышал. Вы не единственный гордый владелец буковки «К» в вензеле, не драматизируйте!