Текст книги "Чудо, тайна и авторитет"

3. Дознаватель

Сущевская полицейская часть
1887 год, 24 декабря, вечер

В голове K. вертелись красные сердечки из сургуча, расколотые пополам. Как он мог, странствуя с призраком, забыть деликатную деталь про сеновал, как не связал одно с другим сразу? Это же наверняка печати «писуленций» Lize, тех самых, которые она подбрасывала Аркадию, а тот… тот, видимо, не понимая, как деликатно реагировать, их просто возвращал. Читал, конечно, но не давал даже вразумляющих отрицательных ответов. На его месте, угодив в подобный переплет, K. так и поступал бы: никогда ведь не знаешь, что обернет против тебя – безродного человека в услужении – вспыльчивая и ранимая барышня. А мальчик… мальчик-то ни при чем.

Часть картинки, которая вырисовалась постепенно в рассудке К., была банальной и глупой: устав тратить клубничные духи, Lize решила выжить Аркадия из дома – вот и поделилась с домочадцами тайной, которую прежде хранила. К. даже не удивился бы, если бы в последнем ее письме содержался некий грозный намек, мол: «Я знаю о ваших ночных похождениях, загляните лучше ко мне, если не желаете огласки». Или еще что-нибудь похожее в духе недописанного романа. Авантюристка… сколько ей было, около тринадцати? Не удивительно, что, увидев письмо возвращенным и по-прежнему безответным, Lize взбесилась, начала танцевать, точно ведьма на балу у Сатаны. Разбитое сердце в груди маленького, но беспощадного охотника – что опаснее для дичи, которая ускользает?

Она обдурила даже Осу – и добилась своего. Боже милосердный, какой стыд для блистательного неподкупного газетчика – разрушить чужую жизнь из-за девчонки, которая и последствий-то мести, скорее всего, не понимала! Впрочем, не в ней одной было дело, нечего оправдываться. Оса слыл в читательских кругах Осой, но для друзей, для славной семьи из Совиного дома был скорее верной собакой. Что делает собака, видя, как напали на хозяина? Кусает обидчика, не разбирая причин.

К. уже не лежал головой на столе, но сидел, спрятав лицо в ладонях и по привычке терзая волосы. За десять минувших лет они стали жестче; прикрывать ими торчащие, нелепо заостренные уши К. перестал, так что цепляться за пряди, чтобы совладать с растерянностью, становилось все сложнее. А обуревала его единственная мысль: «Все проиграл, все…». В святую ночь ему, К., дали удивительный, мало кому выпадающий шанс. К нему пришел дух, пусть суровый, но справедливый, могучий и желавший осветить ему дорогу к правде. А он что? Замалодушничал и заупрямился там, где нужно было покорно распахнуть глаза; надерзил, забыв, какое обращение полагается с высшими силами… бездарь. Ну что заслужил, то и получил. Правда, которую удалось приоткрыть, рисовала его, К., просто законченным глупцом. Где, где были его глаза? И кого спасла, подменив оклеветанным учителем, глупенькая Lize?

Увы, пока оставалось только махнуть рукой, встать, погасить свет и… что, поехать домой и на бал к L.? Нет, только домой, и пусть Нелли простит. Последняя тень желания повеселиться улетучилась; остались свинцовая усталость и нытье в спине, запомнившей, видимо, удар о стол из далекого прошлого. К. растер щеки. Свеча все еще горела; оплывала медленно-медленно, точно и для нее время шло как-то по-своему или не шло вовсе. За окном, расписанным морозным лесом, продолжалась ленивая метель.

К. вдруг вспомнил, чтὀ в детстве воображал на каждый Сочельник: заснеженный, словно сахарный, караван верблюдов, идущих по бело-голубой пустыне. Так странно и волшебно было вылавливать в зимнем гуле звон их монист, шуршащую поступь длинных ног – а порой и голоса волхвов, гадающих о новорожденном Царе. К. снились сны об этом, а может, и не сны, ведь звуки приходили, пока он еще ворочался в прогретой постели, предвкушая праздничное утро. Под эти звуки он задремывал; о них мечтал, став взрослым и потеряв путь к наивным, простым чудесам… Но сегодня, сейчас мечталось ему совсем о другом, а в какую форму облечь это, он не знал. Да и не мечтой то было, а жаждой, полной вспыхнувшего с новой силой стыда. Найти правду. Прийти с ней к D. И конечно, к R., ведь, сколько бы ни минуло и как бы ни старался он дальше держаться от этой злосчастной семьи, правда волновала его; К. не раз находил тому подтверждения. Пусть придется признаться и в собственном поступке, и в нем, и в мыслях: «Мы хотели, чтобы вы сломались. Унизились. А может, и убили себя». Но это ничего, справедливо. Потом можно со спокойной совестью перевестись в другую часть или в сам Петербург; вряд ли все же прагматичный R. будет настаивать на отставке опытного сыщика. А вот что касается дуэли, она возможна, теперь – более чем, ведь с меченосным Владимиром[8]8
   Императорский орден Святого равноапостольного князя Владимира – орден Российской Империи в четырех степенях за военные отличия и гражданские заслуги. С 1855 года на орденах стали изображать скрещенные мечи.


[Закрыть] R. получил и потомственное дворянство… впрочем, пустое, все пустое! Правды нет. И кто, кто бы помог теперь, когда величавый старик исчез, ее найти…

Свеча любопытно вильнула хохолком. И вдруг заскрипела открываемая дверь.

– Иван Фомич! – зачастил с порога незнакомый, медовый какой-то тенорок. В кабинет протиснулся довольно упитанный бок, обтянутый сизым жилетом. – Здесь вы, а? Открыто, так что я без стука и докладиков, уж простите-с…

Несколько мгновений К. впустую вспоминал, кто из его подчиненных так странно присюсюкивает и выстреливает словами. Но почти сразу осознал: и бок, и широкая спина, и в целом невысокая, кругловато-квадратная фигура гостя – все сияет, но уже не мертвенно-холодно, как силуэт первого призрака. Свет окутывал незнакомца волнами, растекался при каждом движении, словно топленое масло. Навстречу К. он не шагал, а летел, но получалось у него тоже совсем иначе, чем у желтолицего старика. Новый призрак буквально приплясывал, то почти касаясь пола носами начищенных туфель, то взмывая на целый локоть, – и звенел при этом толстыми, странными браслетами-цепями, похожими скорее на остатки кандалов. Терракотовые штаны на нем были щегольские и выглаженные; волосы – такого примерно русого с серебром оттенка, как у R., но жиже, реже и совсем короткие; а лицо крупное, добродушное, словно вылепленное из хлебного мякиша. Глаза, впрочем, с этим лицом не вязались совершенно: маленькие, выпуклые, прозрачные, они напоминали два прекрасно, до режущей остроты ограненных лазурных самоцвета. И резать они готовились всякую потаенную мысль.

– Не извольте пугаться, любезный мой Иван Фомич! – Мгновение – и дух, опять подпрыгнув, уселся на край стола, панибратски закинул одну пухлую ногу на другую, стал легонько ею покачивать. – Но в фантазиях вы что-то так заспешили-с, что и я решил поторопиться, пока вы не надумали-с чего-нибудь совсем неудобного или отчаянного. Впрочем, пóлно… – Он подмигнул. Лицо так и залоснилось. – Товарищ мой часто подобному способствует; натура он широкая в плане умозрений, виртуоз большой, но черств до возмутительности. То ли дело я! – Он оперся ладонью на стол подле самой свечи. Она засияла ярче. – Сами видите-с, другое совсем впечатленьице, правда?

К. слушал, в какой-то мере загипнотизированный мягким интонированием, быстрыми переливами накатывающих фраз, ленивыми движениями. Призрак был далеко не так стар, как предыдущий, – лет сорока, и вполовину не так внушителен, но глаза эти – неотрывные и не меняющие выражения – выдавали опытного, цепкого сыщика. Как бы проверить? Не просить же назваться по должности. К. кивнул машинально на последний вопрос; дух опять заулыбался, ни капли не потеплев взглядом, – и подтвердил неозвученную догадку.

– Нам с вами, любезнейший-с, в нелегкой нашей профессии как не понять друг друга? Я, по крайней мере, хорошо вас понимаю, и казус ваш в ночи, с комнатой, с мальчонкой и настоящим, постоянным его мучителем. «Имя, имя мне, имя, ах!» Драматичненько у вас вышло-с, по-юношески, но опять же… – Дух поболтал ногами. – Компаньончик мой масштаба вашей беды не осознаёт-с, потому что, повторюсь, натура черствая. Орудие его, конечно, хорошо и во многих случаях достаточно, но вам…

– Простите, пожалуйста, – решился перебить К., подумав опасливо, что с такими словоерсами[9]9
   Словоерс – частица «с», которую в XIX прибавляли в конце слов, чтобы выразить свое почтение к собеседнику.


[Закрыть] говорить они будут до рассвета, – у вас, значит, есть какое-то другое? – В нем осторожно поднялась надежда, он обнажил ее в робкой улыбке. – И вы тоже согласитесь попробовать мне помочь, вопреки моим… проступкам?

– Соглашусь, конечно! – Дух качнулся на столе, взмыл немного, опять опустился и важно надул щеки. – А касаемо орудия… да, вы верные задаете вопросы, и я бы вас испытал на догадливость, но времечко не терпит. Мой почтенный компаньончик, – дух пальцами обеих рук изобразил кресты; цепи опять лязгнули, – ведает Тайной, вот только Тайны он может достать лишь те, что в душе ищущего. – Заметив недоумение К., дух легонько постучал себя по лбу. – В головенке, точнее сказать. Вы ведь, признайте, и без него знали о письмах, да подзабыли; без него подозревали дурное насчет шоколада; без него, – видя, что К. порывается возразить, дух резко, с внезапной властностью приподнял ладонь, – понимали-с, что делал в комнате бесценный ваш начальник и кого еще там можно было ждать. Да-с! – Ладонь снова прервала возражение. – Я настаиваю: вы знаете и последнее, ибо подозреваемых-то у вас с гулькин нос. Просто внутренне вы не готовы чем-то заменить обрушившееся убеждение, что мне, повторюсь, понятно… – Дух хлопнул по колену и доверительно понизил голос: – Мое же орудие – Авторитет. Я открываю двери туда, куда самому вам путь заказан, и показываю вещи, которых более вам не покажет никто. А еще я дух Настоящего Рождественского Правосудия, в то время как товарищ мой – дух Прошлого… Ну-с, разницу уловили?

К. снова кивнул, мрачно задумавшись. Собственная его претензия к старику – что, дескать, тайны все какие-то не те – теперь виделась еще большей неучтивостью. Даже щеки, кажется, загорелись; пришлось подпереть основаниями ладоней подбородок и слегка прикрыть лицо. Новый дух наблюдал с пристальным, немного злорадным интересом, но молчал. Свеча на блюде все плясала, огонек доверчиво тянулся к разливающемуся от гостя масляному свету, точно голодный щенок. Заметив это, дух приподнял пухлую руку и щелкнул по язычку, буркнув: «Ну я тебе!» Пламя выровнялось.

– Вы готовы показать мне что-то? – решился вновь заговорить К., встретившись с ним взглядом. – И более того, открыть еще обстоятельства? – Сердце требовательно стукнуло, ум ощерился: «Попробуй только, попробуй упусти еще и это привидение, льсти, стелись, старайся!» – Я был бы вам крайне признателен; я готов взамен на любые ухищрения; я…

– Ухищрения – это хорошо-с! – закивал дух, поерзал на столе и склонился чуть ближе. К. рассмотрел крупные поры на его носу и темные веснушки на щеках, совсем как у него самого. Тоже энергично кивнул. – Но знаете-с, я подумал тут… и понял, что начинать-то нам надо бы все же не совсем с этого, а с довершения дельца моего компаньончика. С Тайны той, которой вы испугались. Вам так самому-то не кажется, а?

Глаза не отрывались от лица К., а тот опять молчал, не противясь больше встающему в горле мерзкому кому. Он, конечно же, понимал, о чем речь; понимал и то, что ныне, после ночной сцены между R. и мальчиком; после дрожащей руки в черных волосах и страшного рыдания, иная сцена – избегнутая со стариком – поразит еще болезненнее, оставит еще больший осадок, сожмет все внутри и раздавит в кровавую кашу, но вместе с тем…

– Да, – с усилием ответил он. – Да, вы правы, я готов. – Он сглотнул, и на самом деле ему стало вроде легче. – Больше никаких глупостей; увидев это, я ведь точно увижу и лицо, ну а не лицо, так опознаю по фигуре, или одежде, или…

Выдержит. Все выдержит. Дело все-таки прошлое, а цена поменяет настоящее.

– Э, нет! – перебил дух строго и поднял палец, будто собрался погрозить. На губы вернулась улыбка, не слишком веселая, скорее опять злорадная. Иван насторожился. – Нет-с, любезный, этот-то шанс вы прошляпили. Говорю же, разные у нас юрисдикции, так сказать. Нет у меня власти в прошлом, а в настоящем, спешу обрадовать, ничего такого с вашим молодым человеком не происходит. По-другому все, по-другому… – Дух глянул за окно, но тут же снова – на К., задумчиво и тяжело. – Но можете-с не сомневаться, в грязи я вас изваляю, только так изваляю, ввек не отмоетесь. – Проследив за реакцией, он на секунду расцвел, но тут же жидкие светлые брови опять сдвинулись, озабоченно и деловито. – Так, дорожку туда нужно открыть, ну это я сейчас, сейчас-с… – Он обвел глазами стол и что-то явно нашел. – О! О! Любезнейший… позволите-с?

Он махнул рукой, расплескав в воздухе очередную волну сияния, – а потом рука эта вдруг вдвое вытянулась в длину и устремилась к К. Тот невольно вжался в стул, а жуткая гуттаперчевая конечность изогнулась под неестественным углом, шмыгнула к ящикам стола, выдвинула верхний – и выудила нож для бумаг. С добычей рука вернулась к хозяину, то есть стала нормального размера. Призрак задумчиво прокрутил нож в пальцах, рассматривая розоватую перламутровую рукоятку и прямой клинок с тонким черненым узором то ли винограда, то ли плюща.

– Как вам кажется, – начал он, опять глянув на К., – а собственно… зачем на самом деле мой компаньончик так жаждал затащить вас в страшную комнатушку?

– Мы ведь только что об этом говорили, – удивился К. Как он с собой ни боролся, взгляд то и дело соскальзывал с лица призрака; цеплялся к лезвию ножа, ловящему свечные отблески. Смутные дурные предчувствия ворочались в груди. – Так бы я точно увидел Василиска, смог бы рассказать о нем в свете и хоть что-то исправить, смог бы…

– Ну а если я возражу, что вы не правы-с, точнее, видите от правды только кусочек, да и знание это вам бы вряд ли помогло сейчас, столько лет спустя? – прервал призрак, снова улыбаясь, но продолжая словно бы щипать или колоть взглядом.

– А что же еще?.. – опешил К. От последнего утверждения он совсем растерялся. – И… как же не поможет, ведь это истина, ее должны узнать, и…

– Да чем и кому поможет ваша истина-с, коли даже вы принесете ее на блюдечке? – вновь перебил призрак, всплеснув руками, и взгляд его все же немного потеплел. – Вы меня поймите-с, я не дразнюсь и не мне вас учить вести дела, но… – он опять прокрутил нож в пальцах, – не было у самого у вас мысли, что за преступлением этим – чудовищным преступлением! – лежит все же не одна порочная страстишка больного существа? Что тут еще и иные мотивы, и вот если вы размотаете клубочек, нитки вам потом пригодятся, преступника-то обмотать?..

– Я не знаю, – потерянно признался К., потирая лоб. – Не уверен…

А ведь думал. Думал, конечно же; вспоминал, например, встречу D. с цыганами – далеко не случайную. Не давала ему покоя версия об их мести за безбедную нетаборную жизнь; как только он ее ни вертел, даже после пары запоздало вскрывшихся фактов, которые гипотезу с треском развалили… Опять же, с новым открытием, сделанным благодаря старику-духу, с возгласом R.: «Вы?» – версия не вязалась, хотя… кто-то в доме мог быть и подкуплен – впускать чужака и провожать. Не потому ли двоился силуэт перед глазами К., правда ли двоился – или кто-то чужой просто маячил за плечом кого-то знакомого? У Котова душа была потемки; у Петуховского – верткая и расчетливая; Сытопьянов-муж отличался нравом пренеприятным и мечтал вовсе не о службе у барина, а о собственном ресторане. Сытопьяновы… а ведь именно на кухне каждый вечер начиналось преступление, с чашечки шоколада. Чашечка эта даже не доверялась в руки Lize: вдруг заметит пару белых крупинок в коричневой гуще? Боже. Как же просто оказалось впоследствии отмести все надуманные, обманчиво театральные версии. Как быстро рассказ о ночных похождениях R., факт о ключе и упоминание синяков развернули К. в другую сторону! В который раз он проклял себя. Дух, впрочем, не стал ждать ни покаяний, ни обстоятельных ответов и, хлопнув в ладоши, произнес одно слово:

– Последствия-с. – Он спрыгнул со стола и оперся о него руками. Пальцы правой прижали к полированной древесине нож, направив лезвием на К. – Они, любезный Иван Фомич; их мой приятель хотел вам обрисовать, обрисовать всесторонне… ведь они есть не только для вашей совести, не только для покоя вашего начальника. Вы оба, конечно, в той истории замешались и в некотором смысле пострадали-с, но более всего не вы. Правда ведь? Правда?..

Тут глаза его потемнели и стали еще жутче, пальцы на рукояти сжались и засияли почти ослепительно. К. скользнул взглядом по напрягшемуся лицу призрака, по руке этой, снова по лицу – и кивнул. Он не знал, сообщает ли что-то новое, но промолчать не смог. Внутри все снова сжалось до стреляющей межреберной боли.

– Мальчик… юноша… – Он выдохнул. – Тяжело переносит долгое общество старших, почти всех. Он, говорят, режет себе руки и иногда ключицы, вот таким вот ножиком… – он кивнул на блестящее лезвие, – или раздирает ногтями. Он уверяет, что боль приводит его в чувство, помогает избавиться от снов и видений… – Взгляд призрака давил, но К. больше не отводил глаз. – Ведь он снова видит сны о детстве. О Василиске. И все усугубляется тем, что несколько лет назад, когда эти… увечья на него нахлынули, ему рассказали правду, ну, газетную, мою… – Слово взорвалось в груди хлопушкой, начиненной шрапнелью. – Правду. О том, кто Василиск. Вот так.

Призрак молчал, не меняя позы, и таращился – из-за глаз навыкате это невозможно было назвать иным словом. Губы сжались, на рыхлых скулах обозначились желваки. Призрак ждал чего-то еще, а цепи его тихонько, сердито звенели – сами. Собравшись, К. с новым вздохом продолжил:

– С барышнями у него не ладится, с друзьями тоже. Он довольно странно, но по-своему интересно одевается; он может быть мил и обаятелен… а в следующий момент начать вдруг резать себя столовым ножом, или шарахнуться от собеседника, или вообще сбежать из бальной залы… – Призрак кивнул; он будто мысленно что-то записал или, скорее, подвел черту. – В целом его все чаще зовут юродивым. Даже и вслух. И вопрос о дальнейшей его судьбе, о том, например, возьмут ли его хоть в какой-то университет, куда он очень хотел с блестящим его умом…

– Вы можете остановиться-с, – сказал призрак. К. почувствовал облегчение, за которое тут же себя укорил. – Жалко, очень жалко, правда? И матушку его жалко, не знающую, что и сделать.

К. кивнул и опустил взгляд на стол. Ему вспомнился в эту минуту бестактнейший реверанс супруги полицмейстера на летнем балу: «Такой народ, много намешано грязных кровей, а вы – истинная, восхитительная мать – свято несете крест…» Графиня тогда жалко улыбнулась, а пальцы ее стиснули веер, расшитый красными птицами. К. и R. в разговоре не участвовали, но оба услышали, и К. не сомневался: R. стало даже более гадко, чем ему. К. также помнил: именно тогда R. не выдержал, в первый и последний раз решился сам подойти к бедному D., увидев его по другую сторону, за плечом матери, и поняв, что он тоже все слышал. Юноша не дал ему и рта раскрыть: побледнел, развернулся и опрометью выбежал на улицу, да так и не вернулся. R. отводил глаза и пил весь вечер, но почти никто ничего не понял.

Понявшие же смолчали – впрочем, они ведь молчали и прежде, и позже; К. понимал почему. После своего унижения R. ушел на службу, а потом без колебания отправился в Балканскую кампанию, возможно думая, что благое дело зарубцует его раны. Благодаря изумительному дару сходиться с людьми и воодушевлять их карьера его пошла вверх головокружительно; он отличился не в одном бою и вернулся героем – а осиный фельетон к тому времени поистерся в общественной памяти. Наверняка завистники его вспоминали, но выглядело все уже блекло и неубедительно, неким заказным домыслом. R. оказался слишком высоко; руку ему жали слишком большие люди. Для давних врагов, таких как граф, он был даже не драконом – скорее мистическим, пугающим фениксом. Что же касается К… он себе поклялся: заговорит кто-то – заглушить голос. Таков будет его долг, служебный и моральный. Он решил это наутро после бала, когда увидел R. в кабинете – прижавшегося лбом к окну и ушедшего в тяжелые раздумья. В ту минуту правда и стала бесповоротной: блестящий человек этот все еще несчастен, так же как выросший мальчик. Если прежде К. малодушно убеждал собственную совесть в обратном, то тогда – ужаснулся. Оглушительная забота о подчиненных, ненастный взгляд, молчаливость… Да и не может счастливое существо столько себя отдавать работе и лишь ей, даже любимейшей из работ. (Это он, конечно, судил лишь по себе.)

– Вы делали-с когда-нибудь это? – Тихий голос призрака мгновенно вырвал его из дурного воспоминания.

По столу шкрябнуло: нож пододвинули поближе.

– Что? – недоуменно спросил К., поднимая глаза, но призрак опять кивнул на клинок.

– Вы знаете-с, каково это? – Указательный палец стукнул по металлу. – Такие вот развлеченьица или, скорее, микстурки-с? – Стукнул снова, ногтем, звонче. – Когда ножичком – чик. Когда вот так чик – и вроде в голове прояснилось, вроде все страшное ушло, кровоцвета испугалось? – Ногти выбивали уже дробь по клинку, он отзывался мелодичным дребезгом, как живой, и мерцал. – Знаете-с, а?! Делали-с?!

Он опять говорил очень быстро и пугающе возбужденно; в просветлевшем взгляде бесновался голодный блеск. Глаза не отрывались от К.; призрак еще и склонялся все ближе, и на лице чувствовалось уже теплое – почти живое, совсем не то, что у старика! – сбивчивое дыхание. К. хотел опять немного отстраниться, но свободной рукой призрак тут же схватил его запястья, пригвоздил к столу, как делал первый, – вот только еще больнее, до хруста.

– Не сметь! – отчеканил он под грозный лязг своих цепей. – Отвечайте!

К. дернулся, но хватка не ослабла. Одной своей короткопалой, рыхлой лапкой призрак накрепко держал обе его ладони, а вторая покойно лежала на ноже. Хищная поза, недвижный взгляд, расползающееся с каждой секундой свечение – все это вовсе не казалось комичным из-за оплывшей фигуры призрака; являло собой картину неописуемого, бредового, но устрашающего безумия. Если прежде существо это действительно было живым, если в такой манере вело допросы, преступники, вероятно, не сражались с ним долго: сдавались, каялись, начинали умолять.

– Отпустите меня! – выдохнул К., почувствовав, что губы одеревенели.

– Отвечайте! – повторно велел дух, помедлил и добавил, вернув в голос ужасные медовые нотки: – Это ведь вы виноваты-с в том числе. Вы виноваты-с, что две правдочки у него взяли, да и разошлись, взяли, да и разошлись, и он ножичком, ножичком, чик…

– НЕТ! – выпалил К., просто чтобы оборвать его, потому что все эти уменьшительные слова и сюсюкающие звуки скапливались в горле, словно рвота. – Нет, нет, конечно нет, я ничего такого никогда не делал, я же нормальный, я…

Он осекся: пальцы опять хрустнули, а дух вдруг засмеялся. Смех его К. услышал впервые; прежде были лишь улыбочки и ужимки. Мелкое веселое повизгивание, сопровождаемое будто бы захлебыванием и стенанием, напрочь лишило его дара речи. Звучало оно тоже вовсе не смешно, скорее леденило все, что еще не заледенело. И резало без ножа.

– Вы говорите о нормальности! – пропел дух, качая головой. – О нормальности? Вы? Да как вообще вы судите вот так, с таким гонором?! – Он прищурился. – Вы доктор, что ли? Ничего такого о вас не знавал, извольте-с предъявить документ, ну же!

– Нет… – сдавленно повторил К. Он не понимал, куда его загоняют, но ясно чувствовал: из дебрей этих он не выберется. – Не доктор. Но это…

– Общепризнанная историйка, правда? – Дух опять рассмеялся, сверкнув мелкими желтоватыми зубами. – Да-с? Мол, если кто-то себя ножичком, так это он какой больной, ну-ка запрем-ка его где-нибудь, привяжем и обольем водой, а потом можно и молнию через него пустить-с, как в Австрии… а?

– Я не о том! – воскликнул К., наконец осознав более-менее, что именно возбудило в призраке такое беспощадное недовольство, и застыдившись. – Нет, конечно. Я лишь имел в виду, что у меня нет проблем, мне не нужно себя резать, чтобы справиться с…

– А все-то, у кого проблемы есть, ненормальные, значит? – подмигнул призрак. – У‑ух вы, однако!

– Прекратите! – вспылил К. и опять дернул руками. На этот раз их выпустили. – Для чего вы издеваетесь надо мной? Давайте к делу, если оно вам до меня правда есть!

Опять он не сдержался, опять испугался, что выпад этот все испортит. Но кажется, нет. Дух распрямился, тихо хмыкнул даже не без одобрения, потер одной рукой явно затекшую спину. Опять прокрутил в пальцах нож, ухватил за лезвие – и протянул рукоятью вперед. На лицо вернулась дружелюбная улыбка, из глаз ушла вязкая темнота, сменившись прежним – уже гнетущим куда меньше – полицейским холодом.

– Ладно-ладно, вот сейчас я вас слегка подразнил, простите, любезный Иван Фомич. Просто больно вы оголтело судите, невежественно, прямо как эти ваши, в свете, пусть и с большей жалостью, или что там у вас к прошлым делишкам, но все же…

– Я не хотел, – уверил К. Он сам прокручивал свои слова в голове и кривился. – И я… понимаю: D. можно помочь иначе, и…

– И все же в одном вы ошибаетесь-с. – Это дух сказал уже совсем мирно, даже почти ласково. Он опять оперся о стол рукой. – Немного совсем, по мелочи, в предпоследнем вашем тезисе… ну, что вам-то себя резать не нужно, чтобы проблемку решить. Ошибаетесь-с. – Рука с ножом потянулась ближе. – Это-то вам сейчас сделать и надобно. Так, думаю, вы многое дополнительно поймете; нет, даже не так: прочувствуете-с, как уверяли компаньончика… – Он облизнул губы. – Ну и дорожку пора бы нам открывать, дорожку-дороженьку, непросто ведь это. Если вы от меня чего-то еще хотите-с, конечно, сделайте-ка честь!

С последними словами нож уже протянули, с молчаливым и требовательным «Бери» поднесли к самому носу. К. взял, взял прежде, чем осознал движение пальцев, – и, только почувствовав под ними гладкий перламутр, очнулся.

– Вы… – Он метнулся взглядом к лезвию. – Вы серьезно?

Бесовщина какая-то… во рту пересохло.

– Серьезнее некуда, – закивал призрак, опять потирая спину с праздным видом. – А чему вы дивитесь-то? Разве мой компаньончик не заставил вас, к примеру, гадостью какой лакомиться-с? Не так ведь все просто, сказочки с разными клубками да избушками – они не по фантазии писались, в них знаньиц много.

– Но резать руку… – пробормотал К. Что же они все такие чудны᾽е?

– Будто вы случайно никогда не резались, – фыркнул призрак и нахмурился. – Слушайте, любезный Иван Фомич, давайте-ка я для вашего спокойствия приведу главное правило нашей, так сказать, конторки. Призрак не может, никак не может живого убить. Так, побаловаться немного, да и только-с…

– Дело не в этом, – прохрипел К. Он уже закатал к тому времени рукав рубашки и смотрел на свою кожу. – Я не боюсь, я… не до конца понимаю, да и только. А я не люблю действовать без понимания, вы могли в том убедиться… теперь не люблю.

Дух опять улыбнулся и взял его за ладонь. Потянул немного к себе, разложил руку на столе, провел толстым пальцем по какой-то из линий на ладони. Пригляделся. Промурлыкал почти:

– А вы поймите-с пока одно – мальчик делает такое почти каждый день. Делает – а к правде не приближается, делает – а не приближается, делает…

– Хорошо, – прошептал К. Одни слова эти уже били наотмашь. – Хорошо, да, вы правы, черт возьми, а остальное пойму, может…

– Так режьте, режьте смелее! – Призрак его отпустил, заложил руки за спину. – Режьте – и думайте, какую – точнее, чью – дверь вам хотелось бы открыть. За такую смелость разрешаю вам самому сделать первый ход, сделаете – и как пойдет, ну же…

К. опустил глаза на свою распластанную возле свечи беззащитную ладонь. Все же лучше, чем вены; точно не кончится ничем совсем дурным; боль же – да пусть будет боль. Призрак прав: D., ничем подобного не заслуживший, проживает ее раз за разом. Проживает, ища в ней успокоения и ответов, но не находя второго, а первое – лишь на короткое время. Ему, К., это незнакомо. Понять – значит сделать шаг к справедливости. Но как же дрожат и потеют пальцы, как опять протестует разум, ища в происходящем подвох или тщательно скрытый темный ритуал…

– Режьте! – повторил призрак громче. – Дьявол не в крови, дьявол в безволии!

Глубоко вздохнув, К. замахнулся – и полоснул себя ножом через всю ладонь. Боль была вспышечная, долгая – а потом затуманившимся от слез глазам открылось жуткое зрелище. Кровавый росчерк взметнулся от кожи множеством завитков – и все они зашевелились, точно маленькие змеи. Сплелись в клубок, разлетелись, образуя безумные узоры, – и начали расплываться, как если бы воздух обратился в воду. Так это и ощущалось: дышать стало вдруг намного тяжелее, К. закашлялся. За несколько секунд, что он искал воздух распахнутым ртом, обагрилась вся комната: стол и бутыль, свеча и окно, стены, потолок, сам призрак и масляный свет вокруг него.

– Умница, – вновь лязгнули цепи призрака. – Большому кораблю… красиво тонуть.

Красная водяная глубь вспыхнула перед глазами, почернела, и все исчезло.