Текст книги "Гретель и тьма"

– Ну… – ответил Беньямин и замолчал.

– Карты на стол, сэр Гэлэхэд. Что она хочет выведать? Она разделалась с придирчивой ключницей, обзавидовавшейся ее юности? Сбежала от жестокого мужа, может? Или у нее на соблазнительном хвосте обворованный хозяин?

– Ничего подобного. – Беньямин отчаянно глотнул пива. – Она просто…

Перед ним оказался стаканчик «Обстлера», и Беньямин, последовав примеру Хуго, выпил залпом. Поперхнулся – и все еще держался за горло, когда востролицый вновь неторопливо прошел мимо, кренясь набок вместе с залой, нос у него непомерно вытянулся, вынюхивая неприятности. Беньямин попытался обратить на него внимание Хуго, но это потребовало слишком больших усилий. Кроме того, стакан его вновь чудесным манером наполнился, а затем и еще раз. Стены брыкались, то удаляясь, то приближаясь с пугающей скоростью. Шум кабака то стихал, то нарастал – и наконец окатил его гневным девятым валом. Беньямин изо всех сил потряс головой, как собака, что пытается вытряхнуть из уха слишком уж зарвавшуюся блоху, и вперился в стакан.

– Всего лишь перегнанный фруктовый сок, – заверил Хуго. – Домашний шнапс.

Беньямин видел, что клеврет журналиста выбрался со своего места среди дров и уселся, ухмыляясь, на подлокотник скамьи.

– Чего это он смеется?

– Ничего, – сказал Хуго. – Не обращай внимания. – Здоровенная рука стерла с лица мальчишки улыбку. – Ты мне начал рассказывать про свою юную даму.

Беньямин поднял тяжелую голову и пристально огляделся. Все неожиданно прислушались. Три расхаживавшие девушки замерли – якобы погреться у очага, – и к ним прибилась еще одна кабацкая шлюха, одежда на ней была в художественном беспорядке. Девка подмигнула Беньямину и, обходя его стул, сжала ему руку. Крупные груди ее уперлись ему в плечи, и она громко рассмеялась, когда он учтиво двинул стулом, чтобы ей стало просторнее. Вернулся субъект с длинным носом и прошел мимо них как можно медленнее. Косоглазый по-прежнему пялился. А теперь и блондин по другую сторону от очага закрыл книгу и сидел, скрестив руки, ждал.

– Она не моя юная дама, – тщательно, театральным шепотом выговорил Беньямин. – Ее нашел один мой друг, она бродила по округе. Потеряла память. Свое имя даже не помнит.

– Или так говорит.

Беньямин, чтобы не лезть в драку, защищая Лили, сжал под столом кулаки. Кивнул.

– Она так говорит.

– Смазливая, да?

– Красивая.

– Ага. А одета как? Богато? Бедно?

– Никак, – ответил Беньямин и добавил, не успев толком подумать: – Ничего на ней не было. – И тут же пожалел, что сказал. Уровень шума в кабаке не упал, но над столом словно повисла странная тишь.

– Ты себе добыл… – Хуго хохотнул. – Или, скажем так, твой друг себе добыл беглую шлюху. А вдобавок еще и пайку сифилиса.

– Нет, – буркнул Беньямин, сдавив костяшками рук виски. – Не шлюха она. – Образ прекрасного лица Лили затрепетал у него перед глазами. Стыдясь, что все еще ничего для нее не добился, он прокашлялся и попробовал еще раз: – Ее, видимо, где-то держали узницей…

Хуго опять рассмеялся. Его малолетний прихлебатель прилежно ему вторил.

– Надо полагать, ради выкупа?

– Нет. Да. Может быть. Почему бы и нет? – Беньямин воззрился на него сердито. – Не смешно.

– Ладно-ладно. – Хуго сделал серьезное лицо. Сложил губы бантиком, будто всерьез задумался. – Многие бордели – нет, ты послушай, – многие подобные заведения ограничивают свободу, если новенькая упрямится. – Короткопалая лапа потянула на себя следующую кружку. – Но, я слыхал, сидельцы одного клуба для господ – не будем поминать его имя – натурально рабы, только что не называются так. Вряд ли она сбежала из того места: судя по тому, что мне известно, охрана там почище, чем во многих банках, – но, думаю, это не исключено.

– Ты про клуб «Телема»? Я про него думал. – Сказанное упало в то самое загадочное затишье, какое иногда возникает в шумных людных местах, и Беньямин не увидел даже – почуял, – как поворачиваются головы. Глаза его скользнули в сторону, и он встретился взглядом с блондином – тот совал в карман свою книгу. Беньямин впервые заметил, что у этого человека до странного херувимское лицо – словно изваяние сошло с Чумного столба и, обретя жизнь, слегка повзрослело. На одной щеке у него был дуэльный Schmiss[32]32
  Шрам (нем).


[Закрыть], и в Беньямине шевельнулась зависть. На девушек такой шрам небось всегда производит впечатление: знак личной отваги и удальства. На губах блондина играла улыбка; он кивнул и затянулся сигаретой, окружив себя облаком ароматного турецкого табака. Он так дружбу предлагает? Беньямин почувствовал, что его тянет к этому человеку, и все же что-то в глазах у того подсказывало, что он не задумываясь воткнет пламенеющий клинок в любого, кто встанет у него на пути.

– Цвет волос? – повторил Хуго.

– Что? – Беньямин глянул на него и смутился. – А, у нее… золотистый такой.

– В таком случае – может быть. Судя по всему, у этих, в «Телеме», очень особые требования. Иерусалимская печать там не в чести.

Что это значит, интересно? Беньямин попытался привести путаные мысли в порядок, но обстановка в кабаке вновь поменялась, и он заметил, что Хуго отвлекся. Вернее сказать – увлекся: журналист приступил к работе. Взгляд его сновал по залу, оценивал посетителей, задерживался на одном, соскакивал с другого, Хуго крутил головой, сосредоточиваясь на десятке разговоров, а то и больше. Лицо его в основном оставалось безучастным, хотя по временам губы дергались, а один раз он нахмурился.

Другие принялись пододвигать стулья и табуреты, теснясь поближе, с видом людей, обремененных тайнами, которыми предстоит поделиться. Как бы ни старался, Беньямин не мог разобрать ни слова, пока к ним не подошла женщина, сухая и чопорная, излучавшая благопристойность, наглухо застегнутая от шеи до начищенных ботинок. Осуждение всего здесь происходящего стянуло ей губы в тонкий рубец, как у рептилии. От приглашения выпить она отказалась с таким яростным отвращением, будто предложенная жидкость уже могла быть профильтрована сквозь чьи-нибудь почки. Глаза у нее обвело красным, они налились кровью от плача – а может, и от невыплаканных слез. Она еще туже стянула шаль на своей чахлой груди, глянув на зияющее декольте напудренной и надушенной женщины у очага, задравшей юбки, чтобы погреть ляжки.

Беньямину присутствие этой чопорной женщины показалось необъяснимым. Он смотрел, как ее бледные пальцы лихорадочно скручивают складку юбки в тугие узлы, как лицо у Хуго мрачнеет, а его сопливый мальчишка ловит каждое ее слово, тараща глаза и облизывая губы. Женщина меж тем волновалась все сильнее. Посреди рассказа она вдруг умолкла и закрыла лицо руками, словно не в силах продолжать. Успокоившись, она заговорила резче, отчетливее, и Беньямин уловил единственное слово: Хюммель. Эта фамилия не первую неделю донимала Гудрун: Юлиану Хюммель²² прозывали самой чудовищной и извращенной матерью Вены. Год назад она и ее муж Йозеф получили полицейское предупреждение за скверное обращение со своей четырехлетней дочерью. Прошел год – и дитя умерло. Газеты уже намекали на невообразимые жестокости и пренебрежение, но официальной причиной смерти было названо заражение крови, а намеренное убийство еще предстояло доказать. Улики уликами, но Гудрун желала, чтобы эту парочку высекли и повесили. Подумав, что отсюда можно утащить какую-нибудь скандальную подробность, Беньямин отодвинул стул подальше от шумных перебранок у очага.

– Они часто бросали Анну дома одну, – говорила женщина бескровными губами, – взаперти в грязном сарае без еды и воды. Через щели в двери я проталкивала ей хлеб и маленькие лепешки. Когда Юлиана меня поймала на этом – велела забить щели досками. Я видела, как она колотит дитя по рукам раскаленной кочергой и хохочет при этом. – Она посмотрела на свои руки и словно удивилась, что на них нет шрамов. – Ее привязывали нагишом к дереву, как собаку, и ставили плошечку с едой так, чтобы она не могла достать. В один морозный зимний день они с рассвета и дотемна держали ее стоймя в лохани с холодной водой. А когда били, заматывали ей голову тряпками, чтобы заглушить крики, – думали, мы не узнаем, что там происходит. – С лица женщины сошел последний румянец, она схватила Хуго за рукав. – Они хотели ее убить. Это не несчастный случай. Я каждый день ходила в полицию и говорила им, что Анну мучают голодом, истязают до смерти. Но меня никто не слушал. И сейчас не будут – я всего лишь жена садовника. А вы послушаете? Вы расскажете Вене, что на самом деле случилось?

Беньямин с трудом сглотнул. Либо женщина спятила, либо в темных переулках этого города творятся невообразимые ужасы. Хуго перехватил его взгляд.

– Геенна, – проговорил он тихо. – Ад. Шеол. Аид.

Беньямин кивнул. Ему хотелось выпить, но все кружки и стаканы опустели. Нет, ему хотелось убраться отсюда прочь. Не говоря больше ни слова, он встал и побрел к двери, заваливаясь на столы и спотыкаясь о стулья, а в спину ему летели проклятья и улюлюканье.

У самого выхода ему на плечо опустилась чья-та рука. Беньямин вырвался, крутнулся и вскинул кулаки. Размеры приставалы сводили на нет какие бы то ни было помыслы об успешной драке, но кулаки Беньямин все равно не опустил. В двух шагах позади здоровяка, укрытый его тенью, прятался тот же востролицый субъект с длинным носом. За пределами кабацкого света он походил на хорька, но стоило ему выступить вперед, как его влиятельность стала очевидна. Он махнул тощими пальцами на Беньяминовы сдвинутые кулаки.

– Вот это лишнее.

– Что вам надо? – спросил Беньямин, быстро трезвея. – Денег у меня нет.

– Судя по вашему состоянию, все, что у вас было, вы отольете в ближайшую канаву. – Востролицый приблизился настолько, что Беньямин учуял мятный запах в его дыхании, лишь слегка прикрывавший вонь жареной рыбы. Костлявый палец метнулся вперед и ткнул его в грудину. – С нехорошей компанией водитесь, Беньямин. Не подумайте, будто я не знаю, что у вас на уме. – Палец ткнул его еще раз. – Ваш жирный дружок-баламут воображает, что все знает, но я вам вот что скажу: что бы ни происходило в этом городе – я об этом слышу. Что бы ни происходило. Я пригляжу за вами, юноша. Идите домой, если не желаете трезветь за решеткой.

– Вы из полиции, – сказал Беньямин, лишь теперь восприняв серый мундир здоровяка, его бляху с гранатой на ней. – Но я ничего такого не сделал.

– Со свиньями якшаться – только замараться. Мой вам совет: держитесь подальше от Бессера и ему подобных.

– Слушаюсь, сударь. – Беньямин заметил эту подчеркнутость «свиней», но голос намеренно не повысил и вел себя как благоразумный. Потянулся к дверной ручке. – Отправлюсь прямиком домой, сударь.

– Передавайте привет герру доктору Бройеру.

Глянув назад, Беньямин увидел, что переполненный кабак уже поглотил обоих. Он направился по лабиринту переулков, раздумывая, что они могут знать о Лили, – если вообще что-нибудь знают о ней. Через несколько сотен ярдов он дошел до фонаря, под которым видел уличных шлюх с клоунскими лицами. Они все еще рвались работать, но, к его изумлению, когда он проходил мимо, обе резко отвернулись. Только что он шагал прямо, глядя на мягкие огни Старого города, и хотел поскорее домой – и вот уж лежит на сырой брусчатке, лицом к Семи сестрам в высоких небесах. Накатила боль – буйная, как понесшая ломовая лошадь. Он застонал, потянулся к ушибленному черепу, но это движение пресек здоровенный сапог, припечатавший ему запястье. Беньямин завизжал.

– Не суй свой нос в то, что тебя не касается. – Голос исходил, казалось, очень издалека, и его сопровождал отчетливый запах турецкого табака. – Клубы для господ – не для тебя и не для твоего чина. Равно как и тамошние женщины. Понял?

– Да-а. – Человек отпустил его запястье, и по ребрам ему ударило чем-то – Беньямину показалось, кувалдой. Он перекатился на бок, пытаясь увернуться. Следующий удар, безошибочно нацеленный по почкам, пришелся сбоку спины, между ребрами и бедренной костью. В воздухе расцвели черные хризантемы, и Беньямин почувствовал, что падает в глубокую пропасть. В сознание его вернули маленькие руки, шарившие у него по карманам.

– Забирай пальто, – шептал голос у него над ухом. – Хорошая ткань. Продать такое – раз плюнуть.

– Пшли прочь. – Беньямин с трудом встал на колени и отпихнул их. – Херовы шлюхи старые.

– Херов забулдыга, – прилетел грубый ответ, Беньямин согнулся пополам, и его вырвало.

Стиснув зубы, он наконец поднялся на ноги. Карманы его, как и желудок, теперь были пусты: забрали все до последнего геллера, выданного доктором, авторучку и даже несвежий носовой платок.

Четыре

Стою за дверью и слушаю, как Эльке жалуется папе на мое непослушание. Ну и врунья же она. Не воровала я никакого пирога. И слов плохих не говорила, и руку ей не царапала.

– Да, да, – говорит папа голосом, который означает нет. – Я понимаю, насколько вам все это непросто, но стоит учесть…

Эльке перебивает его:

– Печальное случается со многими детьми. Девочке все равно нужна дисциплина.

– Это уж мне решать. – Молчание. Затем он говорит: – Что-нибудь еще? – Понятно, что ему хочется уйти, но Эльке не закончила. Она как мой заводной морячок. Заведешь его – и он будет колотить в свой барабанчик; и ничто не могло его остановить – пока Грет на него случайно не наступила.

– Безделье – мать пороков. Вашему ребенку нужно какое-нибудь занятие. Почему она не в школе? Неправильно это. Вам надо отправить ее в школу.

На сей раз молчание затягивается, и в нем слышится такое потрескивание, какое бывает в воздухе перед грозой. Я затаиваю дыханье. Была бы тут Грет, мы бы спрятались под лестницей, чтобы гроза не спалила нас в угольки.

– Моя дочь отправится в школу, когда закончится лето. – Я услышала, как он отодвигает стул. – Спасибо, фрау Шмидт, что заглянули. Я поговорю с Кристой…

– Поговорите? Вы с ней поговорите? – Эльке повышает голос: – А наказать ее? Этой девочке следует взгреть зад. Будь она моей дочерью…

От восторга я обхватываю себя руками – сейчас будет гроза.

– Довольно! – орет папа. – Она не ваша дочь. – Топ-топ — это его башмаки, он ходит взад-вперед по комнате. Его тень падает в дверную щель, и я отступаю, не дыша. – Как и любому ребенку, – продолжает он тише, – Кристе нужно время, чтобы привыкнуть к сиротству без матери. Могут быть и другие мелкие трудности. Если вы не в силах иметь с ними дело…

– Справлюсь, – говорит Эльке сердито.

– Превосходно, – говорит папа. – У меня все...пока.

Я удираю в свое потайное место. Лотти просит рассказать ей про Ханселя и Гретель. Это ее любимая сказка. В прошлый раз мы засунули Эльке и ее мерзких старых подружек в духовку. А сегодня сделаем так, чтобы они сначала чуть не умерли, – накормим их отравленным хлебом. А потом раздуем огонь так, чтобы духовка раскалилась докрасна. Шум от них, когда они застучат кулаками в дверку, – как грохот сковородки, когда Грет готовила «Яна в кармане». Она говорила, что это Ян пытается выбраться, пока не сварился заживо, но папа сказал, что это просто поддон от пудинга подпрыгивает на тагане. Когда все стихает, мы осторожно открываем дверку и видим там лишь обрывки жженой бумаги. Я швыряю их в воздух, и их слова уносит ветер.

Папа потом спрашивает меня про то, что ему доложила Эльке.

– Ты воруешь с кухни, Криста? – Я мотаю головой. – Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю. Не воровала? Хорошо. Теперь скажи: ты поцарапала Эльке?

Я делаю круглые глаза.

– Нет, папа.

– А плохие слова говорила? Она утверждает, что ты ее грубо обзывала.

– Как я ее грубо обзывала? – спрашиваю я с опаской. Но он не отвечает, и мне понятно, что ей не очень-то поверил. – Я ничего плохого не делала, папа. Это она вредничает.

– Пусть и так, – говорит папа. – Я бы хотел, чтобы ты извинилась перед Эльке за то, что огорчила ее. Пожалуйста. Ради меня.

Я хмурюсь и отвешиваю губу.

– Зачем?

– Затем, – отвечает он устало, – что мне нужно, чтобы она за тобой присматривала, пока я на работе.

– Почему я не могу ходить с тобой в лазарет?

– Не говори глупости, Криста. – Он достает бурый бумажный пакет. – Смотри, что я тебе принес – славную черемуху.

Папа угощает меня черемухой, когда я обещаю извиниться. Забираю Лотти в сад, и мы считаем там косточки и смотрим, как далеко я их могу плюнуть:

 
Eins, zwei, Polizei[33]33
  Раз, два, полицай (нем.).


[Закрыть],
Три, четыре, бригадир,
Пять, шесть, злая карга…
 

Эльке находит у меня в волосах колтун и дерет его расческой.

– Ай! Ай! Не надо, больно.

Она принимается плести мне косу и дергает так сильно, что у меня будто каждый волосок вытаскивают с корнем: пинь-пинь-пинь, – Грет так прореживала редиску.

– Прекрати этот дурацкий ор, – шипит она мне в ухо, – иначе я тебе такое устрою – мало не покажется. – Она завязывает по красной ленте на каждой косе, сжав губы так, что рот у нее делается похожим на скрученный кончик колбасы, а затем убирает мне волосы с лица и закрепляет их заколками.

– Вынь их. Слишком туго.

– Оставь их в покое. Допивай молоко. Быстро. Мне недосуг все утро плясать тут вокруг тебя.

– Не буду. – Пихаю чашку, она заваливается, и я смотрю, как молоко течет по столу: широкая белая река, она уносит камни крошек и исчезает за край, как сливочный водопад. Следом катится чашка, подскакивает на линолеуме и разлетается на несколько осколков.

– Ах ты маленькая… – Эльке заносит руку и шлепает меня по ноге так, что от ее пальцев остаются красные отпечатки. Я пытаюсь вспомнить грубые слова, которые Грет произносила себе под нос, когда гаснул огонь или не подходило тесто.

– Hure! – воплю я. – Miststück![34]34
  Шлюха! Паскуда! (нем)


[Закрыть]

Эльке в бешенстве.

– Как ты меня назвала?

– Шлюха. Шлюха. Шлюха. Сука. Сука. Паскуда. – Прочесываю память – ищу слово, которое Грет кричала горничной из соседнего дома. – Nutter![35]35
  Шалава! (нем)


[Закрыть]

Лицо у Эльке делается того же цвета, что и пролитое мной молоко. Теперь она хватает меня, вцепляется в плечо и разворачивает меня, чтобы всыпать десяток ударов мне по попе. Я машу руками, но они коротки, до Эльке не дотянуться, однако мне удается укусить ее за руку. Икаю и воплю от ярости, и мне вдруг нужно в туалет.

Но поздно – а мне все равно. Я все еще брыкаюсь и пытаюсь дать ей сдачи, а сики уже текут у меня по ногам.

Еще одна ведьма высовывает голову из-за двери.

– Все ли ладно, Эльке?

– Глянь, что она натворила! Посмотри на это безобразие. Еще и обмочилась. У мерзкой малявки не все дома. Ей место там, с остальными дикарями. – Она оборачивается ко мне: – Иди мойся, грязная тварь.

Лотти говорит, что надо найти папу, но ворота в зоопарк закрыты. Поскольку я засыпаю, спрятавшись в цветущем кусте красной смородины, Эльке добирается до папы первой. На сей раз лицо у него очень серьезное.

– Криста, Эльке говорит, что ты не извинилась, хотя мне обещала. Но, что еще хуже, сегодня утром ты намеренно разбила какую-то посуду. Мало того, – тут он отводит взгляд, и я понимаю, что будет дальше, – она сказала, что ты теперь нечиста в личных привычках. Это правда?

– Она кричала и била меня. – Я принимаюсь плакать, но сквозь пальцы подглядываю за ним. – Я не удержалась… я так испугалась, папа.

Глаза у папы округляются.

– Она тебя ударила?

– Много-много раз. – Я показываю ему отпечатки на ноге и объясняю, как мне теперь больно сидеть.

– Ас чего все началось? Почему она кричала?

– Она хотела, чтоб я поторопилась, и я уронила чашку. Я н-н-нечаянно.

– Понятно.

Он супится, и я, обнаглев, добавляю:

– Терпеть не могу Эльке, sie ist ein gemeines Stück[36]36
  Зд.: Она противная тетка (нем., разг.).


[Закрыть].

– Криста! – У папы потрясенный вид. – Ты где нахваталась таких грубостей? – Он ждет ответа, но я сжимаю губы и закрываю рот ладонью. – Могу лишь предположить, что ты подслушала, как между собой разговаривают мужчины. Я с ними потолкую. Эльке… не такая. Тем не менее она явно не подходит для ухода за ребенком из приличной семьи.

Эльке выгоняют. Я прячусь за папой, но выглядываю, чтоб над ней посмеяться. Ранним утром он говорит, что я буду ходить с ним в лазарет, пока не найдут новую даму, за мной присматривать. Ни одна из местных женщин не годится. Он вздыхает над моими волосами и принимается плести их снова и снова, но косы у него выходят кривые и неодинаковые.

– Я хочу, чтобы меня заплетала Грет. Пошли за Грет.

– Грет сюда нельзя.

– Почему? Почему? – Пинаю ножку стола, еще и еще, и завтрак прыгает и звякает. Папина кофейная чашка валится на бок. – Хочу Грет. Хочу Грет.

– Хватит, – говорит он. – Продолжай в том же духе, и мне придется задуматься, уж не правду ли говорила Эльке. – Я тут же прекращаю и сую большой палец в рот. Он вздыхает. – Она права в одном. Ты слишком взрослая, чтобы так вот делать. Что в школе скажут?

– Не люблю школу. Не пойду.

– Пора тебе уже научиться делать, что тебе велят, Криста. Иди возьми книжку или что еще ты там хочешь.

Голос у него очень усталый, и я огорчаюсь, что он опять грустный, и потому собираюсь быстро. В лазарете интересно: все покрашено в белый, много запертых дверей, а откуда-то я слышу плач. Вот бы папа разрешил мне надеть форму медсестры и бинтовать людей. Но папа отводит меня в маленькую комнату с узкой кроватью, столом и стулом. В углу вместо туалета – ужасная эмалированная штука вроде ведра с крышкой.

– Будь здесь, пока я не вернусь, – говорит он.

– Но я хочу тебе помогать.

– Ты не можешь мне помогать, Криста. Никто не может. – Тут он опять моет руки без воды. – Пообещай, что будешь тут, пока я не вернусь. Обещаешь?

Киваю.

– Да, папа.

– Вот умница.

Я прижимаю ухо к дереву, слушаю, как стихают его шаги. Затем считаю до ста и лишь после этого приоткрываю дверь на щелочку. Сначала мимо пролетают медсестры, а потом двое тощих стариков в полосатых робах катят скрипучую тележку. Когда они уходят, я выбираюсь в коридор – посмотреть, чем занимается папа. Они тут, наверное, лечат и больных зверолюдей: откуда-то слышен ужасный шум, вроде кошек в конце зимы – Грет про такое говорила, что коты замышляют недоброе. Дверь, из-за которой шум, я не открываю – вдруг сбегут, а в других комнатах только пустые кровати. В конце коридора обнаруживаю кабинет, где папа сидит за столом и подписывает бумажки. Он подскакивает – с очень сердитым видом.

– Я очень разочарован в тебе, Криста. Очень разочарован. Для тебя данное обещание ничего не стоит? Придется это обсудить, но позже. Сейчас нет времени. – Он хватает меня за руку и отводит обратно в маленькую комнату. – Раз тебе нельзя доверять, придется запереть дверь. Я приду за тобой в полдень, вместе пообедаем.

Я пинаю дверь и бью в нее кулаками. НЕНАВИЖУ ТЕБЯ. Швыряю на пол упаковку моих новых восковых карандашей, и они ломаются, все до единого.

– Шарлотта плохая! – Хватаю ее за волосы.

Когда мы заканчиваем оплакивать карандаши, я замечаю, что между прутьями решетки на окне довольно широкие промежутки – почти как у желоба для угля у нас дома. Выбраться наружу так же просто, как удрать из погреба, где меня запирала Грет, только теперь я упала на дорожку и поцарапала коленки. Держусь поближе к стене, согнувшись пополам, чтобы папа из окна кабинета меня не заметил. Никаких животных в зоопарке я не вижу. Есть клумбы и вдалеке большой птичник, но сетка погнута, и птиц внутри нет. Уж не зверолюди ли их съели?

Позади здания червяковый мальчик вытаскивает из земли пучки травы и ковыряется пальцами в грязи. С такой близи я вижу, что он очень тощий, у него острый нос и большие красные уши – как у чертенка в одной моей книжке. У него очень короткие черные волосы, он все время чешет голову, и никто не заставляет его мыть шею.

– Привет.

Мальчик хмурится.

– Уходи.

– Я недавно видела, как ты ел червяка. Фу.

– И что? Я сегодня утром съел их много. – Слова он произносит странно.

– Ты знаешь, из чего сделаны мальчики?

– Уходи. Я занят, я работаю.

– Чепуха. Мальчики не работают. – Чуть погодя я пою песенку, которой меня научила Грет:

 
Из чего же сделаны мальчишки?
Из чего же сделаны мальчишки?
Из слизняков садовых и хвостов щенковых —
и из червяков! —
Вот из чего сделаны мальчишки²³.
 

– Я тебе уже сказал, уходи. – Он осторожно вытягивает жирного розового червя из земли. Тот рвется пополам, и мальчик резво принимается копать – догнать вторую половину.

– Тыне можешь мне приказывать. – Я припоминаю, что говорила Эльке. – Тебе надо в школу. Почему ты не в школе? – Не отвечает. – Как тебя зовут? – Я спрашиваю трижды, и он говорит, что его зовут Даниил.

– А я Криста. А это Лотти. Мой папа – врач. А твой?

– Он профессор.

– Хм. – Я оглядываю его драную одежду. – Ты не похож на профессорского сыночка.

– Иди куда-нибудь в другое место и там играй со своей дурацкой куклой.

– А червяки, они на вкус какие?

Даниил щурит глаза и делается свирепым с виду.

– Это мой червяк. Тебе не дам нисколько. – Он открывает рот и запрокидывает голову, чтобы грязный розовый червяк, обе его извивающиеся половины, отправился прямо к нему в глотку.

– Фу. Фу. Фу. Ты такой голодный?

– А ты?

– Ты, что ли, не завтракал?

– Мне было мало.

– А меня заставляли есть яйцо. Яйца не люблю. Я хотела мороженое. Папа отказал, потому что на завтрак я должна есть то же, что и все. Никогда я не буду делать то, что все. Никогда. Я не люблю мягкий хлеб, и ржаной тоже, и пумперникель[37]37
  Разновидность ржаного хлеба из муки грубого помола.


[Закрыть]. Не люблю ни колбаски, ни сыр, ни мясо, ни картошку.

Даниил все копает, но я вижу, как он облизывается.

– А что же ты любишь!

– Мороженое. Клубнику. Вишню. Миндаль в сахаре. Блины, но не всегда. Зефир. Грет говорит, я питаюсь свежим воздухом.

Он прищуривается.

– Люди не могут питаться свежим воздухом, дура.

– Не называй меня дурой. А то я тебя стукну.

– Дура, дура, дура. Ты как ребенок с этой своей дурацкой куклой, в этом своем дурацком платье с рюшками и с этими дурацкими ленточками. – Даниил бросается на червяка – крошечного. – В общем, только стукни – сразу получишь.

– Мальчикам нельзя бить девочек. Это некрасиво.

Даниил встает.

– Я тоже не делаю ничего такого, что все остальные делают. Чего ради? Стукни – и получишь сдачи. Правда. Только попробуй. Сама увидишь.

Он выше меня, но ненамного. Когда мы бросаем таращиться друг на друга, он опять принимается рыть. Я нахожу маленький камешек и играю в «Himmel und Hölle»[38]38
  «Рай и ад» (нем) – разновидность игры в «классики».


[Закрыть]на плитках дорожки. Клетка «Erde»[39]39
  Земля (нем.) – третья именная (ненумерованная) клетка в игре «Рай и ад».


[Закрыть] шатается. Я пропрыгиваю на одной ножке до самой клетки «Ад», ни разу не наступив на линию, а «Рай», оказывается, разбит, и я перекручиваюсь в прыжке и скачу обратно. Даниил рвет пучки травы и делает вид, что меня не замечает.

– Тебе не надоедает играть в охоту на червей?

– Я хочу еще есть.

– Хм. – Может, у него семья бедная, как у дровосека и его жены из «Ханселя и Гретель». – А чего бы ты хотел больше всего на свете, если б мог получить?

Он на миг замирает.

– Я бы хотел, чтобы все стало, как было.

– Да. – Я думаю про Грет и наш старый дом. – В смысле – из еды? – Даниил не отвечает. – Если хочешь, я тебе завтра принесу свой завтрак. А еще я знаю, где прячут печенье. – Он пожимает плечами, и я вижу, что он мне не верит.

– Уходи, а? Мне надо найти еще червей. Они вылезают, когда дождь.

– Сегодня дождя не будет. – Небо ярко-голубое. Ни единого облачка. – Можем поскакать по траве. Грет говорит, что когда она впервые посмотрела фильм с Чарли Чаплином и как он бьет чечетку, он ей напомнил заклинателя червей. Там, где она жила, птицы прыгают по траве, чтобы червяки думали, что это дождь. Они тогда вылезают наружу, потому что боятся утонуть.

– Я знаю, как их выманить быстрее, но ты давай уходи отсюда.

– Почему?

Он чешет голову и мнется.

– Потому что любая вода подойдет. – Через миг он добавляет: – Потому что я буду писать на землю, вот почему. Червяки подумают, что это дождь. Уходи давай. – Руки его тянутся к пуговицам на штанах.

– Я отвернусь.

– Нет. – Он вроде собирается заспорить, но тут происходит какое-то злое волшебство: Даниил мгновенно делается меньше, худее и бледнее. Он стоит, как игрушечный солдатик – руки по швам, взгляд в землю.

– Что такое? – И тут я чувствую, как качается камень «Земля». Я тоже вздрагиваю, разворачиваюсь, боясь увидеть папу – очень сердитого. Но это дядя Храбен, а он всегда улыбается. – Все хорошо, Даниил. Это же…

Один, второй, третий широкий шаг – и над нами нависает дядя Храбен. Он шлепает Даниила по лицу. У Даниила из носа течет кровь. Он беззвучно падает. А ору я. В тот же миг дядя Храбен подхватывает меня на руки и гладит по волосам.

– Все хорошо, kleines Mädchen, теперь нечего бояться. Но что же ты тут делаешь? Это очень опасное место.

– Папа сказал, что я пойду с ним на работу, потому что за мной сегодня некому смотреть. Он меня запер в маленькой комнате, в лазарете. – Я пытаюсь глянуть, что случилось с Даниилом, но дядя Храбен держит меня за лицо, чтобы я не обернулась.

– Правда? И как же ты выбралась?

– Через окно.

– Непослушная девочка, ты же могла подцепить что угодно. Не болит ли твоя прелестная головка? Нигде не чешется? Посмотрите на эти бедные поцарапанные коленочки. Ну-ка давай посмотрим вот тут. Что это у тебя за красное пятно на животике? Ушиб? Поцеловать, чтобы все прошло? – Я пытаюсь вырваться, колочу ему в грудь, но на землю он меня не отпускает. – Вроде бы ничего такого, – говорит он, смеется и дергает меня за резинку от трусов. – Ты мне обязательно скажи, если что-нибудь заболит, или заноет, или будет чесаться. Обещаешь?

– Да, а что с мальчиком?

Дядя Храбен смотрит на меня недоуменно.

– С каким мальчиком? Нет тут никакого мальчика.

– Его зовут Даниил…

– Тут нет настоящих детей, Криста.

Я оглядываюсь и вижу – вот же он, лежит на траве, совершенно неподвижно. Глаза открыты. Он на нас смотрит. Дядя Храбен сворачивает за угол и шагает обратно к лазарету, пока мы не добираемся до открытого окна. Я вижу свою книжку на столе и поломанные карандаши, разбросанные по полу.

– Здесь? – Он подсаживает меня, чтобы я забралась обратно, сквозь прутья. – Криста… – Я уже собираюсь слезть с подоконника внутрь, но дядя Храбен ловит меня за запястье. – Папе говорить не будем. Это наш с тобой особый маленький секрет. Но больше так не делай. В следующий раз тебя может найти не славный дядя Храбен.

С папой за обедом я не разговариваю. Складываю руки на груди и ничего не ем, даже когда он приносит мне шоколадное мороженое. Весь вечер я рисую чудовищ, которым отрубают головы. По дороге домой приходится пропустить длинную колонну дам, входящих в ворота. Думаю, они – женский хор, как у нас был дома, потому что они все одеты одинаково, у них только значки разные, но когда я спрашиваю папу, он только хмыкает. Наверное, они пришли посмотреть зоопарк. Йоханна и несколько ее подруг идут вместе с колонной, у них палки и плетки – чтобы никто из зверолюдей не напал. Она смотрит на папу.

У папы в коробочке шесть Pfeffernüsse[40]40
  Букв, «перечное зернышко» (нем.) – маленькое пряное печенье.


[Закрыть], я забираю четыре. Если он спросит, куда они делись, свалю все на Эльке. Когда он отправляется наверх снова мыть руки, все сидят снаружи, курят и смотрят, как садится солнце. Я жду, пока краснолицая Урсель запрет кухню, а затем беру запасной ключ из тайного ящика в буфете. Ночью в кухнях полно теней троллей, но они меня не пугают. Я открываю дверку духовки, гляжу внутрь. Такая же, как у нас дома: не на что смотреть. Кто-то переставил жестянку с Lebkuchen[41]41
  Рождественский пряник с глазурью (нем.).


[Закрыть] на полку повыше, и приходится влезать на стол, чтоб до нее добраться и подтащить деревянной поварешкой. Грет говорит, что брать последний – жадность, и поэтому я откусываю немножко и кладу его на место. Остальное сую в карман.