Текст книги "Гретель и тьма"

– Я сама его убью, – отозвалась она тихо. – Такая у меня здесь цель.

– В том мерзком клубе? Тебя там держали узницей?

– Так или иначе мы все – узники.

Беньямин воспринял это загадочное утверждение как согласие. Не важно, что там за планы у доктора, – у него теперь есть свои.

– Давай я тебе помогу, – сказал он, открывая дверцу клети с кустами.

Искоса глянув на него, Лили шагнула внутрь и замерла, вдыхая жаркий малиновый аромат, перемешанный с резким игривым запахом смородинового листа, а Беньямин схватил палку и выгнал дрозденка, пробравшегося под сетку. В пучках высокой травы тарахтели кузнечики. Пара белых бабочек выплясывала ритуальный танец у них над головами. Беньямин повел Лили вдоль длинных рядов обнаженных фруктовых кустов, пока не добрались до осенней малины.

– Это я их сажал. – Он потянулся к особенно крупному и роскошному кусту. – Попробуй. Бери еще. – Кормить Лили – вот чем он мог бы заниматься до самого вечера. Но после третьей ягоды она отвернула голову. – Тебе не нравится? Сам я тоже абрикосы предпочитаю. А у тебя какой любимый фрукт?

Она рассмеялась.

– Вишня.

– Она сошла уже. Дальше яблоки и ежевика.

Лили взяла его за плечо.

– Даниил, ты предложил мне помощь. Можешь отвезти меня в Линц? – Беньямин глянул на ее маленькую руку и отвернулся, страшно разочарованный, что она не запомнила даже его имени.

– Даниил – это мой брат, – пробормотал он плоским мертвым голосом. – Даниил тебя нашел – и его друг Бруно.

– Беньямин, – поправилась Лили, глядя ему в лицо так нежно, что он тут же ее простил. – Конечно же.

– Линц далеко, целый день ехать – или даже дольше. Можем на поезде, думаю. Ты сама оттуда?

Она кивнула, но Беньямин не очень поверил. Он с любопытством вгляделся в нее. – Ты правда не помнишь, кто ты такая?

– Я сказала, что у меня нет имени. Это правда. Дело не в памяти.

– Ты убегала, когда на тебя напали?

– Нет. – Губы у нее задрожали. – Нет, я бежала куда-то, а не откуда-то. – Она показала ему таз. – Думаю, этого хватит. В доме всего трое.

– Лучше набрать полный, – сказал Беньямин. – Старая ведьма втихаря слопает половину.

Гуляя по саду в поисках первых осенних крокусов, безвременников – Colchicum autumnae, – что росли в изобилии под древним ореховым деревом и были ему утешением в надвигающейся осени, Йозеф заметил Лили и Беньямина среди фруктовых кустов – и замер. Увидел их головы, сдвинутые так близко, и ему стало нехорошо. Он сделал еще пару шагов, увидел, как Беньямин вкладывает ярко-красную малину меж девичьих губ, услышал ее громкий смех и отвернулся, кусая костяшки пальцев: злая зависть поразила его, острая, как удар в солнечное сплетение.

Не разбирая дороги, Йозеф ринулся прямиком через огород – к неприкосновенности своего кабинета, но глаза его так застлала влага, что он едва видел узкую тропку. Ноги не слушались, он давил травы направо и налево, выпуская на волю укоризненные ароматы – бессловесный язык съедобных растений: резкий цитрусовый дух лечебной польши, навевающий воспоминания запах мяты, о каком Калпепер²⁹ – а также античные греки – говорил, что он возбуждает в стариках похоть; тмин, высаженный Гудрун, – от неверности мужей; едкая вонь руты – травы покаяния, сожаления. И вот наконец еще один запах, пьянящий всем тем, что прилежит к дому, – до того сильный, что висит в воздухе, как вкус, – дотянулся до него, забрал, и Йозеф понял, что забрел в кусты розмарина, где прачка развесила мелкое домашнее белье на просушку, как встарь. Он осел на мшистую скамью рядом и принялся растирать голени. Надвигалась старость; еще чуть-чуть этих глупостей – и он станет мишенью для насмешек или того хуже: как те достойные порицания старцы в Книге пророка Даниила, алкавшие юности и красоты Сусанны. Отец рассказывал ему эту историю полвека назад. Но лишь теперь Йозеф осознал, что Леопольду, который всегда казался древним, как многие отцы – своим отпрыскам, было почти пятьдесят – всего на семь лет младше самого Йозефа, – когда тот женился на красивой образованной дочери состоятельного торговца шелком. Йозефа пробило крошечным толчком – он осознал еще одно: Берте Землер, его несчастной матери, было всего двадцать два, почти как Лили. И то было не немыслимо…

Довольно. Обстоятельства совершенно иные. А Беньямин, он достойный молодой человек, может далеко пойти. Сыщешь ли пары лучше, если оставить в стороне вопросы веры – и если Лили и впрямь потерялась?

А если не потерялась? Поведение, которое он только что наблюдал, совершенно отличалось от того, какое она выказывала в формальной беседе. С Беньямином, казалось, ей легко и просто, она разговаривала, смеялась и двигалась без всякой дремотной зажатости или робости речей. Если Берта Паппенхайм подсунула ему в дом эту девушку, то Беньямин, столь легко увлеченный хорошеньким личиком, – несомненно участник заговора. Йозеф с трудом верил, что мальчишка мог предать его великодушную дружбу, но такое случалось и прежде. Вопреки его опеке, подаркам и гостеприимству своих владений – нив чем из этого Йозеф ему не отказывал, – Зигмунд теперь не только выказывал равнодушие к нему на людях, но пренебрежительно отзывался в присутствии общих знакомых о застенчивости Йозефа, его чрезмерной осторожности, его странности — не только как профессионала, но и как мужчины. И все оттого, похоже, что Йозеф не смог признать in toto[56]56
  Целиком (лат.).


[Закрыть] установок своего бывшего коллеги на предмет сексуальной этиологии. Если ты не с Зигмундом – ты против него, и так было всегда.

Йозеф отщипнул цветущий побег розмарина и поднес к носу. Гудрун шумно нахваливала это растение, и он знал, что у розмарина есть и другие качества, какие считаются даже важнее, чем приятные ассоциации с постельным бельем, полотенцами и мылом. Со слов Гудрун, если положить его под подушку, он отгоняет кошмары, «венгерская вода»³⁰ усмиряет подагру, а настойка улучшает память. «Вот розмарин, это для воспоминания»[57]57
  Уильям Шекспир. «Гамлет, принц датский», акт IV, сц. 5, пер. М. Лозинского.


[Закрыть] – на сей раз ее заявление поддержал сам Шекспир. Говорили также, что розмарин – приворотный: дотронься веточкой до желанного избранника, и тот ответит на твои чувства. Йозеф закрыл глаза и позволил воображению воссоздать блаженный миг исполнения желания, а затем выпустил розмарин из пальцев, и тот упал на холодную голую землю.

Шесть

Нынче утром ведьма Швиттер долго восторгается моей прической. Косы обернуты вокруг моей головы маленькой короной. Грет иногда делала мне такую – по особым дням или когда мы ездили туда, где все кладут цветы на землю.

– Кто-то на славу потрудился. Ведь не отец же, правда?

– Йоханна. – Я пропускаю громадную жирную Урсель, чтоб она могла добраться ковровой щеткой под стол и собрать крошки.

– Хм. И когда же она успела?

– Перед завтраком. Мне не нравится, когда волосы так. Заколки втыкаются. Мне тяжело. Шея ноет.

– Красота требует жертв, – говорит ведьма, постукивая меня своей палкой. – Скажи-ка, а Йоханна с вами завтракала?

– Она по утрам только кофе пьет. – Ведьма с Урсель переглядываются.

– Понятно. А… – Тут ведьма собирается спросить что-то еще, но, похоже, передумывает и вместо этого сообщает Урсель, что хочет на обед. Когда мы остаемся одни, она говорит мне: – Ну, Криста, ты сегодня прямо как принцесса, так что и веди себя подобающе.

– Моя прабабушка была настоящей принцессой.

– Да-да.

– Была-была, – упрямлюсь я.

– Сказочной принцессой?

– Не говорите глупостей. Моя прабабушка была настоящей принцессой. В Индии.

– Это ты говоришь глупости, Криста. Коли так, ты была бы черная, как цыганка, а ты посмотри на себя – идеальная златовласая фройляйн, белоснежная, так что нечего тут ерунду болтать. – Я высовываю язык, но ведьма Швиттер слишком увлеченно возится в своей корзинке и не замечает. – Иди сюда. Смотри, что я тебе принесла. – Достает деревянную катушку ниток. У Грет было много таких – с навитыми на них разноцветными нитками, лежали у нее в коробке для штопки, но у этой сверху вбиты четыре гвоздика. В другой лапе ведьма держит клубок шерсти.

– А это для чего?

– Nahliesle. Его еще зовут французским вязанием. Эта катушка – моей младшей внучки Фредерики, и она уже вяжет как большая, хотя ей всего семь лет.

– А ваша внучка тоже ведьма?

– Ох ты ж господи, детка, с чего ты это взяла? – Швиттер накручивает шерсть на гвоздики, пропустив конец в дырку посередине. – Ну вот, я начала. Теперь смотри внимательно. Это гораздо проще, чем на спицах. Держи катушку в левой руке, so[58]58
  Вот (нем.).


[Закрыть], наматывай шерсть на гвоздики и тяни петлю, которая сверху, иголкой. – Она показывает несколько таких стежков. – А внизу у нас нарастает связанная труба, видишь? Очень быстро. Сможешь связать хорошенькие зимние носки своей кукле.

– Не хочу.

– Но будешь, Криста. – Ведьма Швиттер блестит глазами и кажет свои длинные зубы. – Это особая волшебная шерсть. Ты вяжешь, а она меняет при этом цвет.

Сейчас она синяя, а через несколько кругов будет розовая, потом желтая или зеленая. Попробуй.

Она смотрит, как я делаю несколько петель. Ненавижу это дурацкое занятие. Пальцам жарко и липко. Хочу играть. Как только она берется за свой журнал с картинкой на обложке, на которой какие-то мужчины улыбаются и машут, я стаскиваю все петли, и глупая труба падает на пол. Ведьма вздыхает, цокает языком, но ничего не говорит. Она поднимает, что упало, надевает петли обратно на гвоздики, сует мне катушку в одну руку, иголку – в другую.

– Выкобенивайся как хочешь, Криста. У меня нет других дел, и меня это все нисколько не раздражает. Будем сидеть вместе – хоть весь день, пока ты не сделаешь хоть что-то путное.

– Зачем?

– А ну тихо. – Ведьма берется за палку. – Сосредоточься.

Я скриплю зубами и шепчу скверные слова. Но теперь она смотрит за мной, пока я не пройду розовый и не доберусь до желтого. Потом сама накидывает еще немного, стягивает дурацкую трубу на конце и вручает ее мне.

– На один носок хватит длины. Завтра сделаем второй. Молодец, Криста. Иди поиграй с куклой, а я дочитаю журнал.

Сажусь в углу с Лотти. Она опять хочет послушать «Ханселя и Гретель», но только ту часть, где ведьму запихивают в печь. Сегодня мы разводим огонь горячий-прегорячий, и ведьма так кричит, что все окна в пряничном домике разлетаются на бесчисленные кусочки ячменного сахара. Мы сидим и едим их, а ведьма горит. Когда заглядываем в печь, там от нее остались лишь мерзкие желтые ногти и два длинных зуба.

Приходит Урсель, и ведьма Швиттер показывает ей что-то в журнале – какую-то картинку, наверное. Обе смотрят на меня. Я примеряю дурацкую маленькую трубу Лотти на ногу. Ей не нравится, потому что носок колется, да и ступни у трубы толком нету. Я говорю, что мы ей добудем настоящие носки, из магазина. Хочу выкинуть эту глупую штуку, но ее трудно снять, и приходится так сильно тянуть, что у Лотти отрывается нога, а вместо нее остается дырка. Внутри видно веревку, на которой нога держится.

Надо, думаю, поиграть в кроличьего доктора, беру у ведьмы Швиттер маленькие ножницы. Чик-чик-чик. Лотти так кричит, что приходится накрыть ей лицо подушкой. Нога отваливается, и я ее держу в руках, как медсестра. Потом отваливается и вторая нога.

– Господи боже мой, что ты творишь? – спрашивает Урсель, нависая надо мной, вцепившись в щетку для пыли. Она отбрасывает подушку ногой и хватает Лотти. – Вы посмотрите, что эта маленькая чертовка наделала. Испортила куклу. Как подумаю, сколько она стоила… другие девочки ценили бы. – Она стукает себе по голове. – Ненормальная, вот что я скажу. Не все дома.

Ведьма помахивает журналом.

– Я тебе что сказала? – Она протягивает свою лапу к Лотти. – Неси сюда куклу, Криста. Посмотрим, можно ли ее починить.

– Нет.

– А ну-ка быстро, пока отец не увидел, что ты натворила. Иди сюда сейчас же. Я за свою жизнь много кукол перечинила. – Урсель она говорит: – Принеси, пожалуйста. Не хочу я отвечать за такой ущерб.

Урсель вырывает ноги у меня из пальцев.

– Хватит. – Я царапаю ее руку и пытаюсь лягнуть. – Не хочу я, чтоб ее чинили. Она кролик.

– Это кукла, – скрежещет Урсель и так меня толкает, что я падаю. – Что с тобой такое?

– Ноги тут держатся на резинке, – говорит ведьма. – Толстая резинка подойдет. Мальчишки часто отрывают руки и ноги сестриным куклам – а иногда и головы, поиграться в похороны.

– Мальчиков не исправить. – Урсель качает головой, но вроде не злится. – Это уж как водится. Но я отродясь не видала девочки, чтоб вытворяла такую жуть.

Они возятся с Лотти, не обращая внимания на ее крики. Когда ноги у нее опять на своем месте, Урсель сажает ее на самый верх книжного шкафа – пока я не научусь себя вести. Трусы на нее не надевают.

Дядя Храбен приносит мне кулек фигурных мармеладок. Я раскладываю их по цветам. Черные – самые вкусные. Следом – красные, а вот оранжевые, зеленые и желтые по вкусу никакие. Раньше я им откусывала головы. Теперь попробую начать с ног.

– Ты нынче такая взрослая, – говорит он, тыкая мне в прическу.

– Мне не нравится.

– И мне. Лучше, когда распущенные. – Дядя Храбен умолкает. – Я никому не говорил, как ты вылезала в окно, шалунья Криста.

– А я никому не говорила, что вы стукнули маленького мальчика, – отвечаю я с полным ртом ног.

– Сколько раз тебе повторять, Криста? Не было там никакого мальчика.

– Меня за враки шлепают.

– А тебе нравится, когда тебя шлепают? – Дядя Храбен сует мне руку под юбку и похлопывает по попе. Руку потом убрать забывает.

– Нет. – Я беру сладости и ухожу на другой край стола. – А вам?

Он очень громко смеется.

– Когда как. Если твой папа, то нет. А что до окна, так он тебя больше в лазарет не возьмет. – Он смотрит на меня странно. – Особенно после того, что случилось.

Ведьма забыла свой журнал. Когда приходит Йоханна, он все еще лежит на кресле. Сегодня вечером на ней синее платье в облипку по ногам. Веки у нее тоже посинели, в тон.

– О, это свежий?

– Не знаю. – Я прошу ее спустить мне Лотти. – Шарлотта плохая. – Ноги у нее вялее, чем раньше, и она теперь не может сидеть, как надо.

– Как твоя прическа? Уверена, всем понравилось. Ну, ты сегодня хорошо себя вела? – Я не отвечаю. У Йоханны большие руки – сразу видно, они готовы кого-нибудь отшлепать. Да и все равно ей неинтересно. – Давай посмотрим, что у меня для тебя в кармане.

В этот раз она принесла мне новые заколки, только вряд ли они новые: в одной запутался черный волос. Они пахнут дрянью, которую Грет заливала в туалет. Две похожи на веточки с радужными птичками в ряд. Другие – металлические бантики, красные в белую точечку.

– Как у Мышки Минни, – говорит Йоханна.

– Мышка Минни дурацкая.

– Что за манеры, Криста? – спрашивает папа, возвращаясь после мытья рук, но ладонями друг вокруг друга он крутит по-прежнему. – Скажи спасибо тете Йоханне.

– Спасибо, тетя Йоханна, – говорю я тихо-претихо. Йоханна улыбается.

– Можно просто Йоханна, Криста. Какая пара тебе больше нравится? – Я выбираю птичек. – Отлично. – Она поглядывает на папу. – Я их тебе завтра приколю.

Папа отпирает буфет и достает новую бутылку особой воды. Наливает себе стакан и выпивает залпом. Йоханна смотрит на него, потом на бутылку.

Я смеюсь.

– Папа, что за манеры?

– Прекрати, – говорит он, хмурясь, но достает второй стакан – для Йоханны. Она отпивает немножко, а потом садится в ведьмино кресло и открывает журнал. – Ты видел эту статью, Конрад?

Папа встает за спиной у Йоханны и смотрит на страницы, которые она открыла. Через миг у него делается странное лицо. Он хмурится, и губы у него исчезают, рот превращается в щель для писем.

– Зачем ты мне это показываешь?

– Тебе не интересно?

– С чего бы?

Я подкрадываюсь и заглядываю из-под папиной руки. Там картинки уродливых дам и тролля. Наверху страницы – заголовок большими буквами. Я прочитываю по слогам: «Frauen, die nicht Mutter werden dürfen»³¹.

– Почему тут написано, что им нельзя становиться матерями?

– Вдруг они передадут что-нибудь по наследству, – говорит Йоханна. – В смысле, ты посмотри на них. Едва ли они вообще люди. Иногда, правда, с виду не скажешь, что с ними не так…

Папа выхватывает журнал и сминает его в ком.

– Криста, иди во двор.

– Сам сказал, что я должна сидеть дома. Ты сказал…

– Делай, что велено. Сейчас же.

Уходя, я громко топаю, но потом на цыпочках возвращаюсь обратно – подслушать.

– Поразительно похоже на шантаж, – говорит папа. – Не ожидал от тебя.

– Не понимаю, о чем ты. – Йоханна делает вид, что плачет. У нее плохо получается. Затем она принимается извиняться, много-много раз. Чуть погодя папа говорит, что ничего страшного. Он берет ее за руку, в утешенье, и дает ей большой белый носовой платок со своими инициалами. Сморкается Йоханна так, будто лошадь угольщика фыркает в мешок с кормом. Мы с Лотти прячемся в цветущем кусте красной смородины – разглядеть пудреницу, которую вытащили у Йоханны из сумки. Она круглая и бледно-зеленая, с изображением дамы в старомодном платье и капоре. Я припудриваю нос Лотти и себе. Поглядевшись в зеркальце, мы стираем пудру и возвращаемся домой. Папа смотрит в стену. Йоханна улыбается.

– Хочешь сыграть в игру, Криста? – Она достает доску для «Damespiel»[59]59
  Шашки (нем.).


[Закрыть] и играет, как дура, чтоб я выиграла. С Грет было играть куда лучше. Она терпеть не могла проигрывать. Однажды, продув шесть раз подряд, она спихнула доску со стола и сделала вид, что случайно. – Чем теперь займемся? Знаешь какие-нибудь стихи, Криста?

Папе стихи Грет не нравятся, потому я мотаю головой и вместо стихов пою ей «Alle meine Entchen»[60]60
  Все мои утята (нем).


[Закрыть]:

 
Все мои утята
Плавают в пруду.
Голова под воду,
Хвостик на виду.
 

– Очень мило, – говорит она и принимается хлопать.

– Я еще не допела, дура.

– Криста! – орет папа. – Извинись немедленно. – Я делаю вид, что не слышу.

 
Все мои голубки
Наверху сидят,
Klipper, klapper, klapp, klapp[61]61
  Зд.: Цок, щелк, хлоп-хлоп (нем.).


[Закрыть],
Над домиком летят.
 

Посреди ночи приходит der Sandman. Раньше он всегда являлся с фонариком. Склонялся над моей кроватью и вынюхивал меня, а иногда щупал под покрывалом, а я притворялась, что сплю. Грет говорила, что, если крепко жмуриться, он не может своровать у тебя глаза, чтоб потом скормить их своим детушкам. Иногда я подглядываю, но открываю только один глаз, и то чуть-чуть. А наутро я знаю, что это не приснилось, потому что нахожу «Поцелуй негра» или «Шоколадный пфенниг» под щеткой для волос. Сегодня он забыл фонарик и все спотыкается и грохочет в темноте. Когда луна выбирается из-за своего облака, чтобы посмотреть, что тут происходит, Лотти шепчет мне, что это не Песочный человек, a Boggelmann. На полу – здоровенный мешок, а сам он шумит и открывает все подряд, ищет нас, и я быстро сую палец в рот, чтоб не закричать, потому что это der Kinderfresser, ужасный Детоглот, и мешок этот – с руками и ногами или даже детишками целиком. Я прячусь под кроватью, рукой зажимаю Лотти рот. Дрожу с головы до пят – сейчас даже хуже, чем когда пряталась от Грет после того, как порвала ее нитку жемчуга и она прибежала по лестнице с колотушкой для ковров, грозя выдубить мне шкуру.

Тут включается свет, потому что пришел папа. Der Kinderfresser превращается в тень.

Я быстро вылезаю. От папы странно пахнет. Он выбрасывает все из шкафов и ящиков, запихивает мою одежду и книги, игрушки и щетку в мешок.

– Папа, что случилось?

– Одевайся. Мы едем путешествовать.

– Домой, папа?

– Нет. В другое место, за море, далеко…

– Конрад? – входит Йоханна. На ней только корсет и трусы. Блестящие, розовые. У нее вислый зад и громадные сиси, но не такие большие, как у Грет. – Что ты делаешь?

– Я больше не могу. Опостылело. Мне нужно уехать отсюда.

– Не говори ерунды, Конрад. Ты пьян. Выспись хорошенько. Утром все будет иначе. – Она пытается его обнять. – Пошли спать.

– Оставь меня в покое, уродливая корова. – Папа отпихивает ее и принимается мыть руки воздухом. – Убирайся.

У Йоханны распахивается рот.

– Так нельзя. Мы же только что…

– Я не приглашал тебя остаться.

Тут Йоханна бьет папу по лицу и говорит очень скверное слово. Она колотит его кулаками в грудь, но он ее отталкивает и, спотыкаясь, уходит из комнаты. Йоханна укладывает меня в постель.

– Спи, Криста. Папа устал. Утром все будет хорошо.

Я долго лежу без сна – а вдруг придут какие-нибудь другие бабайки. Йоханна с папой кричат друг на друга. Потом хлопает дверь. Очень тихо. Ухает сова. Кто-то из зверей в зоопарке принимается выть. Чуть погодя я слышу, как еще тише закрывается другая дверь. Я смотрю, как на меня в ответ смотрит звезда – там занавески не задернуты как следует. Если изо всех сил смотреть, не моргая, долго, кажется, что звезда падает на Землю. Грет говорила, что звезды – это глаза мертвых людей, которые наблюдают за нами.

– Funkel, funkel, kleiner Stern, – шепчу я в темноту. – Где ты, кто ты – я не знаю.

Папа обычно будит меня криком: «Я больше не буду повторять», – но сегодня слышно только звяканье чашек и блюдец, и мне понятно, что кто-то из ведьм уже принес завтрак. Я поднимаю Лотти с пола, и мы с ней видим, что это мерзкая жирная Урсель с папиным кофе и рогаликами и с ужасной манной кашей – для меня.

– О, – говорит она, глядя на мою ночнушку, – ты еще не одета? Шевелись-ка, девочка. Скоро уже фрау Швиттер придет. – Она подбирает две пустые бутылки, держит их подальше от себя, будто они могут укусить. – Разбуди-ка ты отца. Похоже, ночка у него была что надо.

Но папа не хочет просыпаться. Он не высовывается из-под одеяла, даже когда я замечаю на стуле его штаны и лезу к нему в карманы. Лотти прячет украденные пятьдесят райхспфеннигов под отклеившийся угол линолеума у моей кровати. Йоханна не идет меня причесывать. Хорошо. Я сажусь читать книжку. Дочитав сказку, я мою те части себя, на которые папа может обратить внимание, надеваю лучшее платье и новые белые носочки. Иду показать папе, какая я красивая, но он все равно не просыпается, даже когда я очень громко ору и пинаю кровать. Вытаскиваю у него из-под головы подушку, а он все равно не двигается. Мы с Лотти пробуем папин кофе, в нем много сахара, как это любит Йоханна, и съедаем один рогалик, намазанный маслом и еще посыпанный сахаром. Лотти говорит, что ее тошнит.

За папой приходит Херта, велит мне вынуть палец изо рта.

– Где твой отец? Опаздывает. У нас много дел, а без него мы начать не можем.

– Папа не хочет вставать.

– Вот как? Сейчас разберемся. – Херта упирает руки в бока. – Он там один? Хорошо. – Она шагает к его двери и барабанит в нее большими жесткими костяшками, потом заходит. Слышен странный звук, будто курица квохчет, когда ей сворачивают шею. Затем Херта выбегает вон и начинает так вопить, что по лестнице взбегают несколько мужчин.

– Что стряслось? – спрашивает один, улыбаясь во все лицо. Я его раньше видела. У него оранжевые волосы и много веснушек. Голос у него, как будто горят еловые шишки. – Паука увидала?

– Там. – Херта хватает ртом воздух, держится за шею рукой и тыкает в дверь: – Удавлен.

– Папу укусил паук? – Грет говорила, что некоторые пауки прячутся под сиденьями в туалетах и, если засиделся, кусают за попу. – Что случилось с папой? – Никто не отвечает. – Что такое «удавлен»? – В папину комнату набиваются еще люди, но который с оранжевыми волосами смотрит с порога. Лицо у него делается серьезное. Он кладет руки Херте на плечи:

– Давно?

– Холодный, – говорит она, потирая руками горло. – Он холодный. Окоченелый.

– Значит, ночью. Кто-то из этих вырвался и пришел искать доктора.

Херта качает головой.

– Даже если б вырвались, откуда им знать, где именно его искать?

– Звериное чутье. Ты же знаешь, какие они.

– Но это ж силу надо иметь, чтоб… – Херта роется в карманах, достает сигарету, оранжевый ее поджигает. У нее трясутся руки. После нескольких пыхов она говорит: – Может, ты и прав, Мецгер³². Да, судя по всему, это и произошло.

Я стою у стены в папиной комнате. Он все никак не просыпается, хотя все тут очень шумят и всё кругом осматривают – под кроватью, в шкафу, за комодом. Один проверяет окно: открывает его, закрывает, открывает, закрывает. Потом несколько человек идут ко мне в комнату. Я иду следом и вижу, как они находят мешок, набитый одеждой и игрушками. Херта на него пялится.

– Йоханна права. Он и впрямь собирался сбежать.

Высокий тощий мужчина уходит и возвращается с дядей Храбеном, тот улыбается и злится одновременно. Он заходит к папе в комнату и выкрикивает много очень скверных слов. Все остальные мужчины уходят – кроме Мецгера со странными оранжевыми волосами, он стоит в дверях. Когда дядя Храбен выходит оттуда и берет меня на руки, я начинаю плакать.

– Почему папа не просыпается?

– Не беспокойся, mein kleines Made hen. О тебе дядя Храбен позаботится. – Он приглаживает мне волосы. – Вот что, слушай внимательно. Видать, кто-то из служанок принес завтрак. Кто-нибудь еще тут был? Ты видела кого-нибудь незнакомого?

– Только der Kinderfresser.

– Детоглота? – Улыбка у дяди Храбена делается еще шире. – Нет-нет, Криста, в смысле настоящих людей, вчера после чая или перед завтраком сегодня утром кто-нибудь приходил?

– Сначала пришла Йоханна, – говорю я сердито, – а потом der Kinderfresser. Я думала, что это Песочный человек, но это не он, потому что у него был большой мешок. Ну и Песочный человек всегда оставляет мне сладости, а этот ничего не оставил. А потом Йоханна с папой кричали друг на друга.

Дядя Храбен хмурится.

– Йоханна была здесь прошлой ночью?

– Да. – Я пытаюсь вырваться и спуститься на пол. – Пустите. Хочу к папе.

– Нет, ее здесь не было, – говорит Херта, странно поглядывая на дядю Храбена. – Йоханна была у меня. Она очень расстраивалась из-за… чего-то. Мы полночи проговорили.

– Это неправда. – Дядя Храбен наконец ставит меня на пол, и я топаю. – Она была здесь, со мной и с папой.

– Ты меня врушкой зовешь? – Херта щурится и зло смотрит на меня. Она меня не пугает, но я на всякий случай прячусь за дядю Храбена. Он лезет в карман и потихоньку передает мне лакричное колечко.

– Йоханна играла со мной в шашки и расчесывала мне волосы. А потом сняла платье. Она пришла ко мне в комнату в одном корсете и в трусах. Я видела ее сиси.

Мецгер издает странный звук и делает вид, будто кашляет. Дядя Храбен закрывает рот рукой. Херта хмурится на них обоих.

– Этой дурочке все приснилось.

– А вот и нет. – Я достаю пудреницу из тайного места под подушкой и оставляю там лакричное колечко – на потом. – Смотрите – Йоханна потеряла.

Херта пожимает плечами.

– Да, это ее, но она могла колечко здесь забыть когда угодно.

– Вчера, – упираюсь я и сую палец в рот.

– Ты же знаешь, что бывает с детьми, которые так делают, – говорит Херта и тащит мой палец изо рта двумя пальцами, зажав его, как ножницами.

Вваливается ведьма Швиттер, опираясь на свою волшебную палку, чтобы все думали, будто это клюка. Она видит меня, и глаза у нее делаются круглые.

– Криста? – Она оглядывает остальных. – Вы что себе думаете? Где вообще приличия? Ребенку здесь точно быть не положено. Пойдем, Криста, спустимся в кухню. Может, найдем тебе что-нибудь славное поесть.

Вверх по лестнице взбегает Урсель. Лицо у нее ярко-красное. Ей так жарко и она так запыхалась, что у нее прямо усики из капелек пота.

– Это правда? Внизу говорят, кто-то его удавил. Я поднималась меньше часа назад. Если б я знала… – Урсель содрогается. – Он правда мертвый?

Я вдруг пугаюсь. Беру Лотти и прижимаю к себе, сильно-сильно.

– Кто мертвый? – Все оборачиваются и смотрят на меня. – Кто мертвый? – Кричу я.

– Произошел несчастный случай, Криста, – говорит ведьма Швиттер и тянет меня своей лапой прочь из комнаты. Я с ней дерусь. Ей приходится отцепиться, потому что тут нужны две руки, а в другой у нее палка. Я ныряю под рукой у Мецгера и бегу обратно к папе в комнату.

Папа все еще на кровати. Кто-то натянул ему одеяло на голову, и на нем нет одежды. Он выглядит странно, как большая кукла, только у кукол спереди не бывает волос. Он спит с широко открытыми глазами, а на шее у него – здоровенные багровые пятна.

– Забор был высокий, как дом, – говорит Грет, растирая масло в муке, – и толстый, как эта комната в длину. Летом его весь оплетали темно-красные розы. И так был прекрасен их аромат, что чувствовался за пять миль. Он то и привлек Принца ко дворцу Спящей Красавицы. – Она вываливает тесто на доску. – Подай мне скалку, Криста. – Пум. Пум. Ком поделен надвое, половинки раскатаны кругами. Грет кладет тот, что покрупнее, в блюдо. А я пока выбираю камешки из сушеной чечевицы.

– А какой это будет пирог?

– С котятами и Рапунцелью. В хозяйстве все сгодится: кошка соседская родила деток, а повар утопил их в ведре. Ты сказку слушать хочешь или нет?

– Не буду есть пирог с котятами.

– Тогда не получишь пудинга.

– Ну и пусть. Что принц дальше делал?

– Так вот, под цветами у роз были острые шипы – здоровенные, как твой мизинчик, и кривые, как ятаган у злого турка, и потому достал принц свой меч и принялся рубить стебли. – Грет рассекает воздух ножом для масла. – Рубит он стебли, а шипы колют его в ответ, покуда на земле не стало по колено красных лепестков и алой крови. На это ушла у него неделя, а то и больше, но он наконец прорубил дыру – довольно, чтобы внутрь пробраться. И вот дворец, все еще заколдованный, и все в нем спят: повара, служанки, лошади, гончие. Всюду пыль. Schmutzf[62]62
  Зд.: Гадость, пакость (нем.).


[Закрыть] — Она хлопает по стене мухобойкой, подбирает полумертвую мясную муху за крылышко и несет к открытому окну. – Даже навозные мухи.

– А что же Спящая Красавица?

– Она тоже спала. – Грет зевает. – Она спала долго-долго.

Мне так не терпится, что не могу ноги держать спокойно.

– Дальше, дальше.

– Может, потом. Я слишком устала. Кроме того, еще столько котят нужно нарубить, глаза у них повыковыривать.

Я смотрю в таз.

– Это не котята. Это голуби, которых ты купила на рынке.

– Уверена? – Грет смеется и тыкает в окровавленные тушки. – Слушай. Слышишь? – Она прикрывает рот ладонью. – Мяу-мяу-мя-а-а-ау.

– Глупости какие. Это ты мяукаешь. И вообще, я знаю, чем все закончится. Принц целует Спящую Красавицу, и она просыпается…

Меня кто-то трясет. Потом мне по лицу бьют рукой, сначала слева, потом справа. Я смаргиваю – надо мной стоит Урсель.

– Прекрати.

Дядя Храбен хватает ее за запястье.

– Это еще зачем? Оставьте несчастного ребенка в покое.

– Что, пусть стоит тут еще пять минут с разинутым ртом и пялится в никуда? У нее какой-то припадок. Не смотрите на меня так – кто-то должен был что-то предпринять.

Ведьма Швиттер обнимает меня костлявой ведьминской рукой.

– Пойдем, Криста, пора нам спуститься.

– Нет! Нет! Подождите. – Я бросаюсь на папу, целую его. Он странного цвета, а щека у него такая, будто он только что вошел с улицы снежным зимним вечером. Глаза смотрят прямо на меня, но он не просыпается, и я все целую и целую его, пока дядя Храбен меня не оттаскивает. Затем ведьма Швиттер склоняется к папе и закрывает ему глаза, а я помню, как он это делал маме, после того как пооткрывал окна. Все расступаются, потому что явилась Йоханна, и лицо у нее ужасного серого цвета, как лужа, а под глазами темные круги.