Текст книги "Кентавр"

VII

Мы как раз подходили к Неаполю, когда наш добродушный капитан, не ведая того, значительно подтолкнул события. Ибо он стремился включить в искусство безопасного судовождения также поддержание духа пассажиров. Ему нравилось видеть их довольными и представлять одной большой семьей, а тут он заметил – или, по всей вероятности, кто-то обратил его внимание на сей прискорбный факт, – что один или два члена теплой компании зябнут из-за прохладного к ним отношения остальной братии.

Вероятно (как предположил О’Мэлли, не справившись, впрочем, у капитана), деливший каюту с незнакомцами сосед попросил о переселении, но, так или иначе, капитан Бургенфельдер подошел к ирландцу вечером того дня на мостике и справился, не будет ли тот против делить с ними каюту до конца путешествия.

– Ваш теперешний сосет сходит в Неаполе. Возмошно, вы не станете возрашать. Мне кашется, им одиноко. А вы друшелюбны к ним. Вдобавок, они тоше едут до Батума. Ну, как?

Предложение такого близкого соседства застало О’Мэлли врасплох. Несколько секунд он безотчетно колебался, не понимая почему. Затем, движимый сердечным порывом, не поддающимся голосу рассудка, согласился.

– Правда, может быть, стоило бы сначала спросить, не возражают ли они, – добавил он в следующую минуту, готовый пойти на попятную.

– Я уше спрашивал.

– Ах, уже! И как они – согласны, то есть не возражают? – добавил он, охваченный опасливой радостью.

– Напротив, вполне дофольны, – последовал ответ капитана, который передал ирландцу бинокль полюбоваться синеющей над волнами Искьей[23]23
  Искья – самый большой остров Неаполитанского залива в Тирренском море, вулканического происхождения.


[Закрыть].

О’Мэлли чувствовал – соглашаясь, он всецело отдается новому повороту судьбы, поэтому решение выходило очень серьезным. Импульсивно он принял дружбу, таившуюся в притягательных глубинах, за опасность. Но он уже оттолкнулся и прыгнул.

Его захлестнул ход событий, вызвав смятение в глубине души. Ирландец бездумно поднес к глазам бинокль, но увидел вовсе не Искью и не тот пролив, куда корабль должен был войти вечером, направляясь к Сицилии. Его глазам предстала совсем иная картина, поднявшаяся изнутри, будто ее набросили на внешний ландшафт. Линза страстного внутреннего стремления, которое не могло осуществиться, сфокусировалась на некоем далеком-далеком фоне, где переставали различаться пространство и время – то ли в будущем, то ли в прошлом. Там он увидел гигантские фигуры, туманные, но полные величия, свободно, подобно облакам, носившиеся по могучим холмам, где цвела жизнь молодого мира… Уследить за ними взглядом никак не получалось, ибо скорость и манера перемещения вводили в замешательство…

Хотя не удавалось определить их физические размеры, душу Теренса охватило ощущение странного узнавания – казалось, тут ему всё знакомо. Часть его скрытого «я», необузданная современным миром, радостно восстала и устремилась вслед, неукротимая, как ветер. Будто его сознание издало клич: «Я иду!» И он увидел себя, в человеческом обличье несущегося гигантскими скачками к ним, но так и не достигая, оставаясь по-прежнему на пределе видимости. Их топотом в ушах пульсировала кровь…

Решение принять незнакомцев высвободило в нем некую сущность, которая сейчас впервые поднялась наружу, вырвалась из плена… И в его сознании это бегство обрело форму картины, вставшей перед глазами…

Голос капитана попросил вернуть бинокль, и с огромным трудом, испытав почти физическую боль, ирландец наконец оторвался от заворожившего зрелища, дав табуну Летучих Мыслей унестись в безразличный сумрак. Сожаление утраты было почти непереносимо – утраты несказанно далекого, давно минувшего…

Обернувшись, он вложил бинокль в протянутую мясистую ладонь, заметив, как розовые толстые пальцы сомкнулись на ремешке; на одном из них виднелось массивное золотое кольцо, на рукаве блеснул золотой шеврон. Это кованое золото, мясистые пальцы, гортанный голос, произнесший «Благотарю», – всё выступало символами усмиренного искусственного существования, вновь заключившего его в клетку…

Затем он спустился к себе в каюту и обнаружил, что непритязательный канадец, убеждавший озадаченных крестьян купить у него уборочную технику, сошел на берег, и теперь в каюте на его койке и на диванчике под иллюминатором лежала какая-то одежда русского великана и его сына.

VIII

Я, со своей стороны, нахожу в этих ненормальных или паранормальных фактах самое сильное подтверждение возможностей сознания, поднявшегося на более высокую ступень. Сомневаюсь, что нам удастся постичь их, в буквальном смысле не прибегая к концепции Фехнера о гигантском хранилище памяти всех жителей Земли, откуда, стоит понизиться некоему порогу или открыться клапану, обычно сокрытая там информация просачивается в исключительные умы.

Уильям Джеймс.

«Вселенная с плюралистической точки зрения»

Несколько часов спустя, когда судно вышло в открытое море, О’Мэлли как бы между делом поведал о новых соседях доктору Шталю, и тот неожиданно переменился в лице. Отступив на шаг от нактоуза, на который оба опирались, доктор положил руку на плечо ирландцу и вгляделся ему в лицо. К своему удивлению, О’Мэлли обнаружил, что обычная циничная недоверчивость доктора испарилась, сменившись интересом и добрым участием. И слова, прозвучавшие после этого, шли от сердца.

– Это правда? – спросил он, будто новость встревожила его.

– Конечно. Отчего это должно быть неправдой? Что-то не так?

Ему стало не по себе. Поведение доктора подтверждало поспешность его шага. Возникшая было преграда между ними рассыпалась, а чувство досады оттого, что новых друзей могут подвергнуть анализу, исчезло. Былая искренность отношений с доктором вернулась.

– Боюсь, – задумчиво проговорил Шталь, – это может повредить вам, поставить вас в несколько… – он поискал более точное слово, – затруднительное положение. Ведь это я предложил перемену.

О’Мэлли непонимающе поглядел на него.

– Не вполне вас понимаю.

– Дело в том, – продолжал доктор, не сводя с него глаз и тщательно выбирая слова, – что я, зная вас уже некоторое время, сформировал некоторое… э-э… мнение о вашем складе ума и личности. Он оказался весьма редким и глубоко меня заинтересовал…

– Вот уж не знал, что угодил к вам под микроскоп, – встревожено рассмеялся О’Мэлли.

– Хотя вам такое внимание было не совсем приятно – и, замечу, вполне справедливо – и вы старались даже порой меня избегать.

– Как ученого, врача, – вставил было О’Мэлли, но доктор проигнорировал его ремарку и продолжал по-немецки:

– Я всегда питал тайную надежду, скажем, как «ученый и врач», что однажды мне доведется пронаблюдать вас при таких обстоятельствах, которые проявят скрытые способности, наличие которых я предполагал в вас. Мне очень хотелось увидеть, как вы, вернее, ваша душевная суть поведет себя под давлением некоего искушения, создавая тем самым благоприятные условия для их проявления. Однако наши краткосрочные плаванья, к счастью скрепившие нашу дружбу, – он снова положил руку ирландцу на плечо, на что тот слегка кивнул, – никогда прежде не предоставляли такой возможности…

– Вот оно что…

– До сегодняшнего дня! – договорил доктор. – Да, до сегодняшнего дня.

Озадаченному О’Мэлли хотелось, конечно, чтобы тот продолжал, но человек науки, в котором теперь взял верх судовой врач, казалось, засомневался. Ему явно было непросто высказать то, к чему он подходил.

– Вы имеете, вероятно, в виду, хотя я и не до конца вас понимаю, наших друзей-великанов, – подсказал ирландец.

Определение выскользнуло неосознанно. Выражение лица приятеля показало точность его ремарки.

– Значит, вы тоже видите их большими? – подхватил доктор. В его словах звучал искренний интерес, а совсем не желание выведать побольше.

– Да, порой, – отвечал ирландец, чье удивление всё росло. – Но только иногда…

– Вот именно. Больше их истинных размеров, будто иногда они источают некую… эманацию, расширяющую их контуры. Верно?

Теперь, весь во власти не до конца понятного удивления, О’Мэлли уже полностью доверился доктору и, схватив его за руку, подошел к поручням. Опершись на них, они теперь стояли и глядели на море. За спиной у них прошагал какой-то пассажир, занимающийся вечерним моционом. Стоило шагам удалиться, как ирландец заговорил приглушенным тоном:

– Но, доктор, вы высказываете вслух то, что я полагал существующим лишь в моем воображении, а в обычном смысле – вашем смысле – не совсем соответствующем реальности, как же так?

Некоторое время доктор не отвечал. Обычный насмешливый огонек в его глазах исчез, взгляд стал решительным. Когда же Шталь наконец заговорил, то будто продолжил давно продуманные рассуждения, которые, однако, содержали нечто, чего он наполовину стыдился, но всё же хотел высказать без утайки.

– Существо сродни вам, – сказал он негромко, – но значительно более развитое, Повелитель ваших краев, человек, чье влияние на близком расстоянии не сможет не пробудить дремлющую умственную бурю. – Последние слова он произнес, запнувшись, будто искал более подходящие и, не найдя, решил всё же употребить их. – Ту, что постоянно собирается за горизонтом вашего сознания.

Повернувшись, он пристально вгляделся в лицо спутника. О’Мэлли был слишком потрясен, чтобы испытывать досаду.

– И? – спросил он, ощущая, как атмосфера приключения сгущается вокруг него. – И что же дальше? – громче повторил он. – Прошу вас, продолжайте. Я не в обиде, однако заинтригован. А вы пока держите меня в тумане. Полагаю, я имею право на большее, чем туманные намеки.

– Вполне, – ответил доктор прямо. – Этот человек обладает столь редко встречающимся качеством, что для него даже не изобрели названия, не придумали точного описания, по сути, оно, – поскольку они в разговоре снова перешли на немецкий, Шталь употребил немецкое слово, – unheimlich[24]24
  Жуткий, страшный, тревожный (нем.).


[Закрыть].

Ирландец вздрогнул. Он признал истинность этих слов. В то же время в нем всколыхнулось прежнее негодование, проникнув в его ответ.

– Значит, и его вы пристально изучали, и его поместили себе под микроскоп? И когда только успели за такое короткое время?

Последовавший ответ на этот раз его не удивил.

– Друг мой, – услышал он, в то время как собеседник перевел взгляд на туманный морской простор, – ведь я не всегда был судовым врачом. Эти обязанности я выполняю только потому, что спокойствие и значительный досуг на корабле позволяют мне довести до конца одну работу, систематизировать записи. Долгие годы я трудился в X., – он назвал немецкий аналог лечебницы для душевнобольных Сальпетриер, – ведя исследования поразительных странствий человеческого разума и духа, причем некоторые результаты натолкнули меня на дальнейшие изыскания, которые я проводил уже независимо. Именно их данные я сейчас и обрабатываю. Но среди множества случаев, которые могли бы поразить чье угодно воображение… – тут он снова чуть помедлил, – я натолкнулся на один, вероятность встретить который была одна на миллион, признаюсь, и теперь целый раздел моей книги под названием «Urmenschen»[25]25
  Долюди, пралюди (нем.).


[Закрыть] отведен именно ему.

– Первобытные люди, – быстро перевел О’Мэлли. К охватившей его озадаченности добавилось растущее ощущение неловкости, странным образом пронизанное восторгом. Интуитивно он понимал, к чему клонилось дело.

– Существа, – поправил его доктор, – не люди. Приставка «Ur» имеет для меня более глубокий смысл, чем обычно подразумевается в словах «Urwald», «Urwelt» и им подобным. Слово «Urmensch», первобытное существо, обозначает в современном мире выжившего представителя почти невероятного вида, необъяснимого со строго материалистических позиций…

– Языческих времен? – перебил ирландец, которого накрыла волна радости, смешанной с ужасом.

– Куда, куда древнее, – последовал едва слышный ответ.

Скрытый смысл этих слов теперь полностью овладел сознанием О’Мэлли. В его душе поднялись силы, призывающие в друзья море, ветер, звезды – бурные и прекрасные. Но он не вымолвил ни слова. Впервые высказанное доктором вслух представление овладело всем существом ирландца без остатка. Для слов не осталось сил. Он понимал, что доктор наблюдает за ним глазами, в которых зажглась страсть открытия и веры. Их горение зажигало и его самого. Приоткрылась новая сущность Шталя.

– Того вида, позвольте сказать, – продолжал он окрепшим голосом, уверенность которого еще сильнее взволновала слушателя, – чьи самые развитые представители в мире сегодняшнего дня должны будут испытывать одиночество полных изгоев. Они означают собой возврат к человечеству, так сказать, нерастраченной силы мифологических ценностей…

– Доктор!

Его на мгновение охватила дрожь. Вновь море вокруг обрело великолепие, в рокоте волн слышались голоса, а среди пены морской виделись контуры чьих-то фигур и очертания лиц, непередаваемо манящих, но неуловимых, как мечты. Услышанное глубоко потрясло его. Он помнил, как само присутствие незнакомца оживило весь мир вокруг.

О’Мэлли чувствовал, что должно произойти, и прямо спросил, хотя и страшился задать этот вопрос:

– Значит, моего друга, этого «русского» великана…

– Я знал прежде, верно, и тщательно изучил.

IX

Нельзя ли предположить, что возможен способ существования, настолько же превосходящий Разум и Волю, как они превосходят механическое движение?

Гербет Спенсер. «Первые принципы»[26]26
  Герберт Спенсер (1820–1903) – английский философ и социолог, один из родоначальников позитивизма, основатель «органической» школы в социологии. «Первые принципы» (First Principles) опубликованы в 1869 г.


[Закрыть]

Приятели отошли от перил и пошли вдоль по палубе, негромко переговариваясь.

– Его привел к нам хозяин небольшой гостиницы, где ему случилось остановиться, в связи с выпадением памяти, скорее – с полной амнезией. Он был не в состоянии сказать, ни кто он, ни откуда, ни у кого служил. Не смогли мы также выяснить, из какой он страны. Словом, ничего о его прошлом установить не удалось. Какой язык ему был родной, тоже осталось неясным, те несколько слов, которые мы от него слышали, представляли собой набор из совершенно разных языков. Ему вообще с огромным трудом давалось любое словесное выражение. Видимо, долгие годы он скитался по миру в одиночку, совсем без друзей, пытаясь отыскать родственную душу и нигде не находя приюта. Казалось, все, как мужчины, так и женщины, старались держаться от него подальше, а доставивший его хозяин гостиницы был крайне напуган. Людей отталкивало то свойство, которое я только что упомянул. Оно проявлялось и в лечебнице, и именно оно заставляло его чувствовать себя абсолютно одиноким среди любого многолюдья. Свойство это встречается реже, чем… – он поискал подходящее слово, – чем непорочность, которую в наши дни почти не встретишь; такого в точности мне не доводилось наблюдать ни у кого… почти ни у кого, – уточнил он, многозначительно посмотрев на спутника.

– А мальчик? – тут же спросил О’Мэлли, не желая переводить разговор на свою особу.

– Тогда с ним никакого мальчика не было. Он его отыскал уже позже. Вполне возможно, он смог бы найти и других.

После этих слов ирландец чуть подался назад, выставив перед собой руку. А может, это набежавший с моря ветерок заставил его вздрогнуть.

– И вот два года спустя, – продолжал доктор Шталь как ни в чем не бывало, – его выпустили, сочтя не представляющим угрозы для окружающих… – на последних словах он сделал небольшой акцент, – если не исцелившимся. Он должен был являться на осмотр к нам каждые пол года. Но ни разу не появился.

– Как думаете, он вас помнит?

– Нет. Совершенно ясно, что он вновь погрузился в то же… э-э… состояние, в каком поступил к нам, в тот неведомый мир, где он провел юность среди себе подобных, но о котором ни он сам не смог ничего рассказать, ни нам не удалось разузнать ничего определенного.

Они остановились под навесом, прислонившись к стене курительной комнаты, поскольку туман теперь сменился дождем. Мысли и чувства О’Мэлли пришли в полное смятение. Ему с огромным усилием удавалось держать себя в руках.

– Значит, вы считаете, – спросил он с видимым спокойствием, – что мы с этим человеком одного племени?

– Я сказал «сходного». Полагаю…

Но О’Мэлли не дал доктору договорить:

– Значит, вы придумали поселить нас вместе в одной каюте, чтобы снова поместить его… нет, нас обоих себе под микроскоп?

– Научный интерес в этом случае очень силен, – осторожно начал отвечать доктор Шталь. – Но еще не поздно отказаться. Я предлагаю вам место у себя в просторной каюте на верхней палубе. И прошу у вас прощения.

Хотя сила воображения ирландца была велика, услышанное смутило его, повергнув едва ли не в ступор. Он прекрасно видел, к чему вел Шталь и что впереди лежали новые откровения. Новость постепенно открывалась во всем величии, которое завораживало и лишало дара речи. Получалось, что его стремление к «первобытности» коренилось куда глубже, чем представлялось ему в самых смелых грезах. И если бы он не оборвал Шталя, тот развернул бы ему свое квазинаучное объяснение. Эти речи о «возврате к человечеству нерастраченной силы мифологических ценностей» просто сразили наповал. Доктор попал в точку. За этим красивым выражением крылась гениально распознанная истина. И она подрывала сам фундамент его личности, душевного здоровья, всей его жизни – всего существования в современном мире.

– Я прощаю вам, доктор Шталь, – услышал он свой спокойный голос, когда они стояли, почти касаясь друг друга плечами в темном простенке, – ведь, собственно, прощать и нечего. Черты этих Urmenschen, описанные вами, меня сильно привлекают. А ваши слова только снабдили мое воображение рекомендательным письмом к собственному рассудку. Они подрывают самые основы моей жизни и существования. Однако вы тут не виноваты…

Он знал, что слова, исходившие из его уст, были порывисты, бессвязны, но лучших он отыскать не мог. Больше всего ему хотелось теперь скрыть нараставший в душе восторг.

– Благодарю вас, – просто сказал Шталь, хотя его замешательство еще не прошло. – Я… чувствовал, что обязан объясниться и… э-э… признаться вам.

– Вы хотели предостеречь меня?

– Скорее предупредить. И повторяю – будьте осторожны! Я приглашаю вас разделить со мной каюту до конца путешествия и призываю принять мое предложение.

Оно явно шло от сердца, хотя ученый внутри доктора наполовину рассчитывал на то, что ирландец откажется.

– Вы думаете, мне угрожает опасность?

– Не физического свойства. Этот человек безвреден и кроток во всех смыслах.

– И всё же опасность существует, по вашему мнению? – настаивал О’Мэлли.

– Существует…

– Что его влияние сделает меня также Urmensch?

– Что он сможет… забрать вас, – последовал после короткой паузы странный ответ.

И вновь эти слова пронзили наполовину испуганную, наполовину ликующую душу О’Мэлли насквозь.

– Вы действительно так считаете? – снова спросил он, – То есть как врач и ученый?

И Шталь отвечал со всей серьезностью и даже торжественностью:

– Я хочу сказать, что вы обладаете тем свойством, которое делает близость этого «существа» опасной для вас, короче говоря, он может забрать вас… э-э… с собой.

– То есть обратить в свою веру?

– Захватить всецело.

Они двинули дальше по палубе и шагали несколько минут молча, но чувства ирландца, возбужденные длительными недомолвками приятеля, теперь бурлили, и он не мог их долее сдерживать.

– Давайте определимся! – воскликнул он, возможно излишне горячась. – Вы хотите сказать, что я могу потерять рассудок?

– Не в обычном смысле слова, – последовал без промедления спокойный ответ, – но с вами может произойти нечто… чему наука не имеет определения и против чего медицина окажется бессильна…

Тут у О’Мэлли вырвался самый важный для него вопрос, прежде чем он успел подумать, осмотрительно ли его задавать:

– Так кто же он на самом деле, этот человек, это «существо», «возврат к прошлому» или «пережиток», как вы его называете, из-за которого вы страшитесь за мою безопасность? Скажите мне, кто же он такой!

К этому времени они как раз подошли к каюте судового врача, и Шталь, толкнув дверь, пригласил ирландца войти внутрь. Усевшись на диване, он предложил гостю сесть в кресло напротив.

X

Предрассудок лежит вне пределов разума, как и откровение.

Старинная пословица

О’Мэлли понимал, что подвел доктора к необходимости признаться в убеждениях, которых ему было даже неловко придерживаться, к которым его подтолкнул необычный жизненный опыт, хотя вся научная подготовка побуждала сурово от них отречься. Понимал он и то, что Шталь на протяжении всего разговора внимательно наблюдал за его реакцией.

– Он вовсе не человек, – почти шепотом продолжил доктор, и такая манера еще сильнее подчеркнула серьезность питаемого им убеждения, – в том смысле, в каком обычно употребляется этот термин. Его внутренняя сущность, как и само тело, сформирована не вполне по-человечески. Он – Космическое Существо, непосредственное выражение жизни космоса. Кусочек, небольшой фрагмент Мировой Души и в этом смысле пережиток, отражение ее юности.

При этих совершенно неожиданных словах в сердце ирландца поднялась непонятная волна, грозившая разорвать его. Радость ли то была или ужас или странная смесь того и другого вместе, он не понимал. Будто вот-вот он наконец услышит – причем из уст человека науки, а вовсе не такого же мечтателя, каким был сам, – нечто, прольющее наконец свет на то, как устроен мир, он сам и все его безумные стремления. Он и жаждал, и страшился этого. Втайне он всегда был уверен, невзирая на все усилия современного образования и манеры жизни, что Земля – разумное, живое Существо, обладающее сознанием. И пусть он не осмеливался признаться в этом даже самому себе, убеждение было инстинктивно и неистребимо.

Он всегда грезил о Земле как о живом организме, матери человечества и, питая любовь к Природе, находился в той близости к ней, которую прочие люди давно позабыли или презрели. Теперь же речи Шталя о Космических Существах как фрагментах Мировой Души, «отражении ее юности» прозвучали как громогласная команда его душе раскрыться навстречу, перестав таиться.

О’Мэлли закусил губу и ущипнул себя, глядя прямо перед собой. Затем взял протянутую ему черную сигару, зажег ее пляшущими пальцами и принялся так усердно дымить, словно сама крепость рассудка зависела от того, успеет ли он докурить ее в предписанный срок. Лицо окутали густые клубы дыма. Но душа внутри ликовала…

Прежде чем кто-либо заговорил, на кончике сигары образовался внушительный столбик пепла. Стараясь не промахнуться мимо бронзовой пепельницы, ирландец сосредоточенно прицелился, будто из ружья. Маленькая операция прошла без осечки, пепел сбросился ровно. «Должно быть, это очень хорошая сигара», – подумалось ему, вкуса он не ощущал. Заметил О’Мэлли и то, что пепельница была выполнена в виде нимфы, причем пепел падал в подол хитона. «Надо бы обзавестись, – промелькнуло в голове. – Интересно, сколько такая стоит?» И продолжал дымить с тем же усердием. Доктор встал и неторопливо прохаживался возле красной шторы, которая закрывала койку. О’Мэлли рассеянно следил за ним, а в голове всё еще немолчным рокотом отдавались услышанные слова.

В комнате стояла тишина, но тут вспыхнуло воспоминание – в один момент, хотя на рассказ уходит существенно больше времени, – о читанном у немецкого философа Фехнера, что Вселенная повсюду обладает сознанием, что она живая, сама Земля – живое Существо, а понятия Мировая Душа или Космическое Сознание намного важнее, чем лишь красочные представления древних…

Доктор вновь стал на якорь, устроившись на диване напротив. К величайшему облегчению ирландца, он заговорил первым, потому что О’Мэлли просто не имел ни малейшего представления, с чего начать.

– Теперь мы знаем – по крайней мере, вам это точно известно, так как я читал верное описание в ваших книгах, – что личность человека способна расширять свои пределы при некоторых обстоятельствах, называемых отклонениями от нормы. Она может направлять на расстояние часть себя и там являться, действуя в отрыве от центрального тела. Таким же образом Земля, как Существо, могла прежде отделять от себя, проецировать свои фрагменты. И вполне возможно предположить, что ныне остались существовать пережившие время проявления сознания Земли в формах, которые она почти совершенно вобрала в себя перед лицом наступающего человечества и которые остались жить лишь в легендах и поэтических видениях, успевших уловить память о них и нарекших богами, чудовищами, всевозможными мифическими существами…

И тут, будто вдруг пожалев, что дал волю воображению, доктор сменил тон и заговорил суше и бесстрастнее. Как будто переключился на другой аспект своих убеждений. Он вкратце описывал опыт, обретенный в крупных и небольших частных клиниках. По сути, он излагал ни много ни мало те убеждения, к которым в свое время пришел сам О’Мэлли и открывшие путь к более глубинным вещам. Насколько ирландец мог разобрать в своем, всё никак не проходившем возбуждении, доктор говорил о теории, что у человека есть некая текучая, или эфирная, часть, повинующаяся сильным желаниям, которая при определенных условиях могла отделяться – проецироваться – в форме, диктуемой этим желанием.

Доктор использовал свою терминологию, поэтому О’Мэлли лишь потом смог так сформулировать его мысли для себя. Шталь спокойно излагал, какие наблюдения в лечебницах и частной практике подтолкнули его к таким выводам.

– Я убедился, что в поразительно сложной человеческой личности есть некий компонент, – продолжал он, – часть сознания, способная покидать тело на непродолжительное время, не вызывая смерти; что она иногда наблюдается другими людьми; что она может поддаваться мысленному и волевому воздействию, в особенности интенсивному неутоленному желанию, и что она даже способна приносить облегчение тому, частью которого является, субъективно удовлетворяя те самые глубинные желания, что вызвали ее появление.

– Доктор! Вы говорите об астрале?

– Я не знаю, как это можно назвать. По крайней мере, я не могу дать ей имени. Другими словами, эта часть сознания способна создать подходящие условия для такого удовлетворения – возможно, призрачные, напоминающие сон, но вполне реальные в момент восприятия. К примеру, такое состояние вызывается сильными переживаниями, что объясняет появления людей, находящихся на расстоянии, и сотни иных проявлений, истинность которых мои собственные исследования отклонений личности от нормы заставили меня признать. И ностальгия порой становится таким средством исхода, каналом, по которому все внутренние силы и сокровенные желания устремляются к своему осуществлению в каком-либо человеке, месте или мечте.

Шталь отринул все условности и свободно говорил об убеждениях, редко находивших выражение. Это совершенно явно приносило ему облегчение – дать себе волю. В конце концов, в нем всё же жил настоящий поэт бок о бок с наблюдателем и аналитиком, что интересным образом раскрывало фундаментальное противоречие его натуры. О’Мэлли слушал, будто в полусне, не понимая, что общего имеют эти рассуждения с недавно упоминавшимся Живым Космосом.

– Более того, внешнее обличье этого эфирного Двойника, сформированное мыслью или страстным желанием, находится в непосредственной связи с этой мыслью или желанием. Сами формы, когда они обретаются, могут быть самыми разнообразными – весьма разнообразными. Их можно ощутить при ясновидении как эманацию, а не зримо видимое физическое тело, – продолжил он. А затем, пристально взглянув на собеседника, сказал: – А в вашем случае этот Двойник, как мне всегда казалось, способен намного легче отделиться от тела.

– Без сомнения, я творю свой собственный мир и легко погружаюсь в него отчасти, – пробормотал ирландец, которого разговор занимал всё сильнее, – сны наяву и всё такое… до некоторой степени.

– Вот именно, в грезах – до некоторой степени, – подхватил Шталь, – но во сне, когда сознание впадает в транс, полностью! В этом и коренится опасность, – серьезно добавил он, – потому что тогда уже ничто не будет удерживать от возможности потери контроля в бодрствующем состоянии, а тогда наступит не столько расстройство, сбой, а уже переориентация, перенастройка, которую почти невозможно будет удержать под контролем рассудка. – Тут он сделал паузу. – Стоит выпасть из реальности в бодрствующем состоянии – наступит бред наяву. А это уже имеет название, пусть и не совсем корректное, с моей точки зрения, – безумие.

– Этого я не боюсь, – оскорбленно рассмеялся О’Мэлли от такого неверия в его силы. – Мне уж как-то пока удавалось с собой справиться.

Интересно, как успели перемениться роли. Теперь уже О’Мэлли выступал в виде критика.

– Тем не менее я советую быть осторожным, – последовал серьезный ответ.

– Лучше приберегите свои предостережения для медиумов, ясновидящих и другой подобной публики, – съязвил ирландец. Однако, говоря это, он испытывал смутную тревогу. Наибольшую досаду вызывал поворот дела на личности. – Именно они склонны терять голову, как мне кажется.

Тут доктор Шталь поднялся со своего места и встал перед ним, словно ждал именно этих последних слов, предоставивших недостающий кусочек головоломки.

– Большинство самых ярких случаев и наблюдалось как раз у людей разряда медиумов, хотя я ни на секунду не относил вас к их числу. И всё же все мои «пациенты» без исключения демонстрировали свои особые свойства по одной и той же причине – из-за того особенного расстройства, которое я только что упомянул.

Некоторое время они мерили друг друга взглядами. Нравилось это О’Мэлли или нет, но доктор Шталь произвел внушительное впечатление своими речами. И теперь, глядя на его тщедушную фигуру, растрепанную бороду и лысый череп, отражавший свет от лампы, ирландец терялся в догадках, что будет теперь, к чему вело это признание необычных убеждений, столь смутившее его. Ему хотелось услышать больше о той Космической Жизни и о том, каким образом страстное желание могло помочь ей сделаться реальной.

– Ведь все сколько-нибудь достоверные феномены, происходившие на сеансах медиумов, – услышал он дальше, – возникали именно под воздействием той изменчивой, отделяемой части личности, о которой мы тут говорили. Она – проекция личности, автоматическая проекция сознания.

Вслед за чем, словно гром среди ясного неба, на смятенный ум О’Мэлли обрушился вызывающий вывод этого поразительного человека, недвусмысленно увязавший воедино все темы, которых они сегодня коснулись. Доктор с упором повторил.

– Таким же образом, – падали его слова, – великое сознание Земли проецировало вовне непосредственное выражение своей космической жизни – Космических Существ. И вполне возможно предположить, что некоторое число этих древних доисторических проявлений в тех редких местах, которые человечество не успело запятнать, могло сохраниться. Этот человек – одно из них.

И доктор зажег позади себя два электрических светильника, словно ставя точку в поразительной их беседе. После этого он заходил по каюте, поправляя стулья и стопки бумаг на столе. Время от времени он бросал на приятеля быстрый взгляд, как бы проверяя воздействие своей атаки.