Текст книги "Кентавр"

Ибо именно так О’Мэлли воспринял произошедшее. Этот бешеный поток неортодоксальных идей, изложенных без особой последовательности, был выплеснут на него явно с какой-то целью. А неожиданная кульминация и резко оборванный финал продуманы заранее, чтобы подтолкнуть его к горячему признанию.

Но слова бежали от О’Мэлли. Он сидел в кресле, запустив пальцы во взъерошенные волосы. Внутреннее смятение пересиливало любые слова, не давало даже сформулировать никакого вопроса, и вот, когда за дверью каюты громко раздался удар гонга, призывавший к ужину, ирландец резко встал и без единого звука вышел. Шталь проводил его взглядом и, слегка улыбнувшись, удовлетворенно кивнул.

Но О’Мэлли направился не к себе в каюту. Какое-то время он побродил по палубе, а когда добрался до столовой, то увидел, что Шталь уже успел поужинать и ушел. На противоположном конце стола, наискосок от него, сидел русский великан, который время от времени поднимал на него глаза и улыбался, отчего у ирландца становилось одновременно тревожно на сердце и настолько маняще, словно его ожидало величайшее из чудес света. Вновь открылись врата жизни. Оковы, сдерживавшие его сердце, лопнули. Он вырвался из тюрьмы мелкой индивидуальности. Столь угнетавший его мир померк. Люди превратились в марионеток. Торговец мехами, священник-армянин, туристы и все прочие стали лишь механическими куклами, выполненными в одном – мелком и незначительном – масштабе, на удивление скучные, неотличимые друг от друга, ненастоящие, лишь наполовину живые.

А корабль тем временем, отметил он с почти страстной радостью, шел по синему морю, которое покрывало вздымающуюся грудь круглой и вращающейся Земли. И он, и русский великан тоже лежали у нее на груди, прижимаемые так называемой силой притяжения, но помимо нее иной силой. И с этим пониманием его неутолимый голод лишь возрос. Вольно или невольно откровения Шталя утроили его.

XI

В терминах науки можно сказать так: сознание разлито повсюду, оно просыпается там и тогда, когда телесная энергия, подлежащая духовной, превосходит определенную степень силы, называемую нами порогом. Таким образом, сознание можно локализовать во времени и пространстве.

Фехнер. «Книжечка о жизни после смерти»[27]27
  Густав Теодор Фехнер (1801–1887), немецкий психолог и философ. Сочинение «Книжечка о жизни после смерти» (Buchlein vom Leben nach dem Tode) опубликовано в 1836 г.


[Закрыть]

Тем не менее предложение доктором места в его каюте оставалось открытым. Оставшись один – а ему явно требовалось побыть одному этим вечером, – О’Мэлли некоторое время уделил обдумыванию этого предложения, хотя и сознавал, что не сможет его принять.

Как у истинного кельта, воображение О’Мэлли насытило массу слов Шталя собственным живым темпераментом. В глубине души шевельнулась безымянная, беспокойная радость, незамедлительно сотворившая себе Тело из материала, почерпнутого за пределами мыслей – в той безграничной эмпирической области, что всегда наготове у человека с богатым воображением. Получившуюся картину он воспринял внутренним зрением, одел в собственные мысли, восхитился и конечно же очень скоро придал еще больший масштаб. Если возникала некая тень критики, то лишь в виде фраз типа: «Надо же, а приятель-то просто поэт! Да у него живейшее воображение!» Получить вдруг ободрение, даже почти объяснение своим интуитивным догадкам со стороны человека с умом иного склада было внове. И удивительно укрепляло реальность внутреннего мира, в котором он жил.

Объяснение воздействия русского великана на него было просто великолепным, а то, что оно исходило из уст ученого, особенно замечательным. То, что некая часть человеческого духа могла обретать мысленную форму и проецироваться вовне, становясь видимой, представлялось вполне возможным. Собственно, для него это представление даже перешло уже в разряд «фактов» благодаря его темпераменту и уже не занимало воображение. Но вот второе предположение поразило его своим особым величием. И теперь он любовно поворачивал его то так, то этак.

Представление о Земле как о живом организме было просто божественно по охвату и по простоте, а мысль, что сами боги и мифические образы – проекция ее сознания, величественно гремела у него в мозгу, не смолкая. Всепобеждающая, небесно прекрасная и столь же благосклонная. Он видел формы и фигуры, запечатленные в древних легендах, живыми, в прекрасных первозданных садах, в затерянном уголке мира, который человечеству еще не удалось запятнать уродством. Наконец он совершенно по-новому осознал сущность своих глубинных устремлений, прежде тщетно пробивавшихся к его сознанию. Значит, он был так близок Земле, что ощущал биение ее пульса как свой собственный. Мысль потрясла его до основания.

Все эти годы сама Душа Земли взывала к нему.

Дозволяя душе купаться в парящей красоте такой идеи, Теренс не забывал и о череде странных фактов. Он мысленно выстроил их перед собой, чтобы рассмотреть пристальнее: увиденная сквозь капитанский бинокль картина прекрасных фигур, уносившихся вдаль; пробужденный в нем присутствием русского новый лик живой Природы; отрывистая речь, прозвучавшая из уст нового друга, когда они стояли в сумерках, глядя на море; вспыхнувшая в глазах того надежда, зажженная случайно прозвучавшими за обеденным столом словами, И, наконец, особое впечатление громадных размеров, производимое им, как если бы некая часть него, та отделяемая часть, сформированная духовным представлением о своей сущности, становилась видимой.

Так постепенно О’Мэлли начинало становиться понятнее, сколь неизбежно было одиночество этих двоих, что заставляло других людей избегать их компании. Казалось, они перемещались в некоем особом пространстве, где отец неуклюже, а мальчик – с вызовом, шествовали, и их отстраненное величие не подпускало к себе прочих.

Той же ночью на подходе к островам Липари[28]28
  Острова Липари, или Эолийские острова, – группа вулканических островов у северного побережья Сицилии, самый известный из которых – Стромболи с действующим вулканом.


[Закрыть] целая последовательность чрезвычайных событий подтолкнула ирландца двигаться туда, куда направили его речи доктора. В то же время намеренное и, как ему казалось, неоправданное вмешательство Шталя помогло ему определиться по ряду других моментов.

Первое «событие» было из того же разряда, что и «огромность», то есть его весьма нелегко было подвергнуть физическому определению.

К тому времени было уже часов десять вечера, доктор Шталь, скорее всего, находился у себя в каюте, а большинство пассажиров – на импровизированном концерте в кают-компании, когда ирландец, покинув наконец свое уединение, решил тоже спуститься вниз, но заприметил на корме русского с мальчиком, двигавшихся так быстро, что именно энергичность и скорость привлекли его внимание. Никогда прежде впечатление огромной величины и скорости перемещения не были столь выражены. Словно рядом пронеслось облако летней ночной тьмы.

Когда же он осторожно приблизился, то обнаружил, что они вовсе никуда не шли и тем более не бежали, как ему вначале показалось, а вовсе стояли бок о бок на палубе совершенно неподвижно. Однако впечатление движения не было полным обманом глаз, потому что, приглядевшись, он заметил, что, хотя сами они и стояли на месте, как мачта и спасательные шлюпки за ними, вокруг них витало и металось нечто похожее на тень, лишь приблизительно повторявшее их очертания, но значительно большего размера. Оно то заслоняло их, то отстранялось. Сильнее всего это напоминало пляску клубов дыма вокруг темных статуй.

Насколько он мог сфокусировать взгляд на этих «тенях», отбрасываемых без какого бы то ни было света, те извивались и пульсировали над палубой в ритме… какого-то скачущего танца.

Как и в первый раз, когда он заметил их «огромность», О’Мэлли разглядел всё это боковым зрением.

Взглянув же прямо, он увидел лишь неподвижно стоящие две фигуры у парапета.

Так бывает: зайдешь в пустую комнату ночью – и точно знаешь, что все вещи замерли за секунду до твоего появления. Твое прибытие положило конец их активной деятельности, и стоит выйти – она возобновится. Стулья, столы, шкафы, даже рисунок на обоях только что разлетелись по своим обычным местам, где с нетерпением дожидаются, пока ты наконец выйдешь за дверь со своей свечой.

На этот раз О’Мэлли со своей свечой застал не в комнате, а на палубе, только не вещи, а двоих людей. И эти скачки теней, этот Танец Эманаций, огромных, но грациозных, напомнил ему Ветры, летящие без преград над холмами, или Облака, величаво проплывающие через голубые танцзалы небес, повинуясь первозданным ритмам. Гигантские образы в его сознании были неясны, но величественны. Вновь ему вспомнились виденные через бинокль капитана фигуры. И теперь в его душе вздымалось то, что он называл «неукротимым желанием кинуться к ним», и даже больше – уверенность, что он должен был по праву быть с ними с самого начала и танцевать вместе, отдавшись тому естественному, инстинктивному и ритмичному движению, которое он отчего-то позабыл.

Эмоция, видимо, одержала над ним верх, и он сделал шаг вперед, в горле уже зарождался призыв, и в следующую секунду он бы уже плясал вместе с новыми друзьями на палубе, но тут кто-то схватил его сзади за руку. Кто-то удержал его. А в ухо гортанно зашептали по-немецки.

Явно возбужденный, за ним на корточках сидел доктор Шталь, который теперь немного потянул его вперед.

– Осторожно, не упадите! – шепнул он; их каучуковые подошвы скользили по влажной палубе. – Отсюда мы всё увидим, ведь так? Наконец увидим своими глазами! – Он продолжал что-то шептать дальше.

Вспыхнувший было гнев О’Мэлли улегся. Нельзя было дать ему выход, не производя шума, а он сильнее всего на свете сейчас хотел именно увидеть. Осталось лишь некое недоумение – интересно, как давно Шталь тут наблюдает?

Они спрятались за корпусом шлюпки. Контуры корабля поднимались и опускались на фоне звездного неба: мачты, рангоут, такелаж. Слабый свет исходил от нактоуза, где под стеклом находился компас. Штурвал за ним и бухты свернутых канатов тоже поднимались и опускались вместе с судном, виднеясь на фоне то звезд, то фосфоресцирующего за кормой пенного следа, словно кружево развернувшегося за пароходом. Но человеческие фигуры теперь ровным счетом ничего не делали, даже не ходили теперь по палубе; и никакими особыми размерами не отличались. Отец с сыном спокойно стояли рядом, опираясь на поручни, не виновные ни в чем более предосудительном, нежели разглядывание морских просторов. Как мебель в пустой комнате – успели замереть!

Несколько минут доктор с ирландцем выжидали, не шевелясь, в полной тишине. Иных звуков, кроме глухого шума винтов и посвиста ветра от хода корабля в снастях, не доносилось. Все пассажиры находились на нижних палубах. Вдруг оттуда донесся взрыв музыки – видимо, кто-то приоткрыл иллюминатор в кают-компании и так же быстро закрыл: мужской голос тенором выводил какую-то сентиментальную песенку под фортепьяно. На фоне моря и неба эти звуки вызвали почти физическую боль – словно шарманка в греческом храме, подумалось О’Мэлли.

В ту же секунду отец с сыном сдвинулись с места, словно звуки спугнули их, и медленно пошли по палубе дальше, в темноту, а доктор Шталь с такой силой сжал руку ирландца, что тот едва сдержался, чтобы не вскрикнуть. Но перед тем как они двинулись, их высветил луч из открывшегося иллюминатора. Было совершенно явственно видно, что они стояли, перегнувшись через перила, сдвинув головы, подавшись плечами и туловищем вниз.

– Господи, глядите! – хрипло шепнул Шталь, когда они отошли. – Там третий!

Он показал рукой. Там, где только что стояли отец с сыном, действительно осталось что-то еще. Заслоненная прежде их корпусами, третья фигура теперь вырисовывалась яснее – очень крупная. Она задвигалась. Начала перелезать или каким-то иным образом преодолевать перила, нависнув наполовину над волнами. Двигалась она свободно, чуть раскачиваясь, вполне ловко, но очень большая.

– Теперь скорее! – зашептал доктор возбужденно, уже по-английски. – На этот раз я уж точно узнаю!

Он рванулся было вперед с электрическим фонариком в руке, но яростно обернулся, когда почувствовал, что О’Мэлли крепко держит его. Последовала безобразная борьба, длившаяся целую минуту; в молодом человеке инстинктивно вспыхнуло желание защитить члена своего племени от обнаружения, а то и от поимки и уничтожения.

Попытки Шталя вырваться не увенчались успехом, поскольку более молодой противник явно превосходил его в силе, какими немецкими проклятиями он ни осыпал его; незажженный фонарик выпал из его руки и покатился по палубе, скользя от небольшой качки к левому борту. Но даже в пылу схватки глаза О’Мэлли ни на секунду не отрывались от того места, где он заметил то движение и фигуру, и, когда светлый фальшборт качнулся вниз, контрастно выделившись на фоне темного моря, ирландцу показалось, что она быстро прыгнула в волны. Когда же корабль выправился, поручни были свободны.

Доктор Шталь поднял фонарик и склонился над какой-то отметиной на палубе, изучая широкую мокрую полосу в его луче. Чувство антагонизма между мужчинами было слишком сильно, не позволяя заговорить. О’Мэлли испытывал некоторую неловкость перед приятелем, однако не сомневался, что в другой раз поступил бы так же, ибо действовал инстинктивно. С этой минуты он до смерти будет противиться любому пристальному изучению, поскольку в круг изучаемых теперь попадал и он сам.

Наконец доктор поднял глаза. Они ярко сверкали в свете фонарика, но речь доктора была спокойна, словно он ставил диагноз:

– Слишком много воды, это усложняет задачу обнаружения следов. – Он осмотрелся, поводя по сторонам фонариком. Двоих, за которыми они следили, нигде не видно. Они были одни. – Оно постоянно находилось за поручнями и на палубу до конца не перебиралось. – Шталь снова наклонился над мокрой полосой. Словно волна перехлестнула через борт и оставила пенный след. – Ничто не указывает на его точную природу. – В шепоте, которым он сказал последние слова, сквозила смесь досады и благоговения. Еще раз посветив фонариком во все стороны, он продолжил: – Оно пришло к ним из… э-э… моря, это можно сказать точно, да, именно так. Это, по крайней мере, установлено.

По-видимому, так он себя успокаивал.

– И вернулось в море! – с восторгом воскликнул О’Мэлли, будто сообщая о собственном побеге.

Теперь мужчины стояли друг напротив друга. На лице доктора Шталя не отражалось ни следа досады, он смотрел прямо в глаза. Потом положил фонарик в карман. Когда же наконец он заговорил в ночном мраке, то совсем не о том, о чем ожидал ирландец. Под воздействием слов доктора всё возбуждение улеглось Теперь О’Мэлли даже было неловко за проявленное насилие.

– Конечно же я прощаю вам ваше поведение, – говорил Шталь, – поскольку оно вполне подтверждает, можно сказать, блестяще подтверждает мою гипотезу, и тем ценно. Однако, я всё же настоятельно рекомендую вам снова, – он подошел ближе, и его слова звучали почти торжественно, – принять мое предложение занять койку в моей каюте. Примите его, мой друг, примите сегодня же.

– Для того чтобы вы могли наблюдать вблизи?

– Нет, – последовал сочувственный ответ, – оттого что вы подвергаетесь опасности, особенно во сне.

Чуть помедлив, О’Мэлли вежливо, почти церемонно ответил:

– Вы очень добры, доктор Шталь, но я не боюсь, поэтому не вижу причины менять свое решение.

А поскольку теперь уже поздно, – заговорил он чуть быстрее, чтобы его не перебили и не стали переубеждать, – то позвольте сейчас же откланяться и отправиться к себе.

Доктор Шталь промолчал. О’Мэлли был уверен, что он провожал его взглядом до лестницы возле кают-компании, потом снова достал из кармана фонарик и склонился над мокрым следом на палубе. Скорее всего, он изучал его еще долго.

Но, спускаясь вниз по жаркой и душной лестнице, О’Мэлли осознал с растущим в душе восторгом, что тот «третий» намного превосходил великолепием маленькие фигурки людей и что он сам сродни этому великолепию. Связь со Вселенной установилась на подсознательном уровне, закрепилась и настроилась. От Природы, дышащей в ночи вокруг, к нему и незнакомцам прибыл прекрасный и могучий посланник. Наконец Природа осознала его существование на своем древнем лике. С этой минуты любое явление Прекрасного поведет его прямиком к источнику Красоты. Никакого посредника не потребуется, даже искусства. Врата открываются. И он уже успел бросить один взгляд внутрь.

XII

Добравшись к себе в каюту, он к некоторому удивлению обнаружил, что новые соседи уже отошли ко сну. Занавеси на верхней койке были задернуты, а мальчик уже спал на диване под открытым иллюминатором. Постояв в тесном пространстве рядом с ними обоими, О’Мэлли почувствовал, что начинается новая стадия его жизни. Уверенность эта поднималась изнутри, как теплое сияние. Теперь он уже весь дрожал, не просто от возбуждения, а под воздействием прилива неудержимого восторга. Его прежняя мелкая личность не в силах была вместить такие чувства. Она требовала расширения, которое уже началось. Границы его личности раздвигались.

Словами он описать этого не мог. Лишь знал, что терзавшие его долгие годы желания теперь улеглись. Утихли муки неутолимого голода, терзавшие его на протяжении всей жизни, – того ненасытного голода по красоте и чистоте первозданности, прежде чем людские толпы не запятнали мир своими склоками и тяжбами, не нарушили покой громкими воплями. Великолепие этого мира теперь сияло внутри него.

Важно было и то, как он описывал это себе. Он прибегал к аналогии с детством. Его обуяло щемящее чувство, заставляющее мальчишек убегать на край света. Он вновь испытал волнения тех минувших дней, когда «воля мальчишки – что ветер»[29]29
  Строки из стихотворения «Моя утраченная юность» (My Lost Youth, 1855) американского поэта-романтика Генри Лонгфелло (1807–1882):
  And a verse of a Lapland song
  Is haunting my memory still
  „А boy’s will is the wind’s will,
  And the thoughts of youth are long, long thoughts“.


[Закрыть], когда весь мир сладко благоухает и сияет, как летний день, а деревенская улица уходит прямо в небо…

Именно таковы были чувства, дающие намек на истинную причину неугасимо горевшего в его сердце стремления к существованию наедине с Природой. Но Зов, который он слышал, был зовом не только его юности, но юности всего мира. Настрой сознания Земли – некое великанское выражение ее космического переживания – захватил его. А русский великан служил каналом передачи и переводчиком.

Прежде чем лечь, О’Мэлли осторожно заглянул через щелку, чуть отведя занавеску на верхней койке. Занимавший ее новый сосед спал, похожие на гриву волосы покрывали всю подушку, а по крупному добродушному лицу растекалось выражение покоя, которое становилось всё более глубоким и постоянным по мере приближения парохода к месту назначения. Больше минуты О’Мэлли не мог отвести глаз от этого лица. Тогда спящий, видимо, почувствовал его взгляд, его веки дрогнули и открылись. Большие карие глаза глянули прямо на ирландца. Не успев вовремя отвести взгляд, тот теперь застыл как пригвожденный. Кротость и притягательность взгляда проникли ему в самое сердце, до краев наполнив его тем, что ведомо было этому человеку, насыщая истощенный внутренним голодом организм.

– Я пытался… предотвратить… вмешательство, – заикаясь, чуть слышно, бормотал О’Мэлли. – Я удержал его. Вы видели меня?

Огромная рука протянулась с кровати, останавливая его. Ирландец импульсивно ухватился за нее. Едва коснувшись этой руки, он вздрогнув, испугавшись. Но она была так напитана чудесной мощью. Словно порыв ветра или морская волна.

– Посланник… приходил, – пророкотал незнакомец, с трудом произнося слова, – из… моря.

– Да, да… из моря, – повторил едва слышно О’Мэлли, хотя ему хотелось закричать или даже пропеть это. – Я… понимаю, – сказал он шепотом, заметив, что и сам говорит с трудом, спотыкаясь на каждом слове.

Казалось, язык, на котором они должны были бы общаться, позабыт или еще не родился. Но если новый друг не обладал даром красноречия, то сам он ощущал себя вдруг отупевшим. Все эти современные слова были столь неточными и неподходящими. Современная речь годилась лишь для современных же вещей.

Великан наполовину приподнялся на кровати, будто собираясь спрыгнуть с нее. На секунду он накрыл руки ирландца второй ладонью, но вдруг убрал ее, указав на другую часть каюты. По лицу расплылась счастливая улыбка. О’Мэлли обернулся. Там лежал, разметавшись во сне, мальчик; ветерок из иллюминатора обвевал его обнаженную грудь, а на лице сияло то же покойное выражение, что и у отца, вся тревога исчезла, его дух был свободен во сне. Отец показал сначала на мальчика, потом на себя, а затем на нового друга, стоящего возле койки. Жест, включивший всех троих в свой круг, обладал особой властью – он содержал одновременно приглашение, приветствие и повеление. Более того, необъяснимым образом жест этот вышел царственным. В голове у О’Мэлли на секунду возник образ крепкой дубовой ветви, покачивающейся на ветру.

Затем, прижав палец к губам, еще раз обведя взглядом О’Мэлли с мальчиком, он снова опустился на узкую койку, с трудом вмещавшую его, и закрыл глаза. Волосы снова легли на подушку, их пряди смешались с бородой, достигая плеч. И вместе с ним опустилось отдыхать что-то огромное и величественное, вновь напомнив о впечатлении массивности. Из глубины его горла вырвался какой-то неопределенный звук, не похожий ни на какое слово, но выразительнее многих речей; великан повернулся под одеялом, которое на нем казалось жалким лоскутком, задернул занавеску и вновь погрузился в мир снов.