Текст книги "Моя мама сошла с ума. Книга для взрослых, чьи родители вдруг стали детьми"

Глава 7. Странности

С момента постановки диагноза прошло четыре года, и мы, казалось, худо-бедно приспособились с этим жить.

После переезда родителей я стала чаще бывать у них дома. И вдруг поняла, что мама не делает больше домашних дел. Отец, который прежде никогда в жизни ничего не готовил, теперь спрашивает у меня, как варить суп или на свой день рождения угощает нас курицей, которую приготовил по рецепту из телегида. Продукты покупает тоже он. И это мой отец!

Пробую сама готовить в два раза больше – получается с трудом. Времени нет, да и у детей были другие предпочтения в еде, чем у родителей.

Стирать и тем более гладить папа не приноровился, стал приносить постельное белье и другие вещи к нам и после забирать постиранное и выглаженное.

Убирают, по их словам, они сами. Но каждый раз, приходя к ним, я ужасаюсь тому, как квартира, которую я к их переезду так любовно привела в идеальное состояние, зарастает клубками пыли и баночками, скляночками, пластиковыми упаковками, ни одну из которых нельзя было выбросить.

– Ты тоже не права! – говорят уже мои дети мне. – Врываешься к бабушке и дедушке и начинаешь шуровать налево, направо…

– Я же хочу порядок навести, чтобы у них не было таких залежей пыли. Вы же видели, чем они дышат!

– Ты хочешь порядок навести, а они обижаются. Ты им показываешь, что они сами этого сделать уже не могут.

Понимаю постепенно, что дети правы. В моих попытках навести порядок родители видят только упрек им – пришла родная дочка и указывает, что у них всё не так.

Набегами квартиру родителей убираем мы с детьми. Или вызываем уборщицу. Но только, когда родители куда-то уходят или уезжают. Летом с этим проще – какое-то время они проводят на своей небольшой даче. Зимой сложнее: надолго из дома они не выходят. Особенно мама.

Предложила – не раз и не два, – чтобы приходила женщина готовить и убирать.

Отказались оба.

– Зачем нам чужие люди в доме?! Мы что, без рук?!

– Я, слава богу, каждый день готовлю! – заявляет мама, хотя последний раз сама готовила за много лет до этого.

«Чужие люди в доме!» Мания старшего поколения, не готового пускать в дом чужих. Нынешние горничные, клининговые компании для них как страшный сон.

Впустить в свой дом незнакомых людей да еще и – не дай бог! – ключи от своей квартиры им дать, в доме их одних оставить! Для родителей это звучит страшно. Пугающе.

Объяснить родителям, что красть у них нечего, что женщина – надежная, работает много лет у моих друзей, не получается тоже.

Отец в какой-то момент, устав от бытовых дел, уже готов на помощницу по хозяйству, но каждый раз, когда я завожу об этом разговор, волнуется, что этого не примет мать.

– Не надо, наверное. Надюше и так все время кажется, что в доме чужие люди. Говорит, что она пришла, а на ковре сидели три женщины. А если еще уборщицу увидит…

– Папа, какие женщины?! Ты же знаешь, что никаких женщин на ковре не было! Ты ей зачем-то сказал, что я один раз уборщицу без вас привела, вот ей и кажется…

Но любящий «свою Надюшу» папа рисковать ее спокойствием не хочет. Хотя покоя у нее уже нет и без этого.

«Женщины на ковре» – это уже галлюцинации.

И бить тревогу нужно было тогда…

Когда я звоню, отец передает ей трубку и громко объясняет, кто звонит, мама бодро произносит: «Обнимаем. Целуем. Любим».

И постепенно эти добрые слова любви превращаются в заезженную пластинку. Когда и по какому поводу ни позвони, в ответ всегда одно и то же: «Обнимаем. Целуем. Любим».

Стала плохо слышать. Начинаем говорить громче, усиленно артикулируя.

– Ты чего кричишь?!

– Я, слава богу, не глухая!

– Не надо делать из меня дуру!

Говоришь обычным голосом о чем-то с отцом.

– Вы что там без меня шепчетесь?

– Меня обсуждаете?!

– При мне говорите!

И обижается, что за ее спиной говорим про нее что-то плохое. Хотя сама в полуметре от нас. И обсуждаем мы какие-то скучные бытовые дела.

Еще одна странность случается примерно в то же время, когда мы узнаем мамин диагноз.

– У меня в боку палка застряла!

– Какая палка, мама?

– Кол! В бок вошел, когда я на даче с лестницы упала.

– С какой лестницы, мама?! Папа, мама падала на даче?

– Откуда он знает, падала я или нет?! Упала! Кол вошел в живот. И там обломался.

– Ма-ма! Если бы кол вошел в живот и еще с лета там остался, у тебя бы началось воспаление и заражение крови.

– Нет, у меня кол в животе.

Веду маму на осмотр. Хирург отправляет к гинекологу. Опять «под конвоем». Отказывается категорически. Долго объясняю, что нужно сделать, как на кресло лечь…

Врач достает из влагалища… пробку. От бутылки.

Как мама ее туда засунула? Зачем? Когда?

Но успокаивается. Про кол в боку забывает.

Постепенно начинают пропадать базовые навыки.

Когда отец уезжает на несколько дней в командировку, то оставляет заранее купленную готовую еду в холодильнике. Но погреть в микроволновке она уже не может. Сварит картошку «в мундире» – максимум, на что теперь способна на бытовом уровне, – и всё.

Потом пропадают гигиенические навыки. Замечая от мамы запах пота, я – сдуру! – ругаюсь. Покупаю раз за разом дезодоранты, которые, разумеется, тут же куда-то пропадают. Втолковываю, что нужно пользоваться дезодорантом каждое утро. Без толку. Мама только обижается. И злится.

– От меня воняет?!

– Что ты придумала!

– Это ж надо такое сказать, что от меня воняет!

Потом начинает забывать, что нужно мыться и мыть голову. И убедить ее вымыть голову и искупаться отцу удается с трудом. Или не удается вообще.

– Я только что мылась!

И так день за днем. А то и неделя за неделей. Ходит, пока не начинает говорить:

– У меня голова мокрая!

– Мамочка, голова не мокрая, а грязная. Ты давно ее не мыла. Давай пойдем, вымоем!

– Что ты придумываешь?! Я недавно мыла! Голова мокрая.

И, немедленно всё забыв, через две минуты снова:

– Лена, мы никуда не идем? А то у меня голова мокрая. Вот здесь!

Позже мама начинает теряться в помещении.

На даче встала ночью сходить в туалет – и потерялась.

– Проснулся, ее нет, – рассказывает утром расстроенный отец. – Пошел искать, сидит в другой комнате, замерзшая.

Папа чувствует себя виноватым.

Мама все время что-то ищет.

Чаще всего паспорт.

Доказывает, что паспорт только что лежал на этом самом месте, а кто-то из нас, конечно же, его забрал. С большими нервами находим. Снова прячет. И через несколько минут снова начинает искать.

Ищет очки.

Сумку.

Сережки.

Тряпочку.

Шпильки.

Зубной протез.

Тапочки.

Все возможные документы.

…

После ее безостановочных поисков найти на обычном месте невозможно ничего. Но много чего можно найти в местах самых неожиданных – на полках в шкафу, под подушкой, в ее сумке.

Один раз в поисках ее же очков я извлекаю из ее сумочки – помимо несчетного числа бумажных салфеток и скатанных в рулончики обрывков туалетной бумаги – еще и:

– три чайных ложечки

– две с половиной пары носков, включая носки совсем не ее размера

– все ее украшения

– удостоверение с места работы, откуда она уволилась более 20 лет назад

– чайную чашку

– несчетное количество пакетов и пакетиков разных видов

– много ваты

– игрушки из «киндер-сюрприза», притом, что в нашей семье их давно уже некому дарить и никто их не покупает

– тапочки

– одноразовую тряпку для кухни

– телефонный справочник 2002 года

– …

Всё это и еще много чего другого достаю из маминой сумочки, раскладываю по местам или выбрасываю. Через несколько дней сумку можно разбирать заново.

Изредка мама ненадолго остается одна – когда отец уезжает на пару дней в командировку или по делам. Мы с детьми заходим утром и вечером, даем лекарства, терпеливо отвечая на вопросы, когда вернется отец, маркером рисуем день возвращения на календаре, а наутро всё повторяется снова.

К врачу всё это время идти мама наотрез отказывается. И приглашенного на дом невролога не воспринимает. Тесты делать не дает, на вопросы не отвечает или отвечает крайне резко. Назначенный лечебный пластырь срывает.

Но всё же в эти годы мама еще что-то понимает.

Мои уже взрослые дети везут дедушку в Японию. Папа всю жизнь мечтал попасть в Японию. В советское время уже должен был поехать в составе группы «Интуриста», но его «вычеркнули». Со временем папа потерял надежду осуществить свою мечту. Но в 2017 году Япония резко упростила правила получения виз, и мы с детьми решаем, что если можем осуществить дедушкину мечту, то должны это сделать. И раз я в Японии уже была когда-то в командировке, то поедут они, а с мамой дома останусь я.

Пока дети с дедушкой в Японии, мы с мамой на майские праздники едем на дачу.

– Скоро домой! – говорю я в последний день праздников. И мама как-то очень странно смотрит на меня.

Через какое-то время подходит:

– Ты сказала, домой поедем. А мы где?

Объясняю. Мама вся сжимается. Смотрит на меня взглядом потерявшегося ребенка. Почти плачет.

– Голова совсем уже не варит… Была уверена, что это мы у тебя дома…

Но просветления случаются нечасто. Обычно же мама доказывает, что все вокруг неправы.

– Не делайте из меня дуру!

А может, и к лучшему, что такие просветления случаются нечасто. И мама не понимает, что с ней происходит. Так нестерпимо жалко ее в каждый редкий миг осознания того, что собственное сознание ей отказывает и разум ее покидает.

Что делать?

• Обеспечить им быт.

• Не слушать, они уже не могут «сами»! Принять этот факт и организовать всё. Но так, чтобы не надрываться самим – ваши силы еще будут нужны!

• Да, будут сопротивляться. Но позже будет хуже и сложнее.

• Не спорить!

• Не доказывать!

• Не кипятиться!

• Просто делать, что нужно. Соглашаться, но делать по-своему.

#комментарий_врача

Вера Смирнова

Когда больной категорически и агрессивно отказывается принимать таблетки и не помнит, что их назначили, – это вербальная агрессия. И это лечится. Психиатр назначает корректирующий препарат. Фармакологи – неглупые люди и сделали этот препарат в такой форме, что его можно дать, не вступая с больным в полемику, – капли без вкуса, цвета и запаха.

В 90 % случаях лучше не настаивать, а подыгрывать людям с деменцией. Человек с продвинутой стадией деменции уже не способен запомнить ваши доводы. Он запоминает общий эмоциональный контекст, эмоциональной памятью схватывает, что им недовольны, что его пытаются притеснить, а ваших доводов он не понимает. На короткой дистанции вы должны настаивать: «Мама, тебе надо сесть покакать», а на более долгой остается только эмоциональная близость, чтобы больной чувствовал, что нужен.

Одна моя пациентка помнит себя в статусе замминистра в брежневское время, и она действительно была заместителем министра. Сейчас у нее уже продвинутая стадия болезни Альцгеймера, а она помнит себя в том времени. И если ей подыгрывать, договориться обо всем можно. Но пришла сиделка небольших умственных способностей и начала на эту женщину напирать: ты больная, я здесь главная! Как отреагировала женщина, помнящая, что она замминистра, можно себе представить.

В этом случае медицинская коррекция не нужна, нужен человек, понимающий, что спорить бесполезно. Лучше подыграть.

@моя_история

Юлия Баева, село Диканька

Еще про Донбасс.

Вернее, не про Донбасс.

Про пальто.

Захожу к маме памперс ей поменять на ночь.

Уложить и укутать.

Столом подпереть.

Между столом и маминой кроватью проложить длииинную подушку.

А красавица моя стоит посередине комнаты…

Трясется вся…

Нога-то левая и так у нее оставляла желать лучшего.

После перелома тазобедренного сустава между первым и вторым инсультом.

А сейчас и вовсе почти не гнется.

Как, впрочем, и пальцы левой руки…

– Мама! Стой и не двигайся!!!

Ловлю ее буквально на лету.

Пру к кровати, меняю памперс, укладываю.

– Ма? А куда тебя несло-то???

– Пальто взять!

– Какое пальто?

– Драповое! Ты помнишь, я на нем воротник меняла?

– Не помню, ма. Но точно знаю, что с Донбасса ты с собой привезла клетчатый жакет. И дермантиновую куртку. В которой выдрала молнию в первую же осень здесь…

– А зачем я ее драла?

– Спешила и нервилась, что не застегивается. И драла в клочья…

– Не может такого быть! И пальто дай!

– Так нет здесь твоих пальто! И не было никогда. На Донбассе твои пальто.

– …А-аа мы где?

– А мы на Полтавщине.

– Та ты шо??? И давно?.. Свое пальто ты, конечно, забрала!!!

– Я вообще в трусах и шляпе с Донбасса уехала, ма. И добрые люди сначала нам на дом денег собрали. А потом слали нам одежду и обувь… Нашего только бусики да трусики было…

Глава 8. День, разделивший жизнь на «до» и «после». (Продолжение)

В тот самый день, который изменил жизнь на «до» и «после», у меня была назначена запись программы «Телехранитель» на «Эхе Москвы» – с ведущим Михаилом Шацем. Долго договаривались, согласовывали день и время, за месяц до этого дня с трудом нашли этот час.

Пока везла отца в больницу, предупредила всех, что запись, возможно, придется отменить. Но папу забрали в реанимацию, выдав список документов и вещей, которые ему нужно привезти. Сказали раньше определенного времени не приезжать – не пустят. И я, чувствуя себя неблагодарной дочерью и предательницей – как же, во всех сериалах, наших и голливудских, принято день и ночь сидеть рядом с больным! – все же поехала на «Эхо», попросив дочку дойти до дома родителей и собрать нужные вещи, чтобы я после эфира могла их отвезти.

Пока дочка ищет и собирает документы, мама не отстает от нее ни на шаг, все время повторяя:

– Что это вы придумали!

– Какая больница?!

– Он только что здоровый был, здесь сидел!

– Куда вы его увезли?!

– Кто сказал, что ему надо в больницу?! Он здоровый!

– Пусть не чудит, домой возвращается!

И так не переставая.

Возвращаюсь с «Эха» в больницу, врач реанимации говорит, что отцу срочно требуется установка кардиостимулятора. В этой клинике таких операций не делают, и завтра его будут переводить в другую, в Царицыно, далеко и от дома, и от работы.

На папу пожаловалась молоденькая врач: он не слушается – сам встает, пытается вставить провод от лечебной аппаратуры вместо зарядки в телефон. Мобильный телефон вместе с личными вещами я забрала, обнаружив, что за это время он успел отправить несколько странных сообщений.

Кормлю отца и уезжаю: в реанимацию родственников пускают, но около кроватей нет даже стульев для посетителей, а стоило мне присесть на край кровати, как строгим тоном сделали замечание.

Еду к маме.

– Ваня еще спит!

– Папа в больнице, – говорю осторожно, стараясь не пугать словами «реанимация», «операция на сердце» и т. д.

– Что ты придумываешь! Он спит. Я только что видела!

И отправляется в спальню проверять.

– Надо же, там его нет! Вышел куда-то, я не заметила…

Переезжать к нам домой мама отказалась категорически.

– Никуда я не пойду!

И всё!

Следующие два дня выглядят примерно так: ночью готовлю еду для отца и мамы, забегаю к маме дать лекарство и оставить еду, выслушиваю очередную порцию «папа только что вышел» и «что вы придумали, здорового человека куда-то запрятали!», по пробкам несусь к отцу. Если к нему пускают, кормлю его, снова несусь – на работу… потом опять к матери… И так по кругу…

Мама возбуждена. Все время ходит по комнате, пьет воду, бесконечно кипятит чайник, наливает кипяченую воду в бутылочки, не понимая, что есть фильтр для воды. Есть отказывается, говорит, что уже ела. Ни мне, ни детям не удается ее накормить. Проверять некогда. Впихнуть бы в нее лекарство, потому что снова и снова:

– А кто мне это прописал?!

– Уморить меня хотите!

– А сама что таблетки не пьешь! Сама и пей!

Пью вместе с ней. Показываю свои витамины:

– Видишь, мамочка! Это мне врач лекарства назначил. Я свои таблетки пью!

Картинно глотаю пилюлю, запивая водой.

– А теперь ты.

Смотрит как на врага, но глотает. Фух! Можно выдохнуть до вечера, до нового приема лекарств и новой порции странностей.

Один день мама рассказывает мне, что внуки приводили друзей и те ночевали здесь на полу. Другой раз уже внукам объясняет, что она здесь в гостях, а приходили хозяева, что-то искали.

Раз от раза становится всё более очевидно, что оставлять ее одну, как прежде, больше невозможно. В этот раз мама провела одна три дня во время поездки отца в Ростовскую область, а всего через два дня после его госпитализации снова осталась одна.

И такую маму и бабушку мы видим впервые. То ли накопилась растерянность от пребывания в одиночестве, то ли стресс, то ли просто мы впервые видим ее каждый день в состоянии, в котором отец, возможно, видел ее раньше, только нам не рассказывал, то ли всё вместе… Но становится понятно, что так больше продолжаться не может. Нужно что-то экстренно предпринимать. Как только прооперируют отца.

Отца оперируют, и я еду в реанимацию в больницу в Царицыно, когда звонит дочка: ей только что позвонила бабушка, она испугана, плачет, причитает, что по дому кто-то ходит. Каким чудом мама сумела найти записанный в каком-то блокноте и набрать номер мобильного телефона внучки? Почему ее номер, а не мой, на который она обычно звонила, когда «теряла» отца?

Когда дочка добегает до их дома, бабушка стоит на лестничной клетке около лифта с открытой дверью. В состоянии паники. Дочка заводит бабушку домой, разговаривает, успокаивает, объясняет, что никого в квартире нет. И когда бабушка немного приходит в себя, возвращается на работу, закрыв входную дверь на замок, который нельзя открыть изнутри.

Вечером, когда из больницы приезжаю я, мать спокойна и почти благодушна. Будто ничего днем и не было.

А наутро всё начинается опять: про «сволочей», которые «здесь ходят», про отца, который только что вышел…

Невролог, которой я дозваниваюсь, выслушав описание состояния мамы, отвечает:

– Это вам уже к психиатру!

И я опускаю мобильный, забыв нажать на кнопку «отбой».

Да, я знаю, что это стереотипы.

Да, я знаю, что мы должны думать о сути, а не о названиях. Но мы выросли в обществе, где слово «психушка» было ругательным. И страшным. В обществе, где психические заболевания считались постыдным диагнозом. В обществе, где под разными предлогами в психушки запирали инакомыслящих – от первого российского узника совести Матвея Дмитриева-Мамонова, о котором я писала в своем романе «Колодец в небо», до «политически неблагонадежных» времен застоя… В обществе, где вызвать врача-психиатра к своей матери было чем-то вроде признания в собственной неполноценности. Психические заболевания у нас в обществе не признавали. Их стыдились. И скрывали.

«Сдала родную мать в психушку!» Так и стоит в ушах некий гул коллективного бессознательного большой и не очень здоровой страны.

Вызвать психиатра к матери нужно решиться как на… я даже не знаю на что.

И, быть может, я бы не решилась. Искала бы другого невролога.

Если бы не случилась та пятница. Точно «черная».

Что делать?

• Не пропускать тревожных симптомов! Особенно если вы точно понимаете, что ничего из того, что рассказывает ваш близкий, не было и быть не могло. Не уверены – проверяйте.

• Не списывать всё на «просто старость» и «просто развитие болезни»!

• Понимать, что галлюцинации – это серьезный повод обратиться к психиатру. Пока не поздно.

• Не бояться слова «психиатр». Бояться нужно не слова, а поведения ваших близких без внимательного наблюдения и назначенного лечения.

@моя_история

Юлия Баева, село Диканька

Вот думаю…

Может, правда?

Как советуют мои подруги, перевести мою маму на двухразовое питание?..

Опять очень плохо ест…

Когда только начала давать таблетки, снижающие уровень агрессии и тревожности, у нее и аппетит восстановился!

Но хватило ее на пару недель…

Щек нет, попы, извините, нет…

Мне-то, конечно, куда проще ее сажать, поднимать, укладывать в этом вот облегченном варианте, но это же не есть здраво?

То у нее были любимые блюда. И обязательное первое на обед.

Сейчас она равно игнорирует всё…

А за бортом – туман.

Вот только что!:)

Убедила себя не заморачиваться и радоваться тому, что мама ест!

И на ужин понесла ей взблендернутую солянку, нежно ею когда-то любимую:)

Маринованные помидоры.

Вафельки и йогурт, который делаю сама. Вернее, мультиварка делает. С таблЭткой в этом самом йогурте!:)

Мама съела ровно одну ложку солянки.

Сразу отставила в сторону.

Ест помидоры вприкуску с вафлями!

И йогуртом запивает!:)

Приговаривает, как вкусно!:)

Глава 9. День, страшнее которого не было…

В пятницу, дозвонившись утром до реанимации и услышав, что отец «стабилен, но в делирии» и сегодня его не переведут в палату, а будут и дальше держать в состоянии медикаментозного сна, бегу к маме. Отложив куда-то в дальний угол сознания фразу врача о делирии у отца. Надеясь дать маме лекарство и успеть на работу.

Мама ходит из угла в угол по комнате, без умолку повторяя:

– Надо же, какие люди сволочи!!!

– Мы никого не трогали. Честно жили. Всегда работали. А эти…

– Какие же сволочи!!! Ну, ты только подумай, какие же сволочи!

Кто «эти», мама сказать не может. Привычно отмахивается:

– Не спрашивай! Даже говорить не хочу!!!

С трудом сглатывает ком в горле, как делала много раз прежде, рассказывая, как ее обидел отец.

Или дети.

Или я.

Тот же самый текст:

– Даже говорить не хочу!!! Не спрашивай!

Только теперь виноваты какие-то неведомые мне «сволочи», которые мою бедную маму так страшно обидели.

– Всегда работали! Впроголодь жили…

– Я из семьи матери-героини! Отец погиб! Три брата погибли…

При всей потери памяти, погибшего отца и братьев мама помнит дольше всего. Только братьев сегодня вдруг стало трое, хотя на самом деле погибли двое.

– А эти сволочи ходят и ходят…

– Ты с кем там разговариваешь?!

Это уже адресовано мне.

– Кому ты там звонишь?!

– На меня наговариваешь?!

– Ты при мне говори, чтобы я слышала!

– Какие же сволочи…

– Мама, я по работе звоню.

Отвечаю я на сотый или на тысячный раз, когда не отвечать уже становится просто невмоготу.

Выхожу на балкон и набираю номер волшебного доктора Света.

– Ох! – восклицает Алексей и дает номер телефона психиатра, работающего с такими ситуациями.

Психиатр Елена Александровна отвечает, что сейчас на приеме. Обещает приехать после четырех.

Но до этого «после четырех» еще нужно дожить. Пока ни на секунду не умолкающая мама клянет всех сволочей.

Понятно, что на работу мне сегодня не попасть. Оставить маму в таком состоянии невозможно. Нужно дождаться психиатра, который – моя последняя надежда! – быть может, сможет нам помочь.

Чтобы хоть как-то абстрагироваться от маминых нескончаемых проклятий, начинаю убирать. Родители явно давно не убирали в своей квартире, и я цепляюсь за пылесос и швабру как за спасательный круг.

Чищу ковер в спальне – без ковра на полу родители жить не научились – и не сразу замечаю, что с абстрактных сволочей мама перешла уже на меня.

Все эти дни у нее не было перед глазами конкретного объекта для проклятий. Мы с детьми забегали и убегали, никого в доме не было, и вся ее ненависть доставалась тем самым абстрактным «сволочам».

Теперь я здесь, в ее квартире, уже несколько часов. И весь негатив грозно и неумолимо разворачивается в мою сторону.

– И зачем ты это делаешь?!

– Мы только что всё убирали!

– Мы каждый день убираем!!!

– Показать хочешь, что одна ты умная, а мы ничего не делаем?!

– Зачем так издеваться над родителями?!

– В грош нас не ставишь!!!

– Господь всё видит!

По кругу, по кругу, по кругу!

И опять жалобы на абстрактных плохих людей, которые ей чем-то навредили.

– За все время такого не было, сколько мы жили, а тут на тебе, получите!

– Ни один не попадался такой человек за всю жизнь! Всё по совести! А тут надо же нам посадить на шею…

– Рассказать кому, никто не поверит, что могло такое случиться!

– Даже когда наши на фронт ушли, шесть человек…

Так! Ушедших на фронт стало уже шесть!

– А тут барыня такая! Бедная-несчастная с голоду помрет!

Кто барыня, кто помрет с голоду – я уже и не пытаюсь понять.

Закрыться бы от той дикой негативной энергии, которая сейчас волнами исходит от моей некогда доброй и ласковой мамы!

– Выросла в семье матери-героини…

– Была все время человеком, а теперь не знаю, кто ты!

Это снова в мой адрес… вроде бы.

– У нас погибли все взрослые, мы копались, как мышата, и никто нас не защищал…

– Учиться некогда мне было…

– Мы все работали до последнего, и никто не просился ни к кому в гости!

– Ты же знаешь, в какой семье мы воспитывались! Хоть бы подумала об этом…

– Вижу, как вас всё устраивает за чужой счет!!!

– Была бы человеком, всё понимала бы! Такого бы не устраивала!

– Иван Иванович, даст бог, приедет – я тоже ему скажу!

Это уже про отца.

– Всё ему скажу!

– И ты чтобы при мне говорила!

– Без меня ничего не говори!!!

– При мне говорить будешь!!!

Если в следующем моем романе вы найдете строки и фразы, прочитанные здесь, знайте, я записывала их в тот день. В тот страшный для меня день рядом с обезумевшей мамой. Отдавая поток ее безумия далекой герцогине в Испании XVII века.

Если бы я, сжав зубы, слово в слово не заносила всё ею произнесенное в файл с названием «Безумная герцогиня», не переводила весь этот поток в другое русло, я сама бы сошла с ума.

Чем тонуть в страшных безднах безумия собственного рода, уж лучше приписать всё потомкам или придворным Карла Пятого. У них, у Габсбургов, к тому времени полного вырождения весь род уже был на грани безумия. Пусть они в моем новом романе и расплачиваются! И меня тем самым спасают! Им хуже не будет!

Ждем психиатра уже больше шести часов. И все это время мама не замолкает ни на минуту.

– В голове не укладывается, как можно такую глупость с родителями совершить!!!

– Хоть бы Иван Иванович скорее пришел.

Отца она уже называет по имени-отчеству.

– Только при мне всё говори!

– Чтобы без меня ничего не говорила! А то наговоришь ему на меня!

– Ты бы собаку еще привела! Я бы за ней еще поухаживала! Сранки бы все за твоим сучонком подтирала!

Это про маленького йорка Максимуса, которого мама всегда так любила и увлеченно рассказывала, где и как с ним гуляет!

– Хочу отца дождаться, чтобы видел, до чего дошла семья наша!!!

– Без меня не говори! Всё при мне!

– Чтобы я знала, что ты врешь!!!

– Как ты могла про мать родную такое сказать!!!

Молчу. Сло́ва не произношу в ответ. Хотя чего мне это стоит, одному Богу известно. Но в воспаленном, разрывающемся от болезни мамином сознании я, ее родная дочь, на нее что-то обидное и страшное наговариваю.

– Хотела бы я, чтобы слышал отец, что ты про родную мать говоришь!

– Ты только при Леночке говори! Лена придет, тогда и говори!

И снова по кругу, по кругу… постепенно переворачиваясь, как что-то переворачивается в ее воспаленном сознании.

Фразы всё те же, а объект ненависти сместился. И теперь уже не абстрактные «сволочи», и не я, родная дочь, виноваты в чем-то совершенно ужасном. И не я должна отцу, когда он придет, признаваться в чем-то ужасном.

Теперь уже мой отец, ее муж, с которым они прожили вместе больше 55 лет, виноват во всех смертных грехах. А мать ждет в качестве третейского судьи уже «Леночку», то есть меня. При том, что я сижу рядом в комнате.

– Я тебя прошу говорить только при Леночке! Она придет, и при мне всё говори!

Мы с отцом и с другими чем-то ее страшно обидевшими плохими людьми стремительно меняемся местами в мамином больном сознании.

Сижу и записываю. Слово в слово. Чтобы не сорваться. Не заорать в голос. Не хлопнуть дверью. Не убежать, куда глаза глядят. Не бросить ее, истерящую и беснующуюся, здесь одну.

Сижу и пишу. Получая и за это проклятия в свой адрес.

– Что ты там стучишь! По голове бы себе постучала.

И понимаю, что мне, взрослой женщине, журналистке, работавшей в сильно непростое время, матери двоих взрослых детей, никогда в жизни не было так страшно.

Мне, уже видевшей в этой жизни много чего…

И первый путч в 1991-м, когда на балконе Белого дома только Ельцина прикрывали бронированными щитами, а мы, журналисты, стояли рядом без всякой защиты…

И долгую осаду Белого дома два года спустя, с обезумевшими идиотами с оружием с обеих сторон – то тренировки штыковых атак в фойе перед залом заседаний наблюдаем, то коллег, захваченных попеременно теми и другими сторонами, из их недобрых лап выцарапываем…

И дальше, в октябре 93-го, сам расстрел парламента, откуда я ушла через Кутузовский мост в офис агентства, на которое тогда «стринговала», всего за три часа до начала обстрела. А потом с ужасом наблюдала из окна, как танки стреляют по Белому дому, где оставались работавшие вместе со мной коллеги и друзья-журналисты…

И полеты в Воркуту с тогдашними новыми депутатами, вчерашними зэками, и бандитами с их вполне бандитским окружением. Это сегодня снятое тогда на первую мою VHS-камеру видео моим детям кажется почти кадрами из фильмов Тарантино, а тогда было просто жутью и страхом…

И поездку на переговоры к боевикам на филиппинском острове Миндонао – в «филиппинской Чечне», с обстрелом террористами вертолета, в котором мы летели…

И предательство друзей…

И гибель коллег…

Юра Щекочихин, «Щекоч» – честный депутат и блистательный расследователь «Новой газеты», отравленный так страшно, что вся кожа с него сошла и в гробу лежал не он, а кто-то совсем другой, собранный похоронными косметологами из подручных средств…

Застреленная на пороге своего дома Аня Политковская, с которой мы там же, в «Новой», субботними вечерами после сдачи номера так долго и так щемяще искренне говорили наедине о том, как нам, женщинам, мамам своих детей, страшно в нашей профессии…

И…

И…

И…

И даже после всего этого мне никогда в жизни не было так страшно, как в эти часы и минуты.

Бездна безумия стоит передо мной.

Седая, ревущая, насылающая проклятия.

И это – мама.

Моя мама.

– …господипомоги господипомогимне эту стерву стереть с лица земли!

– Это надо же до такой гадости додуматься!

– Хоть бы голова выдержала, пока отец придет, меня уже трясет в лихорадке!

– Бог, он все видит! Он тебя покарает!!!

– Только при мне говори с ним!

– Это же надо до такого додуматься! Мать родную до такой степени довести!!!

– Сын черт-те где увидел, что там могила! Приехал, и сказал, что там могила…

Какая могила… чей сын…

* * *

– О! Все ясно. Сосудистый психоз!

Психиатр приезжает к пяти часам вечера. Матери я говорю, что это моя подруга зашла чаю попить. Ни врача вообще, не тем более психиатра мать на порог не пустит.

Но к чаю врач даже не притрагивается. Диагноз и без долгих расспросов ей ясен.

Выходим на улицу, садимся в машину, поговорить без присутствия мамы.

– По пять капель в воду, дать прямо сейчас и при острых приступах.

Выписывает рецепты.

– Капли без вкуса и запаха, мама ваша не должна заметить. Но следите, чтобы не потеряла сознание. И по полтаблетки одного из этих препаратов два раза в день.

Записывает название лекарств. Объясняет допустимые дозировки.

– И круглосуточная сиделка. Немедленно! Одну оставлять ни на минуту нельзя. Сейчас узнаем у наших проверенных, есть ли кто свободный. … Аня… Это Елена Александровна. У тебя из хороших сиделок кто-то сейчас есть? Здесь у нас бабушка немножко сошла с ума…