Текст книги "Большая книга ужасов 63 (сборник)"

Гатика пожала плечами.

– Раскричались! – угрюмо проворчал Пашка. – А где она жить будет, если маму свою не найдет? Обратно в кошки пойдет?

– Я не хочу обратно в ведьмины кошки! – взвизгнула Гатика. – Если уйду, назад не вернусь!

– Жить можно у меня, – неожиданно для себя ляпнул я. – В смысле, у моих родителей. Похоже, я отсюда не выберусь. Придешь, маме расскажешь, как и что. Ну и будешь у них дочкой. Вместо сына.

– Погоди, – перебил Сашка. – Как это ты не выберешься?!

Я ничего не ответил. Просто отвернулся.

Не смотрел на них, но знал, что они переглядываются за моей спиной – и отводят друг от друга глаза.

– Это из-за того, что мы одежду спрятали? – вдруг испуганно спросила Валя. – Да?! Слушай… Ты нас прости!

– Прости! – загомонили все наперебой.

Девчонки снова зарыдали в голос.

Пашка тоже всхлипывал. Сашка глухо бубнил:

– Прости нас. Прости, мы же не знали!

Они не знали, что я их уже простил…

Еще когда Сашка залез на дерево, а потом свесился с ветки и спросил с тревогой: «А ты как же, Антон?!»

Да, я все простил. Но говорить об этом при Белом Волке не хотел.

А потом перехватил его холодный взгляд – и сообразил, что он все без объяснений знает. Не зря же намекнул, что я продул второе испытание еще более блистательно, чем прежнее, с дядей Вадей!

– Ладно, идите, – буркнул я. – Ищите грань лесную.

– Где же мы ее найдем?! – в отчаянии вскрикнул Пашка.

– Вас Гатика проводит, – с трудом сказал я. – Проводишь?

– Конечно, – закивала Шамаханская царица. – Провожу и…

– …и уйдешь с ними, – жестко приказал Белый Волк. – Перейдешь через грань – и станешь человеком. Сюда тебе путь будет закрыт. Навсегда. Навсегда.

– Я стану человеком? – недоверчиво повторила Гатика. – Но ведьма говорила, что для этого надо быть убитой другом и в огне сгореть… Она меня, значит, просто пугала?!

– Много колдовских путей существует, знаешь ли, – ощерил пасть Белый Волк в своей странной усмешке. – У нее – свой. У меня – свой. Станешь ты человеком, когда отведаешь человеческой еды и питья. После этого путь назад будет отрезан, грань для тебя закроется. – Пристально посмотрел на Гатику: – Уйдешь? Прежней жизни не пожалеешь? Подумай хорошенько!

– Пожалею?! – с ужасом переспросила Гатика. – О чем?! Вот он, – кивнула на меня, – видел, как я жила. В пещере! Среди змей и крыс! Среди зелья забудущего! С бабкой, которая меня то и дело колотила! Да я все это брошу – и не оглянусь! Я бы и раньше ушла, да думала: кому я нужна? Не человек, не кошка… А сейчас… Вдруг и правда маму найду?! Я должна попытаться!

– Но смотри, – медленно произнес Белый Волк, – если, не отведав пищи и питья человеческого, воротишься, то оставаться тебе навеки кошкой!

Так он это сказал – меня аж дрожь пробрала! Да и брата моего, волка, и друзей… заклятых моих друзей – тоже…

– Не вернусь! – крикнула Гатика. – Уйду и не вернусь!

– Куда это ты уходить собралась? – послышался голос, напоминающий глухое уханье, и мы все содрогнулись.

Глянули вверх – и увидели сову, которая парила над нами, насторожив свои оперенные кисточками уши.

Но вот, сложив крылья, она грянулась оземь – и обернулась горбатой толстой старухой с крючковатым носом, черными глазами, серыми перьями вместо волос и мохнатой медвежьей челюстью.

Ноктуа! Карга!

Она по-прежнему была в черном балахоне, увешанном связками гнилых желудей, а толстые пальцы с ногтями-когтями были унизаны перстнями-гнилушками. Только теперь она вдобавок перепоясалась жгутом из змей – похоже, она без змей шагу ступить не могла, вечно таскала их с собой, будто самых любименьких шушу![10]10
  Chouchous – любимчики (франц.).


[Закрыть] – и на этом отвратительном поясе висел небольшой топор с захватанной рукояткой и ржавым лезвием.

Я вдруг заметил, что в глазах Белого Волка, когда он взглянул на этот топор, мелькнуло выражение ужаса.

Ребята даже не орали, а тихонько поскуливали – на большее у них сил не осталось.

Ну факт: сова с медвежьей челюстью – это что-то! Я к ней тогда, в пещере, уже немножко пригляделся, попривык, а так, с бухты-барахты, это свежему человеку и крышу могло сильно повредить!

– Куда собралась, Гатика? – повторила ведьма презрительно. – К человечишкам? Я из тебя ведьму истинную, лютую сделать хотела! Уйдешь – останешься глупой, пресной, незрячей, тестом непропеченным, как все эти жалкие людишки. Силы лишишься! Пожалеешь ведь потом, да поздно будет! Знаешь, сколько красавиц готово душу дьяволу продать, чтоб хотя бы каплей моего могущества овладеть? А тебе все даром отдам! Всему научу!

– Что же раньше не учила? – с горечью спросила Гатика. – Что ж только била да бранила? А помнишь, как меня зимой на снег выбросила? Снежком присыпала, чтобы я замерзла? И если бы меня кто-то не отогрел, не спас…

– Это волки тебя тогда отогрели, – перебил ее Ликантроп. – Они снег продышали! А волков я послал, чтобы тебя спасти. И сейчас хочу спасти. Но за это… за это… я расскажу тебе про одно старинное кошачье колдовство – и… А ну, посмотри на меня!

Гатика замерла, глядя ему в глаза.

Ликантроп молчал, но, кажется, говорил ей что-то – и это могла услышать только она.

Гатика задрожала. Ей было страшно… что-то такое Ликантроп ей сказал, чего она испугалась до ужаса!

– Но если я это сделаю… – дрожащим голосом пробормотала она, – то… а как же я?.. Я же тогда…

– Сама решай, Гатика, – сказал Ликантроп.

– Не будь дурой, Гатика! Не слушай его! – заверещала ведьма. – Сгинешь! Пропадешь!

Ликантроп прищурился – и вдруг крикнул так, что закачались в страхе деревья, кроны их заметались и принялись сгребать ветвями звезды с неба:

– Бегите! Все бегите!

И Белый Волк бросился на сову в то же мгновение, как она бросилась на него.

* * *

Гатика – черная кошка – метнулась в чащу, ребята без раздумий чесанули за ней. Меня ноги тоже понесли следом, но на краю полянки я обернулся.

И показалось, будто я оглох – такая стояла в лесу страшная тишина.

Сова и Белый Волк бились насмерть, но все звуки этой битвы – дыхание, стоны, уханье совы и шум ее крыльев, скрежет когтей по траве, треск веток, которые в прыжке, пытаясь достать сову, сшибал Белый Волк, его злобное рычание, – все эти звуки уносились в небо, в котором царила чудовищная какофония: выл-завывал ветер, грохотал гром, черную звездную гладь пронзали молнии.

Мой брат волк пытался тоже присоединиться к битве, однако попусту бросался всем телом на какую-то прозрачную стену, которая окружила каргу и Ликантропа. Да, подкрепление Ликантропу не могло сквозь эту стену проникнуть, а Ноктуа, оказывается, явилась не одна! Из всех складок ее балахона повыползли змеи, большие и маленькие, браслеты превратились в змей и перстни тоже, и даже бусы-желуди рассыпались какими-то мерзкими летучими змейками, которые вились вокруг Белого Волка и беспрестанно атаковали его.

Белая шерсть его пестрела кровавыми пятнами; змеи обвивались вокруг его лап, взметнувшись на шею, пытались удушить, однако он был неодолим и неутомим. Змеиное воинство карги явно слабело, сама Ноктуа пятилась, пятилась, однако на морде ее не было страха, а медвежья косматая челюсть по-прежнему щерилась в злобной ухмылке.

Она что-то задумала, ясно! Какой-то подвох!

И стоило мне об этом подумать, как произошло нечто очень странное.

Ведьма сорвала с пояса свой топор и… рубанула ржавым лезвием одну из своих самых больших змей. Напополам ее разрубила!

Две половинки тугого змеиного туловища резко дернулись – и замерли, а раздвоенный язык, высовывавшийся из змеиного ядовитого рта, безжизненно повис.

Она сдохла.

Спятила Ноктуа, что ли?! Своих же союзников рубит?!

И тут я заметил, что ржавое лезвие топора сделалось черно-зеленым, а Белый Волк отпрянул с тем же выражением ужаса в глазах, которое я уже заметил раньше.

Значит, могучий, страшный Ликантроп почему-то боится этого топора, которым была убита змея… Может быть, это какое-нибудь неодолимое средство против оборотней?

Ведьма взмахнула топором – Белый Волк отпрянул, увернулся от удара, но наткнулся спиной на непроницаемую стену, окружавшую место битвы, и упал. Ведьма снова замахнулась…

И тут я рванулся вперед и вцепился зубами в руку ведьмы – в ту самую, которой она сжимала топор.

Ноктуа издала дикий, чудовищный, пронзительный, оглушительный вопль, завизжала… может, именно так кричал-свистел Соловей-разбойник, Одихмантьев сын, потому что я ну реально, ну просто физически, ну всем существом своим ощутил вот это самое, про что в былине «Илья Муромец и Соловей-разбойник» – мы ее в школе проходили – читал:

 
Как засвищет Соловей да по-соловьему,
Закричит, злодей-разбойник, по-звериному,
От его ли от посвиста соловьего,
И от его ли от покрика звериного
Все-то травушки-муравы заплетаются,
Все лазоревы цветочки осыпаются,
Темны лесушки к земле все приклоняются,
А что есть людей – то все мертвы лежат…
 

Наверное, если бы здесь были люди, они и впрямь лежали бы все мертвы, но мы с Ликантропом, оборотни, это дело пережили. Не скажу, что легко, но – пережили… Я даже зубы, вцепившиеся в ведьминскую руку, не разжал. И заставил-таки ее выпустить топор!

И только ощутив, как под моими зубами кожа ее покрывается совиными перьями, я запоздало удивился, что, оказывается, запросто преодолел защитную стену. Можно сказать, своим телом ее пробил!

Ведьма стремительно превращалась в сову, но змеи, перепугавшись ее ужасного вопля, пытались вернуться под защиту балахона, бестолково мельтешили вокруг ее ног, обвивались вокруг шеи. На какой-то миг Ноктуа сделалась ужасным существом с совиной головой и крыльями, человечьим туловищем и птичьими когтями на ногах. Но тут же зубы мои соскользнули с ее жестких перьев, карга стряхнула меня наземь и только собралась взлететь с болтающимися на хвосте змеищами, как на нее кинулись и Белый Волк, и мой брат, который теперь смог пробиться на помощь.

Они на нее кинулись, как Аслан на Белую Колдунью, и шансов у совы, конечно, не осталось…

От нее только пух и перья полетели под их когтями и зубами! Змеи, успевшие с ведьмы свалиться, улизнули в траву, и долго еще до меня доносилось трусливое шуршанье и легкий свист – это они пытались ускользнуть в глубь леса и скрыться там. Мне неохота было их преследовать – я понимал, что без карги они стали просто змеями: будут сидеть теперь под какими-нибудь коряжинами и с тоской вспоминать прежнюю житуху!

От ведьмы уже ничего не осталось, кроме нескольких легких перышек, да и Ликантроп, и волк постарались их уничтожить. Одно пометалось по траве, а потом ветерок унес его в лес.

– Кончено, – хрипло выговорил Ликантроп и опустился на траву. – Все кончено… мы одолели ведьму…

Слова вырвались из него с трудом.

Еще бы! Он был весь изранен, кровь стекала на морду.

Мой брат встал рядом, вопросительно смотрел на него.

– Погоди, – сказал Белый Волк. – Мне нужно кое-что сказать…

Он повернулся ко мне, и в его глазах, измученных, но по-прежнему яростных, я снова увидел холод и презрение.

Презрение?! После того как я прошиб эту дурацкую стену, которую, наверное, возвела карга взмахом своего совиного крыла, и спас, можно сказать, жизнь Ликантропу, – после этого он смотрит на меня с презрением?!

– Что, я опять что-то не так сделал? – с вызовом спросил я.

– Ты не прошел третье испытание, – проговорил Белый Волк безжалостно. – Оно было самым важным и превосходило все остальные. Если бы ты его прошел, две прошлые ошибки были бы тебе прощены. Если бы ты остался на месте и не бросился меня спасать…

Он задохнулся от слабости.

Я тоже – но от возмущения!

– То есть я должен был просто смотреть, как ведьма вас убивает?! – провизжал я по-щенячьи.

– Да.

– Но как… но почему?! Это ведь жестоко! Это бесчеловечно!

Он снова сделал такое движение пастью, словно с трудом сдержал усмешку.

– Да ведь ты уже не человек. А я никогда им и не был. Я – невр! Я – оборотень Ликантроп.

– Ладно, меня это не касается. Я испытание для невров не прошел, ну и пофиг, значит, человечество спасать – это не мое, – обиженно пробубнил я. – Крутью не вышел! Ну все-таки, ну объясните: ну почему я не должен был вам помогать?!

– Помнишь условие тройной мести? Отомстить трем врагам своим? – вприщур глянул Белый Волк.

– Ну да, а почему я должен был вообще вам мстить? – никак не врубался я. – За что?!

Он смотрел мне прямо в глаза, как смотрел в глаза Гатике:

– Вспомни…

И под действием этого взгляда в моей голове начали мелькать обрывки каких-то фраз, сцены из прошлого…

Вот Ноктуа рассказывает мне про дядю Вадю:

«Если он убил пощадившего его – человека ли, зверя, – навеки проклят будет, навеки силам зла душу отдал, теперь он легкая добыча!»

«Для кого легкая добыча?» – тупо говорю я.

«Да для кого угодно, – объясняет сова. – Кому понадобится слуга – для того и добыча. Теперь из него, как из глины, любой колдун или ведьма лепить может что хочет. Хоть дурное, хоть хорошее!»

Вот я сердито спрашиваю Ликантропа, почему он не опередил ведьму, почему, зная, сколько зла совершит дядя Вадя, и даже зная, что он сделает меня оборотнем, Белый Волк не остановил его. А он отвечает:

«Ты поймешь это очень скоро. Если не поймешь сам, я тебе объясню немного позже».

Что-то темное, страшное прошло в моих мыслях… словно черное облако проплыло, но в нем сверкали молнии, и это были догадки, которые меня пронзали, как молнии пронзают небо!

– Значит, это вам нужно было, чтобы я стал оборотнем! – выдохнул я. – Это вы надоумили дядю Вадю принести волчью добычу моим родителям… А Ноктуа – она сама говорила, что все время следила за вами! – об этом узнала, узнала, что я стану оборотнем, – и решила меня погубить. Но это было потом! А вы первый начали! Вы колдун, вы меня еще до рождения заколдовали. Вы еще хуже той ведьмы! Она сделала дядю Вадю своим слугой, но вам он первому послужил!

В глазах Белого Волка мелькнуло горделивое выражение.

Чем он гордился? Тем, что испортил мне жизнь? Тем, что лишил моих родителей сына?!

Или, может, моей догадливостью гордился?

Смешно…

– Так нечестно! – заорал я. – Нечестно! Вы должны были меня предупредить! Сказать, что это вы во всем виноваты! Тогда бы я…

– И что было бы тогда? – спросил Белый Волк с откровенной насмешкой, а мой брат поглядел на меня со столь же откровенным сожалением.

Ну да, они оба меня насквозь видели. Они знали, что я всяко бросился бы спасать Белого Волка от ведьмы. Что я не смог бы причинить ему зла!

Что я заранее проигрывал во всех играх, в которые они меня пытались вовлечь.

В общем, всё… Приплыли. Конец мне. Домой дороги нет.

Аллес капут, короче.

Надо дождаться, когда Белый Волк с этим его верным Санчо Пансой, моим братцем, уйдут, – и посмотреть, насколько глубока заводь. Мне самое время туда кануть – и не выплыть.

Чем такая жизнь… нет уж, спасибо, лучше лежать на дне, в синей, прохладной мгле!

Может, даже камешек на шею для верности привязать?

Хотя привязывать его волчьими лапами, которые теперь у меня вместо рук, весьма проблематично.

Вот же засада, даже не утопишься толком!

– Ладно, – вдруг начал Ликантроп слабым голосом, но не смог договорить, задохнулся.

Видно было, что ему ужасно плохо…

Мой брат волк растерянно сновал вокруг него и то порывался рвануть в лес – возможно, своих на подмогу позвать, – то припадал к земле с самым беспомощным выражением на морде.

Я чуть не ляпнул: «Может, «Скорую» вызвать?!» Потом вспомнил, что его полис остался у меня в кармане джинсов – а где те джинсы?! Да и вообще, такие понятия, как «Скорая» и «медицинский полис» ко мне теперь не имеют отношения.

Ну, это показатель того, что за каша была у меня в голове.

И вообще, кому это я собирался «Скорую» вызывать?! Своему врагу! Первому врагу!

Между прочим, почему я сюда попал? Потому что погнался за Гатикой. А где я ее увидел? В поликлинике! Ее туда сова отправила – меня подстерегать. А почему я в поликлинику пошел? Да потому, что меня этот Ликандр туда отправил!

У каждого были свои виды на меня. Но если бы Ликандр меня не сделал оборотнем, то и сова бы ко мне не привязалась!

Опять он во всем виноват! А я ему – «Скорую»…

Никакого у меня характера. Никакой злости. Ни рыба ни мясо!

Дохлый Тунец, короче.

– Ладно, – шепотом повторил Белый Волк, – так и быть, даю тебе еще одну возможность. Моим помощником тебе уже не стать, но человеком обернуться еще можешь.

– Как?! – завопил я, подскочив. – Каким образом?!

– Сейчас скажу… – Он дышал с трудом. – Но ты должен понять: если этого не сделаешь, остаться тебе волком навеки. Даже не оборотнем, запомни, – обыкновенным волком. Твое счастье, если тебя стая примет… но не верится что-то…

Он взглянул на моего брата, а тот – честное слово! – качнул головой с выражением такого отвращения, что я понял: быть принятым в стаю мне не светит никоим образом.

– Тяжко тебе придется, – продолжал Белый Волк. – Будешь одиночкой скитаться, летом бедовать, зимой голодать и замерзать. Так и застынешь однажды под елью, ничего о себе не помня, всеми забытый…

У меня все поплыло в глазах, и не сразу я понял, что это слезы.

Не знаю, плачут ли волки, но оборотни точно плачут… особенно когда подумают о маме с папой…

– Сделаешь все, что скажу? – спросил Белый Волк внезапно окрепшим голосом.

– Да! – рявкнул я.

Я знал, что сейчас на все готов. Я сделаю все! Я не виноват, что происхожу от невров! Я не виноват, что Ликантроп зачем-то сделал меня оборотнем! Я никого ни о чем не просил!

Я должен выбраться отсюда любой ценой. Я к маме хочу!

– Ну говорите, говорите уже! – взмолился я.

Белый Волк переглянулся с моим братом. Это был как бы неслышный разговор:

– Как думаешь, справится он?

– Этот? Да где ему!

Нет, они меня плохо знают! Я так хочу домой, в свою прежнюю жизнь, что все сделаю! Все!

– Хорошо, слушай, – устало проговорил Ликантроп. – Я сейчас укажу тебе путь к грани лесной. Так называется место, где этот мир смыкается с миром людей. Здесь – огромный дремучий лес, там – заросший овраг. Ты уже был в нем. Тебя сова оттуда притащила. Рядом с оврагом – старое кладбище…

Он рассказал, что я должен сделать, а потом добавил:

– Знай – это очень древнее средство для оборотня, чтобы вновь человеком сделаться. Это заповедная колдовская тайна… Но я тебе эту тайну открываю. Только помни – это твоя последняя возможность стать человеком!

Я кивнул. Потом еще раз и еще.

Последняя возможность…

Да!

И я ее не упущу!

– Теперь иди во-он туда, – показал Белый Волк. – И как только лунные лучи перекрестятся на твоем пути, шагни в самое перекрестье. Это и есть грань лесная.

Я задрал голову к небу.

Никакой луны и в помине нет! Тьма кромешная!

– Не волнуйся, – с еле уловимой усмешкой проговорил Ликантроп. – Луна свое дело сделает – ровно в полночь. Спеши, не задерживайся… прощай!

И, опустив голову на лапы, он уткнулся носом в землю.

Мой брат, жалобно взвыв, кинулся к нему и принялся зализывать его раны.

– Беги же, – простонал Белый Волк.

И я побежал.

* * *

Я раньше никогда не был ночью на кладбище. Да я вообще на кладбище раньше не ходил: слава богу, родня и знакомые живы!

Хотя нет, зимой умер в деревне, откуда отец родом, его родственник, и папа туда ездил. Но нас с мамой не взял – было ужасно холодно, и мы болели оба. Да мне и не хотелось. Но мама огорчалась, что не поехала, ей этот старикан нравился. Она даже молилась за него потом, когда папа уехал.

Вообще-то на Бугровском кладбище давно уже никого не хоронили. Оно ну очень старое! Если только у кого-то были здесь погребены родственники и рядом оставался клочок земли – тогда да, хоронили. А так оно – что-то вроде музея. Например, здесь находятся могилы писателя Мельникова-Печерского, разных знаменитых людей нашего города, аж с девятнадцатого века! Например, декабриста Ивана Анненкова и его жены-француженки, Полины Гёбль, которая за ним в Сибирь поехала.

Помню, нам, когда по истории декабристов проходили, предложили сходить на это кладбище на экскурсию к могилам Анненковых. Мы все отказались.

Ничего себе радость – среди могил гулять! Больно нужно!

А вот сейчас мне это было не просто нужно, но жизненно необходимо.

И здорово повезло, что Бугровское кладбище практически рядом с оврагом, где таится грань лесная. Две минуты – и я до него добежал. Другие-то кладбища все за городом. Далеко!

Конечно мне повезло.

Но до чего же здесь странно… Похоже на какой-то очень тихий город.

А в общем-то, это и есть город. Город мертвых.

Мертвый город. Потому он и тихий.

Я смотрел на черные и белые памятники, на которых играл бледный лунный свет, вглядывался в надписи, вслушивался в шуршание травы и в жестяной шелест искусственных венков, вдыхал запах цветов, увядающих или вовсе засохших, лежащих на могилах, – и диву давался: почему мне не страшно?!

Все-таки кладбище… ночь… призраки… мертвецы!

Да подумаешь!

Ну, кладбище. Ну, ночь. Ну, призраки. Ну, мертвецы!

Полночь только что миновала, и кладбищенские жители не замедлили появиться. Призраки мотались по дорожкам, и их можно было бы принять за бесформенные метельные вихри, если бы сейчас не стояло лето.

Но, честно сказать, бесформенными они казались только на первый взгляд. Чем больше я в них вглядывался, тем лучше различал силуэты и черты лиц. Может, конечно, я их видел потому, что оборотнем стал. А человек ничего бы не заметил. Призраки и правда были прозрачные и белесые, какими их описывают в книжках, но им, было такое ощущение, ни до чего не было дела: ни до меня – хотя, по идее, они должны были бы обрадоваться моему появлению и начать меня пугать! – ни до прочих призраков. Каждый кружил над той могилой, из которых вышел, словно охранял ее.

Они были ужасно унылыми и совершенно неромантичными. Никакого там звона ржавых цепей, душераздирающих стонов, замогильных шалостей и потусторонних шуток. Тоска смертная – в полном смысле слова.

Ожившие мертвецы оказались немного поинтересней. И, думаю, могли бы здорово напугать какого-нибудь бедолагу, который забрел бы ночью на кладбище и увидел, как они выбираются из могил!

Происходило это так: сначала вспучивалась земля, а памятник или надгробная плита накренялись – и начинали подпрыгивать. Потом они перемещались в сторону, а из разрытой земли показывалась крышка гроба или черная рука в обрывках сгнившей плоти.

То, что выбиралось из могил, выглядело ужасно. Даже странно, что люди – существа довольно красивые при жизни! – могут оказаться после смерти настолько… даже не знаю, как сказать… отвратительными!

Зачем только они наделены способностью покидать могилы! Без них на кладбище было так тихо, хорошо, местами даже симпатично! А это сборище облезлых скелетов, которые нагло гремели костями и пытались улыбнуться черными провалами ртов… и мерцание их пустых глазниц… и пряди всклокоченных волос, которые болтались на черепах и развевались от ветра…

Это было ужасно.

Я не боялся, но до чего же мне было противно, кто бы знал!

А уже стоило подумать о том, что мне предстоит…

Но я быстренько отогнал все сомнения и продолжал продвигаться по кладбищу с самым равнодушным видом, словно мне все по фигу, словно я здесь свой в доску и всякое такое видел-перевидел.

Я не знаю, было это какое-то особое время для мертвечиных прогулок или они еженощно по кладбищу прогуливаются, однако здесь оказалось весьма, извините за выражение, многолюдно.

Некоторые мертвецы вытаскивали из старых могил, обитатели которых уже вовсе разложились и почти рассыпались прахом, позеленевшие, светящиеся, как гнилушки, кости и даже глодали их, отвратительно причмокивая.

Заслышав мои шаги, мертвецы поворачивали черепа, видимо надеясь, что это какой-нибудь трусоватый человек пожаловал к ним – в качестве закуски или основного блюда к их погребальной пирушке. Но тотчас отворачивались – разочарованно, а некоторые даже со страхом.

Ну и отлично. Мне сейчас было не до новых знакомств. Я искал нужную могилу, внимательно вглядываясь в надписи на памятниках и крестах.

Белый Волк сказал, что этого мальчишку похоронили в семейной ограде всего три дня назад. Чтобы обратно в человека превратиться, мне нужно было сжечь клок от савана ребенка.

Именно от савана недавно погребенного ребенка…

Саван – это одежда, в которую одевают мертвых. То есть надо разрыть могилу, вскрыть гроб и оторвать клок от костюма пацана, или во что он там одет будет, – ну и сжечь.

Каким образом костер развести – меня не проинструктировали.

Ладно, может, до чего-нибудь додумаюсь, когда этот клок раздобуду.

Еще могилу надо найти…

И вдруг я услышал чей-то голос.

Детский голос.

– Дяденька, вы не видели мою маму? – спросил он.

Я резко обернулся.

Немного сбоку, за оградкой, стоял пацаненок лет пяти. Его голова была обмотана бинтом так, что казалось, будто на него надета шапочка.

Ничего себе, навернулся! В аварию попал, что ли? Ему в постели надо лежать, а не шляться по ночам на кладбище. Вон какой бледный, сразу видно, что плохо себя чувствует!

Может, тут поблизости больница есть? И он оттуда удрал, но заблудился и…

И вдруг до меня дошло!

Никакой больницы тут нет. Да и в какой больнице пациенты ходят в черненьких аккуратненьких костюмчиках, в белых рубашечках и в галстуках-бабочках?! А он был одет именно так.

У меня тоже был в детсаду такой галстук… В такой же мелкий белый горошек…

Нет, он не из детсада. И не из больницы…

Но главное даже не в этом! Он видит во мне человека! Он назвал меня дяденькой… ему лет пять, мне – тринадцать… ну, честно говоря, когда я в детсад ходил, мне все семиклассники казались практически стариками. Конечно я для него дяденька.

Он не сказал «собачка», не посвистел мне.

Он увидел, что я человек!

Мелькнула мысль, что я каким-то образом вернулся в нормальный облик. Покосился на себя… ну да, ждите ответа, как был волкопес – или песоволк, без разницы, – так им и остался!

Но мальчишка видит человека… Значит, это не простой мальчишка.

В смысле не живой. Это всего-навсего призрак.

Он был очень похож на человека, гораздо больше похож, чем все прочие бестелесные существа, на которых я тут уже нагляделся.

И все же было понятно, что он – призрак. Потому что за его спиной стоял дубовый крест, который просматривался так же отчетливо, как если бы его от меня ничего не загораживало.

Крест стоял на могиле, заваленной свежими цветами и венками. На табличке было написано: «Мишенька Кузнецов». Значит, мальчишку этого так звали. И еще там была дата рождения и смерти.

Ему исполнилось ровно пять лет. Он умер в день своего рождения. И случилось это три дня назад.

И его уже похоронили?! Так рано?!

И тут я вспомнил про того старика, к которому папа на похороны зимой ездил. Родители тогда говорили, что хоронят людей через три дня после смерти, потому что в эти три дня душа еще недалеко от тела, а потом она, точно в то время, в которое человек умер, отправляется на небеса, где ей сначала показывают рай – до девяти дней, а уж после девяти дней уводят смотреть на адские мучения, а потом, после сорока дней, святые небесные силы решают, куда душу определить, в рай или в ад.

Душа этого мальчишки пока еще была рядом с его мертвым телом.

– Дяденька, вы не видели мою маму? – повторил он.

Я помотал головой. Я смотрел на него и смотрел.

Именно его могила – та, которую я ищу.

Именно этот мальчишка – тот, о котором говорил Ликантроп, Белый Волк.

Именно этот мальчишка нужен мне, чтобы вернуться домой!

Мое спасение совсем рядом. Осталось только лапу протянуть… то есть руку.

Протянуть руку. Разрыть землю, докопаться до крышки гроба, сорвать ее и вытащить мертвое тело этого, как его… я только что прочитал на кресте, как его зовут, этого пацана…

Забыл. Да какая мне разница, как его зовут?! Мне не имя его нужно. Мне нужно кое-что из этой могилы.

Чтобы весь этот кошмар, который со мной творится, кончился! Чтоб я смог вернуться домой!

К маме с папой.

Вернуться – и все забыть!

Осталось сделать один шаг. Одно движение.

Достать из могилы мертвого мальчишку.

И все! И я свободен!

Мне страшно?

Нет.

Почему же я не могу? Почему не решаюсь?! Что, я слаб?

Нет! Я смогу! Смогу!

Он мертв. Ему уже все равно, что я с ним сделаю. А для меня это значит – вернуться! И вернуть всю мою прежнюю жизнь.

Я… сейчас. Только еще минуточку…

Я хочу вернуться. Я вернусь!

Ну! Только лапу… только руку протянуть!

– Ну так протяни, чего стоишь как пень! – проухало совсем рядом так внезапно, что я даже подскочил.

Повернулся… и глазам своим не поверил, увидев, что прямо перед моим носом в воздухе реет сова.

* * *

Карга! La vieille chouette! Старая ведьма!

Но она же погибла… Ее же в клочки разорвало… Откуда она тут взялась?

– В клочки-то в клочки, а все же одно перышко улетело! – хрипло, как бы заикаясь, ответила она, как и прежде, проникая в мои мысли. – А где одно перышко, там и вся сова-совушка! Вся в целости!

Ну уж прямо и в целости… Сразу было видно, что карга побывала в изрядной переделке и ей многого не хватало, чтобы принять прежний облик.

Вся какая-то полуобщипанная. Одно крыло короче другого, правая лапа вообще без когтей – какой-то окорочок торчит вместо нее. На лице, в смысле на морде, жуткие черные глаза горят по-прежнему, но клюв на сторону свернут, а медвежья челюсть не исчезла, такой и осталась.

– Да ладно, – ухнула сова, снисходительно махнув укороченным крылом, – уж какая есть! Главное, живая… вот уж когда я порадовалась, что тебя не ухайдокала до смерти!

– В каком смысле? – насторожился я.

– Так ты ж дал мне улизнуть, – хихикнула она этак по-свойски, этак компанейски, словно мы с ней были невесть какие друзья-подружки. – Мог бы крик поднять, чтобы Белый Волк с его помощничком меня прикончили, а ты промолчал… Как чувствовал, что я в долгу не останусь, что еще пригожусь тебе.

– Вот кошмар! – простонал я, вспоминая, как серое перышко унеслось в лес. Я его глазами проводил – и промолчал, да, правда. Думал, ничего страшного в этом нет. А оказывается…

– Дурашка, – ласковенько так, противненько проклекотала сова, – кошмар – это твое положение! Ведь не воротишься к своим… так и останешься зверюгой! Неужто в самом деле охота под какой-нибудь кривой елкой в метель сдохнуть? Могла бы, конечно, Гатика своими когтищами тебя спасти, Ликантроп ей эту тайну открыл – помнишь, как он в лесу смотрел на нее? – да ведь сбежала Гатика! И не вернется! Конечно, кому помирать охота? – Сова насмешливо ухнула. – Так что можешь только на себя полагаться. Ну и на меня… Хочешь человеком снова стать – давай шевелись, открывай могилу! Лапы у тебя крепкие. Скорей, ну! Всего-то и делов, что пару раз копнуть, а потом крышку когтями поддеть. А там клок зубами оторвать – пара пустяков. Одежка-то для мертвых на живую нитку шьется, вмиг справишься. Затем сжечь этот клок – и все! Все твои беды кончены!

– Сжечь? – тупо повторил я. – Где ж тут жечь?..

– Да я помогу, помогу костерок развести! – оживленно захлопотала сова. – Мне это раз плюнуть!