Текст книги "Тимандра Критская: меч Эроса"

Теперь осталось лишь подстеречь подходящее мгновение.

Долго ждать не пришлось. Панталеон вдруг воскликнул:

– У вас уже языки заплетаются восхвалять добродетель афинянок. Хоть убейте – не могу поверить, что они все таковы. Неужто вы хотите сказать, что среди ваших знакомых нет ни одной, которая не желала бы гульнуть на стороне и не обращалась бы для этого к сводне?

Вот оно!

Мильтеад и его друг молниеносно переглянулись, и Фаллей вмешался в разговор:

– Чтобы узнать так это или нет, нужно спросить у какой-нибудь хорошей сводни.

– Да я и сам это понимаю, – с досадой ответил Панталеон. – Но вот беда – ни одной не знаю в Афинах! В Керамике ко мне лезли какие-то бабы, но они хотели подложить мне очередную шлюху. Мне нужна надежная сводня, которая сведет меня с приличной женщиной, лицо которой не напоминает старую палету мастера тахиографии, [32]32
  Палета (греч.). – палитра, тахиография (греч.). – фреска.


[Закрыть] как напоминает ее лицо порны!

– Почему бы тебе не обратиться к Родоклее? – усмехнулся Фаллей. – Это известная сваха и сводня. Я буду ей всегда благодарен – именно она помогла мне встретиться и с женой, и с любовницей. И я весьма доволен обеими! Подрастет сын – непременно направлю к Родоклее!

Кругом захохотали:

– А я своего уже направил!

– Да, Родоклея знает дело!

– И мне, и мне она помогла!

– Где она живет? Как к ней попасть? – жадно спросил Панталеон, и сотрапезники во всех подробностях описали ему жилище Роколеи, упомянув, что это в двух шагах отсюда, в укромном закоулке, а примета – огромная развесистая олива, в тени которой прячется дом.

Панталеон вскочил и ринулся было к выходу, однако его задержал раб, с поклоном подавший ему гиматий, пояс и хламиду. Мильтеад заметил, что первым делом Панталеон сунул руку в тяжело оттягивавший его пояс мешок с деньгами – именно оттуда он доставал табличку с долговой распиской. Лицо Панталеона приобрело довольное выражение, когда он убедился, что табличка на месте.

Мильтеад презрительно дернул уголком рта. Кем его считает этот рыжий наглец, одним из многочисленных учеников Автолика, [33]33
  Автолик – сын Гермеса, самый ловкий и хитрый вор среди богов и людей. Считается, что он был дедом Одиссея, который и унаследовал от Автолика свое легендарное хитроумие.


[Закрыть] что ли?! Нет, он задумал кое-что похитрее… наверняка даже сам Одиссей позавидовал бы этой хитрости!

Афины, Диомейское предместье

– Непохоже, будто здесь кто-то жил, Родоклея! – недовольно сказал Панталеон, поднимаясь по ступеням невысокой террасы и пытаясь высмотреть хоть проблеск огонька меж закрытых ставен. – Куда ты меня ведешь?

– Некоторое время дом стоит пустой, ты угадал, – сказала сводня, и глиняный лампион в ее руке покачнулся, словно кивнул в подтверждение ее слов, так что Панталеон испугался своей страшно изломившейся и заплясавшей тени. – Хозяйка – вдова, она отпустила слуг и уехала к заболевшей матери, но велела мне присматривать за домом. Я открываю его, когда одной красивой госпоже приходит желание немного поразвлечься.

– И часто к ней приходит такое желание? – спросил Панталеон, чувствуя, как возбуждение овладевает его чреслами.

– Часто-то часто, да ведь удовлетворить его она может, только когда уезжает ее супруг, – рассудительно ответила Родоклея. – Ты можешь быть уверен, господин: моя Кора скромна, чиста и нежна, как истинная девушка. [34]34
  Игра слов: имя Кора и значит – дева.


[Закрыть]

– А как ее зовут на самом деле? – ухмыльнулся Панталеон.

– Спроси ее, – предложила сводня. – Если она тебе скажет, значит, непременно пожелает встретиться с тобой и в другой раз.

– Еще надо, чтобы я этого захотел! – заносчиво проговорил Панталеон, и Рококлея покладисто кивнула:

– Конечно, господин!

Вслед за этим она дважды стукнула в ставню, и Панталеон увидел, что там мелькнул огонек, а затем приоткрылась дверь.

– Иди навстречу своему счастью, господин, – напутствовала Родоклея, подтолкнув гостя вперед, однако Панталеон не расслышал, как сводня ехидно хихикнула, едва прикрыв дверь за его спиной.

Комната была хорошо освещена лампионами, стоявшими по углам, и роскошь убранства поразила и обрадовала Панталеона. У шлюх комнаты куда проще и грязней!

Но еще больше поразило его роскошное одеяние хозяйки. Она была облачена в тончайший искристый шелк возбуждающего алого цвета. Такой шелк иногда привозят в Афины восточные торговцы, и он расходится по баснословной цене. Он настолько дорог, что самые богатые горожане берут его для своих жен на платки и покрывала, на отделку гиматиев, но ни разу Пантолеон не видел, чтобы женщина была одета в наряд из этого шелка. Да и наряда такого он не видел… Ткань не ниспадала складками, скрывая фигуру, а, напротив, обливала стан женщины, оставляя открытыми плечи, груди и руки и расходясь снизу плавной волной. Впрочем, плечи и верхнюю часть груди трудно было разглядеть под ворохом черных мелко вьющихся волос, которые благоухали столь сладостно и маняще, что у Панталеона голова пошла кругом.

Панталеон не верил своим глазам. Вот это женщина! Ухоженная, словно египетская кошка, нарядная, словно дочь персидского царя, соблазнительная, словно дорогостоящая коринфская гетера, изящная, словно критская статуэтка, загадочная, словно сфинкс… И никаких следов краски на лице, и скромно опущены глаза, и руки боязливо стиснуты, и голос дрожит…

– Приветствую тебя, господин, – пролепетала красавица, не поднимая длинных ресниц. – Позволь предложить тебе освежиться…

Она повернулась и подошла к низкому столику, на котором теснились кувшины с вином и блюда со сладостями. Здесь же стояли два канфара.

У Панталеона помутилось в голове от ее танцующей походки и плавных движений обнаженных рук. И голос его прозвучал хрипло:

– Благодарю, Кора, я не люблю этого варварства – пить перед едой. Я сначала желал бы насладиться тобой, как самым лакомым блюдом, а потом мы вместе освежимся вином.

Как ни был Панталеон возбужден, он все же не хотел бы угодить в ловушку. Опытные люди рассказывают множество историй о красотках, которые, притворясь благонравными очаровательницами, опаивают доверчивых любовников снотворными зельями, а потом обирают их до нитки! Слуги этих девок уносят бедолаг на большую дорогу и бросают там голых и спящих. А то и убивают, чтобы не навели на след паршивой шлюхи!

Самое обидное, что, по рассказам, незадачливые искатели приличной любви погружались в сон столь быстро, что ничего не успевали найти!

И сейчас Панталеон намерен был ни за что не позволить себя одурачить! Сначала он получит то, за чем пришел. А потом…

Ему внезапно явилась великолепная мысль: а почему бы потом, когда он волю насладится этой восхитительной женщиной, не уйти, не заплатив? Конечно, его мешок с деньгами набит под завязку, но чертова сводня назвала какую-то несусветную сумму, которая почти ополовинит этот заветный мешок… А если Панталеон уйдет, женщина вряд ли сможет его остановить. И поднимать шум она не будет, конечно: иначе выйдут наружу все ее проказы, а за прелюбодеяние в Афинах и впрямь карают строго. Панталеон слышал ужасную историю о том, что какую-то изменницу и ее любовника сначала выставили на всеобщий позор на агоре, причем каждый мог плюнуть в них, кинуть камнем или грязью (большинство предпочитало пустить в ход содержимое отхожих мест), а затем женщине в лоно, а мужчине в задницу воткнули по огромной черной редьке.

Панталеон знал, что с помощью большой редьки обычно наказывают злостных кинедов, насилующих мальчиков против их желания. Но за то, чтобы переспать с женщиной, которая сама просит тебя об этом, – это, конечно, чересчур!

Пока Панталеон был поглощен всеми этими мыслями, Кора смотрела на него чуть исподлобья, и он видел, как вздымается ее обнаженная грудь. Соски не были обведены краской, как у той девки на пиру, а розовели столь нежно и даже, можно сказать, девственно, что Панталеон больше не в силах был ждать совокупления. Он торопливо сбросил хламиду, начал развязывать пояс, однако Кора протянула к нему руки:

– Позволь помочь тебе, господин.

Панталеон с трудом сглотнул, так вдруг перехватило горло. Оказывается, в ожидании крылось наслаждение не менее сильное, чем в торопливом утолении похоти!

Наконец Кора совлекла с него все одежды и, взглянув на жаждущий фаллос, проворковала:

– Я вижу, господин, ты изнемогаешь от желания. Однако мне не хотелось бы спешить. Я была бы счастлива, если бы ты оказал мне ту же услугу, какую я оказала тебя. Раздень меня!

– Я больше не могу ждать! – прохрипел Панталеон, и тогда Кора, толкнув его на ложе, коснулась его плоти обнаженными грудями.

Панталеон с блаженным стоном излил семя на покрывало и некоторое время лежал, бессильно раскинувшись и переводя дыхание.

Наконец он ощутил возвращение сил и привстал:

– Теперь я готов раздеть тебя.

– Только не спеши, господин, не порви мой наряд, – шепнула Кора и положила его руку на пояс, обвивавший ее тонкую талию.

Панталеон наслаждался прикосновений тонкой ткани, а Кора продолжала смотреть на него исподлобья, изредка вздыхая, словно от нетерпения, а ее напряженные соски дрожали, сводя Панталеона с ума.

И вот наконец алый шелк упал, и Панталеон издал восторженный стон при виде этого совершенного, по-девичьи стройного и изящного тела.

И в то же мгновение он услышал испуганный крик Родоклеи, доносившийся с улицы:

– Господин, господин мой!

– Кто там? – насторожился Панталеон.

– Не знаю, – пролепетала испуганная Кора, делая слабые попытки снова одеться, но у нее вдруг так затряслись руки, что скользкая ткань упала на пол.

– Спаси свою жену! – продолжала панически кричать Родоклея. – Спаси ее, господин мой Атамус!

– Атамус?! – простонала Кора. – Мой муж! Нет, нет!

Панталеон замер, пригвожденный к ложу страхом, а в следующий миг дверь распахнулась, и в покои ворвался широкоплечий, длиннорукий и длиннорукий мужчина, который немедленно набросился на Панталеона и вцепился в его горло с криком:

– Ты меня обесчестил, негодяй! Обесчестил!

Все поплыло перед глазами Панталеона, вожделение покинуло его мгновенно, и все существо было заполнено только одним – страхом смерти. Он слышал крики Коры (или как ее там на самом деле зовут, эту пакостницу, поглоти ее Аид трижды или даже четырежды!), которая клялась всеми богами, что этот дом принадлежит одной ее подруге, богатой вдове («Ты не знаешь ее, супруг мой!»), которая отправилась к ложу умирающей матери в Элевсин, и Кора иногда заходит сюда наряжаться в ее платья, потому что завидует красоте этих одеяний и щедрости ее мужа («Прости, господин, ты никогда не дарил мне таких роскошных тканей, сандалий и драгоценностей!»). Кора уверяла, что она примеряла новый наряд, но тут ворвался этот незнакомец и набросился на нее. Он сорвал с нее одежду и швырнул на ложе, однако она успела увернуться – и незнакомец спустил семя на покрывало («Ты видишь, господин, вот это пятно, а на мне нет следов его похоти, я не изменила тебе!»). Кора поведала, как она стала звать на помощь. Очевидно, это услышала Родоклея, которая случайно проходила мимо, подняла крик – а тут каким-то чудом Атамус оказался рядом.

– Какое счастье, что ты спас меня, супруг мой! – с рыданием выкрикнула Кора.

Даже полузадохшемуся Панталеону история, поведанная Корой, казалась совершенно неправдоподобной. А впрочем, какая разница, поверит ли Атамус своей блудливой женушке? Ему-то, Панталеону, в любом случае худо придется. Уж не наврать ли, что он был приятелем покойного мужа этой выдуманной подруги Коры – и тот оставил ему в наследство все свои одежды? Нынче он зашел полюбоваться наследством, а тут вдруг и Кора явилась примерить одежды подруги… ну, и они так увлеченно помогали друг другу управиться со складками хитонов и гиматиев, что Панталеон и не заметил, как из него истекло семя… А может, заодно соврать, будто у него бленорагия?..

Нет, тогда Атамус наверняка пришибет его на месте. Или окончательно придушит!

Ох, да что же он лежит пластом, словно его уже придушили, почему не брыкается, не сопротивляется?!

Панталеон забился на постели и внезапно почувствовал, что мертвая хватка на его горле чуть ослабела. И тут же до него донесся голос Коры:

– Ах, отпусти его, супруг мой, не то задушишь! Пусть идет восвояси, он не так уж и виноват, я ведь была раздета, он, наверное, принял меня за порну!

– Да как он смел, негодяй, принять мою ненаглядную жену за порну?! – возмущенно заорал Атамус.

Если бы Панталеон мог, он бы засмеялся. Итак, Кора все же одурачила муженька!

– Отпусти его, отпусти, дорогой Атамус! – зудела Кора, словно назойливая муха.

– Нет! – возмущенно вскричал тот, и руки его снова сжали горло Панталеона. – Он запятнал мою честь, он должен за это заплатить! Слышишь, ты, бесчестный негодяй! – Он схватил Панталеона за плечи и крепко потряс. – Или ты отдашь мне все деньги в возмещение ущерба, который ты нанес моей чести, или я придушу тебя!

– Забери все, все, что у меня есть! – прохрипел Панталеон. – Только не убивай!

– Жена! – оживленно крикнул Атамус. – Посмотри в мешке, который у него на поясе! Шевелись, ну!

Панталеон слышал звон монет, которые Кора выгребала из мешка. Раньше этот звон ласкал его слух, а сейчас царапал уши, словно набившийся в них зернистый песок. С каждой монеткой из него словно бы кровь по капле вытекала! Но все-таки крови в Панталеоне оказалось довольно много, потому что, когда проклятущий Атамус отпустил несчастного, у него хватил сил кое-как замотаться в лоскуты ткани, которые раньше служили ему хитоном и гиматием (Кора присвоила и его драгоценные карфиты с великолепно вырезанными камеями, [35]35
  Камея – вырезанное на драгоценном или полудрагоценном камне выпуклое изображение.


[Закрыть] так что даже одеться нормально он не мог), – и со всех ног бежать из этого проклятого дома.

Сначала Панталеон сам не знал, куда мчится, а поскольку он не слишком – то старался запоминать дорогу, которой вела его эта ведьма Родоклея, то уже через несколько шагов окончательно заблудился – и при всем желании не смог бы сейчас найти тот дом, где остались его деньги, его прекрасные карфиты, дорогой подарок друга детства, а главное – восковая табличка с полустертой записью, которую Панталеон уже почти всучил простаку Мильтеаду… да вот ведь как не повезло!

Потом, уже добравшись до своего жилища и приведя себя в порядок, Панталеон попытался снова наведаться к Мильтеаду и напомнить о долге его отца, однако тот лишь руками развел:

– Покажи мне хоть какую-нибудь расписку! Хоть стертую восковую табличку!

– Да ведь ты ее видел! – воскликнул Панталеон.

– Но теперь-то не вижу, – развел руками Мильтеад – и разговор на этом закончился.

Панталеон ушел восвояси, но краем глаза успел заметить лукавую улыбку, мелькнувшую на устах Мильтеада. А когда он попытался придти к Радоклее с расспросами, та подняла страшный крик, уверяя, что видит его впервые, и не понимает, о чем он вообще говорит.

«Да ведь все это было подстроено! Они меня просто-напросто заманили в ловушку и ограбили!» – мелькнула наконец догадка, которая взбесила его почти до потери разума.

Но что было делать? Если бы найти эту шлюху Кору с ее пособником… Панталеон знал, что не изведает покоя до тех пор, пока не отомстит.

Но по силам ли ему это?! Воспоминание о том, как Атамус стискивал его горло, наполняло сердце Панталеона несказанным ужасом. И все же он лелеял надежду, что представится какой-нибудь счастливый случай – и он сведет счеты с теми, кто его так страшно оскорбил, а главное – ограбил.

Пирей

– У тебя такой унылый вид, Алкивиад… Можно подумать, ты не рад вернуться в Афины! – проговорил Анит, сын Антемиона, с беспокойством вглядываясь в лицо своего друга, и, как бывало всегда, сердце его дрогнуло от любви к этому высокому, красивому, великолепно одетому человеку.

Необыкновенному человеку!

Эта любовь длилась уже два десятка лет, начавшись в ту пору, когда они были еще длинноволосыми мальчиками и вместе учились в гимнасии. Уже тогда Алкивиад был окружен поклонением – отчасти из-за своей невероятной красоты, отчасти из-за необыкновенно веселого нрава, отчасти из-за того, что отец его, Клиний Евпатрид, был весьма влиятельным человеком в Афинах. Но скоро стало ясно: будь Алкивиад даже сыном горшечника или пекаря, за ним все равно гонялись бы и мужчины, и женщины, искали бы его общества и расположения, а главное – любви.

Анит вспомнил, как сокрушался Алкивиад, когда вступил в возраст эфеба[36]36
  В возврат эфеба юноши вступали, достигнув 16 или 18 (в Афинах) лет.


[Закрыть] и был вынужден, по обычаю, постричься! Он завидовал мальчикам и взрослым мужчинам, которым разрешалось носить длинные волосы. Алкивиад опасался, что стрижка повредит его красоте, однако вьющиеся от природы короткие кудри, которые столь изысканно обрамляли его точеное лицо, привлекли к нему еще больше поклонников и поклонниц. С кем его только ни сравнивали! И с Адонисом, и с Аполлоном, и с Дионисом… да, этот шаловливый бог, несомненно, ему покровительствовал, ибо даже незрелым юнцом Алкивиад умел выпить невероятное количество вина, почти не пьянея, а только возвеселяясь умом и становясь гораздым на самые изощренные проказы.

Потом Алкивиад и Анит вместе обучались у великого Сократа на его занятиях по майевтике и диалектике. К сожалению, в ту пору Анит был слишком порабощен своей страстью к другу, поэтому все рассуждения Сократа о том, что человек должен найти в самом себе ответы на те вопросы, которые задает ему внутренний мир (в этом состояла суть майевтики), и дать им разумные объяснения, установив свою связь с внешним миром (этому учила диалектика), – свистели мимо его ушей, словно вражеские стрелы. Вот именно вражеские, ибо они отвлекали его внимание от Алкивиада!

К слову сказать, Алкивиад тоже не отличался прилежанием… однако это не мешало самому Сократу взирать на него такими глазами, что сразу было видно: сердце этого человека пронзено не стрелой Эроса, а его обоюдоострым мечом! Между прочим, именно Сократ посоветовал своему неотразимому ученику взять Эроса с мечом как эмблему [37]37
  Это слово древнегреческого происхождения и переводится как «вставка».


[Закрыть] для своих карфит, а потом и для оружия и щита, ибо Эрос, этот своевольный бог, несомненно, и сам неравнодушен к Алкивиаду!

Анит помнил, что Алкивиад, услышав этот совет, небрежно пожал плечами:

– Эрос? Эрос неравнодушен ко мне? Ах, Сократ, ты мне льстишь! Он поражает сердца любовью, а ведь меня очень многие ненавидят. И даже иные из тех, кто раньше любил меня, теперь говорят обо мне гадкие вещи и норовят подстроить разные пакости.

– Ну что же, любовь очень часто переходит в ненависть, – кивнул Сократ. – Это случается, когда слишком сильная страсть поражает человеческое сердце, и оно не может справиться с той болью, которую порой приносит любовь. Это напоминает мучительную боль от опасной раны… И, чтобы вылечить свое сердце, человек начинает ненавидеть того, кто эту рану ему нанес. Тебя всегда будут любить и ненавидеть. Беда в том, что ты очень уж отличаешься от людей обычных. Ты не такой, как все, а этого охлос [38]38
  Охлос – простонародье, низшие слои эллинского общества. Охлос следует отличать от демоса – это слово обозначало народ вообще.


[Закрыть] не прощает.

– Охлос? – усмехнулся Алкививад. – Следуя твоим словам, меня будут обожать только аристократы, [39]39
  Греческое слово «аристократия» буквально переводится как «власть лучших».


[Закрыть] а ведь именно среди них у меня больше всего врагов. А вот простонародье меня любит и даже готово целовать полы моего гиматия.

– Твоего небрежно влачащегося по земле пурпурного гиматия… – повторил, как завороженный, Сократ, и вдруг чувства его настолько ясно отразились на его лице, что окружающим стало неловко видеть своего наставника в приступе этой безнадежной (ибо всякое чувство к Алкивиаду было безнадежным и безответным – он мог любить лишь себя, единственного, а другим лишь позволял – или не позволял обожать себя!).

Впрочем, Сократ тотчас спохватился и с прежним наставительным видом проговорил:

– В человеке часто уживаются два существа. Аристократ способен совершать гнусности, за которые его раба побили бы палками или даже распяли на городской стене, а раб, напротив, способен на высокие чувства. Говоря о тех, кто ненавидит тебя, я говорил именно о тех аристократах, которые так лишь называются, в то время как в их натурах преобладает охлос.

Во время этой беседы Анит не был способен ни на что, кроме как раболепно взирать на свое божество и восторженно думать о том, что да, Сократ прав в главном: Алкивиад – существо особенно, он не такой, как все! Взять хотя бы уроки игры на аулосе, которые в гимнасии считались обязательными для всех. Алкивиад же отказался обучаться этому мастерству как занятию презренному, недостойному свободного человека.

– Плектрон [40]40
  Плектрон, плектр – пластинка (в описываемое время – гусиное перо), с помощью которого перебирают или защипывают струны музыкальных инструментов. В наше время его иногда называют медиатором, но это латинский, позднейший вариант.


[Закрыть] и лира нисколько не искажают черт лица и не портят его красоту, – говорил Алкивиад, – а у того, кто дует в аулос, искажаются не только губы, но и все лицо. Человек делается неузнаваемым и даже уродливым. Кроме того, играя на лире, можно одновременно и петь; аулос же так закрывает рот, что не дает возможности ни петь, ни говорить. Пусть играют на аулосе, – продолжал Алкивиад, – дети фиванцев, так как они не умеют вести беседу. Мы же, афиняне, произошли от Афины и Аполлона; Афина правда, изобрела аулос, но бросила его, как негодный инструмент, а Аполлон даже содрал кожу с аулетиста!

Анит вспомнил, что после этой речи Алкивиада он не мог без смеха смотреть на аулетистов и аулетрид: все время воображал себе Марсия с ободранной кожей… все несчастье бедного сатира состояло в том, что он более искусно владел аулосом, чем сам Аполлон, вот своенравный бог и не простил ему своего поражения.

Страсть Алкивиада отличаться от других была порой непредставимой! Да что далеко ходить за примером: в этом путешествии на остров Мелос, где ему приходилось участвовать в боях, храбро сражаться и не единожды рисковать жизнью, он не переставал заботиться о своих удобствах. Палатка его была обставлена с умопомрачительной роскошью, из числа военной добычи он выбирал наикрасивейших женщин (в эту пору своей жизни Алкивиад уже окончательно расстался с причудами юности, когда его товарищи по этерии [41]41
  Этерия (греч.). – мужское братство, товарищество; в политической жизни – объединение нескольких десятков граждан во главе с выдающимся лидером.


[Закрыть] бывали также и его любовниками), а когда грузились на суда, Алкивиад, хоть и греб наравне со всеми, все же приказывал своим рабам вырезать части палубы, чтобы постель его висела на ремнях, а не лежала на палубных досках триеры [42]42
  Триера – мощный боевой корабль средиземноморских государств в описываемое время, названный так потому, что у него было с каждого борта по три ряда весел, располагавшихся в шахматном порядке. Как правило, там не было дополнительных гребцов: воины сами садились на весла. Римляне именовали этот корабль триремой.


[Закрыть], ибо в такой эоре [43]43
  Эора (греч.). – гамак, люлька.


[Закрыть] ему было удобнее спать, чем на жестких палубных досках.

Анит, всю жизнь прикованный безответной любовью к этому немыслимому человеку, всю жизнь наблюдавший его причуды, так и не привык к ним и никогда не знал, что Алкивиад может выкинуть в следующую минуту.

Судя по унылому выражению его лица, никакой радости от возвращения в Афины он не испытывал. Вполне можно было ожидать, что он сейчас отдаст капетаниосу своей триеры команду поворачивать… куда? Да хоть куда, хоть на Крит, или снова на Мелос, или, например, в Спарту, с которой враждовали Афины, однако Алкивиад, из чувства противоречия, которое было одним из основных свойств его причудливой натуры, готов был в угоду своей прихоти поддержать и врага, если бы это сделало его жизнь хоть немного оживленней и веселей.

И ему плевать, что после этого ему может быть закрыть путь на родину…

Впрочем, размышлял Анит, исподтишка наблюдая за обожаемым лицом, если Алкивиад сойдет на берег, то вряд ли уж вернется на триеру. Значит, надо убедить его ступить на сходни…

Он скользил взглядом по лицам людей, столпившихся на пристани и встречающих мореходов и воинов. Здесь было много женщин, и Анит искал прекрасную золотоволосую голову Гиппареты, жены Алкивиада. Это была единственная женщина на свете, которая не вызывала у Анита безумных приступов ревности: просто потому, что Алкивиад не любил ее – и не делал из этого секрета.

Женился Алкивиад так же необычно, как делал вообще все.

Раз он поспорил с друзьями, что даст пощечину старику, который, брызжа слюной, во всеуслышание осуждал покрой его гиматия. И дал. Это возмутительное бесчинство, сделавшись известным всему городу, вызвало, как и следовало ожидать, общее негодование. Ведь люди, поклоняясь какому-то идолу, всегда готовы забросать его грязью! Но куда хуже, что Калий, чьего отца, Гиппоника, обидел Алвивиад, имел огромное влияние в афинском ареопаге. [44]44
  Ареопаг – орган власти в эллинских полисах.


[Закрыть]

Алкивиад был своеволен, но не глуп, и он не мог не понимать, что поступил не только отвратительно, но и неосторожно. На другое утро он явился в дом Гиппоника и, сняв гиматий, принялся умолять, чтобы хозяин высек его плетью.

При виде такого смирения блистательного Алкивиада старик простил его, перестал гневаться и впоследствии отдал ему в жены свою дочь Гиппарету – с приданым в десять талантов. Она обожала супруга, однако Алкивиад посчитал свой брак слишком тяжелым наказанием за ничтожный проступок, а приданое – ничтожно малым. К тому же, по натуре своей он совершенно не был способен на верность. Не была числа его любовным связям! Оскорбленная Гиппарета ушла из дома и поселилась у брата, вознамерившись развестись с мужем. Для этого она должна была подать прошение архонту и отправилась к нему. Алкивиад частенько помышлял бросить жену, но допустить, чтобы она его бросила, не мог. Он вышел навстречу Гиппарете, подхватил ее на руки и унес домой. Спустя какой-нибудь час она уже понять не могла, как ей только пришла в голову мысль покинуть столь ласкового и пылкого супруга! И, хоть Алкивиад уже на другой день начал распутничать по-прежнему, она терпеливо сносила свою долю и с тех пор она уже не пыталась сбежать от своего обольстительного мужа.

Возможно, встреча с женой заставит Алкивиада спуститься на пристань и немного улучшит его настроение, размышлял Анит. Но Гиппареты не было, а Алкивиад все чаще оглядывался на капетаниоса, который уже почувствовал перемену настроения владельца судна и, хоть не прочь был сойти на берег, точно так же не прочь был и снова уйти в море.

Анит покорно вздохнул, тоже готовый следовать за предметом своего обожания хоть за море, хоть в бездны Тартара, [45]45
  Тартар – в греческой мифологии бездна, которая находится под Аидом, подземным царством мертвых, и расположена на такой же глубине, на какой высоте над землей находится небесный свод. В некоторых произведениях Тартар называют просто самым отдаленным местом в Аиде, в иногда это всего лишь другое название Аида.


[Закрыть] однако внезапно взгляд его приметил среди десятка темно– и светловолосых голов одну огненно-рыжую, и он воскликнул:

– Алкивиад! Смотри, там Панталеон! Ты же хотел видеть его, чтобы он рассказал тебе о Спарте! Смотри, вот он!

Алкивиад прищурился, всматриваясь:

– И в самом деле! Неужто этот рыжий мошенник явился нас встречать? Это весьма трогательно… Надо сегодня же устроить пирушку и позвать его. Эх, до чего же приятно будет вспомнить с ним юные годы!.. Помнишь, как мы в гимнасии защищали его от всех, кто норовил его побить?

– Что-то у Панталеона физиономия уж очень печальная, – разглядел остроглазый Анит. – Уж не побил ли его кто-то опять?

– Ну что ж! – расправил плечи Алкивиад. – Придется его снова защитить!

И он махнул капетаниосу, чтобы спускали сходни.

Анит облегченно вздохнул. Нет слов, за Алкивиадом он готов хоть в огонь и в воду, однако кто бы знал, до чего же ему надоела вода!

Афины, дом близ Диомейских ворот

– В самом ли деле она так хороша, как ты говоришь, старуха? – невесть в который раз пробурчал человек, следовавший за Родоклеей, и она невесть в который раз подтвердила:

– Клянусь передком преласковой Афродиты, госпожа моя прекрасна. Ты будешь ошеломлен!

– Ну посмотрим, посмотрим! – недоверчиво пробубнил пелатис. [46]46
  Пелатис – клиент (греч.).


[Закрыть]

Вчера, договариваясь о встрече и обсуждая стоимость свидания, он торговался за каждый халк, словно собирался платить за лепешку у пекаря, а не за женщину у сводни. Он был очень осторожен: его лицо было до половины прикрыто плащом, так что Родоклея видела только низкий лоб под темными кудрями, уложенными умелыми пальцами мастера причесок, а свои карие глаза он постоянно отводил. Нынче же он явился закутанным в плащ с головой, отчего показался Родоклее гораздо выше ростом, чем вчера. Он все время озирался по сторонам, а говорил так тихо, что сводня едва разбирала его слова. Сказать по правде, таких трусов ей еще не попадалось. Уж если решил мужчина погулять, он должен быть посмелей, а то ведь оплошает в самый сладкий миг! Родоклея не любила трусливых мужчин, а потому поглядывала на своего спутника с презрением. Впрочем, тяжелый мешок с деньгами весомо оттягивал его пояс, что было заметно даже под плащом, и это несколько примиряло Родоклею с тем, что пелатис так откровенно боялся, да еще называл ее старухой.

Если бы ей удалось заманить его в постель, она бы показала ему, на что способна! Однако она свое уже отпоказывала… Эрос любит молодых! А Родоклея любит деньги, поэтому только презрительно ухмыляется, зная, что скоро грубость этого труса будет вполне отомщена – и окуплена частью содержимого увесистого мешка с монетами.

Атамус платит ей щедро, ничего не скажешь. Еще бы не платил! Ведь именно Родоклея нашла для него такую жемчужину, как Кора! И где нашла? В самой что ни на есть грязи, в сточной, можно сказать, канаве!

Да и девчонке повезло. Она так боялась мужчин, боялась совокупления – однако мужская сила Атамуса иссякла после перенесенной им еще в юности бленорагии. Он ничуть не страдает оттого, что лишен плотских удовольствий: для него главное деньги, а с помощью Коры и Родоклеи он их, можно сказать, кучами гребет! Так что и Кора своей жизнью может быть вполне довольна: одета великолепно, ест досыта, живет в прекрасном доме, вертит мужчинами, как хочет, при этом ровно ничего не давая им взамен… Нет, право же, все сложилось для Атамуса, Коры и самой Родоклеи наилучшим образом!

Они шли и шли, петляя проулками, но вот, наконец, показалась знакомая калитка в каменной стене, а потом призывно мигнул огонек за неплотно прикрытыми ставнями.

– Ну вот, – удовлетворенно кивнула Родоклея. – Госпожа Кора ждет тебя.

– Да уж, имя она себе выбрала забавное! – хмыкнул мужчина. – И что она, после каждой встречи с любовником, купается в источнике Канаф близ города Навплии, чтобы вновь сделаться девственной, как поступала раз в год Гера?

– Ну, если девственность супруги не удивляла Зевса, то поверь, господин Атамус, муж моей госпожи, был бы весьма изумлен! – не осталась в долгу Родоклея. – Кроме того, ты же понимаешь, что Кора – не настоящее ее имя. Если она захочет, то откроет его тебе.

Разговор о настоящем имени госпожи возникал постоянно. Но, насколько знала Родоклея, еще никто не успевал спросить у самой Коры, как же ее зовут на самом деле.

Можно не сомневаться, что и этому трусоватому гостю с тяжелым мешком на поясе тоже не повезет. Атамус не заставит себя долго ждать!

– Иди навстречу своему счастью, господин, – произнесла Родоклея привычное напутствие, подтолкнув гостя вперед, и он, конечно, не расслышал, как сводня ехидно хихикнула, прикрывая дверь за его спиной.

Как и всех других, являвшихся в эту комнату прежде, его ослепила красота Коры. Стан туго обтянут алым шелком, волны душистых кудрей падают на плечи и обвиваются вокруг торчащих коралловых сосков…

Кора исподлобья смотрела на нового гостя. Он был очень высок, и ей пришлось попятиться, чтобы лучше видеть его.

– Позволь предложить тебе немного освежиться, господин мой, – сказала она тихо, делая несколько шагов к столику с кувшинами и канфарами.

– Какое же у тебя вино? – спросил гость, не отнимая плаща от лица, лишь чуть приопустив его, и Кора увидела, как блеснули его светлые глаза.