Текст книги "В моих глазах – твоя погибель!"

Очнувшись, Вальтер обнаружил вокруг множество обугленных трупов, а рядом с собой мертвого человека в прожженном местами мундире, с остатками погон на плечах…

Вальтера трясло от холода. Его сброшенная одежда превратилась в горстку пепла, а у этого мертвеца более-менее сохранились и одежда, и обувь, которые ему были уже не нужны. Вальтер раздел мертвого и кое-как напялил на себя его лохмотья.

В кармане он обнаружил почти полностью уцелевшие документы на имя ефрейтора Вернера Хольта. А еще там лежало потертое на сгибах письмо.

Вальтер прочел его. Оно было датировано еще ноябрем минувшего года. Какая-то фрау Штильке из Бремена сообщала Хольту, что он овдовел второй раз: его молодая жена Магда потеряла ребенка, сама до сих пор в больнице, и неведомо, выживет она или нет, так что пусть Вернер готовится к худшему. Так или иначе, теперь некому навещать могилы его родителей на городском кладбище, однако она, фрау Штильке, как добрая соседка обещает присматривать за могилами до тех пор, пока домой не вернется сам герр Хольт и не отблагодарит ее.

В те несколько мгновений, пока Вальтер читал это письмо, он понял, что Провидение вторично явило ему свою милость. Он давно уже осознал, что партия Германии проиграна, что остались считаные месяцы до ее полного поражения. Очень многие из высокопоставленных знакомых его отца, Франца-Ульриха Штольца, умершего в 1943 году, уже приготовили себе убежище в Швейцарии и даже в Южной Америке, а иные были готовы отправиться туда со дня на день. Старинного друга Вальтера, одного из сотрудников Штаба Валли Отто-Панкраца Штольце, сына знаменитого Эрвина Штольце, полковника и руководителя диверсионного отдела абвера, убили в том же бою, в котором Вальтер Штольц был ранен. Умирая, Отто-Панкрац успел сказать:

– Сделай все, чтобы выжить, Вальтер! Найди то, что искал! Найди свой артефакт!

Это не было предсмертным бредом. Хотя в начале войны Отто-Панкрац Штольце с откровенной насмешкой относился к тем невероятным усилиям, которые предпринимал его друг Вальтер Штольц, чтобы отыскать бесценный артефакт – мощи могущественного русского чудотворца Серафима Саровского, – постепенно он проникся одержимостью Вальтера, а на пороге смерти, возможно, на него снизошло некое озарение, поэтому он и дал другу именно такое последнее напутствие.

В те минуты, когда Вальтер Штольц, изнуренный ужасом и болью, страдающий от ожогов, держал в руках документы ефрейтора вермахта Вернера Хольта, он понял, что новое имя не только позволит ему выжить, но и даст возможность если не осуществить мечту жизни, то хотя бы попытаться это сделать.

Скоро Германии придет конец, и победители – русские, англичане, американцы! – будут рвать ее на части.

Вальтера Штольца, сына одного из основоположников «Общества Туле»[27]27
  «Общество Туле» – немецкое оккультное и политическое общество, возникшее в Мюнхене в 1918 году. Считается, что общество имело отношение к созданию секретного оружия Гитлера. Его руководители не только учили Гитлера искусству публичных выступлений, но и передали ему некие магические секреты, позволившие ему добиться политического успеха.


[Закрыть] и видного деятеля Аненэрбе [28]28
  Аненэрбе – организация, существовавшая в Германии в 1935–1945 годах, созданная для изучения традиций, истории и наследия германской расы с целью оккультно-идеологического обеспечения функционирования государственного аппарата Третьего рейха.


[Закрыть], штурмбаннфюрера СС, входившего в состав Особого секретного подразделения СС, которое курировал лично рейхсфюрер Гиммлер, поставят к стенке или вздернут на виселицу очень быстро. И даже если он сможет спастись, затаиться, жить, скрываясь, ему никогда не вернуться в Россию, где его знали, где о нем сохранились донесения агентов НКВД, где в архивах есть его фотографии… Но кто узнает Вальтера Штольца в этом трясущемся от боли человеке с ожогами на лице, вдобавок если он предъявит бумаги на имя безобидного ефрейтора Вернера Хольта?

Никто. Ни одна живая душа!

Он заботливо припрятал свои новые документы и, сказав Вальтеру Штольцу: «Lebe wohl für immer, mein Getreuer!» [29]29
  Прощай навсегда, мой верный друг! (немецк.)


[Закрыть], отправился на восток.

Да, он решил остаться в той части Германии, которую контролировали советские войска. Во-первых, Вальтер боялся, что, если вернется в западную часть страны, рано или поздно может столкнуться с кем-то, кто знал подлинного Вальтера Штольца, – ведь именно туда ринутся его бывшие знакомые! – или Вернера Хольта. Скажем, Магда, жена Хольта, все-таки выживет и начнет разыскивать мужа… А во‐вторых, Вальтер понимал, что гражданин просоветской Германии легче получит доступ в СССР, чем гражданин Германии проамериканской. В то, что союзники по борьбе с фашизмом останутся таковыми после разгрома фашистов, мог верить только самый наивный из идеалистов, а Штольц, то есть нынешний Хольт, таковым не был.

После того как Германия капитулировала, после мытарств в лагере Вернер Хольт настолько преуспел в попытках поладить с новым командованием и новой властью, что прочно прижился в ГДР в качестве обозревателя в газете «Морген». Великолепное образование, которое он некогда получил в Берлинском университете, придавало особый лоск его статьям, а прекрасная память позволяла цитировать речения советских коммунистических кураторов и их германских подопечных как нельзя более к месту. Ему не слишком трудно было выступать в образе преданного адепта нового германского социалистического государства. Это ничуть не отягощало его совесть. Это была мимикрия – очень полезная мимикрия, благодаря которой Вальтер Штольц надеялся рано или поздно оказаться в Советском Союзе, причем получить относительную свободу передвижения в этой стране.

Он мечтал хотя бы ненадолго оказаться в городе Горьком. Хотя бы на сутки.

Во что бы то ни стало ему нужно было узнать, что случилось с детьми Грозы и где находится его дневник!

Иногда Вальтер грустно размышлял о том, что, если бы не это маниакальное стремление, жизнь его могла бы пойти совершенно иначе. Если бы он ушел на запад, туда, где порядок в новой Германии установили американцы, он уже мог бы не бояться своего военного прошлого не только как Вернер Хольт, но даже и как Вальтер Штольц.

Почти половине руководителей главных управлений СС и полиции Третьего рейха была сохранена жизнь. Из почти 53 тысяч эсэсовцев, которые являлись исполнителями приказа об истреблении «неполноценных народов» и входили в состав «эйнзатцгрупп», к уголовной ответственности судами было привлечено только около 600 человек.

Тюрьма для нацистских военных преступников в городе Ландсберг опустела довольно быстро. Новый канцлер ФРГ Конрад Аденауэр не отвергал сотрудничества со старыми нацистскими кадрами, философски рассуждая: «Грязную воду не выплескивают, когда нет чистой».

Вальтер знал, что уже в 1952 году все бывшие нацистские чиновники, а также сотрудники гестапо, согласно законодательству ФРГ, получили законное право занимать публичные должности в государстве, а в 1954 году был принят закон об освобождении от судебного преследования.

Однако если бы нацистское прошлое Вальтера Штольца и его жизнь под чужим именем стали известны в ГДР, ему не удалось бы остаться на свободе. Конечно, он был вполне уверен в том, что ему ничего не грозит. И все-таки для себя Вальтер решил, что, добравшись до Сарова или Горького, он вернется уже не в ГДР, а в ФРГ. И там назовется своим настоящим именем.

Но – не раньше, чем узнает судьбу наследства Грозы!

Хабаровск, 1957 год

– Товарищи! Для нас подали второй катер, так что скоро вы будете культурно отдыхать! – раздался усиленный рупором голос дежурного, и Саша обрадовался возможности прекратить неприятный разговор. Он схватил вещмешок, стоявший у ног Жени, и помчался к берегу, не сомневаясь, что Женька, пусть и сердитая, последует за ним, а не повернется и не уедет домой. И дело не в том, что ей тоже хочется искупаться на левом берегу, где чудные мелководные места и песок как золото. Просто Саша всегда совершенно точно знает, где находится Женя, и почти всегда – о чем она думает. Ну конечно, ведь они всю жизнь рядом провели…

А если Тамама и в самом деле беспокоится о том, что у него может появиться влечение к Жене, то напрасно! Ему нравятся девушки совсем другого типа. Женька высокая, а ему нравятся маленькие. Женька довольно худая, а ему нравятся полненькие. У Женьки русые волосы, а ему нравятся брюнетки. Саша с удовольствием завел бы роман с какой-нибудь китаяночкой, да они ужас как сторонятся русских, несмотря на то что «русский и китаец – дружба навек», как написано на многочисленных плакатах, развешанных по городу, и как твердят газетные передовицы. Жаль, что Лариска Вечканова на Сашу никакого внимания не обращает. С другой стороны, она ему, конечно, нравится как женщина, но говорить-то с ней совершенно не о чем. После постели же придется какие-то разговоры вести, нельзя же просто так вскочить и убежать! Хотя ему именно так и приходилось делать, когда они ездили с парнями в Сормово, в женское общежитие. Девчонки там были простые, как табуретки. Вот и бежал он сразу после этого – от скуки. Девчонки на такое обижались, конечно, но чего они ждали, если выпивать с ними неохота, а говорить не о чем? Или надеялись, что Саша их сразу в загс потащит?

А интересно, у Женьки уже кто-нибудь был? Ну, в смысле мужчина? Вряд ли, она так нос задирает, что парни к ней подходить боятся, – так, лишь издалека облизываются. Мишка Герасимов, правда, сначала возомнил было о себе невесть что, когда вернулся из колонии и зачастил в Союз писателей, в литературное объединение. Его там хвалили вовсю, печатали его стихи и в «Молодом дальневосточнике», и в «Тихоокеанской звезде», и даже в журнале «Дальний Восток» – ну он и начал считать себя вторым Петром Комаровым [30]30
  Петр Степанович Комаров (1911–1949) – знаменитый дальневосточный поэт.


[Закрыть]. И решил, что Женька Васильева будет просто счастлива рухнуть в объятия молодого, подающего большие надежды поэтического дарования. Однако не на ту напал! Она Мишку так отшила, что он теперь вообще боялся к калитке Морозовых подойти. Однажды Саша видел, как сосед-поэт, которому, чтобы выйти на улицу Запарина, нужно было только пробежать проулочком между заборами Морозовых и их соседей Кандыбиных, буквально пятьдесят метров, делает длиннющий крюк: идет через двор на улицу Дзержинскую, спускается по ней до Вокзальной, пробирается через строительные площадки (здесь собирались возвести кварталы новых кирпичных домов и даже грозились скоро начинать засыпать речку Чердымовку!) – и только потом выходит на улицу Запарина. А в последнее время Мишка вообще куда-то пропал. Уж не покончил ли, часом, с собой, как грозился во всеуслышание после очередного «отворотповорота», полученного от Женьки?!

Он даже стихи такие трагические тогда выкрикивал на всю улицу:

 
Уйду, не оглянусь,
Туда, где высота и только небо.
Забуду о земле,
Забуду обо всем, где был и не был.
Забуду обо всех – и о тебе забуду.
Но горький взгляд мой
Будет с высоты
Тебя преследовать повсюду!
 

Женя, выслушав это, по обыкновению, стоя на березе, крикнула:

– Слишком много бу-бу-бу, ду-ду-ду, Мишка! Ты же сам жаловался, что тебя в Союзе ругали за избыточные повторы! Надо развивать словарный запас, а не жалкие страсти-мордасти нагнетать, что вообще как-то не вяжется с обликом советского поэта!

Мишка побелел весь, услышав ее приговор, и немо побрел восвояси. Рассказывали, он жутко напился в тот вечер в ресторане «Уссури», а потом пропал. Где же он теперь? Куда подевался?

– …Ты чего тут застрял?! – раздался насмешливый голос Жени рядом, и Саша вздрогнул, оглянулся.

Вот это да! Оказывается, катер уже пересек Амур и ткнулся в берег, сходни спущены, веселая толпа вываливается на песок, держа курс за песчаный увал, где в центре острова узкая протока образовала естественный бассейн теплейшей воды, а Саша все еще стоит на верхней палубе, незряче уставившись на сизую белопенную кипучую амурскую волну.

– Пошли скорей, ужасно хочется искупаться! Бери наши вещи!

Женя заспешила к сходням, но, уже спрыгнув на песок и сбрасывая сандалетки, обернулась к Саше и сказала:

– Между прочим, ты знаешь, где Мишка Герасимов? Уехал в Москву! На Всемирный фестиваль молодежи и студентов! Ну, который начинается двадцать восьмого июля.

– Да как же его могли в состав делегации включить? Он же сидел! – изумился Саша этому известию, почему-то совершенно не удивившись, что Женя заговорила о Мишке через минуту после того, как Саша о нем подумал.

– А он не в составе делегации поехал, с чего ты взял? – засмеялась Женя. – Занял денег, купил билеты на поезд – да и покатил. У него какие-то друзья-поэты завелись в Литературном институте, так что найдет, где жить.

– Вот, в самом деле, ушел, не оглянулся, все как обещал тебе в стихах! – не удержался от того, чтобы не съехидничать, Саша. – Глядишь, вообще не вернется! Найдет себе какую-нибудь москвичку – и ку-ку!

– Никакого ку-ку не будет, – с безнадежной интонацией пробормотала Женя. – Он вернется! Он вернется, и мы из-за него еще наплачемся, можешь мне поверить.

– А почему мы наплачемся? – удивился Саша.

– Не знаю, – вздохнула она. – Но наплачемся, вот помяни мое слово! Не поверишь, я иногда жалею, что за него заступилась, когда он к нам за керосином полез. Если бы его тогда упекли надолго, он бы, может быть, в Хабаровск больше не вернулся, не вылез бы в поэты, не поехал бы теперь в Москву…

– Глаголешь, дева, ты какую-то околесицу, – проворчал Саша. – Москва тут вообще при чем? Что, Мишка из Москвы привезет пугач и начнет пулять в наши окна?

– Может, даже не пугач, а атомную бомбу, – буркнула Женя. – А околесицу не глаголят, а несут, понял? Это такое устойчивое выражение.

– Не стану спорить со светилами отечественной журналистики, тем более имеющими почти законченное высшее филологическое образование, пусть и на вечернем отделении! – заслонился ладонями Саша. – Слушай, а куда ты меня влечешь, как муравей дохлую гусеницу? Давай бросим кости вот под этим кустом. Надеюсь, здесь нам не так хорошо будет слышно оркестр. Ты видела? Эти ребята уже успели наклюкаться. Значит, и музыка их будет наклюканная!

– Как образно ты стал выражаться! – восхитилась Женя, послушно швыряя на песок два связанных бечевкой байковых одеяла и расстилая их. – Может, бросишь свою медицину и перейдешь к нам в газету?

– Нет уж, спасибо, с тобой я все равно не смогу тягаться, а быть вторым в Риме неохота. Вот поступлю в мединститут, закончу, поеду после распределения в какую-нибудь тьмутаракань и буду там первым в деревне!

– Юлий Цезарь, ага, – рассеянно кивнула Женя и начала распаковывать вещмешок. – Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме. А в институт ты сначала поступи! Думаешь, твой фельдшерский диплом отменит вступительные экзамены? Напрасно надеешься! Слушай, Сашка, смотри, тетя Тома нам целый термос с какао налила. Ну вот зачем нам в такую жарищу горячее какао?!

– Да ладно тебе ворчать! – Саша снял ковбойку, повесил на ветку тальникового [31]31
  Тальник – небольшая ива, растущая по сырым местам, обычно в виде кустарника. Тальниковых зарослей много по берегам дальневосточных рек.


[Закрыть] куста, под которым Женя раскладывала вещи, и принялся расстилать покрывала. – Ты сразу в тени ляжешь или сначала на солнышко?

– Я лучше сначала купаться пойду.

Женя сняла ситцевое платье-халат, которое дошила только сегодня ночью (во всяком случае, так думал Саша, потому что раньше он этого платья у нее не видел, а всю ночь до него из кухни доносился слабый стрекот швейной машинки), и осталась в зеленом купальнике. Повязала волосы голубой косыночкой, которую достала из кармана платьица, и побежала к воде.

Саша с удовольствием рассматривал ее сзади: спина прямая, ноги длинные, стройные, бедра круглые, талия тонкая… Ну прямо артистка Сильвана Мангано! Женьке один ее кавалер со студии кинохроники, Жан Чесноков, иногда давал пригласительные на закрытые просмотры зарубежных фильмов, и буквально на днях они смотрели итальянское кино «Горький рис». У главной героини была ошеломляющая фигура! Когда после просмотра они с Женей долго-долго поднимались с набережной, где находилась студия, по длинной-предлинной лестнице на Комсомольскую площадь, Саша даже говорить не мог: перед глазами так и реяли эти обворожительные формы. Женька тоже помалкивала: на нее произвели ошеломляющее впечатление черные глаза Витторио Гасмана, который играл в фильме этого, как его там, ну, короче, отрицательного героя… Саша с удовольствием еще раз посмотрел бы этот фильм, чтобы полюбоваться красавицей Сильваной, но тайно переснятую копию на другой же день увезли во Владивосток, для очередного закрытого просмотра. А сейчас он подумал: чего по Сильване страдать, если можно на Женьку когда угодно таращиться? Правда, обычно она ходит не в купальнике, конечно, но когда кофточку трикотажную легонькую надевает и юбочку в складочку, это выглядит ну просто очень-очень!..

Тем временем Женя вошла в воду и осторожно бродила вдоль берега, иногда высоко поднимая ноги и смеясь. Обычно на мелководье в прогретой солнцем воде мельтешили мальки, некоторые умудрялись хватать купальщиков за ноги – конечно, не кусая, а так, слегка щекоча.

Солнце играло на волнах, слепило глаза. Оркестр играл негромко, да еще и нестройные звуки сносило ветром в другую сторону.

Хорошо!

Саша чуть подвинулся на одеяле, зевнул, перевернулся на другой бок, бездумно уставившись на железнодорожный мост, нависший над рекой.

По ту сторону моста появился буксир, тащивший против течения несколько барж. Это были нефтеналивные лихтеры [32]32
  Лихтер – несамоходное грузовое судно, то же, что баржа.


[Закрыть], низко просевшие в воду: видимо, нагруженные сверх всякой меры. Многовато их, пожалуй, слишком уж они растянуты! Как бы баржи не налетели на опоры моста.

В это время сверху пошел железнодорожный состав, тянущий цепочку цистерн.

«Совпадение, – вяло усмехнулся Саша, которого разморило на солнышке. – На мосту нефть, под мостом нефть…»

Он бездумно таращился на поезд, потом отвернулся к Жене, которая вошла, наконец, в воду по пояс и то приседала, то выпрямлялась: наверное, привыкала к воде.

«Надо тоже пойти купнуться», – подумал Саша, медленно поднимаясь на ноги. Бросил рассеянный взгляд на цепь барж – да так и замер, увидев на концевом лихтере, возле жилой будочки, язык пламени, лижущий палубу.

Хабаровский край, район Бикина, 1957 год

Близился рассвет, когда Ромашов выбрался из лиственничника и побрел прочь от карьера. Несмотря на то что он застал и Степана, и кабана уже умирающими, в них, могучих при жизни существах, еще оставалось столько жизненной энергии, что Ромашова до сих пор шатало от ее переизбытка. Чтобы немного успокоиться, он наелся кабаньей печени, не обращая никакого внимания на горьковатый неприятный привкус. Потом ножом Степана, не без труда извлеченным из кабаньего бока, Ромашов освежевал тушу и нарезал лучших кусков мяса, завернув их в шкуру кабана.

Ливень все не кончался, усилился ветер, но кровь, которой Ромашов вымазался, уже впиталась в тело, и он не чувствовал холода. Конечно, это блаженное ощущение некоей сверхсилы долго не продлится, но пока он мог им насладиться вволю: тело его было словно бы раскаленным, он даже не стал одеваться ни в свое зэковское тряпье, ни в одежду, которую снял со Степана и нес теперь с собой. Она, конечно, была окровавлена, но после того, как Ромашов на пару часов оставил ее под проливным дождем, кровь наверняка смылась.

Степан обладал громадной силищей, а секач, очевидно, был вожаком стаи и побеждал во многих схватках с соперниками, поэтому Ромашов, вообще-то несклонный к риску и обычно тщательно обдумывающий каждый свой шаг, сейчас был готов орать в голос от переполнявшей его радости жизни. Эти две силы, слившись воедино, заставили его почувствовать себя непобедимым и неуязвимым.

Орать он, конечно, не стал, однако не мог отказать себе в удовольствии вернуться к лагерю и пройти поблизости от ограды. И едва не расхохотался: охраны не было никакой! Видимо, вохра как залезла с началом грозы в будку, так и не высовывалась оттуда. Однако тотчас Ромашов услышал лай и понял, что охранники спустили собак – на всякий случай. Конечно, все псы почуяли запах кабана и мчались туда, где стоял Ромашов. На миг он ощутил острое, почти неодолимое желание дать им попробовать крепость своих клыков, но, к счастью, сразу вспомнил, что клыков у него нет, да и со всей сворой ему не справиться, – и пошел прочь.

У Ромашова еще оставалось часа два до утренней поверки, когда отсутствие его неминуемо обнаружится. Дождь не собирался утихать, и можно было надеяться, что он смоет его следы и капли крови, которые сопровождали каждый его шаг. Конечно, беглеца будут искать, особенно когда обнаружат труп раздетого Степана и останки кабана, однако Ромашов не сомневался, что за это время уберется отсюда довольно далеко. Тем более что труп он упрятал надежно под выворотнем и без собак его вряд ли найдут. Какое-то время, пожалуй, охрана будет думать, что это Степан увез заключенного, а волей или неволей – не столь важно!

В Ромашове сейчас бушевали две сущности – человека и зверя, и несколько минут было довольно непросто отделить желание кабана метнуться в тайгу и мчаться звериными тропами, удаляясь от опасного человеческого становища, – и трезвые, спокойные, насквозь бытовые воспоминания Степана об отремонтированном моторе грузовика, о свояке, участковом милиционере из соседнего села, который просил его нынче вечером заехать к нему, чтобы забрать новый паспорт [33]33
  С 1954 года гражданам СССР выдавались паспорта нового образца, и этот процесс затянулся на несколько лет.


[Закрыть], а заодно завезти еще три паспорта для вольнонаемных.

В голове еще толклись какие-то мысли Степана о крыше курятника, которую надо укрепить, о ссорах с женой, о письме двоюродного брата, который звал переехать в Хабаровск и устроиться в гараж 301-го госпиталя, где у него знакомый завгар и где хорошо платят, но Ромашов безжалостно вышвырнул этот мусор вон, оставив главное: воспоминание о машине, о дороге, о железнодорожном переезде, где товарняк, идущий маршрутом Хабаровск–Владивосток, в десять часов замедляет ход, а значит, вполне можно успеть залезть в вагон…

Ромашов вернулся к грузовику, забросил поклажу на сиденье и, крутанув заводную ручку, сел за руль. Некогда он учился водить машину, но многое уже забыл за те почти тридцать лет, что не брался за баранку, да и потрепанный, однако по-прежнему мощный «ЗИЛ» очень отличался от «фордоров» [34]34
  «Фордор», «Fourdoor», т. е. четырехдверный, – название модели «Форда», которая была в собственности столичных отделений советской милиции и НКВД в 30–40-е годы. «Фордоры» предпочитали именно за эти четыре дверцы, через которые оперативникам было удобно быстро выскакивать из машины. Более ранние модели имели только две дверцы: около водителя и переднего пассажирского сиденья.


[Закрыть] или «эмок»[35]35
  «Эмка» – народное название советского автомобиля М1, производившегося на Горьковском автозаводе с 1936 по 1943 год. М1 расшифровывалось как «Молотовский-первый», в честь председателя Совнаркома В. М. Молотова, имя которого в то время носил завод. Марка «М» присутствовала в обозначениях практически всех легковых автомобилей Горьковского завода до конца 50-х – начала 60-х годов, когда Молотов был смещен с должности.


[Закрыть], которые ему приходилось водить. Однако он чувствовал себя так, словно просидел в этой кабине всю жизнь. Более того, столь же знакомой казалась ему дорога в соседнее село, и домик участкового он нашел сразу…

Окна были темны, на двери висел замок. Участковый не дождался свояка. Ромашов, поразмыслив, порадовался этому. Милиционера пришлось бы убить, но это убийство вызвало бы серьезное расследование, а Ромашов и так много навесил на себя и собирался навесить еще больше.

Кроме того, справиться с еще одной жизненной энергией ему было бы сложновато. Как бы не захлебнуться!

Он взял монтировку, одним ударом содрал замок с двери – и замер, морщась от густого табачного духа, висевшего в непроветренной комнатушке (видно, свояк ждал Крамаренко до глубокой ночи!), ожидая, пока глаза привыкнут к темноте. Однако, к своему изумлению, обнаружил, что отлично видит все вокруг! Кабаны обладают острым нюхом, однако даже при свете видят плохо, а если пасутся ночью, то благодаря не зрению, а именно чутью. Могло ли случиться, что Степан был никталопом?! [36]36
  Никталоп – человек, который умеет видеть в темноте.


[Закрыть] А черт его знает! Так или иначе, Ромашов хорошо рассмотрел несгораемый шкаф – и расхохотался. Да виданное ли дело, чтобы документы хранили в убогом железном ящике с навесным замком, который тоже удалось сбить ударом монтировки?! Вот уж правда – Дальний Восток, очень дальний, тьмутаракань, глушайшая глушь!

Не особо разбираясь, Ромашов выгреб все содержимое сейфа в мусорное ведро, сначала вытряхнув из него окурки, и выскочил было вон, но тут же вернулся и сорвал с вешалки небрежно повешенную на нее старенькую берданку. Возможно, это ружье принадлежало участковому, возможно, было у кого-то отнято – но Ромашова это не слишком интересовало.

Затем он сунул в шкаф все бумаги и папки, которые нашел на столе и в его ящиках, и поджег их, благо на подоконнике стояла старая керосиновая лампа (электрический свет здесь вырубали так часто, что без ламп было не обойтись!) и валялись спички.

– А вот посмотрим, как ты несгораемый, – пробормотал Ромашов, злорадно хмыкнув… вернее, хрюкнув.

Вышел на крыльцо, спустился со ступенек – и тут его накрыло такое мощное плотское желание, что он взревел, пал на четвереньки и, царапая землю, осмотрелся налитыми кровью глазами. Смог сообразить, что кабан, кровь которого смешалась с его кровью, учуял запах домашних свиней.

Еще минута – и Ромашов бросился бы к свинарнику… Но чьи-то зеленые глаза вдруг возникли в памяти, с уничтожающим презрением заглянули в его глаза, и Ромашов вспомнил – вспомнил, что он человек!

Горько, люто усмехнулся, вонзив ногти в землю и удерживая себя на месте. За все эти лагерные годы он старательно гнал от себя воспоминания о Лизе Трапезниковой, вернее, Егоровой (о эта ненавистная фамилия!), чьи глаза явились ему сейчас. Часто снилась Люся Абрамец, с которой он встретился в Москве в сорок первом году, после бегства из больницы Кащенко. Однако сейчас не Люся, которая влюбилась в него, а ненавидевшая его Лиза напомнила Ромашову о том человеческом, что еще оставалось в нем!

Может быть, даже против своей воли напомнила!

Воскрешая, силой удерживая в себе это человеческое, Ромашов поднялся, притворил дверь отделения и даже навесил замок, чтобы взлом не сразу был замечен, когда совсем рассветет. Впрочем, если будет замечен пожар, спохватятся раньше…

За этими нехитрыми хлопотами и размышлениями Степан Крамаренко снова взял верх в его голове и заставил Ромашова сначала вернуться за руль и помчать вон из села, а потом, километра через три, свернуть с трассы на укромную лесную дорогу. Она привела в таежный угол, где Ромашов смог немного передохнуть и разобраться со своим уловом.

Итак, у него оказалось три паспорта: один – Степана Васильевича Крамаренко, год рождения 1927, другой – Ивана Гурьяновича Пики, родившегося в 1910 году, третий – Андрея Петровича Мольченко. Этот человек оказался ровесником Ромашова, то есть родился в 1901 году, хотя на снимке выглядел немного моложе. В этом не было ничего удивительного: испытай Мольченко то, что привелось испытать Ромашову, он казался бы глубоким стариком… стариком выглядел бы и Ромашов, если бы не кровь, живительная кровь и энергия, похищенная им у убитых Степана и кабана!

Ромашов пристально всматривался в зеркальце заднего вида, то и дело переводя взгляд на маленькую фотографию в паспорте. Особого сходства в их с Мольченко лицах не было – однако не было и особых различий. Немолодые, худощавые, заморенные жизнью мужики. У обоих прямые брови, резкие черты, тонкие губы. Глаза у Мольченко поуже, но если прищуриться, сходство увеличивается.

Надо будет это иметь в виду. Если придется кому-то предъявлять паспорт, щурься – только и всего.

Сомнений не осталось: теперь его зовут Андреем Мольченко, он родился в Житомире, по национальности – украинец. Да ладно, хоть горшком назовите, только отвяжитесь!

Захотелось есть. Ромашов настрогал сырого мяса и, пока жевал его, неторопливо размышлял, как действовать дальше. Ему все еще не было холодно, однако скоро энергия дикого зверя растворится в человеческой крови. Надо было срочно развести костер, просушить вещи и одеться.

А впрочем, какого черта? Дождь не унимается. Все равно он снова промокнет, как только бросит машину. А бросить ее придется…

Срезав дерматин с сидений, Ромашов соорудил из него что-то вроде узла с двумя лямками, чтобы удобно было нести на плечах, и запихал туда все то же ведро, в котором лежали документы, двести рублей денег и пачка папирос, еще какие-то бланки, рассматривать которые времени не было. Все это было взято из несгораемого шкафа, который теперь, конечно, уже выгорел дотла. Среди добычи оказалась коробка патронов, что было очередным и просто грандиозным подарком судьбы. В бардачке кабины нашлись еще две пачки папирос и зажигалка, в кузове, в деревянном ящичке, лежали кое-какие инструменты, пакля, кучка ветоши. Пригодится и запасная камера. Это он сможет унести. А вот канистру с бензином вряд ли. Ничего, она для другого сгодится.

Залив бензин в бак и оставив нетронутой половину канистры, Ромашов снова сел за руль и вывел «ЗИЛ» из леса. Какое-то время постоял у выезда на трассу, но она была почти пуста. Изредка мелькали грузовики, но милицейских машин не появилось ни одной, да им и рановато было появляться…

Спустя час память Степана привела Ромашова к переезду – к тому самому, где в полдень замедляет ход грузовой Хабаровск–Владивосток. Он снова заехал в лес, вытащил вещи, которые собирался унести с собой, вылил на сиденья остатки бензина из канистры и принялся наблюдать за дорогой, стараясь, чтобы его не заметил дежурный, который в своей плащ-палатке, напоминающей ходячий шалаш, топтался на крыльце с желтым флажком в руках. Наконец дежурный спустился с крыльца и опустил оба шлагбаума.

Показался состав, помчался мимо переезда, слегка притормозил… Теперь та часть дороги, на которой находился Ромашов, была скрыта от глаз дежурного.

Он чиркнул стертым кремнем зажигалки и швырнул ее на сиденье грузовика, а сам, подхватив узел с вещами, ломанулся в гущу деревьев.

Теперь его будут искать по всем станциям. Преследователи подумают, что он забрался в товарняк. И никому в голову не придет, что беглец решил отсидеться в таежной глуши!

Память Степана и энергия кабана, еще не иссякшие, гнали его, не разбирая дороги. Оставалось пройти километров пятнадцать, прежде чем он найдет заброшенное охотничье зимовье. О нем Ромашов узнал из воспоминаний Степана. Около десяти лет назад, вскоре после войны, в этом зимовье умер охотник, напоровшийся в тайге на самострел. Сил у него осталось только на то, чтобы доползти до зимовья. Нашли его через две недели – да поздно, он был уже мертв. Этим охотником был отец Степана. С тех пор зимовье стояло заброшенное – охотники народ суеверный…

Вот и отлично!

Москва, 1957 год

Дмитрий Егоров по прозвищу Гроза, сотрудник Секретного отдела НКВД, был давним другом Вальтера Штольца – еще с детских лет. Их очень многое связывало, к тому же Вальтер чувствовал себя отчасти виноватым в гибели Грозы и его жены Лизы…

В 1937 году Вальтер Штольц пытался вовлечь этих людей, обладающих необычными, даже невероятными способностями, в оккультный заговор по свержению Сталина. Заговор провалился. Вальтеру удалось бежать благодаря тому, что все внимание отвлек на себя Гроза, который проявил свои необычайные способности: «бросил огонь» в преследователей, ослепил их – и отвлек.

Он тоже попытался скрыться, но не успел – был убит вместе со своей женой, которая недавно разрешилась от бремени. Их новорожденные дети исчезли.

Смерть старого друга, которого он привел к гибели, но который искренне пытался его остановить, а потом спас ему жизнь, потрясла Вальтера. Но, когда первое горе от гибели Грозы утихло, Вальтер всерьез задумался о том, что про себя называл его наследством.

Вальтер поставил себе целью отыскать детей Грозы. Он знал, что Лиза Егорова, бывшая Трапезникова, от рождения обладала способностями незаурядного медиума. У Грозы его уникальный дар проявился после физической и в то же время психической травмы: еще в детстве он был поражен молнией. Его сознание, изменившееся после этого случая, получило возможность проникать туда, куда обычному человеческому сознанию нет доступа. Но какой же силой должны обладать дети этих двух людей – представители чистой, словно нарочно выведенной, оккультной породы? Да они могут оказаться поистине уникальными существами, Вальтер в этом почти не сомневался! Гроза как-то обмолвился, что Лиза верит, будто у них будет двойня, и Вальтер был убежден, что она не ошибается. Да, нужно искать не одного ребенка, а двоих! Дети пока совсем маленькие, они еще не научились понимать, какими способностями владеют, не умеют ими управлять, поэтому сейчас самое время взяться за их воспитание и обучение, чтобы направить их таланты на пользу великой Германии.