Текст книги "Проклятый подарок Авроры"

– А меня – Алекзандер, можно просто – Алекс! – Оторвавшись от руля, обер-лейтенант протянул ей руку. – Обер-лейтенант Алекс Вернер. Очень рад знакомству, прекрасная дама!

Пришлось поручкаться с ним, а что делать?!

Алекс Вернер на миг задержал пальцы Лизы в ладони и с явным сожалением вернулся к рулю.

– У вас очень красивые руки, – сказал он с восхищением. – Я неравнодушен к таким пальцам, как ваши: длинным, музыкальным, суживающимся к концам. Ах, как вашим чудесным ногтям нужен роскошный маникюр! Понимаю, в России этой сейчас непросто. Вообще в наше время так немногие женщины по-настоящему тщательно следят за собой! Вы знаете, меня поразила в парижанках вовсе не их красота – на самом деле они не столь уж и красивы, русские женщины гораздо лучше, на мой взгляд, – но их ухоженность. Парижанки – совершенно особенные женщины. Не секрет, что сейчас выпускается очень мало чулок. Шелк, шерсть, хлопок – это стратегические материалы… Здесь женщины непременно носят чулки, точнее, прячут свои ноги в эти кошмарные хлопчатобумажные мешки, которые у вас называются чулками. Хорошо, что вы не следуете их жуткому примеру. В Европе чулки теперь не носят от холодов до холодов. Иногда их имитируют на коже с помощью специальной краски для ног и карандаша для бровей, которым рисуют сзади «шов». Вообще очень распространена манера носить летнюю обувь на босу ногу, без чулок и носков. Так вот – парижанки умудрились недостаток сделать достоинством! В Париже теперь в большой моде педикюр, причем ногти покрывают очень ярким лаком. Лак можно купить в любой аптеке. Эта мода действует на мужчин просто сногсшибательно! Кстати, должен сказать, что ваш купальный костюм тоже произвел на меня потрясающее впечатление, – вдруг изменил он тему. – Это ведь отнюдь не русское производство, верно? А то, что я наблюдал здесь на женщинах, это их так называемое белье… Liber Gott! Мой старинный приятель Эрих Краузе завел себе тут подругу – из русских, сами понимаете, – и я по его просьбе привозил ей презент из Парижа. Отличное шелковое трикотажное белье фирмы «Le Flamant», которое так и обливает тело, и чулки из настоящего fil de Perse. Надеюсь, девушка была счастлива, как вы думаете, Лиза?

Лизе почудилось, что отличное шелковое трикотажное белье фирмы «Le Flamant» обливает ее тело, словно раскаленный металл.

Она тупо кивнула. Девушка была счастлива… Знал Алекс Вернер подругу Эриха Краузе в лицо? Видел ее когда-нибудь? Не потому ли он обратил внимание на платье Лизы, что уже видел другую девушку, другую Лизу, одетую в это же самое платье? Тогда получается, что он играет с ней, как кошка с мышкой. И эти разговоры о фальшивых документах… Не намек ли это на то, что Вернер отлично знает: аусвайс и эта, как ее, мельдкарта в саквояже принадлежат не Лизе, то есть Лизы, но другой! Вот ситуация, ужас. Хоть топись!

Как себя вести? Изображать неведение, непонимание, наивность? Или попытаться объяснить ситуацию? Да черта с два ее объяснишь! Что за игру ведет этот фашист? Совершенно непонятно!

– Вы, наверное, не можете понять, о чем я? – послышался в эту минуту голос «этого фашиста». – Наверное, мой интерес к тряпкам кажется вам чем-то диким? Этому есть объяснение, но это долгий разговор. Сейчас заводить его не время, мы в городе, меня ждут дела, да и вы спешите, наверное. Куда вас отвезти, скажите адрес?

Лиза невидяще посмотрела по сторонам и не сразу осознала, что придорожный ландшафт как-то незаметно сменился на городские улицы, довольно, впрочем, убогие, с деревенскими какими-то домами, стоявшими или в глубине садов, или за маленькими палисадниками. Проезжая часть была заасфальтирована, кое-где замощена, однако вместо тротуаров лежали деревянные мостки или просто плотно убитая земля. Так вот он какой, Мезенск…

Вернер спрашивает, куда ее отвезти. Но она представления не имеет, где живет, то есть жила, Лизочка Петропавловская. В любом случае этому странному и пугающему типу не нужно этого знать. Нужно от него отделаться, но как? Ага, вспомнила!

– Мне нужно на Полевую, сорок два.

– Вы там живете?

– Нет. Просто там ломбард. Мне нужно…

– Ломбард? – изумленно повторил Вернер. – Неужели ваша жизнь так нелегка, что вы закладываете вещи в ломбарде? Кстати, где вы работаете? Могу я взглянуть на вашу мельдкарту?

Лиза стиснула зубы. Опять началось! Черт его подери!

Она щелкнула замочками саквояжа, сунула руку внутрь и, расстегнув на ощупь суконную сумочку, покопалась в ней. Так… шершавый листок – это квитанция из ломбарда, тетрадка, рядом сложенный вдвое листок из более плотной бумаги и еще что-то вроде тонкой картонки. Делать нечего, придется рискнуть.

Лиза вытащила картонку.

Вернер покосился на нее, не выпуская руля:

– Елизавета Пет-ро-пав-лов-ска-йа… Liber Gott, русские фамилии созданы на погибель цивилизованному миру! Петропав… нет, я не смогу повторить, не смогу ни за что и никогда! – Он захохотал, а Лиза вздохнула чуточку свободнее. Кажется, Вернер не знал фамилии той, другой Лизы, приятельницы Эриха Краузе. Иначе немедленно бы прицепился. А так он просто хохочет. Слава богу, хоть в чем-то повезло.

Впрочем, Вернер тотчас оборвал смех:

– Где, где вы работаете? В ресторане «Rosige rosa»?!

Интересно, чему он так удивился? «Rosige rosa» в переводе с немецкого – «Розовая роза». Немножко слишком сладко, но вполне подходящее название для ресторана.

– Неплохое местечко «Rosige rosa», – задумчиво сказал Алекс Вернер. – Прекрасная кухня и обслуживание, особенно обслуживание… Я там бывал несколько раз, но ни разу вас не видел среди официанток.

– Я… только недавно туда устроилась, – пробормотала Лиза. – Поэтому вы меня и не видели.

– Понятно, – кивнул Вернер. – Если точнее, судя по документам, вы там будете работать с завтрашнего дня. То есть с завтрашнего вечера, ведь ресторан днем закрыт. Ну что ж, теперь у меня появился повод захаживать туда гораздо чаще, благо в «Rosige rosa» самая приятная атмосфера. Кстати, говорят, ваша начальница, фрау Эмма, – наполовину русская, из какой-то весьма значительной семьи. То есть семья эта до революции была значительной, а после подверглась репрессиям. Фрау Эмма невероятно благодарна оккупационным войскам, встречала их хлебом-солью, а теперь вот взялась за такое трудное дело, как устроить приятный досуг господам офицерам. – В голосе его послышались странные интонации. – Но после того как вы станете работать у фрау Эммы, вам вряд ли придется прибегать к услугам ломбарда. Я слышал, что любая девушка из «Rosige rosa» может очень недурно заработать, если, конечно, умно себя ведет. Вы как относитесь… к умному поведению?

Вернер покосился на Лизу с прежним насмешливым выражением.

– А что это, по-вашему, – вести себя умно? – спросила она настороженно.

– Это значит, что девушка заводит себе покровителя, который заботится о ней. Женщины вообще нуждаются в защите, а во время войны – гораздо больше, чем в мирное время.

Лиза вспомнила свою былую жизнь. Ее никто не защищал, кроме мамы, а после ее смерти количество защитников свелось до нуля. А когда началась война… защитницей хотели сделать ее! Защитницей родины. Жалкую женщину – защитницей огромной страны! Как будто мужчин мало.

Разумеется, ничего этого Алексу Вернеру говорить не стоило, Лиза это отлично понимала. Впрочем, Вернер и не ждал ее мнения, а продолжал говорить:

– А у вас уже есть постоянный друг или вы надеетесь найти его в «Rosige rosa»? Я слышал, там порядки хоть и строгие, но не драконовские, даже человечные. Фрау Эмма поощряет прочные связи своих, с позволения сказать, девушек с германскими офицерами, и если в зале появляется постоянный друг красавицы, она может провести с ним весь вечер, даже если уже приняла заказ от другого посетителя. Ему будет предложено сделать другой выбор или прийти в другое время, когда девушка освободится.

Лиза сидела окаменев, неподвижно глядя перед собой. Под ветровым стеклом лежали тонкие кожаные мужские перчатки. Наверное, это были перчатки Вернера.

Боже ты мой, чем дальше в лес, тем больше дров…

– Вы молчите? – послышался надоевший голос Вернера. – Молчание у русских – знак согласия? У вас нет приятеля?

Лиза с мученическим выражением посмотрела в окно – и вдруг увидела, что они спокойнехонько проезжают мимо дома, на котором висит табличка: «Полевая ул., 42», а рядом вывеска с надписью на двух языках: «Pfandleihhaus. Ломбардъ».

Первым шло слово по-немецки, а потом по-русски, причем с Ъ – ером на конце. При этой букве Лизе почему-то стало тошно, хотя раньше, когда ей приходилось читать книги в старой орфографии, всякие там яти, еры, ижицы и фиты ее, скорей, умиляли, чем раздражали.

Но это в книгах. А на самом деле… Твердый знак на этой вывеске значил неизмеримо больше. Хозяин ломбарда явно был из тех, кто старой орфографией приветствовал пресловутый новый порядок, neu ordnung!

Ладно, черт с ним, с хозяином, Лизе нет до него никакого дела, главное, что они наконец-то добрались до ломбарда и можно избавиться от Вернера. Надо надеяться, что он не потащится за Лизой в это унылое заведение.

– Мы приехали, господин обер-лейтенант! – радостно воскликнула она и схватилась за ручку дверцы, хотя автомобиль еще не остановился. – То есть мы даже проехали!

Вернер с явной неохотой сдал назад.

– Спасибо, герр обер-лейтенант, – отчеканила Лиза так лихо, как будто всю жизнь только и делала, что обращалась к германскому офицерскому составу. – Я вам очень, очень признательна, а теперь до свидания, мне так неловко, что я вас задержала… Огромное, ну вот очень большое спасибо!

И она выскочила из автомобиля с невероятным проворством, однако, обежав «Опель», снова наткнулась на Вернера, который оказался еще проворней и успел не только выбраться из автомобиля, но даже стоял на ступеньках ломбарда.

– Момент, – сказал он, – один момент, фрейлейн Лиза. Я, конечно, спешу, но не настолько, чтобы бросить в трудной ситуации красивую женщину. Я слышал, что каждый Wucherer, ростовщик, непременно Räuber – грабитель. Поэтому позвольте, я возьму на себя переговоры с этим чудовищем. Прошу вашу квитанцию.

У Лизы пересохло в горле. Честное слово, ей мало кого приходилось в жизни так ненавидеть, как этого типа! Да он ведь издевался над ней каждым своим словом, каждым взглядом своих насмешливых серых глаз, определенно издевался! И не поспоришь с ним. Придется отдать ему квитанцию. Но как же исполнить просьбу Лизочки? Удастся ли улучить минутку и сообщить о ее смерти?

Ладно, сориентируемся на месте. Сейчас нужно квитанцию Вернеру отдать.

Лиза запустила руку в саквояж, нашарила суконный конверт и выудила оттуда шершавый листок. «Еще бы знать, что я вообще сдавала, – подумала она мрачно, – в смысле, не я, а Лизочка. Сейчас спросит, а я что отвечу?!»

Вернер с изумлением разглядывал квитанцию.

– Ну и почерк, Mein Liber Gott! – проворчал он. – Истинное несчастье, а не почерк! Да еще и по-русски! Неужели вы тут что-то понимаете?

Вот он сейчас как спросит, что сдавала Лиза в ломбард…

– Главное, чтобы свой почерк понимала приемщица ломбарда, – довольно нахально ответила Лиза и толкнула дверь, не дожидаясь, пока это сделает Вернер.

Ему ничего не оставалось, как оставить расспросы и пойти за ней.

Нижний Новгород, наши дни

Алёна потянула на себя дверь и озадачилась – та не открывалась. Она пригляделась – не поставили ли какой-то новый особый замок, – но нет, эта общая дверь как была раньше без замка, так и оставалась. Замок с радиотелефоном был на двери, которая вела собственно в редакцию газеты «Карьерист». Но до нее еще предстояло дойти.

– Да что такое? – удивилась Алёна, посильнее дергая дверь, как вдруг она пошла в противоположном направлении, словно кто-то резко потянул ее на себя, и Алёну буквально втащило в коридор вслед за дверью, которую и впрямь сильно потянул на себя крепкий седой человек среднего роста с загорелым морщинистым лицом, которое почему-то невольно наводило на мысль об Альпах, горных лыжах, дорогих отелях, кругленьком счете в банке и разной прочей иностранщине. Вот именно – во всем облике человека, который таким примечательным образом помог нашей героине войти, было что-то безумно иностранное. А впрочем, не что-то, а все, начиная от твидового пиджака с кожаными заплатами на локтях и заканчивая голливудской, разумеется искусственной, но все же ослепительной улыбкой. Буржуй, короче, типичный! Однако прежде всего Алёну поразила его сила. Барышня она была, мягко говоря, не хрупкая: рост 172 сантиметра, вес 65 килограммов, – однако вот так запросто… при том что господин буржуй был, несмотря на внешний глянец, весьма преклонных лет. Его выдавали выцветше-серые глаза. В них не отражалась улыбка, в которой он весьма охотно сушил свои замечательные зубы. В этих глазах вообще сквозило полнейшее равнодушие к жизни, которую он наблюдал слишком, слишком долго… лет этак 85 – и это самое малое!

– Ой, батюшки, – сказала Алёна, несколько растерявшись. – Извините. Я забыла, что дверь открывается вовнутрь, и почему-то пыталась открыть ее наружу.

– Извините и вы меня, что я не позволил ей выполнить ваше пожелание, – до невероятности галантно сказал буржуй по-русски, но весьма иноземным голосом. – Это непростительная оплошность с моей стороны!

– Как здорово вы говорите по-русски! – восхитилась Алёна.

Вроде бы буржуй должен был обрадоваться этому весьма искреннему комплименту, но он почему-то огорчился:

– А что, мое иностранное происхождение так заметно?

– Честно говоря, оно так и бьет по глазам! – засмеялась Алёна. – А почему это вас огорчает? Вы, может быть, шпион, который решил слиться с массой русского народа и устроить тут какую-нибудь идеологическую диверсию?

Черт знает что она порола. Черт знает что было в этом старике, что заставляло ее чувствовать себя совершенно свободно, раскованно и даже, так сказать, шаловливо. Может быть, вся штука заключалась в том, что единственным чувством, которое все же отражалось в его глазах, было искреннее восхищение персоной нашей героини?

– Нет, я не шпион, – усмехнулся буржуй. – Честное слово. Я прибыл в ваш город из Дрездена по частному делу, которое меня очень интересует. А говорю я по-русски так хорошо потому, что некогда учил русский. Конечно, это было давно, однако в моей жизни случились некоторые обстоятельства… была одна женщина, в память о которой я не позволял себе забыть этот язык.

– Вы были в нее влюблены? – спросила Алёна и тут же устыдилась собственной наглости.

– Я до сих пор в нее влюблен, хотя ее уже почти семьдесят лет как нет на свете, – последовал поистине ошеломляющий ответ.

– Господи Иисусе! – воскликнула Алёна. – Простите, но вам…

Да, ей удалось вовремя остановиться, не ляпнуть вопиющую бестактность. Наверное, не только у женщин не стоит спрашивать о возрасте, но и у таких глубоких, глубочайших, замшелых, можно сказать, мафусаилов, как этот. Ему наверняка за 90 уже, он просто выглядит моложе. Да уж, его никак не назовешь замшелым!

– Сказать, что я очень стар, – значит ничего не сказать, – усмехнулся удивительный буржуй. – А между тем я еще не впал в маразм, люблю путешествия и неравнодушен к женской красоте. И мне хочется сказать вам, что вы чем-то напомнили мне ту женщину. Хотя она была несколько младше, когда погибла… ей было двадцать пять или двадцать шесть лет, а вам… вам ведь, прошу меня извинить, несколько за тридцать?

Нашей героине было куда-а больше, однако она не могла не оценить изящество комплимента и улыбнулась.

– Да, – проговорил старик, испытующе глядя на нее. – Когда я встречаю красавиц разных лет, которые напоминают мне ее, я всегда представляю, какой она стала бы с течением времени, не погибни тем июньским днем, когда подписала мне на память свое фото. Представляю, как она выглядела бы в тридцать, сорок, пятьдесят… в восемьдесят или в девяносто лет… хотя, от души надеюсь, она упокоилась бы гораздо раньше.

– Надеетесь? – изумилась Алёна. – Вы не хотели бы, чтобы она жила долго?!

– Я бы не хотел, чтобы она жила чрезмерно долго. Женщины не должны себе этого позволять. Они… как бы это сказать… – Он прищелкнул сухими, словно бы пергаментом обтянутыми пальцами – с отличным, впрочем, маникюром. – Они изменяются слишком уж безвозвратно!

– Ага, – усмехнулась Алёна и обиженно, и в то же время с той поразительной свободой, которую она ощущала в присутствии этого человека. – Долгожительство – привилегия мужчин! Понимаю. Где-нибудь в Америке вас непременно привлекли бы за сексизм или за что-нибудь еще в этом же роде!

– Например? – вскинул он седые брови.

– Ну… – туманно сказала Алёна. – За что-нибудь. Американцы уж нашли бы за что! А вообще я что хочу сказать? Что современная косметология дает женщинам возможность выглядеть очень классно и очень долго!

– Дело не в количестве морщин, вы меня неправильно поняли, – сказал буржуй-сексист, пожав плечами. – Дело в том, что женщины становятся избыточно мудрыми в преклонных летах. Они не способны ничему удивляться, и с ними бывает невероятно скучно.

– Конечно, – ядовито хмыкнула Алёна, – а со старикаш… я хотела сказать, с мужчинами в летах, конечно, жутко весело!

– Жутко не жутко, но весело, – сообщил буржуй, которого скромным нельзя было назвать даже под пыткой. – Вот вам со мной разве не весело? Ну вот положа руку на сердце – признайтесь!

Алёна положила руку на левую сторону груди, где у людей, как правило, расположено сердце (оговорка необходима, поскольку ей приходилось общаться с особями, у которых данный орган отсутствовал просто по определению), и призналась:

– Весело!

– Ага! – обрадовался старикан. – А все почему? Потому что я вами восхищен и не скрываю этого! Засим прощайте, прекрасная дама. Не смею вас более задерживать!

И он галантно посторонился, пропуская Алёну в коридор.

– Спасибо! – от души сказала наша героиня. – Будьте здоровы!

Ей почему-то захотелось пожелать ему непременно встретиться на небесах с той, которую он любил, но это было бы… это было бы как-то уж чересчур! Поэтому она просто улыбнулась старику на прощанье и пошла к двери редакции.

У Алёны Дмитриевой тут было дело. Газета «Карьерист» вовсе не являлась органом эгоцентристов и дельцов в одном лице, как можно было бы подумать по названию. Это была деловая, но живая, веселая газета, в которой много писали о хороших книгах – о книгах, между прочим, нашей героини писали тоже, так что не удивительно, что эту газету наша героиня любила, а с редактрисой ее, которую звали Марина, даже могла бы подружиться, не будь они обе так сильно заняты своими делами. Впрочем, дружить с женщинами у Алёны как-то не слишком получалось, так уж сложилось исторически! Марина уже целый год собирала со всей интеллигенции Нижнего, которую частенько удостаивала своим вниманием, книги для сельских библиотек. Алёна приволокла в «Карьерист» гору своих книг, за что даже почетную грамоту получила от газеты, поскольку, как это ни странно, ее книжки были любимы если не всем народом, то хотя бы некоторой его частью. Марина собиралась отвозить по библиотекам очередную порцию интеллектуального чтива, однако ей вдруг взбрело, чтобы писательница Дмитриева свои книжки подписала для благодарных читателей. Якобы это ее гражданский долг, во как! И писательница Дмитриева, которая своими благодарными читателями очень дорожила, явилась, как пионерка, по первому зову!

Алёна вошла в редакцию «Карьериста» – и немедленно насторожилась. В этом приятном помещении, где всегда пахло хорошим кофе, типографской краской и газетной бумагой (вот это совершенно непонятно почему, ведь газету печатали в типографии, а здесь ее только придумывали, набирали на компьютерах и верстали на них же!), сейчас отчетливо пахло бедой. То есть кофе там тоже пахло, но его аромат перебивался духом тревоги и озабоченности.

У красавицы-брюнетки Марины было потемневшее, осунувшееся лицо, и Алёна, само собой, чуть поздоровавшись, спросила, что случилось. Оказалось, в самом деле случилось весьма неприятное событие: пропали две редакционные сотрудницы, корреспондент и фотограф. Пропали они еще вчера утром, уехав вместе по заданию. Отправились они на редакционной машине, однако машина, не сделав и километра, сломалась и кое-как вернулась в редакцию, а девушки отправились дальше, в центр Сормова, на общественном транспорте. И сгинули!

Мезенск, 1942 год

Неизвестно, что ожидала Лиза увидеть в этом ломбарде – да ничего не ожидала, потому что в мирной жизни своей она не была столь уж частой посетительницей ломбардов, а если прямо сказать, явилась туда впервые, – но насчет приемщицы она дала маху. Никакой приемщицы в этой тесной комнатушке, где стояли две табуретки для посетителей, а угол был отгорожен не слишком уклюжим прилавком, и в помине не было. Вместо нее за прилавком сидел просто-таки иконописный старикан: серебряно-седые, в скобку постриженные волосы, столь гладко обливавшие голову, что напоминали шлем, постное – даже губы поджаты от постности! – выражение морщинистого лица, украшенного небольшой и очень аккуратной бородой. Имели место быть также и усы, которые несколько искажали картину общего благообразия, потому что обладали характерным желтоватым оттенком, свидетельствовавшим о том, что старый постник курил, а значит, был сущим ханжой и фарисеем, коли придавался дьявольскому пороку при столь святейшем облике. Черная косоворотка в белый горошек из вылинявшего сатина чем-то напомнила Лизе ее платье, и она непременно дала бы себе клятву никогда его больше не надевать, когда бы имела чем заменить…

– Черт меня побери! – изумленно сказал Алекс Вернер. – А старикашка здорово выпадает из образа! Здесь должен бы стоять какой-нибудь жид в пейсах и ермолке, этакий типичный Шейлок с отчетливо читаемой во взоре жаждой вырезать у каждого истинного арийца изрядный кусок живого мяса. А я наблюдаю истинное русское благообразие!

По мнению Лизы, старикашка с этим своим тошнотворным благообразием очень сильно напоминал Луку из пьесы Горького «На дне», но углубляться в литературные аллюзии она не стала.

– А впрочем, – проговорил Вернер, склоняя голову то к одному плечу, то к другому и меряя ростовщика таким взглядом, словно мерку с него снимал, – откуда же тут взяться колоритному Шейлоку? Всех местных евреев еще полгода назад отправили в гетто, так что придется довольствоваться тем, что есть, вернее, тем, кто есть. По-слу-шай-те, милей-ший, – перешел он на неуверенный, но вполне вразумительный, хотя и несколько замшелый русский, – не откажите взглянуть вот на эту кви… кви… quittung!

Тут он сбился, чертыхнулся, пожал плечами, но старик пришел на помощь:

– Я говорю по-немецки. Позвольте вашу квитанцию, герр обер-лейтенант.

– В самом деле говорите – и очень недурно! – обрадовался Вернер. – Прошу, взгляните. Впрочем, квитанция не моя, а вот этой прелестной фрейлейн, но я ее добрый знакомый, а потому счел нужным лично сопроводить даму.

– Понимаю, – сказал старик, переводя бледно-голубые, словно бы выгоревшие глаза на Лизу. – Вы желаете забрать свою вещь?

Она стояла столбом.

Что делать? Что сказать? Исполнить просьбу умирающей невозможно – при Вернере-то! Хороша же она будет, передавая привет от погибшей! Ладно еще, вовремя выяснилось, что Вернер недурно понимает и говорит по-русски. Вот гад, и где только наловчился?

А если старик-приемщик помнит Елизавету Петропавловскую? И сейчас спохватится – да как заорет: «Да ведь это не ваша квитанция! Вы ее украли!»

Если старик даже и собирался сделать что-то в этом роде, он не успел.

– Вот именно! – вмешался Вернер. – Фрейлейн желает забрать свою вещь. Назовите сумму, я уплачу.

Лиза дернулась было возмущенно: «Нет, нет, что вы!» – но Алекс Вернер и бровью не повел, доставая из кармана обширный бумажник.

– Сколько? Сто марок? Двести? Пятьсот? – спросил он с самой беззаботной улыбкой.

– Нет, это слишком много, герр обер-лейтенант, – наиприветливейшим образом улыбнулся старикашка. – Залог выплачен почти полностью. Остался последний взнос – всего-навсего двадцать пять марок. И милая барышня сможет забрать свой медальон.

– Всего двадцать пять марок? – явно разочарованно повторил Вернер. – Ну вот, а мне так хотелось тряхнуть кошельком и выступить в роли поистине щедрого рыцаря sans crainte et reproche![7]7
    Без страха и упрека (франц.).


[Закрыть]

Лиза молча смотрела на старика. Если залог выплачен почти весь, значит, настоящая Лиза Петропавловская бывала здесь не единожды. И старикан не мог ее не запомнить. Однако в его бледных глазах не видно никакого сомнения. А может быть, он еще не сообразил, что происходит? Или раньше тут был другой приемщик, а старик просто не знает Лизу?

Скорей всего, так и есть! Вот повезло, ну просто невероятно повезло!

Старик принял от Вернера деньги, тщательно пересчитал и сел за маленький и неудобный письменный стол, покрытый кухонной клеенкой с давно выцветшим и неразличимым узором. На клеенке лежали гроссбухи и стоял очень красивый, можно сказать, даже роскошный чернильный прибор каслинского литья, находившийся в вопиющем противоречии с убогой обстановкой ломбарда. «Наверное, кто-то сдал, а выкупить не смог», – подумала Лиза и почувствовала неприязнь к этому «скупому рыцарю». Наживается на чужих несчастьях! Кому война, а кому мать родная, кажется, так говорится?

– На чье имя прикажете выписывать квитанцию о приеме денег? – спросил старик, переводя взгляд с Вернера на Лизу и беря плексигласовую ручку с вставленным в нее перышком.

Лиза посмотрела на нее с отвращением. Точно такая была у Фомина… Кажется, ею не пользовались со времени покупки в магазине – совершенно новенькая, с блестящим перышком «рондо», она торчала в стаканчике рядом с тупым химическим карандашом. Тут же стояла высохшая чернильца-непроливайка. Она тоже была не нужна, потому что Фомичев писал только химическим синим карандашом. Слюнил во рту и, крепко сжав в толстых пальцах, корябал по тетрадному листку, присапывая от старания.

Лиза передернулась от тошнотворных воспоминаний, но тут же опомнилась и прислушалась к разговору.

– Мне никакой квитанции не нужно, – проговорил между тем Вернер. – Выпишите ее для фрейлейн.

– Как прикажете, – кивнул старичок и принялся листать гроссбух, бормоча: – Эн, О, Пэ… Па, Пе… – Найдя что искал, он взял ручку и начал писать, приговаривая: – Елизавета Петропавловская, адрес: улица Липовая, 14 а. Ничего у вас не изменилось, фрейлейн? На другую квартиру не переехали?

Лиза молча покачала головой. Она смотрела на старика. Он держал ручку как-то странно, хотя в чем странность, Лиза не могла понять.

– Извольте, – подал старик квитанцию. – А вот и ваш заклад. – И, открыв выдвижной ящик письменного стола, он извлек довольно большой и очень красивый медальон на цепочке – явно золотой, чистого, ярко-желтого оттенка.

– Прекрасная вещь, – сказал он, приветливо глядя на Лизу. – Я очень рад, что она к вам вернулась. Червонное золото[8]8
    Старинное червонное золото было весьма высокопробным сплавом с медью. Соотношение металлов – 9:1, причем в пользу золота. Настоящее червонное золото соответствует пробам от 916 до 986, а это, можно сказать, чистое золото.


[Закрыть], теперь такого не найдешь!

Сделан медальон был очень красиво и изящно: прекрасное плетение цепочки, на крышечке изящный вензель: две буквы А сплетены вокруг К. Но Лиза бросила на медальон только беглый взгляд и уставилась на пальцы приемщика. На правой руке они были изувечены самым жестоким образом, нелепо скрючены – непонятно, как он вообще мог перо держать и писать, неудивительно, что почерк был таким корявым и неразборчивым.

У Лизы вдруг пересохло в горле. Неразборчивый почерк… На квитанции о приеме вещи в залог точно такой же почерк. Этот же старик выписывал и первую квитанцию.

Почему промолчал? Почему не обличил ее? Или не узнал подлинную Лизу Петропавловскую?

Да нет, непохоже… эти старческие, выцветшие глаза, чудится, насквозь человека видят!

Узнал, конечно, но решил, видимо, не связываться с немецким офицером. Подумал, небось, что настоящая Лиза Петропавловская потеряла квитанцию, а эти двое авантюристов решили поживиться.

Ничего себе, поживиться! Вернер готов был пятьсот марок выложить, и если бы залог уже не был выплачен, выложил бы таки.

А был ли выплачен залог? Беспокоилась бы так Лиза Петропавловская из-за каких-то двадцати пяти марок? Думала бы о них перед смертью?

Здесь что-то не так. Не так! Подозрительно все это. И то, что старик достал такую ценную вещь из незапертого ящика стола… вообще для хранения ценностей сейфы есть, это же не целлулоидная игрушка, это золото!

Да, все это тревожно, странно! И никак не удастся сообщить о гибели Лизы Петропавловской. Значит, нужно будет прийти сюда еще раз. Надо попытаться отделаться от Вернера, а потом вернуться – и…

Они простились с подобострастно кланявшимся стариком и вышли, причем на крыльце при виде Вернера вытянулся в невероятный фрунт парень в кепке, поношенном пиджаке, высоких сапогах и солдатских галифе. На рукаве пиджака была белая повязка с надписью «Polizei».

«Полицай, это полицай!» – догадалась Лиза. Предатель… таких ненавидели не меньше, чем самих фашистов. Жалко, красивый парень: как бы итальянский такой тип, огромные карие глаза, черные волосы, тонкие черты, смугло-румяное лицо. И предатель! Да, с ним Ломброзо ошибся бы, это точно.

А она сама?! Какое она имеет право кого-то осуждать? Баскаков называл предательницей и ее просто потому, что она не хотела умирать, она хотела жить!

Лиза стиснула зубы. Не думать об этом! Ничего не вспоминать!

Вернер забежал вперед и предупредительно распахнул перед ней дверцу «Опеля»:

– Садитесь, фрейлейн, я отвезу вас домой.

– Нет, нет, что вы, это слишком, вы чересчур добры… – забормотала она нервически, с трудом вспоминая адрес своего «дома», названный стариком: Липовая улица, 14 а, так, кажется, – и понимая, что пропадет, если Вернер попросит показать дорогу.

Господи, да что, делать ему нечего?! Партизаны в окрестных лесах еще остались, в городе, судя по словам Баскакова, подполье действует, и вообще – война, война идет, так ты воюй, герр обер-лейтенант, а не с девушками любезничай! К тому же любезничаешь ты с русской, а как насчет расового сознания? Значит, ты не ариец, Алекс Вернер, нет, ты не настоящий ариец!

– Не понимаю, как можно быть слишком добрым, – усмехнулся между тем «не настоящий ариец», не обращая внимания на явное нежелание Лизы сесть в машину и мягко, но настойчиво подталкивая ее туда. – Слишком добрым, избыточно благородным, излишне благоразумным… Мне кажется, эти прилагательные относятся к разряду абсолютных понятий. А вы так не полагаете?

Лиза смирилась с судьбой и снова плюхнулась на кожаное сиденье «Опеля». Ей было не до прилагательных, честное слово. Вот сейчас, вот сейчас Вернер спросит, как проехать к ее дому… что она будет делать?!

А тот продолжал молоть языком:

– Очень советую вам носить этот прекрасный медальон, он необыкновенно украсит вас, хотя, как говорится, лучшее – враг хорошего. Но он правда очень красив с этим вензелем…