Текст книги "Проклятый подарок Авроры"

– Ну, может быть, вы условились о встрече письменно… – проговорил он осторожно. – Или через какого-то человека, знакомого… Иначе почему бы она задержалась и почему отдала вам свою одежду, почему попросила зайти в ломбард?

– Да случайно это вышло, – прижала руки к груди Лиза. – Ей-богу, случайно. Моя одежда… Я была раздета…

Эх, врать так врать!

– Моя одежда лежала около грузовика, а он взорвался. Все сгорело – вещи, сумка с документами. Я сама не пойму, как жива осталась. Кинулась в рощицу, а там лежит она. Она умирала, ну и сказала мне: возьми все, только отнеси квитанцию и скажи, что меня, мол, убило на берегу. Я оделась – не в купальнике же мне оставаться! – и пошла в город. К вам.

– Почему вы не сказали в ломбарде, что пришли по поручению Лизочки? Почему не сказали, а просто забрали медальон?!

– Медальон? – Лиза только сейчас о нем вспомнила. Да, он же золотой. Его надо вернуть. – Он в саквояже. Я сейчас достану.

– Стоять! – Полицейский навел на нее винтовку. – Хитрая какая. Достану! А там небось пистоль.

– Нету там никакого пистоля, честное слово, – растерянно пробормотала Лиза. – Можете сами посмотреть.

– Не волнуйся, посмотрю!

Полицейский очень ловко, продолжая держать Лизу на прицеле, левой рукой схватил, открыл и перевернул саквояж над большим круглым столом, застеленном кружевной скатертью, пожелтевшей от времени и стирок. Небогатое имущество Лизочки Петропавловской вывалилось на стол. Зашелестели целлофановые пакеты – от подарков Эриха Краузе. Сыро, тяжело шмякнулся купальник Лизы Ховриной. Выпал медальон.

– И правда, нету, – злобно буркнул полицай.

– Угомонись, Петрусь, – приказал старик.

Петрусь? Ого! Лиза вдруг вспомнила песенку, которую частенько пела соседка-украинка:

 
Как за того Петру́ся
Семь раз била мату́ся.
Ой, лихо – не Петрусь:
Било личко, черный вус!
 

Небось много девок потерпели неприятности и от этого Петруся: больно уж хорош собой.

Да черт ли тебе сейчас в его внешности?!

– Так почему ничего не сказали? – повторил старик.

– Потому что я не могла… при этом офицере.

– Что за офицер?

– Он тоже был на берегу, а потом подвез меня.

Старик вскочил резко, по-молодому. Толкнул Лизу на стул, наклонился. Лицо его стало недобрым:

– Кто он? Как зовут? Давно прибыл в Мезенск? Он ваш знакомый? Приятель? Где он живет? Где живете вы? Работаете? Где?

Тон его был таким… он с такой лютой злобой сыпал вопросами! Лиза сначала оторопела, а потом возмутилась:

– Да что это вы так разговариваете?! Устроили тут гестапо, понимаете ли!

– Гестапо? – прищурился старик. – Вы были в гестапо? Вас допрашивали? Или вы присутствовали на допросах? В качестве кого? В самом ли деле Лизочка убита на берегу? Она должна была встретиться с вами? Вы предали ее? Она в гестапо?

– Слушайте, да вы просто ненормальный, – с яростью прошипела Лиза. – Не шейте мне дело! Не нравится вам слово «гестапо»? Хорошо, пусть будет НКВД. Вот вам, пожалуйста: вы ведете себя как самый настоящий энкавэдэшник, ясно? Что, до прихода немцев допросы в застенках вели?

Старик снова сел на диван, откинулся на спинку. Лицо его было смертельно бледным.

– Батюшка… – обеспокоенно прошептал Петрусь, делая шаг к нему, но старик раздраженно махнул на дверь – и Петрусь покорно отошел, занял пост около нее, изредка приоткрывая и выглядывая, не идет ли кто.

«Батюшка? Это его отец? – изумленно подумала Лиза. – Вообще-то в деды годится».

– Допросов не вел, – сказал старик, поворачиваясь к Лизе. Силы, видимо, вернулись к нему, лицо уже не выглядело таким мертвенным. – Но столь многажды был допрашиваем, что невольно усвоил некие манеры. С кем поведешься, знаете ли…

Он тяжело вздохнул.

– Значит, погибла Лизочка… эх… бедная моя девочка!

В голосе его слышалась такая боль, что у Лизы сжалось сердце. Наверное, он хорошо знал Лизочку Петропавловскую. А может, это ее родственник. Дед?

И вдруг ее словно ударило внезапной догадкой! Да ведь Петрусь назвал старика батюшкой не потому, что это – его собственный батюшка. Он обратился к нему, как на Руси обращаются к священникам! Этот старик… это его книги?

– Вы – дед Лизочки? – так и ахнула Лиза. – Вы – отец Игнатий Петропавловский?

– Чертовщина… – прошипел у порога Петрусь.

Старик потрясенно уставился на Лизу:

– Откуда вы знаете? Этого никто не мог знать, только двое – Петрусь и Лизочка. Она сказала вам? Как же она решилась?.. Значит, она хотела, чтобы я поверил вам. Но почему она не открыла вам пароль? Все было бы проще!

– Она не успела, – сказала Лиза. – Она умерла. Да и при чем тут пароль?! Поймите, если даже Лизочка и ждала кого-то на берегу, если и должна была с кем-то встретиться, это не я. Я оказалась около нее случайно, говорю же! А ваше имя я увидела на книгах. Так просто догадаться!

– Ну хорошо, – устало кивнул отец Игнатий. – В таком случае почему после ломбарда вы пошли сюда? Почему не отправились к себе домой? Почему не ринулись в комендатуру восстанавливать документы? Если среди ваших приятелей офицер интендантских войск, он мог бы помочь вам.

Ага, подумала Лиза, значит, Алекс Вернер – интендант? При такой-то мужественной внешности и весьма любезных манерах – всего-навсего интендант? Какая скука. Вот, оказывается, что означают эти красные просветы в петлицах и на погонах. Ну, будем знать. Нет, хорошо бы никогда этого не знать!

– Я… он ничем не мог мне помочь, потому что я познакомилась с ним только сегодня. Мы вместе плыли от островка, ну знаете, там островок посреди реки, нас там обстрел застал. Потом вместе пытались спастись на берегу…

– Он видел Лизочку?

– Нет, он меня уже потом подобрал, на дороге, предложил подвезти, я побоялась отказать…

– Подобрал! – фыркнул Петрусь, но веселья в его насмешке не было, наоборот, ее можно было испугаться. Что он, что старик смотрели на Лизу без капли доверия, смотрели как-то… оценивающе, как будто высчитывали, сколько минут дать ей еще пожить, прежде чем вынести суровый, но справедливый приговор подпольного суда.

Именно этим ее и стращал Баскаков! Без суда и следствия… за сотрудничество с врагом на оккупированной территории…

Вот тут-то Лиза испугалась всерьез. Почти так же, как там, на берегу, под пулями.

– Я пошла сюда, потому что вынуждена была показать Вернеру – ну, этого офицера зовут Алекс Вернер, – торопливо разъяснила она, – мельдкарту Лизочки. И он решил, что я Лиза Петропавловская. А адрес вы сами вслух сказали в ломбарде, он меня сюда и привез, ничего не спрашивая. Мои документы сгорели при взрыве… то есть у меня их не было, то есть они были не в порядке, понимаете? И… и квартиры у меня нет, мне отказала квартирная хозяйка, потому что я… у меня кончились деньги, я… мне нечем платить. И с работы меня выгнали, то есть работы у меня нет, а в эту квартиру я зашла, потому что ко мне во дворе пристал этот, с усиками, племянник хозяйки, пан Анатоль. Он решил, что я – Лизочка, и я не стала спорить, надо же мне было куда-то идти! А потом я хотела сразу же пойти в ломбард и все вам объяснить, честное слово, я как раз собиралась в ломбард, когда вы тут появились!

Она сама не соображала, что говорит, мысли скакали, губы тряслись. Старый священник покачал головой:

– Медь звенящая и кимвал бряцающий, вот что такое ваши речи. Нет в них смысла, да и думаю, что в поступках своих вы смысла не видите. У молодых девушек часто бывает очень короткий ум, они не понимают, что мощный враг наш – всего лишь колосс на глиняных ногах, не понимают, что кружит, кружит ветер – и вновь возвращается на круги своя. Так и жизнь повернется. То, что от нас отторгнуто, будет нашим вновь. И тогда придется покаяться тем, кто запятнал себя предательством и сотрудничеством с врагами. Единственный выход сейчас – это искупить свою вину, помогая по мере сил и даже свыше сил, тому, кто с этими врагами борется.

Старик вещал, как будто Лиза была блудница вавилонская, которую он задался целью вернуть к праведной жизни! Проповедей таких высокопарных она по жизни просто не выносила, да и от Баскакова много чего успела наслушаться, а потому вспылила:

– Между прочим, у Лизочки, насколько я понимаю, тоже был друг немец. Оккупант. Эрих Краузе, не так ли? Она тоже запятнала себя сотрудничеством с врагами. С этим как быть прикажете?

Тут же ей стало стыдно.

– Извините, – пробормотала она. – Извините, отец Игнатий. Это… глупо. Я не должна была…

– Не извиняйтесь. Откуда вам знать, что Лизочка сознательно свое доброе имя на алтарь победы положила? – проговорил старик. – Она для победы дурной славы не убоялась, а теперь и жизнь отдала за нее. Но только… кто бы знал, что так судьба повернется! Ведь Эрих Краузе…

Он осекся.

– Что Эрих Краузе? – осторожно спросила Лиза.

Старик молчал.

Ну, понятно, ему больно говорить об этом фашисте, с которым опозорила себя его внучка…

– Вот вы говорите, что все вернется на круги своя, – промолвила Лиза устало. – Я знаю, что наши победят, конечно, победят, само собой! Но вы-то… вам-то за что любить большевиков? Они религию искореняли, церкви сносили, вас чуть не прикончили. Вас же, наверное, не они освободили, а немцы?

– Какие немцы? Срок вышел, вот и освободили меня, – вздохнул старик. – В начале июня сорок первого домой вернулся, а тут разорено все, жена умерла. Дочь моя уехала невесть куда, на Волгу, спасаясь от гонений. Теперь вот внучку война взяла. Один я остался, как перст. Квартиру эту отдали другим людям – родителям Петруся. Они меня и приютили. А потом поехали на Украину родню навестить – как раз перед самой войной, за несколько дней. Во Львов поехали… С тех пор ни слуху ни духу, надежду лелеем, что сохранил их Господь, но кто знает?

Лиза посмотрела на Петруся. А ведь и он, наверное, тоже положил свое доброе и честное имя на тот же алтарь победы. Конечно, пошел служить в полицию по заданию партизан и подпольщиков!

– Не за что мне любить большевиков, это верно, – снова заговорил отец Игнатий. – Мне есть за что Россию любить. Немилостивая, а все же мать. Сейчас дело идет не о том, какая власть будет, – сейчас дело идет о том, будет ли Россия! Это одни только дурачки думают, что немцам наша страна нужна – монархию восстановить или, к примеру, власть буржуазии. Им земля нужна, с которой можно драть три шкуры, пока все не сдерешь, пока одни голые камни бесплодные по России не лягут. И люди им не нужны: все мы обречены на уничтожение, одни раньше, другие позже. А чтобы этого не приключилось, надо против врага ополчаться. Всем ополчаться! И тебе в том числе.

– Мне? – Лиза даже отпрянула.

– А чем ты хуже других? Если Лизочка открылась тебе, просила ко мне прийти, значит, она тебе поверила. Значит, увидела в тебе свою, надеялась, что ты нам помогать будешь. А нам помощь нужна, ох как нужна! Ты уже поняла, конечно, что мы тут не просто отсиживаемся. Мы врагу житья не даем! Но тут такие дела… рация у нас сломалась, починить сами не можем. Нет связи с центром, с отрядом. Сегодня должна была связная к Лизочке прийти, она ее ждала, оттого, видать, и не ушла вовремя с берега, до начала обстрела. Не пришла связная, а может, пришла, да тоже при обстреле погибла. Теперь совсем тяжко будет. Все явки, все связи, все концы были у Лизочки. Ни с группами боевыми не связаться, ни с отрядом.

– Да я-то чем могу вам помочь? – спросила Лиза, испуганная этой неожиданной откровенностью. – Какой от меня толк? Судите сами: у меня ни дома, ни документов, ни денег, ни работы. Никаких ценных сведений я вам доставлять не могу. Мины делать и их устанавливать я не умею, с рацией работать – тоже, да ее и нет, я только стрелять умею, да и то… давным-давно пистолет в руки не брала!

– Мины делать есть кому – у нас Петрусь химический факультет Киевского университета окончил, – кивнул отец Игнатий Петропавловский на молодого полицая. – К тому же, бог даст, у него завтра будут два помощника. А ты могла бы нам поистине неоценимое подспорье оказать. Лизочка с сегодняшнего дня должна была начинать работать в ресторане «Розовая роза». Только для немцев – для высокопоставленных немцев заведение! Отбор туда – очень строгий. Устроиться туда удалось лишь с помощью фрау Эммы Хольт, хозяйки заведения. Она из местных, из «русских немцев», фольксдойче, но была замужем за чистокровным немцем, которого расстреляли в НКВД по подозрению в шпионаже, и своей ненавистью к большевикам известна! Через два дня в Мезенск приезжает некая персона… тварь редкая. Фамилия его Венцлов, это новый начальник гестапо. Он уже успел прославиться зверствами в Польше, ну а теперь его сюда перебросили. На усиление, так сказать, местных рядов. Мы разработали план. В честь его приезда будет устроена приватная вечеринка в «Розовой розе». Венцлов любит такие места! Нужно пронести туда кислотные мины. Взлетят на воздух многие и многие враги наши! Если все получится, это привлечет к Мезенску внимание центра. В Москве поймут, что здесь действует подполье, они будут искать с нами связь, борьба с фашистами тогда с новой силой разгорится. Эти мины отнести придется тебе.

– Мне?!

Лиза только теперь заметила, что отец Игнатий незаметно перешел на «ты» и не просто говорит-уговаривает, а буквально диктует, что она должна делать.

– Я не хочу никуда проносить никакие мины, кислотные или любые другие, не важно! – вскрикнула она. – Я боюсь, страшно боюсь всего такого. Во мне нет совершенно ничего героического, нет склонности подвиги совершать!

– Склонности у нее нет! – зло фыркнул Петрусь. – А у кого есть? Но что делать, коли фашисты?!

– Да вы поймите, я просто физически не смогу в «Розовую розу» что-то пронести, – в отчаянии стиснула руки Лиза. – Меня туда просто не пустят, вы что, не понимаете? У меня же документов нет!

– Да у вас же есть Лизочкины документы! – подал голос Петрусь – и тотчас осекся, понял, что глупость спорол.

– Ну вот видите, – снисходительно пожала плечами Лиза. – Вы сами понимаете, что это невозможно. Ее документы мне ничем не помогут. Там другая фотография.

– Мы переклеим фотографию и подправим печать, – спокойно сказал отец Игнатий. – Я в лагере был с одним замечательным фальшивомонетчиком, он меня таким хитростям обучил! Диву давался моим талантам!

– Ну уж нет! Спасибо огромное! – воскликнула Лиза. – Во-первых, я уже сказала: подвиги – это не для меня. Во-вторых, Вернер обмолвился, что сейчас развелось слишком много фальшивых, топорно сработанных документов и, как правило, людей выдает именно неаккуратная подделка печатей на фотографиях. А у вас рука изувечена, извините. Какая тут может быть тонкая работа?! Вы даже обычные квитанции заполняете так, что не разобрать ничего. А уж печать подделывать… Так что оставьте все это, смиритесь с тем, что затея ваша безнадежна, ничего не выйдет. Да и вообще…

Старик смотрел на нее с ненавистью. Однако Лиза обрела неожиданного защитника в лице Петруся.

– Батюшка, – осторожно промолвил красавчик полицай, – а ведь она дело говорит. Ох как внимательно документы проверяют! В комендатуре что ни месяц, то новые хитрости. То «гесен» – прямоугольную печать «проверено» – ставят внизу, то в левом верхнем углу пропуска, то вовсе не ставят. И еще точки – в одной деревне ставят синюю точку в уголке справа, в другой деревне – плюс сверху, в третьей – зеленую черточку внизу на обратной стороне. На первый взгляд все кажется случайным, а на самом деле окажется точка не там, где нужно ей быть для этой деревни, – и человека забирают. Поговаривают, что и по городским районам разные хитрости то ли введут, то ли уже ввели. Рядовым полицейским об этом знать не дают, я тут мало чем смогу помочь. Но на печати и фотографии смотрят в первую очередь. Все должно быть чисто, если не хотим, чтобы ее прямо на пороге «Розовой розы» шлепнули. Нам же не смерть ее нужна, нам же дело нужно!

Отец Игнатий взглянул на Лизу так, что у нее не осталось никаких сомнений: он не имеет ничего против того, чтобы ее шлепнули – пусть бы даже на пороге «Розовой розы». Однако дело в таком случае уж точно останется несделанным. И поэтому он позволит ей пожить еще немного, этот старый фанатик!

– Придется подлинный документ делать, – настаивал Петрусь. – Нам самим не обойтись, нужно кого-то из городской управы подкупать, фотографа нужно такого, который на немецкой бумаге, с немецкими реактивами карточки печатает. Но на это время нужно, батюшка. Пока подходы найдем, пока поговорим…

– Не ломайте головы, – зло сказал Лиза. – Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, как Чехов сказал. Документ вы способны сляпать какой угодно надежности, допускаю, но мне все равно в «Розовой розе» не работать, даже если вы меня уговорите ввязаться в эту безумную затею. Вы главного не понимаете! Кто принимал Лизочку на работу? Эта немка, как ее… фрау Эмма, что ли? Она Лизочку знает, а меня – нет. Она сразу подмену различит. Или она глухая и слепая старуха?

Петрусь как-то странно хмыкнул.

– Нет, – покачал головой отец Игнатий. – Она не слепая, не глухая и не старуха. Просто-напросто она Лизочку в глаза не видела, а принимала ее по моей просьбе. Когда стало известно о приезде Венцлова, когда у нас этот замысел возник, я пошел к фрау Эмме и попросил ее…

– Ничего себе, – перебила Лиза. – Вы что, добрые знакомые с ней, что ли? С этой фашисткой?

– Она не фашистка, – укоризненно взглянул на нее старик. – Она антисоветчица. И я антисоветчик. И он, – кивнул на Петруся. – Но мы русские, а фрау Эмма – немка. Наполовину, но все же… Муж ее, говорю, немец чистокровный был. Они сюда переехали из Ленинградской области, скрывали, что Пауль Хольт раньше пастором лютеранским служил в одном маленьком городке на границе с Эстонией. Мы с ним в пересыльном лагере вместе мучились, он на моих глазах умирал, я его соборовал, исповедовал… Бог один, не важно, на каком языке отходную читают… Эмму в тюрьме держали какое-то время, потом выпустили все же, никто ее на работу не брал, житья ей никакого не было. Понятно, почему она гитлеровцев хлебом-солью встречала, понятно, почему на них работает и у них на особом доверии сейчас.

– А вы? – подозрительно спросила Лиза, переводя взгляд со старика на Петруся. – Вы их тоже хлебом-солью встречали?

– Говори, да не заговаривайся, – с отвращением пробормотал Петрусь.

Старик ехидно ухмыльнулся:

– От избытка чувств глаголют уста? Понимаю… Хорошо бы мысли влагать в речения – хоть иногда.

Лиза хотела ответить ему как подобает, но не успела. Он продолжал:

– Так вот, мельдкарта была выписана на Лизочку, но ее фрау Эмма не видела. У Лизочки в тот день зубы разболелись, флюс страшнейший, я один за документами пошел. А вообще фрау Эмма Лизочку лишь издалека видела, на улице, и сказала, что фигура у нее хорошая: худые, мол, девушки пользуются симпатией многих господ немецких офицеров, хотя чаще встречаются любители пышных форм.

– Кости только собакам по нраву, – пробормотал Петрусь, как пишут в театральных ремарках, «в сторону». Однако Лиза немедленно поняла, что это адресовалось ей, и послала полицаю взгляд, полный самых пылких чувств. И это была отнюдь не симпатия!

– Таким образом, – продолжал неумолимый отец Игнатий, – фрау Эмма вполне может принять вас за Лизочку. И не будет никаких препятствий…

– А Эрих Краузе? – в отчаянии воскликнула Лиза. – Он-то Лизочку знает! Он ее видел не издалека! Ладно, сейчас он в отъезде, ну а вернется – и что будет?

– За Краузе не волнуйтесь. Он может появиться – если вообще вернется – дней через десять. С Венцловом мы должны покончить раньше. После этого задача ваша будет исполнена, мы поможем вам скрыться. Перейдете на нелегальное положение. Да и рано думать об отступлении, пока не нанесен главный удар, – отмахнулся отец Игнатий. – Сейчас речь о другом. Дайте-ка мне аусвайс Лизочки.

– Вон он пусть вам дает все, что нужно. – Лиза обиженно выпятила подбородок в сторону Петруся. – А то вдруг у меня в саквояже пистоль!

– Да нету там никакого пистоля, – с примирительной улыбкой проговорил красавчик, указывая на вещи, вываленные на стол. – Возьмите аусвайс, батюшка.

Отец Игнатий открыл документ и какое-то время поглядывал то на фотографию, то на Лизу, словно сличая их. Лиза даже забеспокоилась, не придет ли фанатичному старику мысль просто-напросто загримировать ее под его погибшую внучку. Но тут никаких шансов не было, конечно. Если фигуры у них и в самом деле были очень похожи – обе стройные, длинноногие, узкобедрые и пышногрудые, – то треугольное, нежное личико Лизочки никак не напоминало широковатое, с высокими скулами, с крепким, маленьким, круглым подбородком, большеглазое лицо Лизы. И волосы – если Лизочка свои длинные светло-русые волосы укладывала валиком надо лбом, то волосы Лизы были темнее и гораздо короче, едва достигали плеч, вились сами собой и не поддавались никакой прическе-укладке.

– Да, – вздохнул печально отец Игнатий. – Жаль, не останется у меня ее фотографии. Но делать нечего.

С этими словами он подошел к книжному шкафу, достал оттуда пузырек с чернилами – и щедро плеснул на аусвайс. Фиолетовые потеки закрыли лицо Лизочки…

Петрусь и Лиза ахнули в один голос.

– Тряпку принесите – с полу чернила подтереть, а то не отскребем потом, – будничным тоном скомандовал отец Игнатий. – Теперь с этим документом никуда. Нужно новый оформлять. Завтра же пойду на поклон к фрау Эмме. У нее знакомства в городской управе, бургомистр на нее не надышится. Она поможет! А ты пока дома сиди, – обернулся он к Лизе. – Без аусвайса на улицу выходить – смерти подобно. А завтра отправимся вместе к фрау Эмме. Я за тобой зайду часов в девять, будь готова.

– Так вы разве не здесь живете? – удивилась Лиза. – Квартира ваша вроде.

– Мы с Петрусем живем там же, где ломбард, – пояснил старик. – Здесь жила одна Лизочка. А теперь ты будешь… И не вздумай бежать! – глянул предостерегающе, словно прочитав самые тайные мысли Лизы. – И сама погибнешь, и нас погубишь. Петрусь будет за домом присматривать.

«Не за домом, а за мной», – хотела ехидно уточнить Лиза, но не стала. Зачем говорить о том, что и так ясно?..

А не слишком ли много они на себя берут?! Так сказать, я от Регины ушла, я от Фомичева ушла, от Баскакова ушла, а от тебя, дедуля, и подавно уйду!

Но на ночь глядя ничего не получится. Ночь придется провести здесь. А уж утром…

Главное, не проспать и убраться отсюда как можно раньше!

Далекое прошлое

Боратынский теперь человек женатый, с Авророю он встретился как старый друг. Муханов держал себя как ни в чем не бывало, словно и не объяснялся некогда в любви красавице. Он всматривался в ее лицо, пытаясь найти в нем следы страданий по нему, коварному изменщику, но не находил. Красота Авроры по-прежнему слепила взор и туманила голову.

И Муханов вдруг за эту самую голову схватился почти в отчаянии: так чего же еще он ищет на свете, какой любви, какого богатства?! Минуло почти десять лет после их разлуки, а ведь не нашел никого, кто стал бы милее и желанней, чем эта красавица!

Он посватался немедленно – как в омут бросился. Аврора и глазом не моргнула – пообещала подумать.

На другой день осунувшийся Муханов (ни маковой росины во рту не было и ни минуты ночью не спал) явился за ответом. Черные глаза Авроры были непроницаемы.

– Я… я просил вас… быть моей… – начал он напоминать, заикаясь и глупо переминаясь с ноги на ногу.

В горле пересохло.

«Откажет, откажет…»

Она молчала, глядя неподвижно в некогда синие, дерзкие, а теперь поблекшие от страха мухановские глаза.

Он медленно начал поворачиваться к выходу, словно неживой, забыв даже проститься.

Все ясно. Все ясно! Упустил ты свое счастье, болван!

– Я согласна, – вдруг сказала Аврора.

Муханов подарил Авроре браслет, она ему – перстень со своими инициалами: АШ.

Вскоре была назначена свадьба. Но, едва осмыслив свое счастье, Муханов снова начал хвататься за голову и сокрушаться: да что ж он делает, безумец?! Сам лишнего рубля за это время не нажил, да и Аврора ведь не разбогатела! И в панике он пишет приятелю: «На днях нелегкая дернет жениться. Пришлось подыматься на аферы: вообрази, в теперешний холод езжу здесь по городу в холодной шинели, и то в чужой, не на что сшить теплой…»

Ну вот он и доездился!

Муханов отправился на холостяцкую пирушку к приятелю. Всю ночь пили шампанское и развлекались стрельбой по пустым бутылкам. Под утро разгоряченный жених возвращался домой в холодной пролетке в одном мундире – шинель давно в карты проиграл. Простудился – и на глазах сгорел от воспаления легких.

Это было в студеном, ветреном апреле 1834 года. До свадьбы оставалось каких-то два дня.

Умирая, он просил, чтобы его похоронили с перстнем – подарком невесты…

Нижний Новгород, наши дни

МЛИн – это была аббревиатура с двойным дном. Сначала к человеку, которого она обозначала, Алёна относилась именно так: других ассоциаций, кроме матерных, он у нее не вызывал. Отсюда и появилось сие словечко. Потом между Алёной и МЛИном установился не вооруженный нейтралитет, а душевная дружба, однако обе стороны ее тщательно скрывали. Человеку, который слушал бы их разговор со стороны, могло показаться, будто Алёна и Муравьев Лев Иванович (МЛИн) терпеть друг друга не могут. Именно так подумала и Марина, когда слушала довольно наглую беседу своей приятельницы с начальником городского следственного управления. Мобильный телефон Алёны изрядно резонировал, так что все детали разговора становились, не побоимся этого слова, достоянием гласности.

– Лев Иванович? Добрый день. Это Алёна Дмитриева вас беспокоит.

– Здравствуйте, Елена Дмитриевна. – Муравьев называл ее только так, ее настоящим именем, никогда не употребляя псевдонима. – Можете не представляться, мой телефон всегда сообщает, что батарея на исходе, когда определяется ваш номер.

– Не беспокойтесь, Лев Иванович, я вашу батарею перенапрягать не стану. У меня один вопрос. Нельзя ли по линии автоинспекции выяснить, кому может принадлежать серый «Ниссан», у которого в номере две двойки?

Некоторое время царило молчание, потом построжавший голос Льва Ивановича осторожно спросил:

– А что там с этим «Ниссаном»? Я имею в виду, водитель жив еще?

– Пока да, – сухо ответила Алёна. – Лев Иванович, я знаю, у вас чувство юмора на моей персоне давно заточено, однако это может быть серьезное дело, связанное с похищением людей. Сообщите мне этот номер и владельца «Ниссана», и я скажу вам, что там случилось.

– В полицию обращались? – светским тоном поинтересовался Муравьев.

– Само собой, – вздохнула Алёна. – Иначе я вам не звонила бы. Вы, как всегда, моя последняя надежда.

– И отрада, – буркнул Муравьев. – Но вы понимаете, сколько серых «Ниссанов» я сейчас вам выдам с двумя дойками в номере? Замучаетесь записывать!

– Не замучаюсь, – обнадежила Алёна, – вы, главное, выдавайте!

– Ждите, – буркнул Муравьев. – Не отключайтесь. Две минуты.

Алёна выразительно прищелкнула пальцами, и Марина подсунула ей лист бумаги и ручку.

В трубке заиграла музыка ожидания. Это была весьма противная и пронзительная музыка, так и просверливающая ухо, и Алёна, поморщившись, отстранила от него трубку, думая, что произойдет, если Лев Иванович станет выяснять номер дольше трех минут. Она, как всегда, забыла уплатить за телефончик. Интересно, отключится он до конца разговора или после? Но вот честное слово, после разговора с Муравьевым Алёна немедленно кинется к ближнему терминалу и скормит в его равнодушную и ненасытную пасть пару-тройку сотен рублей!

Музыка, сверлившая слух, вдруг оборвалась, и Алёна перепугалась, что это означает конец связи, однако тут же раздался голос Муравьева:

– Елена Дмитриева, тут компетентные товарищи интересуются, двойки подряд или перемежались другой цифрой.

– Подряд, подряд, – закивала Алёна, и в ее прихотливом воображении возникли два лебедя с гордо изогнутыми шеями, плывущих по зеленой воде большого красивого озера. Возникла в памяти также раскрытая школьная тетрадка, исписанная довольно корявым почерком Лены Володиной (такова была девичья фамилия нашей героини), а внизу страницы – две раздраженные двойки.

Да уж… Отличницей ее никто не назвал бы в школьные годы!

– Не отключайтесь, – приказал Лев Иванович, и Алёна снова отстранила было трубку от уха, однако музыка-сверло не включилась, а почти тотчас снова зазвучал голос Муравьева: – К счастью, ситуация не настолько клиническая, как мне показалось сначала. «Ниссан» серого цвета номер пятьсот двадцать два только один.

«Ага, значит, лебедя было все же три, только первый плыл вверх ногами!» – подумала Алёна и воскликнула нетерпеливо:

– И кто его владелец?

– Я скажу, только это вам мало что даст, Елена Дмитриева. Владельца этого «Ниссана» зовут Москвич Николай Николаевич.

– Москвич?!

– Ну да. Фамилия такая.

Иногда полицейский начальник умел даже пошутить…

– Я догадалась, что это не место прописки, – пошутила в ответ и наша писательница. – Но почему вы сказали, что это мне мало что даст?

– Потому что со вчерашнего дня этот автомобиль числится в угоне. Владелец подал заявление.

Вот это плюха! Получалось, «Ниссан» угнали у этого Москвича, чтобы похитить на нем двух журналисток?! Значит, это спланированная акция, а не случайность? Но как тогда быть с внезапной неисправностью редакционного автомобиля? Очень уж вовремя он сломался… довез девушек до площади Горького, где уже ждал свежеугнанный «Ниссан», подал их похитителям, можно сказать, на блюдечке с голубой каемочкой… Или все это случайные совпадения, которые только изощренная (или правильнее будет сказать – извращенная?) фантазия беллетристки Алёны Дмитриевой пытается связать воедино?

Может быть. А может быть и…

– Лев Иванович, еще одну минутку! – воскликнула она не то чтобы умоляюще, а как бы даже тоном приказа, отчего Марина покачала головой, а в трубке послышался то ли скрежет зубовный, то ли лязганье кинжала, вынимаемого из ножен. С другой стороны, ну откуда у начальника городского следственного управления возьмется в служебном кабинете кинжал, да еще и в ножнах? Ну слышалось бы щелканье взводимого курка, еще куда ни шло.

– Еще одну минутку, Лев Иванович! А когда было подано это заявление?

– В полдень. В двенадцать дня, – последовал ответ.

Алёна пожала плечами. Странно, честное слово. Автомобиль был угнан через час после того, как на нем увезли в неизвестном направлении двух журналисток. Или просто хозяин раньше не знал об угоне? А случилось это раньше? Впрочем, чего странного? Ну, угнали неизвестные ухари автомобиль, ну, ударила потом моча в голову, схватили на улице двух первых попавшихся девиц и… поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал!

Запросто может быть и такое, кивнула сама себе Алёна. Только середина дня, ну ей-богу, не то время, когда людям ударяет моча в голову и они едут кататься с красотками. Это прозаическое время. Трезвое. К полудню даже вчерашнее похмелье более или менее проходит. А тут вдруг накатило на мужиков!..