Текст книги "Проклятый подарок Авроры"

Лиза едва слушала. Придется, наверное, разыграть внезапный приступ жестокой тошноты, попросить остановить, сказать, что ее укачало, что она больше не может ехать, иначе испортит ему машину. И, кажется, даже разыгрывать ничего не придется, ее вот-вот и в самом деле вырвет от страха и всех этих непоняток, которые на нее обрушились.

– Приехали! – возвестил в это время Вернер, и автомобиль, не сделав и двухсот метров за угол, остановился. – Я довольно хорошо знаю эту улицу, часто проезжал по ней: ведь в конце ее находится тот самый ресторан, где вам предстоит работать. Даже жаль, что это так близко от вашего дома, а то я непременно начал бы набиваться к вам в сопровождающие, когда вы отправитесь на службу.

«Если ты начнешь набиваться ко мне в гости, я заору!» – мрачно подумала Лиза, выползая из машины.

– Милое местечко, идиллическое такое, – пробормотал Вернер, глядя на покосившуюся, заржавевшую металлическую ограду, на которой косо висела табличка: «Липовая ул. 14, 14 а». – Надеюсь, вы живете вон там, а не там?

«Вон там» находился одноэтажный флигелек в зарослях отцветшей сирени. Ну а «там» располагались развалины двухэтажного дома, заросшие крапивой и бурьяном.

Лиза тупо посмотрела на своего неотвязного спутника и поняла, что он так шутит. Ну и шуточки…

– Ну что ж, милая Лиза… как вас величать по отчеству? – осведомился Вернер. – Или вы не против, чтобы я обращался к вам по имени, как водится между добрыми приятелями?

Лиза пробормотала что-то на тему, да, мол, она не против, как водится между… и все такое. Она предпочла бы, чтобы Вернер на обратном пути ударился обо что-нибудь головой, впал в амнезию и забыл Лизины имя, фамилию и адрес, но рассчитывать на это вряд ли приходилось.

– Я не прощаюсь! – объявил Вернер. – Вечером непременно буду в «Розовой розе». Надеюсь увидеть вас там, а может быть, и не только увидеть!

Он прищурился так многозначительно, что Лизе безумно захотелось влепить ему пощечину. Но все же она удержалась почти невероятным усилием воли.

Ага, жди! Тащись в свою «Розу», жди там новую официантку, девицу для утех господ офицеров! Не дождешься! Сейчас Лиза вернется в ломбард, а потом…

Она постояла у калитки, висевшей на одной петле, надеясь, что Вернер отчалит, однако тот, видимо, решил быть галантным до последней капли крови и не трогаться с места, пока Лиза не войдет во двор. Сидел за рулем, кивал фуражкой и тыкал на калитку указательным пальцем: идите, мол, туда, идите! Лиза в конце концов не выдержала и вошла во двор, чувствуя такой приступ человеконенавистничества, какого не то что не испытывала – даже вообразить не могла, что когда-нибудь испытает!

Она сделала несколько шагов к флигелю, и только тогда заработал, а потом и отдалился рокот мотора. Неотвязный Вернер отвязался наконец. Можно уходить отсюда, дорога свободна!

Но Лиза не трогалась с места. Навалилась вдруг такая усталость…

Наверняка ключ от дома Лизы Петропавловской лежит в ее саквояже. Можно отпереть дверь, зайти, поесть (наверняка там найдется какая-нибудь еда, хотя бы хлеб), попить чаю или в крайнем случае просто воды, передохнуть. Она так устала, так ужасно устала!

Нет. Заходить туда нельзя. Эта чужая жизнь, в которую она нечаянно зашла, затягивает, как водоворот, эта чужая маска, которую она невольно на себя надела, начинает прирастать к лицу.

Нет! Нужно как можно скорей вернуться в ломбард.

А потом? Что ты будешь делать потом?

Да уж не жить под чужим именем, конечно. У Лизы были друзья, знакомые, в конце концов, этот ее немец, любовник, как его там, Эрих, нагрянет – и обнаружит подмену.

Уходить!

Лиза отвела взгляд от белых, обшитых кружевом занавесок, которые были видны сквозь чисто промытое окошко. Почему-то ей казалось, что это было окно Лизочки, занавески Лизочки. Хотя кто его знает, на самом-то деле.

Она вздохнула прощально и уже совсем решилась отправиться восвояси, как вдруг дверь флигеля распахнулась и на крыльце показался какой-то мелкий, худой, вертлявый мужчинка лет сорока, до крайности похожий на маленького таракана, а может, просто жучка. Он имел чисто выбритое, гладкое личико, почему-то наводившее на мысль о восковой маске, гладко прилизанные волосы и узкие губы, почти не видные под щетинкой усов. Усы, к слову сказать, у него были не тараканьи, даже не «вильгельмовские», торчащие в стороны, напомаженные и подкрученные, а узенькие, тщательно подбритые. Их носитель явно пытался подражать Гитлеру, так что понятно, почему Лиза мгновенно преисполнилась к нему отвращением. Однако «таракан» уставился на нее с превеликой приветливостью.

– Гутен таг! – закричал он и даже рукой помахал. – А ведь вы, наверное, есть панна, то есть фрейлейн Петропавловская?

Лиза заморгала, совершенно изумленная. Откуда он ее знает? Вернее, откуда он знает, за кого она себя выдает?! Мистика какая-то…

Мистика, впрочем, немедля разъяснилась.

– Мы с вами не имеем чести знаться! – радостно возвестил «таракан». – Но я про вас шибко наслышан от тетушки, от Натальи Львовны. Она говорила, что во втором номере живет молодая и очень, очень, – это слово было подчеркнуто жирной чертой, – красивая барышня, фрейлейн Лиза Петропавловская. Тетушка уехала на неделю в сельскую местность, а мне велела исполнять ее обязанности владелицы сего строения. – Он помахал в сторону флигеля. – Мое имя есть Анатоль Пошехонский. Я заходил к вам знакомиться, но дома никого не было, и я решил, что, видимо, вы отправились исполнять трудовую повинность, а может быть, меняете носильные вещи на продукты. И вот вы явились на место жительства!

– Извините, – не выдержала Лиза, – а почему вы говорите так странно? Как будто не по-русски?

И тут же она в ужасе прикусила язык: а что, если Лиза Петропавловская была конфиденткой этой, как ее там, Натальи Львовны, «владелицы сего строения», и должна была знать биографию ее племянника Анатоля Пошехонского? И он заподозрит неладное… Нет, бежать отсюда скорей! Только вот как бы от этого трепача отвязаться? Мужчины здесь, в этом городе, приставучие до неприличия. Сначала Алекс Вернер цеплялся, теперь этот. Дернула же нелегкая задать ему такой дурацкий вопрос!

– Так я ж с Запада приехал, с Варшавы, – с радостной улыбкой пояснил между тем Анатоль, который, кажется, не видел в ее вопросе ничего дурацкого. – Москальское наречие мне не так чтобы очень привычно. Уж извиняйте, будьте ласковы! Зато по-немецки я шпрехаю отменно, поскольку я есть чистокровный фольксдойче[9]9
    Фольксдойче – так на оккупированных фашистской Германией территориях назывались люди смешанного происхождения, наполовину немцы.


[Закрыть].

Несомненно, это словосочетание употреблялось в русском языке впервые, и Лиза, как ни была напряжена, с трудом сдержала усмешку.

Племянник, впрочем, не заметил припадка ее невежливого веселья, а таращился на нее с откровенным восторгом.

– Тетушка совершенно права была, сказавши, что вы великолепная урода, – возвестил он с улыбкой. – И ежели вы, к примеру сказать, чувствуете некоторую тоску длинными одинокими вечерами, я с превеликим угождением готов вашу тоску развеивать. Вам стоит только отдать такое волеизъявление, фрейлейн Лизонька.

Лиза нервно кашлянула, чувствуя себя персонажем какой-то трагикомедии и отчаянно мечтая из нее выбраться. Во-первых, в нем росту – метра полтора, не более. Во-вторых… и во‑всяких! Да пошел он туда же, куда она уже отправила мысленно некоего Алекса Вернера!

Кажется, единственный способ избавиться от «племянника» – войти в квартиру Лизочки Петропавловской. О господи, это болото прошлого затягивает Лизу все глубже…

– Извините, – пробормотала она, – извините, пан… господин Анатоль…

– Для вас я всегда готов стать просто Толик! – пылко возвестил племянник.

– Да, да, конечно, но я, понимаете ли, устала и сейчас хотела бы отдохнуть. Я пойду домой, хорошо?

– Конечно, конечно! – всплеснул руками племянник и вцепился в ручку саквояжа, явно намереваясь отнять его у Лизы. – Эдакое глупство, что я тут с вами точу разговоры, когда вы желаете протянуть с устатку ноги! Позвольте вам помочь, панночка, позвольте поднести ваш сак и отпереть вашу дверь. Извольте ключик, наикоханейшая Лизонька!

Ну уж нет, этого прилипалу «наикоханейшая Лизонька» даже близко к порогу не подпустит, не то что ключ ему дать. Потом не отвяжешься, это точно! Даже и сейчас отвязаться очень не просто.

– Извините, пан Анатоль, но я сама… – начала было она, однако вышеназванный не выпускал ручку саквояжа.

Ну что, по физиономии ему дать, что ли? Почему-то Лиза испытывала величайшее искушение сделать это!

– Эй, кто здесь хозяин? – раздался в это время ленивый голос, положивший конец затянувшейся сцене.

Пан Анатоль мигом отдернул руки от саквояжа и обернулся к воротам, в которые входил человек в кепке, с винтовкой и с белой повязкой на рукаве. К изумлению Лизы, это оказался тот самый черноокий итальянистый красавец, которого она видела на крыльце ломбарда. Он, впрочем, не обратил на Лизу ни малейшего внимания, а холодно воззрился на суетливо подбежавшего Анатоля:

– Ты хозяин?

– Не так точно, пан, то есть господин полицай, – отозвался тот. – Я есть племянник хозяйки, а она нынче в отъезде.

– Да мне нету разницы, кто из вас есть, а кто в отъезде, – сурово сообщил полицай. – Ты мне лучше скажи, это кто развел? – И он ткнул пальцем в развалины старого барского дома.

Анатоль воззрился на них недоуменно. Честно говоря, Лиза тоже была озадачена вопросом. Кто развел – что? Развалины? Или бурьян на них? Странный вопрос, честное слово.

– Чего изволите сказать? – переспросил растерянный Анатоль.

– Я говорю, вот эти заросли создают опасность, неужели непонятно? – раздраженно объяснил полицай. – Это же целый лес! В них может большевистский диверсант засесть, а то и снайпер. И никто не догадается, откуда он станет пулять в господ немецких офицеров! – погрозил он пальцем Анатолю, как провинившемуся малолетке. – Вот я и спрашиваю, почему, по недомыслию или злому умыслу, развели тут пристанище для врагов нового порядка? Партизанен, пуф-пуф! – И он наставил на Анатоля указательный палец, как дуло пистолета.

Лизе, конечно, нужно было убраться в квартиру, а то и за ворота потихоньку выйти, но ее ноги словно приросли к земле. Она во все глаза смотрела на полицая, но, само собой, вовсе не из-за его горячей красоты, а просто не могла взять в толк, серьезно он говорит или придуривается. Фарс какой-то, честное слово! Жуткий и жестокий фарс, вот куда она попала.

Не лучше ли в таком случае было остаться в лесу, зло спросила она себя. Лучше. Если бы не Баскаков и не Фомичев! Если бы не Фомичев и не Баскаков!

– Короче говоря, – подытожил полицай, которому, видимо, надоело наблюдать две пары откровенно вытаращенных на него глаз, – вот тебе приказ от городской управы: чтоб не позднее завтрашнего вечера тут ни травинки не было, ясно тебе?

– Пан полицай! – возопил Анатоль в откровенном ужасе, меряя перепуганным взглядом то джунгли на развалинах, то грозную фигуру полицая. – Да как же сие возможно? Тут неделю надо трудиться! Нет у меня таких сил и возможностей! Кроме того, я не настоящая хозяйка этих развалин, а племянник!

– Да какая разница немцам, кого к стенке ставить? – искренне удивился племянник. – Тебя или настоящую хозяйку? Не хочешь к стенке? Тогда чего ерепенишься? Давно взял бы себе из лагеря парочку пленных для домашних работ. Благо благонадежным гражданам это разрешается. А там не все жиды да комиссары, есть ребята смирные, трудолюбивые, они не сбегут, они только и мечтают себя немцам с хорошей стороны показать. Дают, дают их хозяевам на работу, ага, а как же. Только нужно охранников и пленных кормить, да взятку дать начальнику охраны, и мне за посредничество…

Он показал в наглой улыбке белоснежные зубы.

– Столько народу! – возопил в ужасе Анатоль. – Столько денег! Нет, это не в мой карман! Пускай тетя, пускай она, я нет, я не буду.

– Ну, воля твоя, – зевнул полицай. – Только ты тогда не обижайся, я доложу в шуцманшафт, в полицейский участок, значит, что по такому-то адресу саботируют распоряжения господина коменданта.

– Нет! – горестно всхлипнул Анатоль, и восковая мордашка его исказилась такой искренней болью, что Лизе стало смешно. А вообще ей эта перепалка надоела. Краем уха слушая, как горько вздыхающий племянник сговаривается с полицаем, во сколько и куда завтра прийти за пленными, она поднялась на крыльцо, нашарила в саквояже ключ и отперла английский замок на двери, посреди которой была намалевана белой краской большая облупленная цифра 2.

Далекое прошлое

Аврора была слишком горда, чтобы выказывать свое горе. Теперь ее красота казалась броней, пробить которую представлялось невозможным. И вот тут-то появился Карл Маннергейм – отчаянно влюбленный и мечтающий о браке с Авророй как о несбыточном счастии. Но она дала согласие! Да, сердце рвалось от любви к Александру Муханову, однако Аврора прекрасно знала, что станет Карлу Маннергейму хорошей женой. Будет верна ему до смерти, никогда в сторону не взглянет, и даже появись прямо вот сейчас перед нею синеокий демон-искуситель Александр Муханов, ему придется уйти ни с чем.

В знак любви она подарила жениху табакерку с своими инициалами и миниатюрой кисти самого Франца-Гавриила Виолье[10]10
    Так в России называли Анри Франсуа Габриэля Виолье (1752–1839).


[Закрыть], обрусевшего швейцарца, известнейшего живописца и портретиста того времени.

День венчания назначили, он приближался, но Карл исчез! Доподлинно было известно, что в имении он побывал, с бабушкой встретился, благословение получил, но…

Куда он пропал потом? Что с ним случилось? Погиб, наверное, но где и как, – это осталось неизвестным для всех, для всех, в том числе и для его загадочной невесты. Точно так же неизвестной осталась для Гельсингфорса гибель в болоте двух крестьян, которые продали цыганам хорошего коня, а потом отправились домой – да и не дошли. Небось выпили лишнего, вот и заблудились. Места гиблые, всякое бывает…

Нижний Новгород, наши дни

– Слушайте, Марина, – осторожно спросила Алёна, – а что, они поехали в Сормово в какой-то бандитский притон? С криминальными авторитетами встречаться?

– Да какие, к чертям, авторитеты? – с досадой воскликнула Марина. – В музей района поехали, только и всего. Там вроде факты какие-то новые вскрылись насчет войны, ну и надо было узнать, что и как, у нас же рубрика такая есть: «Люди войны». Катя – корреспондентша которая – эту рубрику вела. А Таню отправили с ней, потому что в музее протечка крыши и еще какая-то гадость, экспонаты заливает, ну они нас и попросили взять это дело под контроль. Ничего более некриминального просто придумать невозможно, верно? Но девчонки пропали: ни дома их нет, ни на работе.

– Но вообще-то, – еще более осторожно проговорила Алёна, – они, наверное, барышни взрослые? Не могло быть так, чтобы…

– Не могло! – с еще большей досадой ответила Марина и даже воздух ладонью рубанула в доказательство того, что нет, не могло! – Таня еще ладно, она еще как-то худо-бедно способна на такие неожиданности, но Катерина… нет, исключено! Железный человек. Работа прежде всего и всякое такое. К тому же у нее встреча была сегодня назначена с одним иностранцем, немцем, который специально в Нижний приехал, чтобы с ней повидаться. Я не сильно в курса`х, что там и как, но вроде бы Катерина какой-то сенсацией грозилась. Дедуля к ней пришел, а ее нету. Он часа полтора прождал, да так и ушел. Правда, философски отнесся к тому, что Катерины нет, мол, дело молодое… я уж не стала ему говорить, что девчонки еще вчера пропали, а то хватил бы кондрат старикана, он уже совсем божий одуванчик, уже на грани старческого маразма, ну разве можно в такие годы в такую даль пускаться?

– Я этого старикана видела, – усмехнулась Алёна. – Ничего себе, нашли одуванчика! Он еще хоть куда, по-моему, маразма там можно ждать дольше, чем Сольвейг ждала Пер Гюнта. Да, впрочем, бог с ним. Слушайте, эта Катерина – она из какой редакции?

– Да из культуры, – сердито ответила Марина, которую, такое ощущение, праздное любопытство Алёны начало раздражать. – Разве вы ее не помните? Она вот здесь, за этим вот компьютером сидела. Вы же ее видели, конечно. Неужели не помните?

Честно говоря, хорошей памятью, особенно зрительной, Алёна не отличалась. То есть иногда некоторые лица впечатывались в нее просто намертво, а некоторые так и скользили где-то по обочине сознания. И поэтому она только виновато покачала головой, поглядев на стол, на который показала Марина: не помню, мол. И вдруг взгляд ее упал на фотографию, стоявшую в рамке на этом столе. Две девушки держали огромного белого медведя и тянули его к себе, как Груша и жена губернатора тянули в разные стороны ребенка в пьесе Бертольда Брехта «Кавказский меловой круг».

– Это они, – сказала Марина похоронным голосом, – они за один репортаж приз получили… на двоих… их потом даже по телевидению показывали…

В голосе у нее задрожали слезы, но Алёна не обратила на это внимания: она всецело была занята разглядыванием фотографии.

– Боже ты мой! – воскликнула она внезапно. – Слушайте, ну и растяпа же я! Память совершенно как решето! А я-то думала, ну где эту девушку видела! Да конечно, вот за этим столом!

– Вы о чем, Алёна? – раздраженно спросила Марина, видимо, до глубины души пораженная черствостью писательницы Дмитриевой. – О чем вы говорите, когда…

– Да о том, что я эту вашу барышню вчера видела! И подругу, наверное, тоже… вроде бы там были две девушки, только я на вторую внимания не обратила, а эту заметила, потому что она, во‑первых, рыженькая, а во‑вторых, на меня поглядывала, как на знакомую. Слушайте, слушайте, Марина! Когда пропали ваши девчонки?

– Да вчера в полдень примерно наш водитель оставил их на площади Горького.

– Ну точно! Я их видела в начале первого, – кивнула Алёна. – Именно на площади Горького, около магазина «Поларис». Ваши девочки садились в серый «Ниссан».

– В серый «Ниссан»? – нахмурилась Марина. – Получается что? Они остановили попутку, и этот чертов «Ниссан» завез их невесть куда?!

– Ну, – осторожно сказала Алёна, – очень может быть, что так и есть.

– Погодите! – всплеснула руками Марина. – Выходит, вы их последней видели?! А номер, номер этого «Ниссана»? Номер у него какой?!

– О господи… – пробормотала покаянно Алёна. – На номер-то я и не посмотрела, вот балда. То есть даже не обратила внимания.

– Алёна, Алёна! – в отчаянии почти закричала Марина. – Да напрягитесь же! Вы же детективы пишете, вы же должны… вы не можете не понимать… вам, может, только кажется, что ничего не заметили, а если порыться в памяти, то, может, и вспомните!

– Нельзя вспомнить то, чего не знаешь, как одна моя подруга говорила, – огорченно сказала Алёна, тем не менее добросовестно обшаривая все закоулки своей довольно-таки дырявой памяти. – Все, что помню, – это «Ниссан»… я почему-то про Чапека стала думать, а про девушек забыла.

– Чапек-то здесь при чем? – в сердцах просила Марина. – Нашли о чем думать в такой момент! Я его вообще терпеть не могу.

– Ну я же не знала, что момент будет такой, – оправдывалась Алёна. – Чапека я тоже не сильно люблю, кроме того его рассказа такого полудетективного… – И она вдруг замерла, уставилась на Марину, вскрикнула: – Вспомнила! Вспомнила, почему я про Чапека подумала! Помните, у него есть рассказ про поэтические ассоциации? Ну, там какой-то поэт видит машину, сбившую нищенку, и восстанавливает ее номер с помощью метафор… Двойки он сравнивает с шеями лебедей, что-то там еще было, не припомню уж, но точно знаю, почему я про Чапека подумала! Потому что в номере того «Ниссана» было две шеи лебедя! В смысле, две двойки!

– Так, – сказала Марина, и ее щеки загорелись от волнения. – Ну, теперь они у меня попляшут. Теперь пусть попробуют не принять мер! Я их со свету сживу!

И она сделала своими изящными руками, пальцы которых были унизаны перстнями один другого краше, такой жест, как если бы кому-то немилосердно скручивала шею.

– Марина, а «они», о которых вы так сурово говорите, – осторожно поинтересовалась Алёна, – это кто?

– Да эти… – Марина выразилась весьма энергично, – из полиции!

Немедленно выяснилось, что Марина, обеспокоенная судьбой девушек, уже пыталась заявить об их исчезновении, однако заявления у нее не приняли, ответив, что предпринимают такие действия лишь по просьбам близких родственников, это раз, второе, девушки уже совершеннолетние и мало ли какие у них могут быть потребности («Потребности, они так и сказали!» – с отвращением повторила Марина), поэтому фактом пропажи начинает считаться трехдневное отсутствие человека. А прошли всего лишь сутки.

Марина немедленно набрала номер и сообщила сведения о «Ниссане» и двух двойках в его номере.

Некоторое время она слушала ответ. Потом лицо ее исказилось бессильной яростью и, рявкнув: «Я больше не могу этого слушать! Вы не соображаете, что говорите!» – она шваркнула трубку на рычаг.

Алёна вздохнула и с жалостью взглянула на свою взбешенную приятельницу. Нетрудно было угадать, что ей сказали. Какую-нибудь гадость насчет девушек, которые небось поехали кататься со своими любовниками…

– Что, опять посоветовали ждать трое суток? – невесело усмехнулась она.

Марина снова выразилась весьма энергично, Алёна даже поежилась, поскольку к инвективной лексике относилась резко отрицательно. С другой стороны, такая уж была ситуация инвективная, что без соответствующей лексики просто не обойдешься.

– Ничего я не собираюсь ждать! – бушевала Марина. – Я знаю Катьку, она не способна загулять, и даже если загуляла бы, позвонила бы, предупредила! Она же знает, что нам послезавтра номер сдавать, она бы… – Она даже поперхнулась от гнева и воскликнула: – Немедленно поеду к начальнику этого отделения. Они у меня все попляшут!

Марина бросилась к вешалке и уже сорвала с нее плащ, когда Алена сказала:

– Погодите-ка. Есть один человек… Не хотела я его дергать, но раз такая история…

И она, достав мобильный телефон, вызвала номер, который в ее записной книжке был зашифрован как «МЛИн».

Мезенск, 1942 год

Притворив за собой дверь, Лиза постояла в прихожей, не решаясь войти в «свою» квартиру. Из прихожей вел коридор, по обе стороны которого были комнаты: две слева и две справа. Хотя нет, одна из комнат справа – это кухня.

Наконец она заставила себя войти. Боже ты мой, до чего убогая обстановка! А вот странность – прекрасные иконы – правда, без окладов, которые, очень может быть, блистали златом-серебром, – но до чего великолепное письмо! Вот этот Спас Нерукотворный… какие мучительные, страдающие, живые глаза!

Хорошо, что не придется жить в этой квартире. Под взором этих глаз начинаешь чувствовать себя просто-таки обязанной взойти на Голгофу.

Лиза прошла дальше, разглядывая громоздкий дубовый шкаф, продавленный и потертый до белизны коричневый кожаный диван, изящно расшитые накидки, салфетки. На полках много книг на церковнославянском языке. Неужели здесь жил священник? Лиза не утерпела – полюбопытствовала. Некоторые книги были подписаны: «Собранiе отца Игнатiя Петропавловскаго».

На тумбочке стоял патефон, рядом – стопка пластинок. Интересно, что на них, гимны православные, что ли? Нет, вполне светская, даже более чем светская музыка, в основном это были румынские пластинки, контрабандные, конечно: Вертинский, несколько дисков Петра Лещенко, а вот и советская пластинка Апрелевского московского завода – джаз Утесова. Ого, смело – держать песню из кинофильма «Веселые ребята» на виду! А впрочем, может быть, гитлеровцам нет дела до такой ерунды, как джазовая музыка, это ж не «Вставай, страна огромная!», в конце концов.

Лиза осторожно потянула пластинку из конверта, и на пол выпал клетчатый листок, исписанный старательным круглым почерком:

 
По горам, по вершинам наша молодость шла,
Голубыми туманами наша юность прошла.
Пронеслася и скрылася, как лихой буйный шквал,
А теперь на пути у нас новый встал перевал.
Что же, верные други мои, снова надо в поход,
За любимую Родину зашагаем вперед.
Помня молодость милую, помня тех, кто упал,
Зашагаем, товарищи, на седой перевал…
 

Это была старая песня, Лиза ее знала и любила. Кому же она нравилась до такой степени, что человек записал ее слова на листок и хранил, хотя это было опасно? Почерк вроде бы женский. Слова записала ее тезка? Лиза Петропавловская?

Как странно все это сочетается. Такая песня – и в то же время интимнейший подарок от какого-то фашиста…

Лиза сунула листок в конверт и отошла от тумбочки.

Загадки, загадки! Нечего и пытаться найти на них отгадки, да и к чему это?

Она заглянула в кухню и постояла, рассматривая огромный резной буфет, украшенный виноградными кистями, фруктами, оленьими рогами. Такое только в музее увидишь. В этом буфете должны храниться какие-нибудь севрские сервизы, а не простенькие фаянсовые чашки и тарелки в линялых узорах, должны лежать сочная ветчина, и жирный желтый сыр, и настоящие виноградные гроздья, а не завернутый во влажную тряпицу (чтоб не сох, видать) кусок хлеба, кастрюльки с остывшей, осклизлой картошкой и каким-то жидким супом, пучок редиски, соль в стеклянной банке, накрытой бумажкой и перевязанной тесемкой, и еще одна баночка с этикеткой: «Honig». Нарисованная рядом пчела, сидевшая на цветке, помогла Лиза вспомнить перевод этого слова: «Мед». Наверное, этот мед выдавали в пайках немецким офицерам, ну вот и Лизочке Петропавловской перепало от Эриха Краузе.

Есть захотелось просто невероятно, до тошноты. Картошка выглядела неаппетитно, да и суп вожделения не вызывал, к тому же, чтобы его разогреть, нужно было либо растопить печку, либо разжечь керосинку, стоявшую в углу, на отдельном столике, а Лиза не желала заниматься первым и просто не умела второго, поэтому она поела хлеба с медом (судя по мертвенному вкусу, сей продукт явно был эрзацем) и выпила воды из большого закопченного чайника, стоявшего на плите, причем ее не оставляло препротивнейшее ощущение, будто она – вульгарная воровка, забравшаяся в чужой дом.

Воровка не воровка, но в чужой дом она и впрямь забралась, хуже того – в чужую жизнь…

И такая тоска вдруг взяла от этого!

Хотелось полежать, отдохнуть, но Лиза не позволила себе. Как можно скорей – в ломбард. И покончить со всем этим.

«А ты уверена, что тебе это удастся? Что ты сможешь выбраться из города?»

Гоня мысли, от которых немедленно навернулись на глаза слезы, и не только навернулись, но и побежали по щекам, Лиза схватила саквояж, кинулась к двери, но не успела взяться за ручку, как дверь распахнулась. На пороге стоял тот самый полицейский – итальянистый красавчик.

А ему здесь какого черта нужно? Вроде бы в квартире ничего бурьяном не заросло! Вот разве что станет искать партизан в буфете!

Впрочем, надо быть с ним повежливей. Все-таки власть… Вот же, а? Предатель родины, плюнуть бы ему в физиономию, а нужно какие-то этикеты соблюдать!

– Добрый день, – холодно сказала она. – Что вам уго…

И осеклась, увидев позади полицая постную физиономию того самого старикашки из ломбарда.

Далекое прошлое

Об Авроре снова заговорили в гельсингфорсском обществе – заговорили с этаким многозначительным пожатием плеч, с закатыванием глазок, с сочувственными интонациями, за которыми крылось неприкрытое злорадство.

Красавица, да? Ну а толку с той красоты? Кажется, и впрямь злая королева троллей качала ее колыбель, вот и наградила свою подопечную горькой судьбой!

Однако сестра Авроры Эмилия, тоже красавица, но счастливая в своем браке с графом Мусиным-Пушкиным, увезла сестру к себе, в Петербург. Она была убеждена, что проклятье королевы троллей не будет иметь власти вдали от ее шведских, финских и норвежских владений!

И вот прекрасные сестры взошли на светском небосклоне старой и новой столиц и были представлены ко двору. Насмешница Александра Смирнова-Россет[11]11
    Смирнова (Россети, Смирнова-Россет) Александра Осиповна (1809–1882) – фрейлина русского императорского двора, знакомая, друг и собеседник А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, Н. В. Гоголя, М. Ю. Лермонтова. Автор известных мемуаров о временах Николая Второго.


[Закрыть], фрейлина императрицы, как ни рылась в безднах своего злоехидства, не смогла все же найти уничижительного слова для совершенной красоты: «Тут явилась в свет Аврора в полном цвете красоты. Особенно у нее был необыкновенный цвет лица и зубы как жемчуг».

У обеих сестер, замужней и одинокой, немедля нашлись обожатели. Петр Вяземский совместно с композитором Вильегорским сочинил романс в честь старшей и сообщил об этом Александру Тургеневу в таких выражениях: «Здесь проезжала финляндская красавица Аврора, воспетая и Боратынским. Дурная погода и хорошенькое лицо ее, к тому же имя, которое ей по шерсти, так в рот и влагали стихи».

Вот они:

Нам сияет Аврора,

В солнце ну́жды нам нет:

Для души и для взора

Есть и пламень, и свет…

В дома Мусина-Пушкина и в Москве, и в Санкт-Петербурге зачастили Петр Вяземский, Александр Тургенев, Александр Пушкин… ну и старые знакомые: Евгений Боратынский и… Александр Муханов.

Мезенск, 1942 год

– Здрасьте, – пробормотала Лиза растерянно. – Это вы? А я как раз собиралась…

Да полно, неужели это тот самый старик? Где угодливое выражение сморщенной физиономии? Где ханжеская улыбочка? Ледяные глаза, напряженный голос:

– Кто вы такая? Как к вам попала квитанция? Почему на вас вещи Лизочки?

Она оторопела. Вот те на! Нужно было очень хорошо знать погибшую девушку, чтобы узнать ее платье, ее туфли, ее саквояж. Выходит, старик был коротко знаком с ней. Но отчего не заговорил об этом при Алексе Вернере?

Ладно, сейчас это не важно. Важно то, что красавчик полицейский тянет с плеча винтовку и явно готовится наставить ее на Лизу. И еще прикрикивает:

– Говори, быстро!

– Лизочка погибла, – выпалила Лиза, опережая его. И зачастила, спеша успеть все рассказать, пока эти двое еще не вышли из того почти омертвелого оцепенения, в которое повергли их ее слова: – Там, на берегу… на пляже, она играла в волейбол, купалась, потом налетел самолет, стрельба, взрывы… она была ранена, она умирала у меня на руках, ну и велела мне взять ее одежду, документы, отнести квитанцию в ломбард и сказать…

– Погибла… – выдохнул старик, покачнувшись. Нетвердо прошел в комнату и сел, вернее, упал на продавленный диван. – Почему? – прошептал тяжело. – Почему она не ушла вовремя?! Ведь знала, что в два часа начнется обстрел!

Теперь Лиза застыла в шоке. Получается, ее тезка знала о налете?! Получается, она связана с теми, кто это устроил? А тут без партизан не обошлось, конечно. Но если старик и полицай в курсе, значит, и они тоже – партизаны? Вернее, подпольщики?

Вот это попала, называется, Лиза Ховрина… В самое пекло! И чем дальше, тем становится жарче.

Старик открыл глаза. Лицо его было спокойно. Наверное, ему столько пришлось всего в жизни перенести, что надолго его ничто не может потрясти.

– Лизочка должна была уйти с пляжа в час дня, – сказал он. – Она задержалась. Почему? Из-за вас? Она вас ждала?

– Меня? – пожала плечами Лиза. – Да я ее сегодня впервые в жизни увидела.

У него по лицу прошла словно бы тень… он словно бы загородился и теперь беседовал с Лизой несколько издалека.