Текст книги "Дом проклятых душ"

Но почему? За какие такие заслуги или прегрешения?!

Господи боже, да что ж за путаница, что за чушь творится? И вообще, откуда Жуке знать, что Марусенька некогда подвела под пулю Ивана Горностая?

Они с Машей что, видели один и тот же сон?!

Так, про это она уже спрашивала невесть кого и не получила ответа. Все вернулось на круги своя. И из этого заколдованного круга непоняток никак не выбраться!

Сон, сон, сон… Но их Маша видела несколько. И в одном из них Марусенька сообщила, что она, Маша Миронова, везде пройдет и кого угодно спасет, дури у нее хватит.

Ведьма что, хотела, чтобы Маша спасла Ивана Горностая? Или не хотела?! И как быть с ее предупреждением, уже отнюдь не приснившимся, что здесь ни есть, ни пить, ни словом ни с кем обмолвиться нельзя? И, на минуточку, откуда это ощущение, будто черная коза нарочно дала Жуке себя обнаружить, чтобы он не заметил зазевавшихся Машу и Гава?..

Ох, нет, сил больше нет обо всем этом думать, разбираться во всех этих противоречиях! Но как быть с вычурной фразочкой, которую с вызовом бросил Жука: мол, он теперь охраняет Ивана Горностая? Он что, хочет сказать, будто своим бандитским обрезом преграждает Марусеньке путь к Ивану Горностаю? То есть баснословный герой Машиных снов и в самом деле где-то здесь, в этом доме? И продукты в пластиковом пакете Жука привез для него?!

Маша зажмурилась.

Есть такое выражение: усталость металла. Оно вполне применимо к мозгу. В том смысле, что любое количество извилин имеет предел вместимости. Вот как раз в этом состоянии и находился Машин мозг, и ее попытки осмыслить происходящее напоминали жалкие трепыхания тонущего в вязким болоте человека, уже смирившегося с тем, что на твердую землю ему не выбраться, однако все еще бессмысленно шевелящего руками и ногами.

Каким образом Иван Горностай, темноволосый и темноглазый красавец – в красной рубашоночке, хорошенький такой! – подстреленный невесть в каком веке, по наводке, так сказать, молодой ведьмы Марусеньки, из окна некоего деревенского дома, оказался в том же доме, но предположительно в 30-х годах XX века, под охраной Жуки, Павла Жукова, 1990 года рождения? А вышеназванный Жука пытается спасти Горностая от старой ведьмы Марусеньки…

Голова Маши от этих мыслей отяжелела до того, что шее невмоготу было ее держать, она поникла, и девушка тупо пялилась в уличную пыль, по-прежнему сидя на корточках под каким-то забором.

Внезапно раздались два звука, которые заставили ее встрепенуться. Это были два коротких, но яростных рыка. Изда́ли их хором Гав и черная коза, в которую уже успела вновь обратиться Марусенька.

Ударялась ли она при этом оземь, Маша не успела зафиксировать. Однако коза зло щерилась и сверкала черными своими глазками, ее женская тень махала сжатыми кулаками, грозя ими Маше, а Гав вцепился в джинсовую брючину и тянул девушку куда-то. Они вдвоем (или втроем, если принять во внимание также тень, которая жила как бы своей отдельной личной жизнью) изо всех сил старались обратить Машино внимание на то, что Жуки на крыльце уже нет, он вошел в дом, и эти двое (или все же трое?) требовали, чтобы Маша последовала за ним.

Впрочем, ее не нужно было уговаривать. Это вполне совпадало с ее замыслами, тем паче что, как недавно выяснилось, опасаться Жуки не было повода!

Не без труда распрямив замлевшие колени, она неуклюже метнулась к крыльцу. Взбежала по осевшим ступенькам, спохватилась, что рюкзачок остался валяться в пыли, но общеизвестно, что возвращаться – плохая примета, и Маша решила не возвращаться.

Рванула дверь и, пробежав через темные сени, очутилась в пустой холодной комнате, на стенах которой были там и сям наклеены листы пожелтевшей бумаги, на которой кое-где мелькали неразборчивые строчки, а кое-где они то ли стерлись от времени, то ли их кто оборвал. Маша вспомнила, что в былые времена, когда обои были только бумажными, стены сначала оклеивали газетами, да она и сама помогала бабушке оклеивать стены газетами! А здесь как-то беспорядочно налепили старые листки…

Впрочем, какая разница, чем здесь оклеены стены? Ей нужны не стены, а дверь!

В комнате была одна обшарпанная, некогда окрашенная охрой, а теперь почти до древесины облупленная дверь.

Маша подскочила к ней, мельком глянула на стену рядом с ней… бросилось в глаза какое-то нелепое буквосочетание, накорябанное красной краской на покоробленном, выгоревшем листке бумаги: «ıqʚоvоɹ оɹǝ ѣʚɓ ɐн», пожала плечами, даже не пытаясь постигнуть смысла сей бессмыслицы, рванула дверь, бросилась вперед, но запнулась на пороге, да так, что головой вперед пробежала несколько шагов, врезалась еще в какую-то дверь, толкнула ее – и…

И заорала диким голосом, обнаружив, что стоит на покосившемся крыльце полуразвалившегося дома, окруженного зарослями полыни и крапивы, опутанными повиликой… сзади шарахнула о косяк дверь, в которую она только что выбежала, а перед ней, озаренная лазурно-ало-золотистым закатом, на который наплывает фиолетовое облако, напоминающее чрезмерно длинного кота, круто спускается в одну сторону и так же круто поднимается в другую кривая улочка.

На противоположном доме, окруженном лесами, виднеется табличка «Почтовый съезд»… это Нижний Новгород, а не Завитая!

Завитая пропала невесть куда!

Осталась там… где?! В доме? За домом?

Уточнять Маша не стала. Страх, прежде неведомый, погнал ее прочь от этого места, и гнал весьма ретиво!

Из дневника Василия Жукова, 1930 год

Жил я одиноко, холостяковал и, конечно, тосковал временами от одиночества своего очень сильно. Я имею в виду тоску мужчины по женщине.

В деревне были и вдовушки молодые, и девки на выданье, и перестарки, однако мне и в голову не приходила мысль о браке с которой-нибудь из них. Вольные же отношения мне всегда претили – я был в этом смысле чистоплюем, как называли меня еще гимназические приятели, которые в выпускном классе свели меня к девкам в такой же притон, как описал господин Куприн в «Яме». Напоминал я кадета Колю Гладышева – дурачок неопытный, однако, в отличие от него, меня к объятиям этих женщин больше уже не потянуло: бежал я оттуда, едва сдерживая рвотные спазмы.

После того первого опыта случились у меня три встречи с лазаретной сестричкой Верочкой, это уже в войну. Возможно, я бы на ней женился, когда бы судьба свела нас с Верочкой вновь. Не свела, и об участи ее я ничего не знаю.

Когда квартировал в Москве, ходила ко мне одна пишбарышня [10]10
  Так в эпоху «военного коммунизма» и нэпа называли машинисток.


[Закрыть], из «бывших», как и я сам, однако положение свое прежнее она очень быстро забыла и раньше меня начала приспосабливаться к советской жизни и ее законам. Кончилось все тем, что она вступила в СРГПиДР, а потом вышла замуж то ли за оснавовца, то ли за фабзайца [11]11
  Аббревиатуры описываемого Жуковым времени: СРГПиДР – Союз рабочих городских предприятий и домашних работниц, оснавовец – член ОСНАВ, Общества спасения на водах; фабзаец – учащийся школы фабрично-заводского обучения.


[Закрыть], то ли еще за какого-то нового человека, называемого столь же несуразно.

Словом, с тем, что теперь в СССР называют «личной жизнью», мне не слишком везло.

Когда я был занят спасением своей жизни вообще, меня это мало тревожило: не до радостей любви, когда над головой вечно качается навостренный дамоклов меч. Но вот я немножко прижился в деревне и, частенько наблюдая девок и баб, которые выбегали ко мне как к бригадиру, едва продрав глаза и даже не успев надеть юбку поверх рубахи, не затрудняясь прикрыть вольно колышущиеся груди и голые ноги, стал все острее ощущать свое одиночество.

А женский пол, признаюсь, меня очень отличал! Какие взгляды я перехватывал! Хорошенькая и бойкая Наташа Скворцова мне только что на шею не кидалась… но, повторяю, никаких похабных мыслей и возможности таковых отношений я для себя не допускал, а стоило мне представить, что сказала бы моя покойная матушка по поводу мезальянса, то есть вздумай я жениться на ком-нибудь здесь, хотя бы на той же Наташе, как мысли об этом вылетали из моей головы надолго.

И все же я был молодым еще мужчиной, над которым властвуют законы плоти, и порою плотская тоска овладевала мною непомерно. Тогда я выходил из избы, где снимал комнатенку, и шел шататься при закатном солнышке или на рассвете, пока быстрой ходьбой не истомлял себя почти до изнеможения. Но томительные желания на время улетучивались, что да, то да!

И вот однажды, возвращаясь после такой прогулки, я сел на берегу речушки Завитинки, пробегавшей по краю деревни и недалеко от моей избы. Закатные лучи расцветили небеса в такие тона, каких никакому художнику не добиться смешением красок своей палитры! Душа моя была спокойна, взор мой наслаждался, а душа успокаивалась, как вдруг раздалось поблизости вкрадчивое мемеканье, и я увидел одну из черных козочек, над которыми так тряслась жена бывшего бригадира Лаврентьича.

Стоит и пялится на меня. Морда хитрая, лукавая, косит желтыми глазами исподлобья, копытца в стороны.

Удивился я – почему это она на ночь глядя гулять отправилась? А козы не любят темноты, это я уже усвоил благодаря деревенской жизни.

– Чего загуляла? – говорю я. – Иди домой, там, небось, хозяйка беспокоится.

А она на меня смотрит и мемекает. И тут у меня будто в голове помутилось: почудилось, будто говорит она человеческим голосом:

– Ко мне-е иди, ко мне-е, ко мне-е…

Ясное дело, чудится!

И в ту же минуту она поворачивается ко мне спиной, передние ноги сгибает и поднимает хвост. И трясет им из стороны в сторону, а голову клонит и косится на меня, и опять тянет своим противным голоском:

– Иди ко мне-е… ко мне-е…

Я обомлел. Помню, видел: козел какую-то козу покрывал. Она стояла как обычно стоит, а козел сзади взгромоздился. А эта… ну как шлюха в том борделе, где я побывал в ранней юности, и косой взгляд у нее не как у животного, а как у распутной бабы!

– Господи помилуй, – бормочу я совершенно ошеломленно, – Боже святый, Боже крепкий… Отче наш иже еси на небесех…

Молитвы все перезабыл, но все же молился. И даже перекрестился, хотя давно этого не делал и имени Божьего не поминал и всуе, и не всуе. А потом схватил какой-то сук, который валялся под ногами, и замахнулся на поганую козу. Еще минута – и прибил бы эту тварь, вот Господом Богом клянусь!

Коза как взмекнет, а мне почудилось:

– Мне-е сме-е-ешно! – и поскакала прочь, виляя задом.

Стою как дурак, таращусь ей вслед, вгорячах размахиваю своей палкой – и не знаю, что думать. Померещилось, аки святому Антонию? Бесово наваждение? Или что?!

Но вот удивительно: кругом темнеет, а я отчетливо вижу, как бежит эта черная коза и на меня насмешливо косится то одним, то другим глазом. Дом Лаврентьича далеко-далеко, а я совершенно ясно видел все до последней минуты и видел, как она вбежала в приотворенную калитку.

И тут слышу шаги – идет ко мне кто-то по дороге. Ожгло стыдом – а вдруг какой-то человек видел эту безумную сцену?!

Оборачиваюсь, чувствуя себя необычайно глупо, – и вижу какую-то женщину, что ли, которая ко мне приближается.

Какого черта… не женщина это, а еще одна коза, только идущая на задних ногах, а на туловище кофта и юбка наверчены, на голове платок!

Я стою и смотрю на нее как дурак, палка в руках ходуном ходит. Размахиваюсь, а руки вялые-вялые… А коза, стоя на задних ногах, говорит:

– Если увидишь черное животное, в которое вселилась ведьма, его бесполезно бить палкой до той минуты, как пропоет курицын сын. Все удары будут отскакивать. Но если воткнешь гвоздь в след ведьмы, она на месте останется, и тогда делай с ней что хочешь.

И тут все помутилось перед моими глазами. Кажется, я потерял сознание… во всяком случае, очнулся я, лежа на траве.

Уже сияли звезды и светила луна. Рядом со мной сидела старая женщина в черном, участливо смотрела мне в лицо черными глазами и укоризненно покачивала головой. Увидев, что я пришел в себя, она сказала со вздохом:

– Напугала тебя Глафира, вижу, чуть ли не до смерти. Ты с ней поосторожней. Лучше не шастай по ночам, а коли пошел, крест надень. Здоровей будешь.

Я пошарил по груди, с раскаянием вспоминая, что креста давно не ношу. Рискованно в этой обезумевшей безбожной России! Сначала, сняв его, держал в тайнике, потом и вовсе потерял.

Старуха молчала, и почему-то понял, что она тревожится за меня… Это ощущение наполнило меня доверием к ее словам. Я пошарил по земле, нашел какую-то ветку, сломил две палочки и сложил крестом перед собой.

Старуха как бы отпрянула, я испугался, что она уйдет, но она только вздохнула:

– Вот так и я… две палки крестом сложила, да и погубила Горностая, вину вековечную на себе ношу. Ну ладно, хоть это веревочкой свяжи да при себе держи до поры до времени. А про то, на что Глафира с Марусенькой способны, у людей поспрашивай. У тех, кто продразверстку помнит. Узнаешь, что с ними поосторожней надо быть, с сестричками-то!

Поднялась с земли, повернулась и ушла. И чем дальше она от меня отходила, тем все более отчетливо видел я не спокойную старуху, а козу, одетую какими-то тряпками, а потом и вовсе козу… черную козу…

Стыдно вспомнить, как я дошел до дома. Не дошел, а бегом трусливо добежал!

* * *

Ночь. Родная квартира, родная постель, Маська под боком. О том, чтобы позвонить тете Юле, и мысли нет. Все мысли о другом! Недавно истек тот день, утром которого Маша села на электричку и отправилась в Завитую, оказалась в Завитой-второй, примерно в полдень покинула ее и вернулась в Нижний поздно вечером, сделав всего несколько шагов по старому дому. Стоит об этом подумать, как становится понятно, почему наша героиня, лежа в постели, периодически осеняет себя крестом, благодаря Всевышнего за то, что вернул ее в знакомую реальность и примерно в то же время. А ведь вполне могло случиться, что, угодив в 30-е годы XX века, Маша могла бы потом еще более надежно затеряться в хроно, извините за выражение, лабиринтах и сделаться попаданкой-пропаданкой. Воленс-ноленс приходится употреблять термины ненавидимой ею фантастики!

Правда, в качестве налога за снисходительность фортуны Маша оставила в Завитой-второй рюкзачок с телефоном, кошельком и ключами от квартиры. И шарфик невесть где выпал из кармана курточки!

Шарфик, конечно, ужасно жаль, но, шарфиков у нее было несколько, денег в кошельке оставалось не столь уж много, чтобы страдать по этому поводу, карту банковскую Маша с собой не брала, ноги молодые, не столь уж и далеко от Почтового съезда до улицы Дунаева, можно пешочком пробежаться, запасные ключи хранились у соседки, ну а старый телефон с еще действующей симкой и неистраченным балансом валялся в ящике письменного стола. Маша совсем недавно заменила усталую от долгого труда, но еще вполне живую «Нокию» на «Самсунг», вот сия «Нокия» теперь пригодится вновь. И если наша героиня всю ночь тряслась от страха, то проваливаясь в сон, то вырываясь из него, это было связано отнюдь не с материальными потерями, а с тем внутренним раздраем, в котором она находилась.

Маська тоже тревожился: то вскочит, то уляжется, даже не мурлыкал, кожаным носиком в шею не тыкался… Наконец Маша окончательно оставила попытки уснуть и попыталась осмыслить случившееся.

Итак, она или сошла с ума, или в самом деле, войдя в какой-то деревенский дом в Завитой-второй, вышла из него на Почтовом съезде, напротив дома, окруженного строительными лесами… Причем в Завитой, повторимся, в эту пору стоял белый день, а выскочила она в великолепный лазорево-ало-золотистый закат.

Вдруг Маша насторожилась. Воспоминание об этом сверкании над Волгой что-то напомнило ей… Точно так же летел над рекой лиловый зверь, только тогда это был не кот, а дракон или такса…

Когда это было? Да тем вечером, когда она бросила в кафе «соискателя» по имени Толик и шла по Рождественской, потом свернула в Почтовый съезд, и тут навстречу ей выскочила плачущая Ирочка, от которой сбежал «соискатель» по имени Ванечка. Вошел оный Ванечка в какой-то дом – да и словно провалился там куда-то!

Согласно Ирочкиному благому пожеланию, кстати.

Теперь Маша вспомнила – это был тот же самый дом, из которого вывалилась она самолично.

Ванечка провалился, а она вывалилась. И если она вывалилась из Завитой-второй, то не туда ли провалился Ванечка? А не ему ли нес пластиковый пакет с едой Жука?.. Но почему он говорил Марусеньке, что теперь Иван Горностай под его защитой? Или Ванечка Ирочкин тоже Горностай?!

Какие-то совпадения вовсе немыслимые…

Вдруг возникла в памяти картинка: в крапиву и полынь летит белый прямоугольник, в сердцах вышвырнутый Ирочкой.

Визитка.

Маша видела на ней имя «Иван». Наверняка это визитка беглого Ванечки. На ней обязательно должна быть еще и его фамилия!

Какая фамилия?

Неужели?!..

Машу так и снедало нетерпение. Конечно, надо все же попытаться уснуть или хотя бы продремать до утра. А уж потом, если дурацкое любопытство будет снова донимать, можно от нечего делать прогуляться до Почтового съезда. Посмотреть – и успокоиться, если он Иванов-Петров-Сидоров. Пожать плечами и постараться забыть случившееся. А если он Горностай, то…

То что?!

И, на минуточку, как быть с забытым в Завитой-второй имуществом? Рюкзачок – один, кошелек – один, денежных купюр достоинством сто рублей – пять штук, мелочь – неизвестное количество, ключи от квартиры – одна связка, телефон мобильный фирмы «Самсунг» – один, зеркальце – одно, расческа – одна, пачка бумажных носовых платочков – одна, початая… И шарфик шелковый, натуральный, бледно-розовый!

Где теперь все это искать? Снова садиться на электричку, доезжать до Линды и идти уже известной тропой в Завитую-вторую? А если проход туда уже закрыт?

Маша сжалась в комок, заткнула пальцами уши и принялась биться головой в подушку. Она бы побилась об стену, однако боялась разбудить соседей.

Безумие, сущее безумие!

Биение в подушку помогло. Теперь расслабиться, лечь на спину, закрыть глаза и начать считать черных коз… то есть овец, овец, белых овец!

Между тем начал брезжить рассвет. Ранний, невыносимо ранний июньский рассвет! А шторы Маша забыла закрыть. Но с этими постепенно наглеющими солнечными лучами ни за что не уснуть!

Она встала, подошла к окну и взялась за тяжелую синюю штору, которая гарантировала хотя бы подобие продления ночной темноты. Штору немного заедало, и пока Маша пыталась ее сдвинуть, она услышала рокот подъехавшего и остановившегося за углом автомобиля. Потом в наступившей тишине хлопнула дверца, пискнул пульт, включивший сигнализацию, послышались быстрые шаги – и вдруг… вдруг Маша увидела Жуку, входящего в ее двор! На плече у него – о боже! – болтался Машин рюкзачок, забытый в Завитой-второй.

В стародавние времена

Антип, впрочем, со временем несколько поумнел, а потому решил: сначала он у Мавры мастерство переймет, а уж потом убьет. Зачем ему соперница, да такая сильная? То ли дело – стать одним колдуном на всю округу! Тогда денежки к нему рекой потекут!

Как известно, ведьмы набираются силы в ночь на Ивана Купалу, в чародейную ночь ведьм, оборотней, колдунов и прочей нечисти. Тогда они отправляются на Лысую гору на свой шабаш и встречу со своим хозяином – сатаной.

Очень хотел Антип попасть на Лысую гору и мечтал, чтобы Мавра его с собой взяла. Оттого засел еще вечером в кустах рядом с ее избой и стал ждать, когда она к сатане отправится.

Известное дело – летают туда ведьмы на своих метлах. Ходили слухи, что человек проворный может ухватиться незаметно за прутья помела и, сделавшись невидимым для ведьмы, полететь вместе с ней на шабаш.

Ждал-ждал Антип, когда ведьма вылетит, уже дремать начал от усталости и вдруг увидел, что изба Мавры словно бы пламенем изнутри занялась. Вылез из кустов, подкрался к окну и заглянул.

Мавра, в одной только белой рубахе, распустив свои длинные черные волосы, стояла перед печкой и метлой мешала в большом горшке какое-то варево.

Ох, как она была красива, как приманчива! Как взыграла кровь у Антипа, как разъярилась его плоть на эту красоту и приманчивость!

Но тут Мавра принялась выкрикивать, да так громко, что Антип все отлично расслышал:

– Ты, пепел, варись! Ты, тирлич-трава, варись! Ты, кошка черная, на перекрестке убитая, варись! Кумара! Них, них, запалам, бада! Эшехомо, лаваса, шиббода! Кумага! Жунжан!

От этих ужасных и непонятных слов у Антипа едва разум не отнялся. В глазах помутилось, но он все же разглядел, как Мавра плюнула в печь, отчего огонь мгновенно погас и подернулся холодным серым пеплом, а затем вытащила из горшка метлу, вскочила на нее – и влетев на ней в устье печи, тут же выпорхнула из трубы.

Антип при этом зрелище так перепугался, что заорал дурным голосом. Где там за прутья хвататься!

Мавра от его крика вздрогнула, резко повернула, врезалась в трубу – метла и сломалась.

Ведьма рухнула на землю рядом с Антипом и только открыла рот, чтоб его проклясть самым крепким проклятием, как он пал ей в ноги и взмолился о прощении.

А надо сказать, что был Антип собою очень пригляден, да только горделив и заносчив. Многие девки да бабы на него смотрели с восхищением. Ни на одну деревенскую девку и не косился – все они для него слишком просты были. С бабами гулеванил – что да, то да, но лишь бы плоть потешить. Тех женок особенно жаловал, у кого мужья в отхожий промысел недалеко отправлялись да порою домой наведывались. Тогда, если зачреватеет сударушка Антипа невзначай, всегда можно его приплод выдать за дитятко законное. Никаких свар, никаких скандалов, никаких разозленных мужей, которые начнут за неудачливым колдуном с кольем и дубьем гоняться…

Но таких роскошных красавиц, как Мавра, он в жизни не видал! Страх его унялся, а естество снова разгорелось. Пустил он руки в ход, лапнул ведьму покрепче, словно простую бабу. Мавра сначала удивилась, хотела его оттолкнуть, однако передумала.

– Ну что ж, – говорит с улыбкой, – собою ты пригляден, уд у тебя, вижу, удался – отчего бы не пошуровать в моей печурке твой кочережкой?

Мавра задрала свою рубаху, плюхнулась на траву – и ноги врозь. Антип мотузок [12]12
  Мотузок – веревочка, шнурок, которым в старину завязывали портки.


[Закрыть] от своих портов распустил быстренько – и пошло да распошло меж ними дело плотское!..

Но, хоть Антип с одного раза не унялся, Мавра его больше к себе не подпустила.

– Дело сладкое, хмельное, да время не ждет, – сказала она строго. – Пора мне на Лысую гору лететь.

– Возьми меня с собой! – взмолился Антип.

Посмотрела на него Мавра задумчиво.

– Из-за тебя метла моя сломалась. А встречу с господином нашим я никак не могу пропустить… Значит, ты мне поможешь до него добраться.

– Как это? – удивился Антип.

– Сейчас узнаешь! – засмеялась Мавра, схватила обломок своей метлы, тряхнула помелом над Антипом, обрызгав его зловонными обжигающими каплями, а потом с необыкновенным проворством вскочила ему на спину.

Антип и ахнуть не успел, как ноги его оторвались от земли и неведомая сила подняла его в высоту. Он с перепугу шевелил руками и ногами, как будто плыл в большой и неизмеримо глубокой воде.

Покосившись вниз, он увидел под собой заросли травы, а потом сверкнул какой-то ручей, и не сразу понял Антип, что это не трава, а лес, не ручей, а река. Потом реки, леса, озера – они казались с высоты не больше луж! – замелькали с необыкновенной быстротой. Звезды на небе сливались в один поток, лунный свет казался сплошной белой пеленой. Ветер бил Антипу в лицо, вышибая слезы…

Он не знал, сколько длился чародейный полет. Помнил только, как сжимали его спину ноги Мавры да как охаживала она его помелом, которое по-прежнему сыпало вокруг капли раскаленного ведьминского варева.

И вот наконец повлекло Антипа вниз, и плюхнулся он в густую траву. Перед ним возвышалась гора, на которой не росло ни одной травинки, ни одного куста, ни одного дерева. Вспомнил он рассказы, будто сам Илья-громовник мечет молнии в места скопления нечистой силы, оттого и выжгло поверхность этого холма так, что она напоминала лысину. Оттого и название – Лысая гора – взялось.

Ох, что там творилось! Кто-то огромный, рогатый и козлоногий восседал на самой макушке горы на каменном троне, а вокруг горели костры, освещая пляшущих мужчин и женщин. Были они совершенно нагие. Вот и Мавра, сорвав с себя сорочку, отшвырнула ее и, оставшись в чем мать родила, кинулась в толпу.

Антип хотел было последовать за ней, однако Маврина сорочка, коснувшись его тела, сделала его недвижимым, поэтому он мог только смотреть на дьяволобесие, которое перед ним творилось, глазам своим не веря, потому что этакое бессоромство наблюдал впервые в жизни.

То и дело падали в траву ведьмы и колдуны, сношаясь между собой почем зря, однако несколько женщин не участвовали в этом свальном грехе, а смиренно преклонили колени пред троном сатаны. Он долго рассматривал каждую из них, а потом поманил к себе одну. Антип узнал Мавру! Сатана взгромоздил ее себе на колени и слюбился с ней столь бурно, что она принялась громко кричать и вопить то ли от боли, то ли от наслаждения.

Наконец сатана отпустил ее и сделал знак остальным женщинам, желающим его ласки, разойтись. Они разбежались в разные стороны и скоро нашли утешение в объятиях других участников шабаша. А Мавра, поцеловав мохнатые ноги сатаны, побрела, шатаясь и едва не падая, к Антипу.

Знать, хорош кочегар оказался сатана!

Сдернула она с Антипа свою сорочку, надела ее и, с видимым трудом оседлав своего летучего «коня», хлестнула его помелом и пустилась в обратный путь, в Завитую.

К концу Антип был до того измучен, что на землю не опустился, а свалился мешком. Мавра рассердилась:

– Что ж ты хилый такой? Только бабу горазд валять, а колдовское дело делать – кишка тонка? Иди отсюда, пока цел, пока я не рассерчала да не обратила тебя в мешок с отрубями! Только потому и щажу, что ты мне еще пригодишься.

С этими словами она подобрала обломки метлы, плюнула сердито в сторону Антипа и ушла к себе в избу, да еще дверь изнутри засовом заложила. Антип хотел было в окно заглянуть, однако Мавра, видать, своим ведьмовством дом оградила, потому что и близко Антип подойти не смог – его какая-то сила прочь отбрасывала.

Делать нечего – поплелся восвояси. Целые сутки брел эти несчастные десять верст, так был измучен! Да еще двое суток в лежку лежал, очухивался. С тех пор он к Мавре и подступить боялся.

Опять пришлось Антипу только на себя, на свои невеликие силенки полагаться.

* * *

Теоретически Маша должна была высунуться в окно и радостно помахать Жуке, но вместо этого она почему-то от окна отшатнулась и встала за шторой так, чтобы заметить ее с улицы было нельзя.

Такой грандиозной любезности, как возвращение с доставкой на дом ее рюкзачка, потерянного, будем честны перед собой, в другой реальности, она никак не могла ждать от Жуки. Ну ладно, нашел он Машин рюкзачок, ну ладно, понял, что она побывала в Завитой-второй, ну ладно, решил вернуть рюкзак по принадлежности и заодно обсудить с Машей сложившуюся ситуацию – но не в три же часа утра!

Вот как, интересно, Жука объяснит свое появление, позвонив в домофон?

Однако звонка не было и не было, но в абсолютной рассветной тишине Маша услышала: домофон пискнул, как если бы к нему приложили ключ, а потом хлопнула дверь подъезда.

Видимо, Жука сообразил, что явился, мягко говоря, рановато, и решил не будить Машу истошным воплем домофона. Сейчас он поднимется на третий этаж и деликатно тренькнет квартирным звонком. Ну а как иначе, не станет же он среди ночи де-юре (неважно, что де-факто уже утро!) открывать чужую дверь ключами! На такую наглость даже Жука не способен!

Убеждая себя в этом, Маша неведомо почему метнулась к двери и неслышно задвинула тяжелую щеколду, на которую всегда забывала запереться.

А через миг она услышала вкрадчивый скрежет ключа в замке наружной двери, негромки щелчок и легкий скрип – дверь открылась, и уже другой ключ осторожно вдвинулся во внутренний замок.

В полусвете, царившем в прихожей, Маша смутно видела головку этого ключа, который осторожно поворачивался в скважине… вот он повернулся… Жука слегка толкнул дверь, и Маша мысленно вознесла жаркую благодарность маме, которая некогда поставила щеколду, хотя была за это жестоко осмеяна легкомысленной дочерью.

Нет, но что происходит? Что происходит?! Какого черта Жука ломится в ее дверь? Он что, хочет украдкой подложить Маше рюкзак и исчезнуть? Пусть, дескать, подруга детства потом бьется в догадках, пытаясь понять, как ее имущество вернулось! А попозже Жука ей позвонит и проорет: «Сюрприз!»?

Или он не рюкзачок хотел ей подложить а себя подложить в Машину постель? То-то так интересовался ее личной жизнью!

Нет, глупости, наверное, Жука просто хотел выяснить, дома ли Маша. Если ее нет, значит, стоит начать беспокоиться. Сейчас уже понял, что она дома, позвонит в дверь…

Или надо окликнуть его самой?

«Не надо!» – прошамкал вдруг в ухо голос, показавшийся Маше знакомым. Он звучал до того реально, что наша героиня даже обернулась, хотя и знала, что одна в квартире. Но ведь именно этот голос она слышала в Завитой-второй! Это был голос Марусеньки, которая дала ей там некий полезный совет. И снова сделала это!

Маша на миг впала в некий ступор, вспоминая встречу с загадочной особой по имени Марусенька, а в это время Жука начал осторожно запирать дверь.

То есть он собирается уйти, так и не поговорив с Машей? Но почему? Что это значит?!

Решительно нахмурившись, Маша на цыпочках пролетела в комнату и схватила «Нокию», которая стояла на зарядке. Набрала номер «Самсунга». Она была уверена, что сейчас за дверью, где теоретически находился в рюкзачке оный «Самсунг», раздастся оглушительный трезвон. Рингтон у смартфона был вызывающий и будоражащий – джазовая версия «Тореадора».

Интересно знать, что сделает Жука? Бросится наутек? Или ответит?.. И что потом?

А никакого «потом» не случилось, ничего не произошло. «Тореадора» Маша не услышала.

Возможно, телефон разрядился? Или Жука отключил звук?

Неведомо.

Звонить в дверь он не стал. И тихо-тихо, осторожно-осторожно начал запирать дверь – еще тише и еще осторожней, чем отпирал.

Что, фокус не удался? Решил не орать: «Сюрприз!»?

Маша стояла, безотчетно прижимая к уху «Нокию», как вдруг гудки прекратились. Кто-то нажал кнопку ответа на «Самсунге»!

Ну кто-кто, Жука, конечно. Нажал на кнопку ответа, но молчит, только дышит тихо, словно таится от кого-то. Кстати, этот номер в памяти «Самсунга» обозначен как «Я в МТС‐2». Ни имени, ни фамилии. Поди знай, кто такая я! Может, поэтому Жука не отвечает?

Маша с трудом подавила нелепое желание самой проорать в трубку: «Сюрприз!»

А впрочем, непохоже, что ее телефон в руках у Жуки, что это он ответил на звонок. Жука занят тем, что осторожненько запирает дверь, придерживая ее, чтобы не хлопнула, не стукнула, он не может держать мобильник, ибо третьей руки у человека нет, это всем известно с детства. Если бы Жука все же как-то умудрился держать телефон, до Маши донеслось бы тихое щелканье замка, а она слышала только затаенное дыхание, словно человек боялся выдать свое присутствие.