Текст книги "Лукавый взор"

В тот далекий, прошлому принадлежащий день…

Париж, 1814 год

В тот далекий, прошлому принадлежащий, навсегда запомнившийся день – 31 марта 1814 года – Фрази Бовуар стояла в толпе на обочине Итальянского бульвара рядом с матерью и отчимом, стараясь не выпустить их рук, потому что со всех сторон толкались, и жалея, что у нее всего одна пара ушей. Шестилетняя Эфрази-Анн-Агнес (таково было полное имя Фрази) вообще была крайне любопытна, а разговоры со всех сторон неслись настолько интересные, что ей хотелось бы услышать их все, от начала до конца. Но ушей по-прежнему имелась только одна пара, а потому девочка знай вертела головой так, что в конце концов капор съехал и теперь болтался за спиной, держась только на лентах.

Кто-то громогласно причитал, что минувшей ночью Париж капитулировал и открыл ворота северным варварам, которые, конечно, уничтожат и столицу, и вообще всю Францию, которую великий император Наполеон Бонапарт чуть не сделал властительницей мира.

– Какого дьявола! – огрызнулся другой голос. – Ваш великий император сам чуть не уничтожил Париж! Неужели вы не знаете, что, отступая, он приказал взорвать главный пороховой склад, чтобы превратить столицу в «кладбище для иностранцев»?! Всех нас и наш город спасло только то, что полковник Леску́р отказался выполнять устный приказ и потребовал письменного подтверждения. На счастье, ближайшие соратники императора успели уговорить его не губить город, поэтому Париж, а также мы все были спасены.

Впрочем, люди не слушали друг друга; восклицания неслись со всех сторон:

– А вы знаете, что у русских сегодня еще только 19 марта[61]61
  В русской мемуарной литературе 31 марта 1814 г. чаще обозначается как 19 марта.


[Закрыть]? У них числение дней юлианское, варварское! Как бы не заставили нас перейти на свой языческий календарь!

– Нас коварно обманывали! Бои шли уже на заставе Клиши, на Монмартре, а нам трубили победные марши о том, что русские отходят! Но они не отходят, а входят!

– Позавчера императрица Мария-Луиза и Римский король, сын Наполеона, уехали в Рамбуйе. А в той же позолоченной карете, в которой Бонапарт ездил на коронацию, вывозили их вещи!

– Императорская семья спасается от казаков, а нас бросает на разграбление!

– А я куда больше боюсь не казаков, а нашей черни. Как бы опять на Гревской площади не поставили «малышку Луизон»[62]62
  Имеется в виду механизм, с помощью которого время Великой французской революции отрубали головы аристократам, а позднее и якобинцам. Гильотиной это орудие называли по фамилии его изобретателя, Жозефа Гильотена, а «малышкой Луизон» – по фамилии доктора Антуана Луи, который первый предложил использовать гильотину для публичных казней, еще с XIV в. проводившихся в Париже на Гревской площади (ныне площадь Отель-де-Виль, Городской ратуши).


[Закрыть]!

– Монгольские орды поработят нас! Одна надежда, что о нас позаботятся пруссаки и австрийцы, это все-таки цивилизованные люди, да и королевой у нас была австриячка…

– Вы о которой австриячке говорите? Уж не о Марии ли Антуанетте, которую любящие сограждане отправили на гильотину в конце минувшего века?

– Нас убьют, нас ограбят и убьют и австрияки, и пруссаки, и монголы!

– Уверяю вас, что в российской армии нет никаких монгольских орд и казаков! А император Александр не допустит разграбления Парижа и нашей гибели! Он благороден и великодушен! – раздался взволнованный женский голос, и Фрази с удивлением узнала голос матери.

– Дорогая, тише! – пробормотал отчим, не без опаски оглядываясь.

На миг рядом с мадам Бовуар все замерли; на нее уставились с изумлением.

– Хотел бы я знать, почему вы так в этом уверены, мадам? – неприязненно воскликнул высокий темноглазый человек в потертом до пролысин коричневом бархатном рединготе. Он словно бы шипел, выговаривая слова. От злости, может быть?

Пуговицы на его рединготе через одну были оторваны, и Фрази тихонько хихикнула. Но тут же ей стало не до смеха, потому что человек повысил голос:

– Быть может, вы состоите в переписке с русским императором? Быть может, вы русская шпи…

– Заткнитесь, сударь! – рявкнул Филипп Бовуар, заслоняя собой жену и Фрази, но внезапно по толпе словно волна прошла – волна криков, свиста, смеха: люди передавали друг другу, что войска союзников уже вошли в ворота Сен-Мартен, Святого Мартина!

Все разговоры, споры, страхи, обвинения вмиг были забыты.

Бульвары Парижа приготовились встречать победителей!

– Парижане – они как дети, – проворчал какой-то старик, стоявший рядом с Фрази. – Нам лишь бы на что-нибудь таращиться, разинув рот!

Девочка робко улыбнулась ему, не зная, хорошо это или плохо.

– Смотрите, ах, смотрите, Фрази, Филипп! – воскликнула мадам Бовуар, закинув голову. – Наверх смотрите!

Фрази подняла глаза и тоже ахнула: из окна каждой мансарды высовывалось по нескольку голов; даже на крыше, цепляясь за каминные трубы, стояли люди. И все кричали, свистели, хохотали, махали белыми платками…

– Как бы кто не упал, – пробормотал отчим.

– Повернись ко мне, – сказала мадам Бовуар дочери и прикрепила ей на пелеринку заранее приготовленную белую розетку. Потом приколола такую же себе и мужу.

Кругом там и сям люди тоже прикалывали на грудь белые розетки или просто ленты. Белый цвет был знаком возвращения Бурбонов[63]63
  Бурбоны – французская королевская династия, правившая Францией с 1589 по 1792 годы и с 1814 по 1830 годы.


[Закрыть], знаком графа Прованского, готового провозгласить себя Людовиком XVIII, возвращения которого ждала вся Франция, даже та ее часть, которая не столько давно бурно радовалась, когда отрубали голову Людовику XVI и «австриячке» Марии-Антуанетте, когда в Тампле[64]64
  Тампль – средневековая крепость в старом Париже. После революции он заменил разрушенную Бастилию, став тюрьмой. Монархисты видели в нем символ казни королевской семьи: Тампль стал местом паломничества, поэтому в 1808–1810 годах был разрушен по приказу Наполеона.


[Закрыть] умирал ее сын, десятилетний принц Луи-Шарль, который мог бы стать Людовиком XVII… Граф Прованский[65]65
  Людовик XVIII – младший брат Людовика XVI, носивший во время его царствования титул графа Прованского; французский король в 1814–1824 годах,


[Закрыть], брат покойного короля, не мечтал о престоле, он даже, будучи в эмиграции, провозгласил королем маленького племянника, однако теперь граф стал символом будущего, которое казалось благостным, спокойным, мирным и приближалось с каждой минутой в слаженном топоте коней, барабанном бое и звуках музыки – эти звуки все отчетливей пробивались сквозь крики и почти истерический смех доведенных до восторженного исступления парижан.

– Мамочка, они уж близко! – воскликнула Фрази, показывая на колышущееся где-то над бульваром Бон-Нувель пыльное, пронизанное солнечными лучами марево.

Мадам Бовуар не могла говорить от волнения. Муж заметил, что ее глаза полны слез, и только вздохнул.

В эту минуту толпа, запрудившая мостовую, подалась на обочины, давая дорогу великолепной кавалькаде, которая неудержимо приближалась.

…Впереди всего парада маршировали лейб-гвардии Донской и Уланский полк цесаревича Константина Павловича. Конечно, эти названия Фрази узнала позднее, а сейчас она могла только восхищенно наблюдать, как двигаются один к одному рослые, породистые кони, как великолепны всадники, как фантастичны одежды казаков, как сверкают их оружие и уланские каски, как мерно колышутся плюмажи. За передними полками на некотором расстоянии следовала сотня лейб-запорожцев, которые составляли конвой Александра Первого; потом скакали два генерал-адъютанта: российского императора и короля Прусского. И наконец появились оба союзных монарха.

Фрази, забыв обо всем от восторга, протиснулась вперед. Капор свалился и мигом был затоптан чужими ногами, но она даже не оглянулась.

Мадам Бовуар, смахивая слезы, вглядывалась в лица русских воинов, словно надеялась найти среди них одно, бесконечно любимое и незабываемое… знала, что не найдет, и все же уповала на чудо небесное.

Муж смотрел на нее печально. Он привык к той боли, которую так часто причиняли ему любимая женщина и приемная дочь. Утешало только то, что они делали это бессознательно.

Но сейчас снова ожгло, словно огнем. Филипп Бовуар боялся, что этот день разрушит его счастье и покой, но старался не показывать своего страха, скрывал его даже от себя.

Нет, ничего плохого не случится! Дмитрий Видов – единственный человек, который мог лишить Филиппа обожаемой жены и дочери (Филипп Бовуар любил Фрази как родную!), мертв уже шесть лет тому. Он простудился – и в несколько дней сгорел от горячки по пути из Франции в Россию, куда направлялся, сопровождая российского посланника Толстого.

Видова похоронили в каком-то провинциальном городишке. Эта весть едва не убила Жюстину, но сделала счастливым Филиппа Бовуара. Однако выпадали дни, когда ему казалось, что счастье его висит на волоске.

Благодарение Богу, что девочке не все известно. Она, к сожалению, знает, что Филипп Бовуар ее отчим, но кто был родным отцом, не ведает. Думает, что француз, который давно умер от какой-то опасной болезни. И уверена, что мать тайком учит ее русскому языку только потому, что она сама наполовину русская: учит в память о своей покойной матери, Евфросиние Вестинже, бабушке Фрази, в честь которой девочку и назвали Эфрази.

На миг негодование, которое копилось в душе Филиппа Бовуара годы и годы, затмило разум. Да понимают ли эти два существа, которые дороги ему больше всех на свете, что он сделал для них?!

Филипп помнил тот майский день 1812 года, когда гильотинировали Мишеля Мишеля, бывшего чиновника Управления обмундирования войск Министерства военной администрации. Он был приговорен к смерти за шпионаж в пользу России. Казнены были и его сообщники из военного министерства, а также Жак Вестинже, служивший консьержем при российском посольстве и игравший роль посредника между ним – и завербованными чиновниками французских военных министерств.

Если бы кто-то узнал, что Жюстина, дочь Вестинже, родила ребенка от бывшего секретаря российского посольства, этого гнездилища врагов Франции, – она разделила бы участь отца! И что тогда сталось бы с девочкой?!

На счастье, у Вестинже хватило ума предвидеть свое печальное будущее. Едва узнав о смерти Дмитрия Видова, он настоял на том, чтобы беременная Жюстина вышла за Филиппа Бовуара. Тот был влюблен в Жужу с самого детства он женился бы на Жюстине, будь у нее пятеро незаконных детей, будь она преступницей и каторжанкой, лишись она рук и ног! У бедняжки не нашлось сил противиться, да и о судьбе ребенка надо было думать. Филипп увез жену в Нанси, на свою родину: подальше от досужей, недоброй молвы. Там и родилась Фрази. По обычаю, первое имя – Эфрази – ей дали в честь бабушки со стороны матери, второе – Анн – в честь бабушки со стороны отца, и Филипп видел особое благоволение небесных сил в том, что и его мать, и мать покойного Дмитрия Видова были тезками. Ну а Святая Агнес, давшая третье имя, покровительствовала тому дню, когда девочка появилась на свет – раньше срока, слабенькая… Впрочем, Фрази быстро окрепла. Семья Бовуар благополучно прожила в Нанси шесть лет и лишь зимой 14-го года, осознав, что городок может оказаться на пути войск союзников, стремящихся к столице, покинула Нанси, вернувшись в Париж, в старый дом Филиппа, находившийся в тупике Старого Колодца.

Мсье Бовуар думал, что всё в прошлом, всё успокоилось. Но сейчас, увидев выражение лица жены, понял: ничто не в прошлом, ничто не успокоилось и не успокоится никогда. Жюстина не забыла и не забудет своего мертвого любовника. Неужели ее муж не испил еще до дна чашу ревности?!

Однако Бовуару слишком дороги жена и приемная дочь. Он никогда и ничем не упрекнет их…

И Филипп, и его жена были настолько увлечены своими тайными переживаниями, что не заметили, как Фрази исчезла.

Девочка восторженно разглядывала обоих государей, гадая, кто из них российский император. Один, облаченный в кавалергардском сюртук, темно-зеленый с черным бархатным воротником и серебряным прикладом[66]66
  Прикла́д или прибо́р мунди́рный – цветное сукно, шедшее для изготовления цветных воротников, кла́панов, обшлаго́в, вы́пушек (ка́нтов), или металлические детали мундира и снаряжения: пуговицы, бляхи, пряжки.


[Закрыть], в шляпе с белым султаном, ехал на белой лошади; другой – на темно-серой, и Фрази засмеялась от счастья, сообразив, что русский император, император-освободитель, государь далекой России – страны, о которой она много слышала, которую видела во сне! – может восседать только на этом прекрасном, белоснежном коне… белом, как русский снег.

– Это же тот самый конь, которого подарил Александру Наполеон! – чуть ли не взвизгнул кто-то в толпе. – Его зовут Эклипс[67]67
  Существует версия, будто Наполеон подарил Александру коня Экли́пса в 1807 году, при заключении Тильзи́тского мира. Впрочем, даты происшедшего, описание масти коня и его кличка у разных мемуаристов варьируются.


[Закрыть]!

Ему ответил хохот:

– На свою голову подарил!

Настроение толпы, которая еще недавно была настроена настороженно или опасливо по отношению к победителям, уже изменилось. Теперь все любовались этим статным красавцем – российским императором, который оказался очень великодушен к завоеванной столице: не позволил ее разрушить и разграбить и обещал бывшим противникам защиту и прощение.

За монархами следовали рядами фельдмаршалы, за ними генералы и воины разных чинов, составлявшие их свиты. За кавалькадой шел знаменитый Преображенский оркестр с капельмейстером Дерфельдом. Потом маршировала скорым шагом колонна пехоты, состоявшая из почетных полков союзных государей. Замыкали шествие гусары и уланы, охранявшие тылы колонны.

Голова шествия уже повернула на бульвар Капуцинок, ведущий к площади Мадлен, святой Магдалены; туда же потянулась и толпа зрителей. Суматоха поднялась немилосердная, потому что многие захотели перебежать к Мадлен проулками, чтобы сократить путь. Мадам Бовуар вдруг спохватилась, что дочери нет рядом, принялась озираться, пытаясь ее отыскать, но толпа напирала, теснила, уносила с собой.

– Фрази! – в ужасе крикнула она, однако громыханье оркестра заглушило ее голос.

А Фрази, забыв обо всем, не в силах оторвать взгляда от восхитительной кавалькады, подходила все ближе и ближе к краю мостовой. И вдруг кто-то толкнул девочку в спину с такой силой, что ее бросило вперед… и она упала как раз на пути последних рядов всадников.

Конь взвился над ней на дыбы, блеснули копыта, Фрази рванулась в сторону, однако верховой, пытаясь спасти девочку и надеясь, что она останется неподвижной, поворотил коня как раз туда, куда устремилась она. Снова нависли над ней тяжелые кованые копыта, но в эту самую минуту чьи-то руки стиснули Фрази, с силой дернули в сторону, потом вверх, потом перед ее вытаращенными от ужаса глазами мелькнул бок гнедого коня, а еще через мгновение девочка вдруг обнаружила себя сидящей в седле, приткнувшись щекой к чему-то золоченому, блестящему. Ее слегка потряхивало – это мерно шел конь. Но руки всадника по-прежнему держали ее крепко.

– Ай молодца, Державин! – завопил кто-то, перекрывая гром оркестра.

Луч солнца ударил в золото и ослепил Фрази. Она снова зажмурилась и провела руками по золоченому поясу, эполетам и жестким шнурам. Потом нащупала ткань.

Кто-то засмеялся над ее головой. Смеялся мужчина. Смех у него был ласковый, успокаивающий.

– Ты глаза-то открой, мадемуазель, – раздался негромкий голос, говоривший на чужом, но все-таки знакомом Фрази языке. – Неужто боишься?

Фрази слегка приоткрыла глаза.

– Эй, Державин! – крикнули рядом. – Забыл, что ты уже в Париже, а не в Москве? Что ты с ней по-русски парлекаешь? Она ж тебя не понимает.

– Я знать понимать русски! – бойко выкрикнула Фрази и взглянула на человека, который спас ее. – Немножко!

Серые глаза, окруженные густыми черными ресницами, изумленно смотрели на девочку:

– Знать понимать? Взаправду? Ты русская, что ли?!

– Да, – засмеялась она, разглядывая румяное лицо и темно-русые усы. Мундира всадника почти не было видно под золотыми шнурами, и Фрази казалось, что ее спаситель весь покрыт золотыми сверкающими доспехами. – Да, немножко!

– Фрази! О боже мой! – раздался истошный крик, и девочка повернулась к бледной от ужаса матери, которая семенила по краю мостовой, опасаясь слишком близко подойти к могучим коням.

Мсье Бовуар спешил следом, испуганно глядя то на жену, то на падчерицу.

– Мамочка, дядя Филипп, все хорошо! – завопила Фрази, задыхаясь от счастья. – Это русские!

Мадам Бовуар слабо улыбнулась, прижимая руки к бешено колотившемуся сердцу.

– А вы тоже знать понимать русски, мадам? – весело спросил сероглазый. – Немножко?

Он произнес эти слова, так удачно подражая акценту Фрази, что и сам рассмеялся.

– Державин, не ломать строй! – раздался сердитый окрик.

Всадник, перехватив Фрази под мышки и свесившись с седла, ловко опустил ее рядом с матерью.

– Простите, мадам, мадемуазель, мсье! Служба! – произнес он уже по-французски, потом подбросил руку к киверу, заставил своего гнедого влиться в общий строй – и сияющий, сверкающий, улыбающийся спаситель Фрази исчез за спинами тех, кто следовал за ним.

Колонна, поворотив с бульваров, прошла по улице Руайаль, Королевской, на площадь Людовика XV, стараниями Наполеона великолепно украшенную и обставленную египетскими и античными мраморами и гранитами. Там император Александр и король Прусский остановились, чтобы принять парад войск, проходивших мимо их величеств с громом барабанов и шумом музыки, которая разносилась чуть ли не на полгорода. После этого на просторных Елисейских полях должны были стать биваком русские войска.

– Я чуть с ума не сошла от страха! – воскликнула мадам Бовуар, прижимая к себе дочь. – Как ты попала в седло к этому господину?

– Да ее чуть не убило копытами! – завопил кто-то рядом. – Эти варвары нарочно направляли коней на толпу!

Он говорил с каким-то шипящим акцентом, который показался Фрази знакомым.

Она оглянулась и увидела, что кричит тот же самый человек в коричневом рединготе без пуговиц, недавно обвинявший ее мать невесть в чем.

– Это неправда! – возмутилась девочка. – Меня кто-то толкнул! Но я даже не успела испугаться, как мсье Держа-вин меня подхватил! И никакие они не варвары! А вы лучше пуговицы пришейте, чем врать!

Лицо человека в рединготе исказилось такой яростью, что Филипп Бовуар шагнул вперед, грозно поднимая увесистую трость.

– Держа-вин! – передразнил незнакомец. – Паршивка, жаль, что тебя не затоптали! – И нырнул в толпу.

Мать и дочь снова обнялись, а мсье Бовуар подумал, что у этого человека какой-то странный акцент.

Фрази чувствовала, как торопливо колотится сердце матери, как неровно, резко она дышит. Руки, гладившие Фрази по голове, были холодные – это даже через перчатки чувствовалось.

– Мамочка, тебе нехорошо? – Девочка отстранилась, встревоженно взглянула в бледное лицо матери.

– Я очень испугалась, – постаралась улыбнуться Жюстина.

Мсье Бовуар и Фрази еще немного подождали, пока она не начала дышать спокойней, и пошли потихоньку домой, в тупик Старого колодца близ площади Вогезов. Увидали капор Фрази, затоптанный сотнями ног и превратившийся в грязный бесформенный блин, однако подбирать его, конечно, не стали.

Мать и дочь скоро устали, однако наемный фиакр долго не попадался: чудилось, встречать армию победителей на Елисейские поля отправился весь Париж – даже кучера вместе со своими повозками!

Наконец экипажи начали появляться и один удалось остановить. Впрочем, мадам Бовуар и Фрази скоро пожалели об этом: смуглый горбоносый возница ворчал всю дорогу, проклиная «разбойников, которые победили Наполеона, а теперь чувствуют себя в Париже как дома».

– Даже небеса оплакивают гибель Великой Армии, проливая дождь! – восклицал он. – Но мы им отомстим!

Фрази порывалась спросить, как он собирается отомстить небесам, но мать, почувствовав неладное, крепко сжала ей руку.

Отчим покачал головой, сурово взглянув на девочку. Мадам Бовуар была так бледна, так испугана, рука ее так дрожала, что Фрази не сказала ни слова.

– Мы никогда не простим русских! – не без труда разворачивая фиакр в тесном тупике, выкрикнул возница на прощание, ободренный молчанием седоков и принимая его за согласие.

Семья вошла в калитку садика, окружавшего их скромный дом. За спиной громыхали по булыжникам колеса отъезжавшего фиакра, но внезапно грохот стих.

Фрази оглянулась.

Фиакр остановился у ограды заросшего, неухоженного сада, в глубине которого прятался серый особняк, уже изрядно поросший мхом и повитый плющом. Только этот особняк да небольшой дом семьи Бовуар и находились в тупике Старого колодца. Возница спрыгнул с козел, по-хозяйски открыл ржавую калитку и вошел.

Фрази тихо ахнула.

Это куда он направляется? Неужто в дом? Нет, он стоит у дверей погреба…

Но ведь это погреб Тибо!

Соперники

Париж, 1832 год

Араго с надеждой всматривался в милое испуганное личико модистки. Восемнадцать лет назад, в 1814-м, той девочке, которая спасла ему жизнь, было шесть или семь лет. У модистки каштановые волосы и темные глаза, то и дело заплывающие слезами: видимо, боится, что за опоздание ее ждет нагоняй от графини. Та девочка тоже плакала, дрожа от жалости и страха и убирая с лица растрепанные кудрявые пряди, глядя на Державина. Рядом топтался Тибо, который старался выглядеть молодцом…

Араго тяжело вздохнул.

Он не помнил, какого цвета были глаза и волосы его спасительницы. Казалось, никогда не забудет эту чумазую мордашку, но нет, забыл! Помнил только имя. Имя мальчишки тоже помнил.

Фрази и Тибо – вот как их звали.

Фрази!..

Неужели это она? Неужели она?!

Нет, не может быть. Модистка совсем юная. А Фрази сейчас должно быть лет двадцать пять, не меньше.

– Да где же ее сиятельство?! – взволнованно воскликнула девушка, и внезапно с середины лестницы раздался голос Андзи:

– Да ее шиятельство, наверное, в будуаре ваш поджидает. Вон туда пройдите, – она махнула в сторону комнаты, где бывшие инсургенты несколько минут назад лелеяли свой польский гонор. – Анфиладою[68]68
  Анфилада – длинный сквозной ряд комнат, все их двери находятся на одной оси. Можно пройти всю анфиладу, никуда не сворачивая.


[Закрыть] идите, второй апартамент – это и ешть будуар.

– Ой, сначала надо платье с крыльца забрать! – спохватилась модистка и побежала вниз по лестнице.

Андзя, видимо, сообразив, что сейчас раскроются ее проделки с колокольчиком, скинула сабо, схватила их в охапку и ринулась следом, приговаривая:

– Погодите, погодите, мамжель, отопру!

Широкоплечий поляк тоже заспешил, прыгая через ступеньки, и мигом обогнал обеих.

«Попалась Андзя! – усмехнулся Араго. – Однако где же все-таки я видел этого человека?..»

– Але, панове[69]69
  Але, панове… – Однако, господа… (польск.)


[Закрыть], наверняка наша кава уже простыла, – воскликнул кто-то, и теперь уже все гости помчались вниз, словно умирали от жажды и голода. Впереди бежали паны, предоставив паннам осторожно спускаться в своих шелковых бальных башмачках по скользким ступенькам.

Араго сделал шаг назад, решив воспользоваться случаем и незаметно проскользнуть в будуар графини, прежде чем модистка принесет туда новый наряд. По его расчетам, в запасе был минут пять. Он не оставил надежды затеять интрижку с прекрасной Стефанией, а момент внезапности может обеспечить успех свидания. Ничего особенного добиться времени не хватит, но поцелуй можно успеть сорвать, если повезет! Араго не раз убеждался на собственном опыте, что первый поцелуй – залог немалого успеха. А то, что польская красавица графиня, безусловно, опасна, можно сказать, враг, придавало ситуации не только особую пикантность, но и побуждало к решительным действиям.

«Без страдания ничего хорошего не получишь!» – лицемерно вздохнул наш герой и уже сделал было первый шаг к «страданиям», как вдруг…

– Кто вы и как сюда попали, мсье? – раздался вдруг вкрадчивый голосок, и Араго, обернувшись, увидел рядом ту самую даму в розовом, которая так нелицеприятно отозвалась о хозяйке. Фружа – кажется, так называли ее приятельницы? – Я вас раньше здесь никогда не видела!

– Меня зовут Жан-Пьер Араго, я… – начал было рекомендоваться Араго, но Фружа перебила его:

– Ах да, вы редактор «Бульвардье»! Значит, Стефка и вас уловила в свои сети? – хохотнула Фружа. – Положительно, она собирает коллекцию из журналистов!

– Собирает коллекцию из журналистов? Вы видели в этом доме так много нашего брата? – улыбнулся Араго.

– Конечно, – задорно кивнула Фружа. – Я ведь частенько здесь бываю. И знаю всех гостей моей кузины Стефании.

– Графиня – ваша кузина? Но вы говорите по-французски, как француженка, совершенно без акцента, мадемуазель… – с улыбкой проговорил Араго и вопросительно умолк.

– Мадам Ревиаль, – уточнила его собеседница. – Эуфросина Ревиаль.

Араго искренне надеялся, что при звуке этого имени на его лице ничего не отразилось. Эуфросина – это у поляков то же самое, что по-русски Евфросиния, а по-французски – Эфрази… Фружа – то же самое, что Фрази!

А вдруг?..

– На самом деле наше родство со Стефкой очень отдаленное, но мы называем друг друга кузинами, это гораздо удобней, чем всем и каждому объяснять, – продолжала болтать мадам Ревиаль. Потом она обворожительно улыбнулась и добавила вкрадчиво: – Кстати, хорош не только мой французский, но и русский…

– Я слышал, угнетатели из России принуждали жителей бывшего Царства Польского непременно изучать свой язык, – посочувствовал Араго, для которого не было секретом, что почти все представители «великой эмиграции» говорили по-русски. Впрочем, они стыдились этого в той же степени, в какой гордились знанием французского!

– Ах, Матка Боска[70]70
  Матка Боска – Матерь Божия (польск.).


[Закрыть]! – хохотнула Фружа … пардон, мадам Эуфросина Ревиаль. – Я ни дня не жила в Польше, уж не знаю, к сожалению или к счастью. Я родилась в Париже! Моя мать – француженка, отец – поляк; некоторое время он служил в посольстве Российской империи, отсюда мои знания языка.

Фрази была уверена, что ее отец – француз, а не поляк. Но мать была русская!

Не она. Не она!

Только имя такое же.

А если Араго что-то забыл, что-то перепутал? Или Фрази ошибалась? Или нарочно врёт сейчас, отводит глаза? Или просто боится признаться, что ее отец был русский?

– Отец несколько лет служил при князе Куракине, – продолжала лопотать мадам Ревиаль. – Вы, конечно, слышали о его расточительности, поражающей воображение?

Служил при князе Куракине?..

Перед глазами так и встал покосившийся крест на могиле Дмитрия Видова с датой смерти: ноябрь 1808 года.

Но князь Куракин появился в Париже в качестве российского посла только в октябре 1808 года. Дмитрий Видов никак не мог успеть послужить при нем «несколько лет»!

Значит, Видов не был отцом мадам Ревиаль. Значит, это не Фрази.

– Мсье журналист, вы, кажется уснули? – прервал его мысли голос мадам Ревиаль. – Вы слышали о мсье Куракине и его расточительных привычках?

– Помилуйте! – развел руками Араго. – Юность моя прошла далеко от Парижа – в провинциальном бургундском Тоннере! И хоть там некогда появился на свет знаменитый шевалье д'Эон [71]71
  Шарль д’Эо́н де Бомо́н – французский дворянин, тайный агент Людовика XV во многих странах, в том числе и в России; известный также тем, что первую половину жизни он провёл как мужчина, а вторую – как женщина.


[Закрыть], это было последним выдающимся событием истории моего родного города. Туда вообще никакие светские новости не доходили!

Конечно, Араго лукавил, а точнее выразиться, отъявленно врал. Юность его прошла вовсе не в заброшенном Тоннере, а о князе Куракине он был довольно наслышан от Поццо ди Борго, даже читывал донесения князя о неизбежности войны Франции и России: «Лучшая система этой войны, по моему мнению, – это избегать генерального сражения и, сколько возможно, следовать примеру малой войны, применяемой против французов в Испании[72]72
  Имеется в виду сопротивление гверилья́сов – испанских народных партизан, которые действовали на Пиренейском полуострове ещё в эпоху римских войн и особенно отличились во время захватнических походов Наполеона.


[Закрыть], и стараться затруднениями в подвозе припасов расстроить те огромные массы, с какими идут они на нас». Уже в декабре 1811 года, отправляя доклад канцеру Румянцеву, который в пору наполеоновских войн занимал пост министра иностранных дел России, Куракин призывал: «Не время уже нам манить себя пустой надеждой, но наступает уже для нас то время, чтобы с мужеством и непоколебимой твёрдостью достояние и целость настоящих границ России защитить». До последнего дня своего пребывания во Франции князь Куракин пытался уладить отношения между двумя странами и покинул Париж уже после начавшегося вторжения Наполеона в Россию.

Да, Араго вполне мог бы много интересного порассказать мадам Ревиаль, однако он повторил свой недоумевающий жест и с невинным выражением воскликнул:

– Сами посудите, каким же образом я в Тоннере мог слышать о князе Куракине и его расточительности?!

– Ну мало ли, – пожала прелестными пышными плечиками мадам Ревиаль, играя своими хорошенькими янтарными глазками. – Не в Тоннере, так позже, в Париже…

Араго, который, само собой разумеется, умел отлично играть в подобные игры, ответил столь же шаловливым взглядом, стараясь замаскировать овладевшее им беспокойство.

Что за странный разговор… На что Фружа намекает?

Впрочем, он тут же получил ответ:

– Вы журналист, вы со многими общаетесь – могли и с русскими начать водиться. Вы ведь слывете русофилом! Имя нынешнего посла Российской империи вам наверняка известно. Это какой-то корсиканец.

– Неужто Наполеон Бонапарт? – съехидничал Араго.

Мадам Ревиаль сверкнула лукавыми янтарными глазами:

– Да вы шутник, сударь! Неужто не знаете, кто нынешний посол?

– Конечно, знаю, – с таинственным видом прошептал Араго. – Это граф Шарль Андре Поццо ди Борго. А также мне известно, что Великобританию в Париже представляет сэр Чарльз Стюарт, барон де Ротсей, Австрию – герр Франц фон Тугут, Испанию – сеньор Хосе Гутьеррес де ла Конча, Америку – мистер Эдвард Ливингстон, Пруссию – герр Генрих Александр фон Арним… Конечно, лично я с этими господами не знаком, но имена их знаю: ведь я по долгу службы читаю государственные бюллетени.

– Однако к русским, – задумчиво проговорила мадам Ревиаль, – к русским вы особые симпатии испытываете, если судить по вашим статьям… Даже поэтов русских печатаете в очень недурных переводах. Пушкин ваш любимчик, кажется? Видела, видела недавно у вас в «Бульвардье» его стихотворение «Une matinée d'hiver». Как это там… «Hier, t'en souviens-tu? c'éait la chasse-neige…» [73]73
  «Зимнее утро». «Вечером, ты помнишь, была метель…» (Перевод строки «Вечор, ты помнишь, вьюга злилась…») Стихотворение переведено на французский язык Э. Мещерским в 1830 г.


[Закрыть] Мне очень понравилось, право!

– Да неужели вы читаете газеты? – с искренним изумлением вопросил Араго, хотя ему очень хотелось съехидничать и спросить: «Да неужели вы умеете читать?!». Ну да, вид у хорошенькой мадам Ревиаль был самый что ни на есть легкомысленный!

– Да, вообразите, – хихикнула мадам Ревиаль. – Я читаю множество газет и даже хочу попробовать себя в журналистике, чтобы отвлечься от моей печальной участи. Видите ли, мой супруг скончался… – Тут она перехватила взгляд, который Араго устремил на ее розовое платье, и добавила, легкомысленно передернула плечами: – О, это случилось уже пять лет назад, так что не трудитесь выражать соболезнования. Я вышла за него совсем юной! И боюсь, что моя молодость минует бестолково и бессмысленно, если я чем-нибудь не развлекусь.

– А почему это обязательно должна быть журналистика? – глянул вприщур Араго.

– Потому что это авантюра! А я по натуре авантюристка! – гордо объявила мадам Ревиаль. – Стефания говорила, что есть какой-то Лукавый Взор, который вот уже полгода интригует вас и вашу редакцию. Как же это интересно: спрятаться под маской, всех сводить с ума своей таинственностью, глядеть в глаза человеку, который даже не подозревает, кто с ним говорит. Особенно волнующе это для женщины!

«Что бы это значило? – озадачился Араго. – На что она намекает? Сначала я – русофил, потом допрос о российском посольстве, теперь привязалась к Лукавому Взору. А что, если… что, если это она и есть Лукавый Взор?! Тогда было бы понятно, откуда автор загадочного письма, посланного Поццо ди Борго, так много знает о замыслах поляков. И разговоры о российских послах, и намек на мое возможное знакомство с графом… Но откуда автору письма знать про гусара Д.?! Откуда?!»

– Я почти уверен, что это женщина, – медленно произнес Араго, отводя глаза от прищуренных янтарных глаз мадам Ревиаль и рассеянным взором меряя ее фигуру. – Думаю, она хороша собой и знакома со множеством тех ухищрений, которыми милые дамы одурманивают мужчин. Во всяком случае, она настолько свободно рассуждает о видах тканей, фасонах платьев, шляпок и разных там drawers, прошу простить за англисизм[74]74
  От франц. anglicisme – выражение или слово, заимствованное из английского языка.


[Закрыть], что мужчине это просто неподвластно.