Текст книги "Лукавый взор"

Погреб серого особняка

Париж, 1814 год

– …Говорят, Талейран не советовал вашему императору жить в Елисейском дворце, потому что он может быть заминирован. Пригласил Александра в свой особняк на улице Сен-Флорентин, – там, дескать, безопасно! Но мы выкурим их откуда. И ты поможешь нам, Державин!

– Нет. Нет…

– Заткнись, Державин!

– Нет…

– Я сказал, заткнись!

Удар. Удар.

– Молчишь? И правильно делаешь! Поможешь, никуда не денешься. А знаешь, как? На ступенях особняка Талейрана найдут мешок, в котором будешь лежать ты! Ты, Державин, разрубленный на столько кусков, сколько тайных кличек было у этого предателя Талейрана, который стал вашим шпионом в Эрфурте, где шли перворы двух императоров. Именно там бывший министр иностранных дел наполеоновской Франции Шаль-Мари де Талейран-Перигор, напуганный военными амбициями Наполеона, тайно предложил свои услуги русским. Это именно Талейран в своих письмах убедил императора Александра, что французская армия истощена, и предложил ему план захвата Парижа. Это он уговорил маршала Мармона, который командовал войсками, охранявшими столицу, чтобы тот сдал город! Не Жозеф Бонопарт, а Талейран! Как его называли, этого гнусного предателя? Знаешь? Нет? А я знаю! Анна Ивановна, Красавец Леандр, Кузен Анри, Юрисконсульт, Мой друг, Книгопродавец. Шесть кличек. Вот и тебя, Державин, распилим на шесть ломтей! К каждому будет прикреплен клочок бумаги с одной из кличек: мол, предназначено Красавцу Леандру, или Кузену Анри, или Юрисконсульту… Ну и так далее. Талейран все поймет! Он сдохнет от страха! Конечно, твой император захочет покинуть этот дом. Мы даже знаем, куда его величество надумает перебраться. Именно в Елисейский дворец! И вот там-то мы доберемся до него, потому что дворец и в самом деле заминирован. Не весь, конечно, только местами. Салон карт, Гобеленовый салон, Салон Помпадур. Рано или поздно Александр появится не в одном, так в другом, не в другом, так в третьем. Думаю, он с удовольствием сыграет в карты там, где это делал наш император. Но вряд ли выиграет. Выиграем мы! Я рад. Но больше всего меня радует, что в этом мне поможешь ты, Ванька Державин. Мой бывший лучший друг… Ты хотел отдать жизнь за своего императора? А я так сделаю, что ты у него самого жизнь отнимешь!

Удар. Удар. Удар.

Темнота – надолго темнота…

Державин с трудом приоткрыл глаза, покосился вправо, влево.

Голос Каньского еще звучал в ушах, но сейчас трудно было понять, эхо ли прежнего разговора или Каньский вернулся и снова завел свою песню. Похоронную песню!

Нет, кажется, палач и его подручный в самом деле ушли. Их голосов не слышно.

Куда они отправились? За новыми пленниками? Ловить таких же глупцов, как Державин, Коломийцев и Покровский, на ту же самую наживку в Пале-Руайале? И этих бедняг забьют до смерти, как забили Коломийцева и Покровского?

Державина Каньский тоже бил жестоко, однако останавливался, когда видел, что пленник начинает терять сознание, и ждал, чтобы тот пришел в себя. Вот так же было и во время последнего избиения, когда Каньский, наконец, открыл почти бесчувственному Державину свой план.

Подручный Каньского, уродливый смуглый человек, одобрительно захохотал и что-то сказал, но этого Державин уже не расслышал: провалился в обморок.

В погребе было сумрачно, однако какой-то слабый свет все же пробивался сквозь маленькое окошко. Державин смотрел на него без всякой надежды: он помнил, что Каньский со смехом сказал: в это окошко пленнику ни за что не пролезть. Тем более связанным!

После этих слов подручный тоже долго хохотал.

Державин не знал, почему Каньский не забил его до смерти. Может быть, растягивал удовольствие. А может быть, хотел разрубить пленника на обещанные шесть частей, пока тот будет еще жив.

С него станется. Державин видел его адскую жестокость, похожую на жестокость безумца! Ах, как он клялся над трупом Катерины отомстить Юлиушу, клялся, что тот падет от его руки! Но не судьба была Юлиушу Каньскому пасть от руки Ивана Державина, а была судьба Ивану Державину сгинуть позорной и мучительной смертью от руки Юлиуша Каньского…

Наверное, пленник похолодел бы от ужаса, представляя свою участь, если бы и без того не замерз так, что почти не чувствовал своего тела. Ну что ж, ему остается только молиться – нет, молить бога о том, чтобы достойно встретить мученическую смерть и не просить пощады у врага.

Да, судьба теперь встала на сторону Каньского, но винить в этом Державин не мог никого, кроме себя, дурака.

Дурака, вот именно!

… После парада Державин хотел было вернуться на Монмартр, повидаться с Ругожицким и позвать прогуляться по Парижу, однако тут на него накинулись Коломийцев и Покровский, старинные друзья по Сумскому гусарскому полку.

– Что, бросишь нас? – обиженно пробурчал Коломийцев. – Променял на каких-то пушкарей! Пошли с нами: хоть дороги здешние поразведаешь, а завтра своего Ругожицкого проведешь по ним как знаток местных дефиле, чтобы не было деривации и напрасной ретирады[89]89
  Дерива́ция (от лат. derivatio – отклонение) – самопроизвольное изменение траектории полета снарядов или пуль и отклонение их от цели.
  Дефиле (от франц. dе́filé – ущелье; шествие войск на смотру) – узкий проход через сложную естественную преграду.
  Ретирада (от франц. retirer – отступать) – отступательные боевые действия войск (устаревш.).


[Закрыть].

Друзья захохотали, оценив остроумие Коломийцева, и Державин подумал, что однополчане, пожалуй, правы. Неплохо будет предстать перед Ругожицким знатоком этих самых дефиле! К тому же, давно и далеко перевалило за полдень. Пока вернешься на Монмартр, пока отыщешь Ругожицкого, пока он соберется, пока отправятся в Париж – небось стемнеет уже, ничего и не разглядишь.

Посоветовавшись, гусары решили оставить лошадей на биваке и прогуляться по французской столице пешком.

От Елисейских полей дошли они до Вандомской площади, а оттуда повернули влево, в широкую и многолюдную улицу с высокими домами. В них находились магазины галантерейные и модной одежды, а называлась улица предместье Сент-Оноре.

Красивые здания в четыре, пять, шесть этажей, богатые лавки. Какое многолюдство! Какая пестрота! Какой шум! Карета скачет за каретою; возницы беспрестанно кричат: «Берегись! Берегись!», и народ волнуется, как море.

Пройдя по этой улице, непрестанно глазея по сторонам и еле сдерживаясь, чтобы не ахать от удивления чуть ли не на каждом шагу, а также стараясь не наступать в грязь, покрывавшую мостовую, остановились у огромного портика с толстыми колоннами – у входа в Пале-Руайаль.

Державин вспомнил, что слышал об этом знаменитом месте: до революции принадлежало оно предателю герцогу Орлеанскому, Филиппу Эгалите[90]90
  От франц. égalité – равенство.


[Закрыть], который, для привлечения к себе черни, завел в своем дворце кабаки, в парке устроил гулянья и допускал туда всякую сволочь безденежно. Правда, Филиппу это не помогло: его любимая чернь отсекла-таки ему голову на эшафоте!

С того времени парижане привыкли собираться в Пале-Руайаль для политических совещаний, а также для мотовства, роскоши и всякого рода распутства.

Хотя гусары держались, как и подобает победителям, горделиво, однако сами-то они знали, что их волнует не столько историческая слава этого места, сколько те самые «всякого рода распутства», до которых им очень хотелось добраться и посмотреть, что же это такое.

Перед входом в парк толпилось множество народу. Но перед русскими все расступались – кто с искренними улыбками, кто с фальшивыми. Впрочем, задираться никто не решался, чего гусары втайне опасались. Не в том смысле, что опасались быть побитыми: верили в себя, да и не дураки были подраться, – но очень не хотелось настроение портить и враждовать с теми, кого победили и в ком не хотели видеть врагов.

Через нижнюю галерею, за толпою народа, прошли они до длинного двора, окруженного сплошными зданиями в несколько этажей. В нижних располагались галереи с многочисленными лавками. Пале-Руайаль походил не на королевский дворец, а скорее на толкучий рынок. Множество народу расхаживало там взад и вперед, так что нельзя было рассмотреть в лавках ничего, кроме блеска и пестроты.

Задержались около выставленных наружу восковых бюстов с париками.

– Ишь, каково искусно сделано! – восхитился Коломийцев. – Восковые, а столько же белы и живы, как сами перрюкмахеры[91]91
  От франц. perruque – парик.


[Закрыть]!

Впрочем, интерес к перрюкам был напускной: в толпе уже появлялись первые признаки столь долго ожидаемого распутства… Среди мужчин мелькали щегольски разряженные француженки, которые так и шныряли откровенно зовущими глазками во все стороны, приманивая к себе русских военных: ведь трое наших друзей были отнюдь не единственными представителями победителей в Пале-Руйяле.

– Небось те самые жрицы сладострастия, о которых нам все уши прожужжали, – пробормотал Покровский, и друзья его кивнули.

Каждому уже хотелось рискованных знакомств и более тесного общения со «жрицами сладострастия», однако гусары пока еще держались вместе, шатаясь от витрины к витрине.

Внезапно кто-то ткнул Державина в бок, да пребольно! Он негодующе обернулся и увидел невысокую и худенькую дамочку с перьями в высоко взбитых черных кудрях, востроглазую и востроносенькую, с докрасна румяными щеками. Только такой наивный юнец, как Державин, мог решить, будто румянец этот – результат смущения, а алые губы имеют этот манящий цвет от рождения, однако его неопытному глазу раскрашенная французская куколка показалось очаровательной.

– Сюда, сюда, храбрые победители! – ласково проговорила она, и польщенные русские ринулись за красоткой, которая вильнула на боковую лестницу и принялась проворно подниматься, высоко поднимая широковатое для ее субтильной фигурки платье и обнажая очень недурные ножки.

– Малость костлявенькая, а так ничего, весьма ничего! – пропыхтел Покровский, догоняя более проворного Державина.

Тот фыркнул, радуясь, что красотка не знала русского языка, а значит, не могла понять сомнительного комплимента.

Вообще за время пути по Европе, проходя через многочисленные города и селения, в том числе и французские, гусары уже привыкли к худосочности и мелкорослости здешнего населения, особенно женского, но парижанки, хоть и были очень субтильны, как и прочие француженки, отличались все же особенной нарядность и элегантностью.

И на платье, и на кружева панталончиков милашки, даже «костлявенькой», смотреть было – одно удовольствие!

В среднем этаже огромного здания находились сплошь ресторации, в которых можно было найти все, что только изобрела роскошь для приманки мотов и для удовлетворения их прихотей. Несколько столиков были уже заняты гвардейскими офицерами, которые, судя по количеству бутылок и блюд перед ними, намеревались оставить здесь знатную контрибуцию.

– Ох и дурни мы! – хлопнул себя по лбу Коломийцев. – Про жалованье-то позабыли!

Покровский и Державин тоже готовы были бить себя по лбу: нынче, в честь взятия Парижа, начали выдавать армии деньги, задолженные за 12-й и 13-й годы, а за нынешний, 14-й, так и вообще удвоенное жалованье посулили. Гусары про это начисто забыли, так рвались прогуляться по французской столице, ну а гвардейцы, уж конечно, не упустили случая посетить своих командиров и, как следствие этого, разбогатеть.

Коломийцев предложил взять у них денег взаймы; Покровский и Державин пока что воротили свои гордые носы.

– Коли так, в самом нижнем этаже подземном, говорят, есть также обержи[92]92
  Оберж – во Франции трактир, постоялый двор.


[Закрыть] для нищих, где за несколько су можно пообедать супом из костей, соусом из мышей и жареным из кошек, – угрюмо поворчал Коломийцев, известный своими дурацкими шутками.

Державин стиснул было кулак и изготовился показать приятелю, но в эту минуту «костлявенькая» красотка, играя глазками, потянула его за руку в укромную дверку, скрытую тяжелой занавесью. Коломийцев и Покровский замешкались было, решив, что барышня отдает предпочтение их другу и не желая мешать. Однако красотка поманила их тоже.

Они оказались в небольшой комнате с одной козеткой[93]93
  Козетка – маленький двухместный диванчик без цельной спинки.


[Закрыть] и одним диванчиком. Бархатная обивка на обоих этих предметах была очень потертая, не то от старости, не то от неумеренного употребления.

Все три гусара склонились в пользу второй причины и конфузливо переглянулись. Между тем из-за шторки появился какой-то смуглый горбоносый человек – видимо, слуга, – очень ловко выставивший столик с бутылкой темного стекла и тремя бокалами. Он быстренько разлил вино из бутылки, а «костлявенькая» рассовала бокалы в руки молодым людям.

– Выпьем за вас, за победителей! – проговорила она, играя глазами. – До дна, господа, до дна-а…

– За красавиц, – галантно провозгласил Державин, – за красавиц Парижа! – И начал пить.

– До дна, главное, – фыркнул Покровский. – Не учи гусара пьянничать! – И припал к бокалу.

– Что это вино ваше такое горькое? – проворчал Коломийцев, сделав большой глоток.

– Горькое, потому что отравленное, – пояснил смуглый горбоносый слуга и захохотал.

«Что за чепуха?!» – хотел воскликнуть Державин, но голова вдруг закружилась так, что он не удержался на ногах и повалился на козетку… а может быть, на диван, он не понял. А еще Державин не мог понять, Коломийцев и Покровский тоже падают, или это просто в глазах у него поплыло.

Потом он увидел рядом со своим лицом лицо Каньского, решил, что это чудится, что это просто морок, хоть и страшный. Вдруг ощутил сильнейший удар в живот, скорчился от боли – и лишился сознания, чтобы вернуться к жизни в холодном подвале: полураздетым, связанным, избитым, лежащим на ледяном полу. Неподалеку в углу валялись не просто избитые, но уже мертвые Покровский и Коломийцев. Они были убиты другом детства Державина – Юлиушем Каньском. Убиты им, как была убита им Катерина и множество других русских – и солдат, и мирных людей. Скоро за ними последует и сам Державин.

Да, скоро… он это понимал и думал теперь только о том, чтобы смерть пришла скорее, чтобы ему достало сил не унизиться перед убийцей, не показать боль и страх, а показывать только ненависть и презрение.

Вон там, в углу, ступеньки и низкая дверь. Оттуда приходил Каньский. Оттуда придет он снова, когда настанет время убить Державина.

Было удивительно, что ему не заткнули рот. То ли его палачи не ожидали, что русский очнется, то ли не опасались, что он начнет звать на помощь. Возможно, этот дом, в погребе которого Державин заперт, стоит где-то на отшибе, и даже если пленник будет кричать во всю глотку, его никто не услышит.

Впрочем, кричать он не сможет. Горло так пересохло, в нем скопилось столько задавленных стонов и криков, что они заткнули рот крепче любого кляпа. И страшно хотелось пить! Но Державин знал, что смерть от жажды ему не грозит. Смерть ему уготована другая.

Надо было как-то отвлечься от этих мыслей, как-то приободриться, поэтому Державин начал напевать (вернее, бормотать, почти не шевеля губами) песню, которую он услышал сразу после Бородина, когда французы и поляки еще жировали в Москве. Она была исполнена надежды, и, хотя надежды у Державина не было никакой, он все же не то захрипел, не то зашептал иссохшим, истомленным жаждой горлом:

 
Хоть Москва в руках французов.
Это, право, не беда.
Наш фельдмаршал, князь Кутузов,
Их на смерть впустил туда.
Вспомним, братцы, что поляки
Встарь бывали также в ней,
Но не жирны кулебяки —
Ели кошек и мышей!
Напоследок мертвечину,
Земляков пришлось им жрать,
А потом пред русским спину
В крюк по-польски изгибать.
Побывать в столице – слава,
Но умеем мы отмщать.
Знает крепко то Варшава
И Париж то будет знать!
 

Песня закончилась, и Державин от наступившей тишины ощутил себя таким одиноким, что начал было петь снова, однако услышал какой-то шум.

Каньский возвращается… Смерть идет.

Он повернул голову в сторону двери и набрал побольше воздуха, чтобы пропеть оскорбительные слова в лицо врагу, однако шум исходил с другой стороны.

Державин повернулся туда и увидел, что в узкое окошко, через которое сочился скудный свет, просунулась чья-то голова. Лицо было занавешено длинными кудрявыми волосами. Маленькая ручка нетерпеливо откинула волосы и раздался взволнованный детский голосок:

– Держа-вин, это ты?

– Я… – ответил он, не сразу сообразив, что с ним говорят по-русски, хотя голос звучал словно бы и не по-русски.

– А это я! – воскликнула радостно девочка. – Это я! Меня зовут Фрази! Ты меня помнишь?

Державин не поверил глазам, увидев ту же самую малышку, которую вчера поутру выдернул из-под копыт при проезде по парижским бульварам. Правда, вчера она была одета во что-то нарядное, синее, бархатное, а сейчас на ней оказалось простенькое серое платьице.

– Ты меня спас! – радостно воскликнула девочка. – А теперь я спасу тебя!

Милая глупышка

Париж, 1832 год

– А ты знаешь, что находится в середине Парижа? – спросила Агнес. Голос ее дрожал от еле сдержанного смеха, а пальчики шаловливо поглаживали несколько вспотевшую шею любовника.

Араго с трудом сдерживал раздражение. Неизвестно, что бесило его больше: ползанье пальцев по шее – это напоминало докучливую муху! – или дурацкий вопрос. Он был вроде предыдущего: «Для чего Анри IV, ненавистник всякой пышности, имел золотые шпоры?» Обычно такими загадками развлекаются школяры. Иногда подобные вопросы задают иностранцам, чтобы поставить их в дурацкое положении. Или такая глупость и в самом деле может развлекать Агнес?

Араго осторожно убрал ее руку и устало вздохнул:

– Анри имел золотые шпоры, чтобы пришпоривать свою лошадь, в середине Парижа находится буква Р. А ты знаешь, почему воробей может съесть горсточку овса, а лошадь не может?

Агнес так и залилась счастливым детским смехом:

– Конечно, знаю! Ну сам посуди, как воробей может съесть лошадь? А теперь ты отгадай: «Из-за тебя я бью себя, из-за себя я бью тебя». О ком идет речь?

Араго приподнялся на локте и задумчиво взглянул на полуобнаженную Агнес. Однако размышлял он вовсе не над ответом на ее незамысловатый вопрос.

«Кто это сказал: «Не достигнув желаемого, делайте вид, будто желали достигнутого»? – пытался вспомнить Араго. – Кажется, Монтень. Да, он… Мудрый совет мудрого философа. Больше мне ничего не остается делать, как ему последовать!»

Нет, ну в самом деле! Что он получил? Тщедушное, однако весьма искушенное тело (невинность Агнес существовала, как выяснилось, только в воображении Араго: едва войдя в свою комнатушку, она толкнула нового знакомого на стул, задрала юбку, вскочила ему на колени верхом и принялась ёрзать так ретиво, что наш герой едва успел отстегнуть лацбант, размышляя при этом, кто же кого ввел в грех: он – простодушную модистку или не обремененная добродетелью модистка – его, этакого скромника), проворный расчетливый ум, когда речь шла о том, чтобы выпросить у авантажного любовника новую шляпку, ботинки, пелерину, веер, зонтик, роскошное платье, – и впечатление полного отсутствия этого ума, когда Араго пытался завести мало-мальски серьезный разговор.

Частенько Агнес начинала причитать:

– Ты делаешь мне так мало комплиментов! Один мой любовник говорил мне своим приятным голосом: «Ты так прекрасна, что я готов тебя съесть!»

Араго с трудом удерживался, чтобы не спросить: «А он не боялся подавиться?!», потому что Агнес своим сложением очень напоминала ему недоброй памяти костлявенькую из Пале-Руайаль… прочем, та старинная история принадлежала к воспоминаниям Ивана Державина, а их Жан-Пьер Араго старался без надобности не тревожить.

Наш герой с равным усердием служил Купидону – и своему императору. У него никогда не было недостатка в женщинах, с которыми он мог бы пофлиртовать, не было недостатка и в пылких, нежных или бесстыдных взорах, во взволнованно вздымающихся и выскакивающих из корсетов бюстах, в жарко разгоревшихся щеках, полуокрытых зовущих губах, во взволнованных, с придыханием, смешках, хриплых от страсти стонах и нежных удовлетворенных вздохах, – однако сейчас Араго была нужна не столько новая любовница, сколько лазутчица в том логове врага, которым стал серый особняк в тупике Старого колодца. А между тем ничего толкового от Агнес пока еще не удалось добиться. Она не могла вспомнить, заметила ли что-нибудь подозрительное в погребе, обронила только, что там было грязно, но пахло очень приятно, как пахнет на Рождество; она не вслушивалась в разговоры поляков, поскольку те говорят с таким акцентом, что ей ничего не разобрать, – и при первой же возможности, иногда даже в то время, когда они с Араго, как говорят французы, чокались пупками, начинала загадывать свои дурацкие загадки, отшибая у любовника всякое желание продолжать.

В самом ли деле Агнес считала пустую болтовню лучшим развлечением? В самом ли деле была глупа до изнеможения? Или просто корчила из себя этакую маленькую простушку со слабым умишком? Просто притворялась? Но с какой целью?..

– Из-за тебя я бью себя, из-за себя я бью тебя? – тупо повторил Араго.

– Не знаешь?! – разочарованно воскликнула Агнес. – Неужели не можешь угадать?! Да ведь это кузен[94]94
  От фанц. сousin – двоюродный брат; комар.


[Закрыть]!

Араго всегда восхищало французское название комара, этот каламбур, намекающий на то, что комар пьет кровь человека и, значит, становится с ним существом одной крови, как бы родственником, однако сейчас он только хмуро хмыкнул, размышляя, что станется с Агнес, если он попытается загадать ей какую-нибудь из русских загадок, известных ему с детства. Ведь ей вовек не додуматься, что такое бабушкины мохнатушки для дедушкиной колотушки, или можно ли в сите принести воды, или в какую ночь борода вырастает длиннее… Во Франции не ведают, что такое настоящая зима, а потому им незнакомо слово «варежки» (мохнатые шерстяные варежки связанные бабушкой для дедовых кулаков!), они вовек не догадаются о том, что в сите можно принести замерзшую воду – лед, ну а о полярной ночи они вообще слыхом не слыхали!

Видимо, Агнес ухмылка любовника показалась оскорбительной, потому что он услышал горестное всхлипывание:

– Правду сказала Андзя: ты разобьешь мне сердце!

Вот это да! Араго и Агнес были знакомы немногим больше недели, и он уже размышлял о том, как бы поскорей оборвать эту связь. Но каким образом об этом могла узнать рыжая и шепелявая кухарка?! Вернее, бывшая кухарка…

– Андзя?! – изумился Араго. – Где ты ее видела?! Когда?!

– О, уже давно, – пояснила Агнес, не обращая внимание на удивление любовника (ведь Араго был уверен, что с тех пор, как Андзя несколько дней назад появилась в редакции «Бульвардье», она уже никак не могла вернуться в серый особняк в тупике Старого Колодца!). – На другой день нашего с тобой знакомства. Графиня велела мне пришить на ее любимой муаровой черной юбке внутренние карманы. Да такие глубокие! Пока я работала, Андзя и погадала мне на картах.

Араго прищурился.

Карты…

Что ж это вдруг облака с изображениями королей, дам, валетов, джокеров взяли да и сгустились над ним? Конечно, человеку, который проводил как минимум три вечера в неделю за столами, обтянутыми зеленым сукном, это не должно было казаться таким уж удивительным, однако Араго всё же удивился. Дело в том, что переданная Андзей новая корреспонденция Лукавого Взора оказалась посвященной именно карточным играм!

Строго говоря, биться за секретность этой заметки столь героически, как это делал Араго, вовсе не стоило. Содержание ее было совершенно безобидным. Называлась она незамысловато и в то же время двусмысленно: «Зеленое сукно на пике моды» – и вроде бы ничем особенным не отличалась от тех простеньких и забавных статеек, с которых начиналась карьера Лукавого Взора в «Бульвардье», если бы автор не уделил особое внимание одному адресу, где собирались картежники, и это привлекло внимание Араго, уверенного, что он знает все места в Париже, которым покровительствовал Гермес, он же Меркурий, который, как известно, считался во времена золотой античности не только богом стад, дорог и торговли, но и покровителем воров и азартных игроков. Ну, значит, и для Араго оставалось в этом мире кое-что новое и неизвестное!

Лукавый Взор писал (или всё-таки писала?..):

«Что такое в глазах иностранца француженка? Нет, мы говорим не о всякой француженке – мы говорим об истинной даме. Это черты, изукрашенные природой и искусством, это с величайшей изысканностью завитые волосы, это глаза, излучающие мягкое, приманчивое сияние, это грациозные движения, элегантные наряды, приветливость и учтивость, проникнутая доброжелательством, в котором самый недобрый наблюдатель не разглядит притворства…

Конечно, у стороннего наблюдателя, особенно если это иностранец, создается впечатление, будто цель всех стараний – нравиться мужчинам. Однако ни одна из дам об этом не помышляет. Во Франции женщины наряжаются не столько для того, чтобы удостоиться похвалы мужчин, сколько для того, чтобы восторжествовать над соперницами. Войдя в гостиную, француженка первым делом бросает взгляд на других – красивых ли, уродливых ли – дам ее возраста, дабы сравнить свой наряд с нарядами соседок, и результаты этого осмотра определяют ее настроение до конца вечера.

Но вот, вообразите себе, господа, все чаще и все более властно нашими дамами овладевает страсть торжествовать над другими женщинами и даже мужчинами не с помощью ухищрений кутюрье или куафёров, а с помощью остроты ума, ловкости рук или же просто благосклонного отношения к ним трефлей, кёров, пик или карро[95]95
  От франц. trèfle (клевер) – так же называется трефовая масть в картах. Червовая масть – сœur (сердечки). Пиковая – pique (пики). Бубны – carreau (квадратики).


[Закрыть].

Что скрывать: издавна в Париже играли все, дамы увлекались этим тоже, но кто мог представить, что зеленое сукно поднимется на высшую точку моды, ибо теперь эта ткань для парижанок предпочтительней самых дорогих шелков, даже китайских! Дамы стали самыми завзятыми посетительницами игорных домов разного пошиба в Пале-Руайале. Молодые, прекрасные, хорошо одетые женщины ставят деньги на карты и номера и, проигрывая, изрекают самые что ни есть неженские выражения досады и злости. В 113-м номере, куда уже много лет каждый вечер сходятся охотники до азартной игры и откуда многие из них выходили с отчаянием, лишившись последнего куска хлеба, теперь остаются на зеленом сукне горки ожерелий и серег, колец и браслетов. Этим же могут похвастать номера 9, 36, 54, 129, 154. А в номере 154, по слухам, случалось видеть в особом уголке за ширмой проигранные платья, шляпки, туфельки и даже предметы интимного туалета, среди которых в приличном обществе можно назвать только чулочки, а все остальное принадлежит к сфере indecent[96]96
  Indecent – неприличный (англ).


[Закрыть], как выражаются англичане. Проигравшихся дам деликатные служители выводят через особые двери в темные проулки и подзывают для них фиакры… отнюдь, впрочем, не ссужая несчастных деньгами и предоставляя им расплачиваться с возницами по собственному усмотрению. Скромность удерживает меня от того, чтобы продолжать эту тему…

Мне приходилось слышать, что такое, с позволения сказать, равенство между мужчинами и женщинами в поклонении зеленому сукну не по вкусу очень многим представителям сильного пола. А потому в Салон для иностранцев на улице Гранж-Бательер дам и дамочек категорически не пускают!

Они, конечно, обижаются и предпринимают самые изощренные попытки туда попасть, начиная от подкупа суровых швейцаров и до попыток переодеться и загримироваться, чтобы сойти за мужчину. Однако при всем при том доподлинно известно, что даже если каждой из этих азартных особ пришлют именное приглашение в некое приватное заведение, существующее под видом табльдота[97]97
  От франц. table d’hôte – хозяйский стол. Под табльдотом в описываемое время подразумевали частные дома, где в определенный час за общим столом можно было недорого поесть.


[Закрыть] на углу улицы Петит Экюри и фобур Пуассоньер, она туда ни за что не пойдет. Хотя бы потому, что там чуть ли не каждый вечер собираются не столь давно наводнившие Париж незваные гости из Польши, настолько обуреваемые злобой к России, что даже во время игры они не перестают обсуждать тайные планы отмщения империи Северных варваров».

Араго впервые услышал об этом притоне игроков, и это было тем более удивительно, что улица Петит Экюри, то есть Малых Конюшен, находилась не столь далеко от редакции «Бульвардье». Он не сомневался, что вся корреспонденция Лукавого Взора была написана именно ради того, чтобы назвать этот адрес и особо подчеркнуть слова насчет рискованной игры, которая заставляет поляков забыться и начать болтать лишнее. Араго не был по-настоящему азартен и не терял головы: лучшим экзорсизмом [98]98
  Экзорсизм, экзорцизм (от лат. exorcism) – в богословии так называется заклинание или обряд против нечистой силы, изгнание демонов, обуревающих человека.


[Закрыть] против обольщений демона карточной игры было для нашего героя убеждение, что он и здесь служит своей стране. Ему не единожды случалось получать нужные сведения в обмен на свое обещание забыть о проигрыше или благодаря попыткам заслужить симпатии соперника, расчетливо поддавшись ему и позволив выиграть. Вся тонкость состояла в том, чтобы сделать это так, чтобы у партнера не оставалось сомнений: ему оказана большая услуга, он спасен от позора, но великодушного визави нужно отблагодарить… отнюдь не деньгами, а приватной беседой с малой толикой неких тайных сведений. Поскольку удача верно служила Араго с тех пор, как он обратил свои несомненные таланты игрока не на собственное обогащение, а на службу Отечеству, он посещал игорные дома с несомненное пользой и для дела, и для своего кармана. В конце концов, именно на эти деньги ему удавалось содержать «Бульвардье», служившее для него отличным прикрытием, которое не вызывало ничьего подозрения и не привлекало пустого любопытства.

Никому и в голову не приходило проверять в далеком от Парижа, глубоко провинциальном бургундском городке Тоннере, жил ли там когда-нибудь некий Жан-Пьер Араго. Впрочем, даже если бы и взбрело, узнали бы, что да, жил, но потом сбежал в армию, отправился на войну с русскими, попал в плен, вернулся во Францию уже повзрослевшим и в Тоннере больше не появлялся: ведь все его родственники умерли давным-давно. Поселился в Париже и добился там успеха… а что особенного? В конце концов, именно для этого люди и едут в Париж! Если бы в Тоннере сыскались старожилы, помнившие семейство Араго, они могли бы рассказать, как везло в карты Лавинии Араго, приходившейся тетушкой Жан-Пьеру. Это дама обыгрывала всех подряд, и ничей зоркий глаз не усмотрел, что ее юбка снабжена многочисленными карманами, в которых она прячет козырные карты. Араго при случае любил повеселить знакомых рассказами о «тетушке Вини» и ее знаменитой юбке с шулерскими карманами…

Что? Юбка? Карманы в юбке?..

Неужели Стефания тоже пробавляется шулерством?!

Араго встрепенулся и повернулся к Агнес, которая в это время тянула свою шаловливую и умелую (следует это признать!) ручку к определенной части тела любовника, которая (означенная часть) давно уже перешла от диеза к бемолю[99]99
  Диез и бемоль – знаки нотной грамоты, обозначающие повышение или понижение того или иного звука.


[Закрыть] и что-то никак не желала возвращаться в прежнее воинственное положение. Вообще Араго ничего не имел против того, чтобы еще раз или даже два обмакнуть свой бисквит[100]100
  Французский эвфемизм, означающий совокупление.


[Закрыть], однако воспоминание о тетушке Лавинии отвлекло его мысли от любовных утех и заставило придержать руку Агнес.

– Ты говорила, что графиня просила тебя пришить несколько карманов в ее юбкам? А не сказала, зачем?

– Неужели ты думаешь, она удостаивала меня объяснениями, эта разряженная польская кукла? – фыркнула Агнес. – Графиня такого нрава, что в сердцах пинки раздает! Она передала мне свое повеление через лысую Андзю.