Текст книги "Год длиною в жизнь"

– Интересно, где ты набралась таких сведений? – подозрительно посмотрел на девушку Эжен Ле Буа, а Эвелина решительно покачала головой:

– В католическом храме не найти человека, который выдал бы фальшивую метрику. Венчать тайно – это пожалуйста, это сколько угодно, но свидетельство о крещении или хотя бы конфирмации… Исключено!

И они переглянулись с Эженом, вспомнив свое венчание, которое происходило в 1904 году в Париже при полном нарушении всех мыслимых и немыслимых законов, установленных как Богом, так и людьми. Ну что ж, история их брака – яркое подтверждение того, что эти законы порой не грех и нарушить!

– Значит, надо найти кого-то из православных священников, – сказала Татьяна. – Жаль, что я никого не знаю лично. Но я позвоню Ирине Кореневой, вдруг она…

– А я позвоню Краснопольскому, – кивнул Алекс. – По-моему, у него могут быть самые неожиданные связи.

– Не надо никому звонить, – сказала Рита, вынимая из руки Сазонова опустевший стакан, снова подливая туда вино и опять подавая ему: – Пейте и закусите хоть чем-нибудь. Катрин, сделайте мсье сандвич с сыром!

Она заметила выражение священного ужаса, которое мелькнуло на лице Эвелины, и с трудом сдержала улыбку: с точки зрения бабушки, есть сыр, положив его на хлеб, своего рода святотатство, которое могут себе позволить только простолюдины. Сыр должен быть подан на особой фарфоровой доске, несколько сортов сразу, в обрамлении зелени и винограда. Его следует нарезать небольшими кусочками, смаковать… Таков этикет. Ну и что? Французы, например, едят дыню с хлебом. Покойная бабушка Лидия Николаевна от этого чуть ли не в обморок падала! И вообще, есть вещи поважнее этикета. Например, человеческая жизнь.

– Не надо никому звонить, – повторила Рита. – Я знаю, кто выдает такие свидетельства о крещении направо и налево. Это монахиня из русской церкви на рю Лурмель. Ее зовут мать Мария. Кроме нее, там есть священник – отец Дмитрий. Фамилия его – Клепинин. У вас бумаги Инны Яковлевны с собой?

Сазонов покачал головой.

– Жаль, – вздохнула Рита. – Значит, нужно как можно скорей за ними съездить, а потом сразу – на рю Лурмель. Хотите, я поеду с вами?

– Дитя мое… – пробормотал Сазонов, и глаза его наполнились слезами.

«Какое счастье, – подумал Всеволод Юрьевич Юрский, – что в тридцать седьмом мы все же оставили вас в живых!»

Ну да, как говорится, пути Господни неисповедимы.

– Боже мой, Рита! – пробормотала Татьяна. – Откуда ты знаешь о церкви на рю Лурмель, о матери Марии? Ты знаешь такие вещи…

– А почему бы мне их не знать? – пожала плечами Рита.

– Но ты… – Татьяна замялась от волнения. – Ты еще учишься, ты еще девочка, тебе нужно держаться от всего этого подальше, заниматься уроками, книжками…

– Куклами, тряпками, – в тон ей закончила Рита. – Ты советуешь мне держаться подальше от чего? От жизни? Мама, ну право смешно. Неужели ты не видишь, что я давно уже выросла, что я – взрослая женщина?

Татьяна покачнулась на стуле.

– Что ты говоришь? – спросила она странным голосом.

Рита смотрела с жалостью:

– Мамочка, ну почему ты все так неправильно понимаешь?!

Эвелина предостерегающе кашлянула, и все спохватились, что забыли о присутствии постороннего человека.

– Если позволите, – пробормотал Сазонов, пытаясь сгладить неловкость, – я хотел бы умыться. Я не успел дома. Это одна минута, я вас не задержу.

– Пойдемте, – сказала Рита. – Вот сюда, пожалуйста.

Она вышла из столовой, Сазонов – за ней.

Татьяна опустила голову на сложенные руки и всхлипнула.

Алекс погладил ее вздрагивающие плечи.

– По-моему, – сказал он с нежностью, – ты драматизируешь ситуацию.

– Мне тоже кажется, что Рита выразилась в смысле э-э… обобщенном, – деликатно вмешался Эжен Ле Буа. – Не столь конкретно, как вы подумали, Татьяна. Зачем вообще подозревать девочку невесть в чем?

– И правда, – поддакнула Эвелина. – Почему сразу надо думать о внебрачных детях? Ведь вы именно об этом подумали, верно, Татьяна?

– Я подумала о том, что Ритины отношения с тем молодым человеком, Максимом Каменским, зашли слишком далеко, – невнятно проговорила Татьяна, не поднимая головы. – У меня были подозрения, а она их фактически подтвердила.

– Она ровным счетом ничего не подтвердила! – пожала плечами Эвелина. – Рита употребила слово «женщина» как синоним своей взрослости, не более того. И вообще, моя дорогая Татьяна, в нашем безумном мире существуют вещи гораздо более опасные, чем внебрачная связь и даже чем внебрачные дети!

– Я тоже так думаю, – тихо сказал Алекс. – Ты обратила внимание, как настойчиво она говорила о Rй…

– У кого это завелись внебрачные дети? – весело спросила Рита, входя в комнату, и Алекс моментально умолк. – Надеюсь, не у кого-то из членов нашей добропорядочной семьи? Вот был бы пассаж! Вот был бы реприманд неожиданный!

– Где ты оставила Всеволода Юрьевича? – Татьяна подняла голову и украдкой отерла влажные глаза.

– В клозете, – пояснила Рита, которая, как большинство из ее поколения, любила называть вещи своими именами. – Сейчас он выйдет, мы возьмем такси и поедем сначала к нему за документами, а потом на рю Лурмель.

– В каком городе ты живешь, девочка? – усмехнулся Эжен. – В Париже все такси исчезли, как только вошли боши. Они ведь конфисковали в гаражах и автомобили, и бензин. Ты что, забыла?

– А, да… – вздохнула Рита. – Ну что ж делать, поедем на метро. Не велорикшу же брать, уподобляясь бошам!

– В самом деле, – кивнул Алекс. – Но и на метро вы не поедете. Я тоже хочу помочь Сазонову, он очень умный и приятный человек, да и вообще – каким бы он ни был, я буду счастлив сделать хоть что-то против этого зверского нового порядка. Я сам вас отвезу. Пойду заведу машину. Как только Сазонов выйдет, спускайтесь в гараж. Ключи от нашего «Рено» у тебя, папа?

– Сейчас принесу.

Эжен вышел.

– Но ведь ты устал! – Глаза Риты благодарно улыбались отчиму. – И ты не был в парикмахерской…

– А что, у меня непристойный вид? – Алекс взял со стола серебряный нож и попытался поймать в нем свое отражение. – Ничего, сойду за свободного художника.

– Вы с Сазоновым оба сойдете за свободных художников, – невольно засмеялась Татьяна, которой уже казалось, что она и впрямь устроила истерику зря. – Я тоже поеду.

Рита покачала головой, глядя на нее снисходительно, как на дитя малое.

– Надеюсь, бабушка и дедушка с нами не собираются? – хмыкнула она. – Вы что, не понимаете? Такие дела делаются конспиративно! Если мы заявимся на рю Лурмель всем семейством, с нами там и говорить никто не будет. Мы можем подвести очень хороших людей.

– Да я никуда не собираюсь, с чего ты взяла? – пожала плечами Эвелина. – Это твоя aan волнуется.

– О Господи, уж и поволноваться нельзя, – вздохнула Татьяна, чувствуя себя совсем уж глупо. – Ну хоть до машины вас проводить можно?

– Можно, можно! – Алекс обнял ее за плечи и вывел из комнаты.

– Голубки! – проворчала Эвелина, глядя им вслед.

Рита покосилась на нее и чуть поджала губы. Она ничего не сказала, но Эвелина всегда была востра – недаром же именно ей, а не сестрице Лидусе достался когда-то Константин Русанов, да и жизнь свою с Эженом Ле Буа она построила так, как хотела! – а потому мигом уловила выражение глаз девушки.

– Ладно, ладно, – пробормотала Эвелина, – успокойся, теперь я гораздо меньше не люблю твою мать, чем когда они поженились с Алексом. Но… Что только не сделаешь ради обожаемого сына!

Если в ту минуту и мелькнуло у Эвелины воспоминание о том, что Алекс был не единственным ее сыном, она привычным усилием воли отогнала его. К тому же, хоть она об этом и не знала, с марта 1937 года, после некоего выстрела, произведенного в кабинете следователя НКВД Полякова, у нее и в самом деле не стало больше сыновей, кроме Алекса.

– Но ты, Рита, – продолжала Эвелина, – всегда мне нравилась. Я отлично понимаю, почему тебя так любила покойная Лидуся. Ты такая же, как мы. Ты Аксакова, ты Шатилова – и в то же время ты самая настоящая Понизовская. Мы все пошли в деда, который был подвержен, как пишут в романах, безумствам страсти. Мы с Лидусей ими всю жизнь страдали, жутко чудесили, и ты от нас это качество унаследовала. Ты будешь влюбляться, может, и не часто, но тебе всегда будет казаться, что новое чувство и есть самая настоящая, смертельная, последняя любовь в твоей жизни. И ты будешь сметать все на пути, чтобы добиться своего. Когда-нибудь ты найдешь эту любовь – самую настоящую, последнюю, смертельную, но до того не раз сумеешь наиграться своим сердцем! Так, а все же что у вас с Максимом? – вдруг спросила она, резко изменив тон, и Рита даже вздрогнула, уставилась на нее изумленно:

– С Максимом? А что у нас с ним может быть?

– Ну, не строй из себя дурочку и не делай дурочку из меня, – так же сурово продолжала Эвелина. – Ведь слово «женщина» в твоей речи отнюдь не было просто обобщенным образом, как мне удалось внушить твоей доверчивой мамочке. Ведь ты влюблена в своего ai[12]12
  Друга (франц.).


[Закрыть] до безумия, разве нет?

Рита ничего не сказала, только сверкнула взором, и Эвелина тихонько рассмеялась от удовольствия. Эх, кабы девчонке еще и разные глаза, какие у нее самой, вылитая была бы Эвочка Понизовская! Но, к сожалению, глаза у Риты – серые, с легкой прозеленью, как у Дмитрия. Да ладно, разве в этом дело!

– А он в тебя? – не унималась Эвелина.

Рита снова промолчала – пожала плечами, и все. Но такая гордость, такая уверенность в себе была в том движении, что Эвелине показалось, будто все ее предки Понизовские (да и Русановы тоже, если на то пошло!) единодушно всплеснули руками – разумеется, восхищенно.

– Ну-ну… – ухмыльнулась она. – Ты с ним спишь?

У Риты дрогнуло лицо от грубости фразы, но тотчас она вызывающе вскинула голову, вспомнив, что ее поколение презирает эвфемизмы:

– Да, мы фактически муж и жена.

– Фактически? – подняла брови Эвелина. – А формально?

– Формально – нет. Мы оба несовершеннолетние. Мне шестнадцать, Максиму еще восемнадцати нет.

– Ну, про свой возраст ты могла мне не напоминать, я его отлично помню, – проворчала Эвелина. – Тебе было двенадцать, когда Алекс привез вас с Татьяной сюда однажды ночью. С тех пор прошло четыре года. А когда твоему любовнику исполнится восемнадцать?

Риту снова передернуло, но она держалась стойко и коротко ответила:

– В декабре.

– Ну, и в чем дело? – удивленно поглядела на нее Эвелина. – Вам не дадут документа в мэрии, пока ему не исполнится двадцать один год, но вас легко обвенчают, как только ему минет восемнадцать. Разумеется, тайно, с помощью какого-нибудь романтически настроенного или не в меру жадного кюре.

Рита растерянно хлопнула глазами.

– Что такое? – нахмурилась Эвелина. – Или он не хочет на тебе жениться?

– Хочет, хочет! – жарко воскликнула Рита. – Он только о том и говорит. Но… я не знаю, я не хочу его связывать, особенно сейчас, в такое тяжелое время…

– Человеческие отношения остаются одинаковыми всегда, в любое время. В этом смысле имеет значение только отличие дня от ночи, а отнюдь не года 1941-го от какого-нибудь там… ну, не знаю… от 1904-го, что ли.

Воспоминания о том самом 1904 годе мгновенно захлестнули Эвелину с головой, но она вынырнула из их пучины, когда услышала голос Риты.

– Мы хотели подождать, когда Франция станет свободной.

– При чем тут Франция? – изумленно уставилась на нее Эвелина, чуть поводя плечами (Рите и невдомек было, что бабуля Ле Буа сейчас отряхивает с себя брызги Леты). – Насколько мне известно, Марианна пока еще отзывается на слово «мадемуазель», и неизвестно, сколько времени будет пребывать в этом качестве.[13]13
  «Девица Марианна» – девушка во фригийском колпаке – символ Французской Республики. Она олицетворяет собой единение свободы, равенства и братства. (Прим. автора.)


[Закрыть] А ты уже не девица… Знаешь, я ненавижу неопределенность. Когда-нибудь я расскажу тебе историю своей жизни… Она прошла во грехе, да, во грехе! Я виновата и перед православными, и перед католиками. И перед Иисусом Сладчайшим, и перед Матушкой Пресвятой Богородицей. Сколько горя я перенесла из-за того, что в нужный момент не проявила должной твердости, не поставила все на свои места!

Рите показалось, что в глазах бабули Ле Буа мелькнула слеза. Но этого совершенно не могло быть, конечно!

– Поверь, я желаю тебе только добра. Как только Максиму исполнится восемнадцать, вы должны встать перед алтарем.

Рита только моргнула:

– Ушам своим не верю, честное слово…

– Рита, мы готовы, – заглянул в столовую Алекс.

Эвелина подмигнула девушке и величественно выплыла в прихожую.

Рита шла за ней в полной растерянности. Максим с ума сойдет от радости. О, как это интересно, как волнующе: тайное венчание! Какая девушка не мечтает о подобном?! Как здорово придумала бабуля Ле Буа! Кто бы мог подумать, что она так любит свою «незаконную внучку», желает ей добра…

Ну да, Эвелина в самом деле любила Риту. Но они обе забыли, что благими намерениями вымощена одна известная дорога, и Эвелина сейчас подталкивала девушку к тому, чтобы пройти по ней.

1965 год

– И все-таки я не пойму, какая между всеми этими капустами разница!

Александра Константиновна на миг замерла, не донеся до рта щепоть тонко нашинкованной капусты, переглянулась с продавщицей, которая тоже замерла.

– Как же вы не понимаете? – Другая продавщица почти с испугом смотрела на женщину, стоявшую перед ней. – Вот в этой бочечке капуста вчерашняя с хренком. Здесь – слатенькая, ну а тут – летошняя. В октябре рубили, в октябре солили.

– Так все же она летошняя или осенняя? – уточнила женщина, осторожно, двумя пальчиками, беря несколько невесомых и почти неразличимых на взгляд капустных волокон.

Да разве так пробу берут! Разве с такого птичьего количества что-нибудь распробуешь? Капустку надо щепотью хватать, только осторожно, чтоб рассолом не обкапаться…

– Милка моя, ты что, русского языка не понимаешь? Ты, может, из Америки сюда заявилась? Или из Африки?

– Нет, всего лишь из Франции, – сказала женщина. – Из Парижа.

– Из Парижа она, ну надо же такое сказануть! – хмыкнула продавщица. – Тады ой, конечно. Ну, коли вы из Парижа, я вам все сейчас расскажу. В Париже, понятное дельце, капустку не солят, где вам знать-то! Летошняя, милка моя, – это и есть осенняя. Сейчас на дворе что?

– Июнь, если я не ошибаюсь.

– Правильно! А капусту солили о прошлый год, в октябре, поняла?

Женщина поглядела исподлобья и покачала головой.

Торговки капустой, длинным рядом стоявшие посреди Мытного рынка, переглядывались, пересмеивались, разглядывали недогадливую дамочку. Ну, что из Парижа, это она, конечно, загнула, а что нездешняя, похоже, не наврала. Во-первых, на Мытном рынке покупатель уже примелькался, здесь своих знают в лицо, во-вторых, женщины в Энске статные, телом крепкие, на ногах твердо стоящие, а эта худая да длинноногая, как цапля. Да еще и на каблуки взгромоздилась. Костюмчик тоже фасонный… Видать, столичная штучка, вон какая юбчонка коротюсенькая…

– Летошняя – значит, прошлогодняя, – сжалилась наконец над щеголихой Александра Константиновна. – Солили ее в октябре прошлого года, она хорошенько закисла. Летом кто ж капусту на зиму готовит? Разве что скороспелку-однодневку из старых запасов кочанов, что еще в погребах залежались, делают. Вот такую слатенькую или с хренком, – показала она на бочки. – Нынче купить – нынче же и съесть. Масла постного добавить, луку мелко-меленько настрогать, может, еще и сахарком присыпать. Очень вкусно, вы уж мне поверьте. У вас такой, конечно, не делают.

Говоря «у вас», Александра Константиновна имела, конечно, в виду – в столицах: ясно же, что элегантная дама – московская или ленинградская гостья. Непонятно только было, отчего та такими изумленными глазами на нее уставилась.

– Да, – кивнула наконец, – у нас так капусту не готовят. У нас ее мало едят.

– Да у вас небось не только капусту, а вообще всего мало едят, – хохотнула продавщица. – Тебя вон за жизнь так и не откормили.

И десяток дебелых, пышногрудых энских бабенок и молодаек добродушно (а может, и не слишком добродушно) захохотали над тощеватой и мало что понимающей в жизни залетной пташкой.

– У нас все такие в семье, – словно извиняясь, ответила «пташка», глядя почему-то на Александру Константиновну. – Мама, бабуля, ее сестра. Отец был очень стройный…

Александра Константиновна усмехнулась. Она и в свои шестьдесят восемь легко могла бы надеть платье, в котором когда-то ездила на бал в Дворянское собрание и которое до сих пор, окутанное простыней, висело в гардеробе (Люба, Милка-Любка, сберегла во все времена и во все безвременья, спасибо ей, царство небесное, дорогой, незабвенной подруге, врагине, сестре названой!). Простынка была застиранная, прохудившаяся, латаная-перелатаная, ни на что более не годная, а платье пахло теми же сухими цветами, что и в четырнадцатом году, шелк ничуть не полинял, не выцвел, разве что розочки, нашитые у декольте и по подолу, малость пожелтели и были теперь не белоснежные, а как бы цвета слоновой кости.

«Музейная редкость!» – хмыкал Игоречек… внук Георгий, стало быть. Ну а Верунька, названная так во исполнение последней, предсмертной просьбы Милки-Любки, смотрела умильно: «Бабуль, ты мне дашь его когда-нибудь поносить?»

Верунька, кажется, единственная из их семьи, кого худышкой не назовешь. Олю тоже по фигуре от девушки не отличишь, а вот ее дочь пошла, видимо, в отцовскую породу: кругленькая. В фигуре нет и не было девичьей хрупкости. Нет, не носить Веруньке бабулиного платья, треснет старый шелк на крутых бедрах и налитой груди…

– Капусту-то возьмите! – ворвался в уши назойливый голос.

Александра Константиновна виновато улыбнулась. Она в последнее время частенько этак вот уносилась в мыслях невесть куда, и вернуться порой было нелегко. Вот и сейчас – задумалась, а продавщица давно уже стоит, протягивая трехлитровую банку, набитую купленной ею капустой. Александра Константиновна засуетилась, расплачиваясь и умащивая банку в узкую авоську (связанную когда-то все той же Милкой-Любкой нарочно для того, чтобы в ней банки носить).

– Вы капусту-то брать будете, нет? – донесся до нее голос другой торговки. – Баночку давайте! А нету, так мы свою дадим. За денежки, конечно, но дадим!

– Нет, извините, – ответила элегантная дама. – Я в отеле, то есть, извините, в гостинице живу, там капусту как-то… сами понимаете… – Она пожала плечами. – Я просто попробовать хотела. Никогда такой капусты не ела…

– Она попробовать хотела, а я тут с ней покупателей теряю! – возмутилась продавщица. – У нас в Энске так не водится!

Остальные торговки смотрели на нее кто с осуждением, кто с восхищением, но помалкивали. Вот бесстыдница, для красного словца не пожалеет ни родного отца, ни родной матери! Надо ж сказать такое, учитывая, что базар по причине разгара рабочего дня пуст и за все время ни один человек не то что не подошел к капустному ряду, но даже в поле зрения торговок не мелькнул…

Однако дама, услышав ее ворчание, предложила:

– Я заплачу за пробу. Сколько?

– Рубль, – ляпнула торговка, и даже ее бесстыжие глаза на миг вильнули в сторону.

Рубль! Если дама напробовала капусты на копейку, и то хорошо. К тому же за пробу отродясь денег не брали. Но столичная гостья – ну настоящая «парижанка», ей-богу! – глазками похлопала, плечиками пожала, в сумочку полезла…

– Ну ладно тебе, Кать… – едва слышно пробормотала Александра Константиновна, повернувшись к торговке.

– А чо ладно, чо ладно-то?! – выкатила было та наглые глаза, но тут же махнула рукой: – Ладно, ради Сан-Кстинны… Иди, гуляй, девушка!

«Девушка» снова пожала плечиками, пробормотала «спасибо» и повернулась к Александре Константиновне:

– Извините, можно, я вам помогу? У вас три сумки, тяжело же.

– Мне тут всего ничего идти, – качнула та головой. – Спасибо, я уж сама.

– Нам по пути, – твердо сказала «девушка». – Пойдемте. Или вам еще что-нибудь нужно купить?

– Да все вроде куплено, – задумалась Александра Константиновна. – Хотя нет, еще ржаного в хлебном ларьке на выходе возьму, и все.

Конечно, пришлось в очереди постоять, но недолго, минут пятнадцать. Почти рубль буханка стоила, но у зятя Александры Константиновны пенсия военная, он денег не считает. А то намаешься в магазине-то стоять, чтоб по карточкам хлеб взять. Хотя очереди для советского человека – вещь привычная.

 
При Ленине я жила,
При Сталине – сохла,
При Маленкове мед пила,
А при Хрущеве сдохла, —
 

вспомнила вдруг Александра Константиновна частушку, которую, подвыпив, начинала голосить нижняя соседка, Антонина Северьяновна, дочка покойного Шумилова. Теперь она, Тоня, тут жила вместе с таким же голосистым и любящим подпить супругом Филей Окуневым. Ну а по трезвости помалкивали соседи. Трезвые русские вообще молчаливы. Эх, жизнь учила, учила – и научила!

Эта глупость с хлебом как началась, когда Хрущев со своими кукурузными идеями оставил страну, считай, голодной, да так никак и не кончалась, хотя к власти пришли новые правители, Брежнев, Косыгин и Подгорный. Очереди не исчезали. Из магазинов пропадало то одно, то другое. И цены росли. На капроновые чулки, скажем, цену сбросят, а на молоко возьмут да взвинтят! А что людям нужнее, чулки, которые через каждые три минуты рвутся, или молоко?

Впрочем, возмущалась очередями и всем прочим только зеленая молодежь, вроде Иго… вроде Георгия, ну да, конечно, Георгия. Они верили в коммунизм, который наступит, как было обещано в шестидесятом году, через двадцать лет. «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» – так было заявлено с высокой трибуны. Те, кто постарше, доподлинно знали, что всякое поколение советских людей будет жить в очередях: не за хлебом, так за солью, не за солью, так за спичками, не за спичками, так за сахаром, мылом, содой, крахмалом… Возьми прейскурант любого магазина да перечисляй, пока не надоест!

А молодые, они – да, они очередями возмущались. Как-то раз Александра Константиновна прибиралась в комнате внука, отодвинула письменный стол, за который завалилась какая-то бумага, и нашла листок, кругом исчерканный небрежной рукой, так что не все и разберешь:

 
Царь Никита жил когда-то —
Жирно, весело, богато.
Во дворце Никита жил,
Часто речи говорил,
Часто ездил за границу
Продавать нашу пшеницу.
И куда бы ни летал,
Всем подарки раздавал.
Помогал работе всей
Зять Никиты – Аджубей.
 
 
Чтоб кормить нам всех малайцев,
Немцев, негров и китайцев,
Думал царь наш, как тут быть,
Где бы денег раздобыть.
И нашел, мы это знаем:
Сотворил огромный заем,
То есть в долг с народа брал,
А назад не отдавал.
И сказал, вы потерпите,
Облигации храните,
К коммунизму подойдем,
Снова розыгрыш введем.
 
 
Он хозяин тут и там,
Все теперь решает сам.
Сам придумал семилетку.
Приказал пустить ракетку
На далекую Луну,
Разбудил там сатану.
 
 
Стаж имел он за плечами,
Выступал везде с речами,
Жизнь хорошую сулил
И, конечно, говорил:
 
 
«Мы Америку догоним
И по мясу перегоним,
По одежде, по руде,
Будет рай у нас везде».
 
 
Царь счастливо поживал,
Коммунизма он не ждал.
А потом сам заблудился
И с вершины покатился.
Тут скорби народ-творец,
Тут и сказочке конец.
 

Прочитав с пятого на десятое дурацкие стишки, Александра Константиновна испугалась так, как давно уже не пугалась. Сожгла бумажку в печи и долго проветривала квартиру, всю выстудила (дело было зимой), пока не перестало пахнуть горелой бумагой. Хотя кто нюхать-то пришел бы? Но она отлично помнила обыск, который учинили после ареста Шурки. В самом деле: ворошили тогда угли в печке и нюхали, не пахнет ли горелой бумагой. С них станется… Песик-братик Шурка уже давно там, где его никакой чекист-кагэбист не достанет, а дороже внука Георгия у Александры Константиновны сейчас никого на свете не было, при одной мысли, что он мог вляпаться в подсудное дело, кровь леденела. В не столь давние времена и не за такое к стенке ставили!

И что с того, что в стишках издевались над властью свергнутой, а не действующей? Мало ли что в жизни бывает, все еще может перевернуться. А если даже и нет, любая власть подозрительно относится к тем, кто над нею, свергнутой или действующей, издевается. Дело человека – тихо сидеть или смирно стоять и с благодарностью принимать всякое деяние правительства. А коли ты огрызаешься на правительство (плохое или хорошее – безразлично), ты человек ненадежный, даже, можно сказать, опасный. И тебя за это могут запросто, так, на всякий случай, взять да и упечь… куда Макар телят не гонял. А не гонял он их, к примеру, в Темниковский лагерь или в Пезмолаг. Памятные места для Александры Константиновны Аксаковой!

О найденных стишках она, конечно, ни звуком, ни полузвуком не обмолвилась. Подглядела в щелочку, как Георгий, разыскивая пропажу, лазил под стол, потом под кровать, все бумажки перетряхнул и долго стоял посреди комнаты с озадаченной физиономией, но сама ходила с видом: «ничего-не-знаю!» Ну а внук, конечно, не осмелился спросить, мол, бабуль, не зачитала ли ты у меня листок с такими… э-э… пакостными стишатами? Не спросил ничего, нет. Зато на другой день Александра Константиновна зашла к Георгию в комнату – он готовился к сессии, читал с сонным видом «Научный коммунизм», – и сказала как ни в чем не бывало:

– Смотри, что я нашла!

Сказала – и положила перед внуком тоненький сборник «Приложений к собранию сочинений Пушкина», залежавшийся среди старых книг Константина Анатольевича Русанова.

Книжечка была издана в 1903 году и напечатана в самом ограниченном количестве экземпляров. Поэма «Царь Никита и сорок его дочерей» составляла его содержание. Сашенька, помнится, с задушевной подружкой Варей Савельевой прочли поэму, когда обеим было по пятнадцати годков (возраст, когда телесные тайны манят неудержимо!), и мало чего поняли – в поэме все состояло в намеках и недомолвках: чего-то у царевен не было, какие-то птицы слетелись на то, что им показал гонец… Эзопов язык, слишком уж Эзопов! Потом, пожив, а главное, побыв в Пезмолаге и много, ох, много чего нам навидавшись, превратившись из Саши в Александру Константиновну, она разобрала, что к чему. Однако самое сильное впечатление на нее произвели не скабрезные намеки, а вот какое четверостишие – написанное, как и поэма, в 1822 году, но, такое ощущение, актуальное в России во все времена:

 
Как узнал о том народ —
Всякий тут разинул рот,
Ахал, охал, дивовался,
А иной, хоть и смеялся,
Да тихонько, чтобы в путь
До Нерчинска не махнуть.
 

Очень не хотелось Александре Константиновне, чтобы любимому, обожаемому ее Игорьку – нет, Георгию, конечно, Георгию! – выпало когда-нибудь в путь до Нерчинска махнуть. А оттого она и подсунула ему скоромное пушкинское чтиво в надежде, что он – мальчик уже большой, и если даже ушки у него покраснеют, он все равно сумеет отделить зерна от плевел.

У Георгия во время чтения краснели не только уши, но и щеки, и шея, видная в вороте рубашки, однако это было единственным признаком его растерянности. Он стойко держал хорошую мину при плохой игре, по терниям сюжета проскочил, не дрогнув, пожал плечами, а потом вернулся к той самой строфе, загодя отмеченной бабушкой карандашиком: «Как узнал о том народ…»

– Понятно… – протянул внучек, не глядя на Александру Константиновну. – А я и не знал, что это Пушкин… – Зыркнул черными глазищами вверх-вниз, прикусил губу, пробурчал опять: – Понятно…

Больше не было о сем сказано ни слова, однако никаких опасных бумажек Александре Константиновне у Георгия больше не попадалось (что вовсе не означало, конечно, что их не было!). Да она, впрочем, лишена была сыскного азарта и надеялась на разум парня. А по ее мнению, разум у парня имелся.

Но, молчи не молчи, а бытие определяет сознание. Поэтому Александра Константиновна очень болезненно воспринимала все глупости, творимые высшим начальством и руководством страны, понимая, что они «подогреют» негодование Георгия и его друзей. Молодежи вечно хочется колебать мировые струны… Это выражение, насчет струн, Александра Константиновна прочла у кого-то из поэтов, а у кого, не помнила, может, тоже у Пушкина. Или у Державина? Сумарокова? Карамзина? Нет, не вспомнить! Зато она накрепко запомнила вычитанное у Достоевского в «Братьях Карамазовых». Мол, наши русские мальчики придут в вонючий трактир, засядут в угол, и хоть прежде не знали друг друга, а потом еще сорок лет не будут знать друг друга, но зато примутся рассуждать о мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? А которые в Бога не веруют, те о социализме и анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату. Так ведь это те же вопросы, только с другого конца. И множество, множество самых оригинальных русских мальчиков только и делают, что о вековечных вопросах говорят у нас в наше время…

В отличие от России царской, в России советской не слишком-то много было «трактиров» (столовых, кафе, пивных, ресторанов, пельменных etc.), где «русские мальчики» могли бы собраться и поговорить, не опасаясь «всевидящего глаза и всеслышащих ушей» некоей конторы, название которой в восемнадцатом году состояло из двух, в тридцать седьмом из четырех, а ныне – из трех букв. Хороший, кстати, вопрос для команды КВН… Обычно «русские мальчики» ютились по кухням или общежитским комнаткам, дымили папиросами, пили пустой чай, чтобы промочить охрипшие горла, иногда уезжали в турпоходы, и тогда песни под гитару у костра сбивались все на те же опасные, такие опасные для них и, увы, совершенно безвредные для «мировых струн» споры: что делать, куда идти, кто виноват, когда же придет настоящий день… и вообще, будет ли все-таки нынешнее поколение советских людей жить при коммунизме, или нет…

Каждый раз, когда Георгий задерживался, Александра Константиновна видела в воображении этакую продымленную кухню (пять-шесть квадратных метров) в какой-нибудь пятиэтажке. Форточка открыта, чтобы «русские мальчики» не задохнулись от дыма «Примы» или «Звезды», ну а под форточкой стоит себе, навострив непомерно длинные уши, некий человек с неприметной внешностью, а из-за угла выворачивает «черный ворон»… Сердце немедленно начинало колотиться так, что приходилось совать под язык таблетку валидола, а то и нитроглицерина капать на сахарок! И не помогала ирония, мол, у всех друзей Георгия квартиры не в первом этаже, и пресловутый человек с неприметной внешностью и длинными ушами не станет летать, чтобы подслушивать их разговоры…

– Извините, Александра Константиновна, – раздался рядом негромкий голос. – Кажется, мы пришли. Вы позволите проводить вас до квартиры? Если не ошибаюсь, вы занимаете номер два в первом этаже?

Александра Константиновна очнулась и с немалым изумлением уставилась на женщину в зеленом элегантном костюме, стоявшую рядом с ней с двумя авоськами в руках. Они каким-то образом оказались возле подворотни, за которой стоял дом, где издавна жили Русановы, потом Аксаковы, а с некоторых пор и Монахины.

– Почему в первом? Во втором! – удивилась Александра Константиновна.