Текст книги "Моя подруга – Месть"

Послышался стук открываемой двери. Рядом громко, трудно вздохнул Абдель, щелкнул расшлепанными сандалиями.

Марьяна с опаской приоткрыла глаза.

Толстый негр изо всех сил старался вытянуться во фрунт перед двумя мужчинами, вошедшими в комнату.

Hа обоих были только шорты, не скрывавшие богатырской стати одного и изящества другого. Hа него-то, на этого другого, и уставилась Марьяна.

Это был тот самый красавец с портрета. Да уж, художник ему не польстил: наяву этот человек оказался еще прекраснее, правда, не столь безмятежно юн. И все равно – невозможно было отвести взгляда от этой изысканной формы носа, изящного абриса губ, невероятно длинных, каких-то нарядных ресниц, огромных сияющих глаз… которые вдруг изумленно расширились при взгляде на Марьяну, а потом сощурились и сделались узкими, беспощадными, точно два лезвия. Белоснежные зубы блеснули в жестоком оскале, нежные, чуть подрумяненные щеки вмиг ввалились, губы присохли к зубам…

Теперь-то он весьма отдаленно напоминал сладкого красавчика на портрете! Зато был поразительно похож на того человека, с которым три года назад в загсе Нижегородского района Нижнего Новгорода развелась Марьяна Лепская, вернув после развода свою девичью фамилию – Корсакова.

Да, перед нею, отражаясь в бесчисленных зеркалах, словно призрак, явившийся из темных бездн былого, стоял не кто иной, как Борис Лепский. Ее бывший муж.

* * *

Одно знала Марьяна о том времени совершенно точно: если бы не Борис, отец умер бы на год раньше. И она помнила об этом всегда, а попытайся Марьяна забыть об этом, мама не дала бы сделать этого.

Она-то, Ирина Сергеевна, и привела в дом Бориса. Встретила его в Центре нетрадиционной медицины, куда погнало ее отчаяние и желание ухватиться за любую соломинку – пусть даже и за сенную труху, за стебель аконита, за иссохший корень родиолы – и чему там еще приписывают целители чудодейственные свойства в борьбе против рака? Пока сидела в очереди к консультанту, разболелась голова, да так, что пришлось зайти в крошечный аптечный кабинетик – здесь же, при Центре. Там хозяйничал изящный, красивый брюнет с внимательными черными глазами и вкрадчивыми манерами. На карманчике его халата болталась бирочка: «Вас обслуживает провизор Борис Ефимович Лепский». Ирина Сергеевна едва не ахнула: Ефим Лепский в достопамятные советские времена служил заведующим обкомовской клиникой, и хоть жены инструкторов были для него мелковатой сошкой – он с самой первой дамой запросто раскланивался и ручки ей целовал, когда та соизволяла наведаться в поликлинику, а не на дом вызывала врачей, – а все же воспоминание из той, благополучной, обеспеченной, стабильной жизни показалось Ирине Сергеевне столь милым сердцу, что она радостно поздоровалась с «провизором Борисом Ефимовичем», спросила об отце и не заметила, как выложила печальную историю своей семьи. Борис был удивительно любезен и внимателен, слушал щебет Ирины Сергеевны не отрываясь: благо в аптеку вошли за это время всего два-три человека, да и те поспешно ретировались, шокированные запредельными цифрами, обозначенными на ценниках.

– Знаете, есть хорошие старинные русские рецепты, – сказал он наконец. – Скажем, сушеные цветы картофеля. Настой корней пиона. Ну и, конечно, аконит. Однако это средство крутое и опасное, в самом деле надо быть осторожным, поговорить со специалистом. Если хотите, я дам его координаты. Ну а сушеные цветы картофеля можно хоть сейчас попробовать.

– Да где же я их возьму? – в ужасе спросила Ирина Сергеевна: на дворе стоял февраль.

– Ничего, найдем, – решительно мотнул своей красивой головой Борис – и правда, нашел. Затем свел Ирину Сергеевну со знатоком аконита – увы, толку из этого не вышло, процесс был уже необратим. И ни цветки картофеля, ни корни пиона, ни настойка алоэ и пеларгонии, то есть герани, на коньяке с добавлением трех капель йода – ничто иное уже не могло спасти Михаила Алексеевича. У него начались боли, да такие, что шок, по словам врача, мог убить его раньше, чем собственно болезнь. И тут снова оказался необходим Борис, который без рецепта добывал Корсаковым такие болеутоляющие, о каких они и понаслышке не знали! Именно благодаря Борису угасал Михаил Алексеевич тихо, спокойно, достойно, терзаемый только моральными, но отнюдь не физическими отвратительными страданиями.

Борис оказался незаменим и еще в одном смысле: он обожал беседовать с Корсаковым-отцом. Удовольствие получали взаимное: Борис тоже увлекался «Бардо Тодол», тибетской «Книгой мертвых», только, так сказать, умозрительно, тогда как для Корсакова в то время это было учебником перехода. Борис мечтал раздобыть настоящий атлас тибетской медицины – в английском переводе, разумеется. В надежде на исполнение мечты он штудировал язык и ужасно обрадовался, узнав, что Марьяна заканчивает английский факультет иняза. Конечно, она не отказалась давать ему уроки. Впрочем, вскоре выяснилось, что учительница интересует его куда больше, чем обучение.

Отец с матерью, конечно, догадались обо всем раньше. Борис им обоим нравился, особенно Ирине Сергеевне, уж куда больше, чем Марьяне, которая, впрочем, находила его очень милым и очень – просто потрясающе! – красивым. На него «запали» все Марьянины подруги, а она – нет, хотя то, что Борис «запал» на Марьяну, не видно было только слепому и дураку. Ну что ж, значит, она была слепой дурой, потому что нипочем не хотело ее сердце вздрагивать и замирать при виде Бориса! Все, что она испытывала к нему, – благодарность за помощь отцу. Это-то и бесило Бориса больше всего.

– Будь я добрым дедушкой-профессором, который пользует твоего батюшку, ты относилась бы ко мне совершенно так же, – как-то раз бросил он раздраженно. – А я не добрый дедушка! Конечно, и не доктор Чехов, но все же не последнее ничто.

– Я Чехова терпеть не могу, успокойся, – попыталась свести все к шутке Марьяна. – У него вообще не было бы шансов! А ты только мигни – девчонки к тебе слетятся стаями!

– Мне и мигать не надо, они и без того вокруг роятся, – так печально объявил Борис, словно сообщил, что отродясь на него ни одна девушка не взглянула. – Вот только ни одна из этих, на все готовых, мне и даром не нужна! Вот такая, как ты, – леди! От слова «ледяная». Гордая, холодная аристократка.

Марьяна так и фыркнула. Это она-то – леди? Аристократка? С ее-то курносым носом, круглыми серо-зелеными глазами и полудетскими русыми кудряшками, которые не держатся ни в одной прическе? С ее пухлыми щечками и слишком маленьким ртом? Вот если бы она унаследовала утонченную красоту своей синеглазой матушки – тогда еще ладно бы…

Дальше Борис изрек вообще что-то непонятное:

– Я – как мальчишка-подросток, который любит не ту девочку, которую хочет, а хочет не ту, которую любит.

И Марьяна надолго задумалась: так ее он хочет или любит?! Если хочет – то почему не совращает? И вообще – почему ее ни разу еще никто не совращал? И как-то обидно сделалось за свою пропадающую жизнь…

В общем, Борис добился-таки, что Марьяна стала о нем хотя бы думать – иногда.

В ту роковую новогоднюю ночь он так набивался прийти, что Марьяне даже не по себе стало, когда в конце концов пришлось его довольно-таки грубо отшить. Ох, как она кляла себя потом за это, поедом ела: ведь Борис пришел бы явно не с пустыми руками, наверняка принес бы то растреклятое шампанское, Марьяне не пришлось бы уходить из дому, отец не умер бы в одиночестве… может быть, вообще бы не умер…

Чепуха, бред, конечно, однако этот бред надолго втемяшился в сознание Марьяны и снова изменил ее отношение к Борису. Теперь она поглядывала на него виновато, как бы непрестанно прося прощения. Тот небось голову ломал – за что, но поскольку в Нижнем Новгороде скорее завелась бы тропическая муха цеце, чем к Борису пристал бы комплекс рефлексии, он решил, что Марьяна одумалась, оценила его, истинное сокровище, по достоинству, да не знает, как дать ему это понять. Радости его не было предела, и очень скоро Ирина Сергеевна, на миг вынырнув из пучин своего черного горя, сказала, что отвергать такую любовь – настоящее преступление.

Потом Марьяна поняла, что они с мамой были просто доверчивыми и глупыми дурами. Никого, кроме себя, Боря Лепский никогда в жизни не любил…

Но глубину отчаяния Марьяны в ту пору было невозможно измерить, а ведь она должна была служить опорою матери, потерявшей всякую волю к жизни! Ей же самой хотелось слышать слова утешения, те слова, которые она находила для матери. Хотелось, чтобы и ее кто-то постоянно уверял: со смертью любимого человека жизнь не кончается, что отцу было бы невыносимо видеть, как они с матерью сами себя зарывают в могилу, а он, напротив, хотел бы глядеть на них с небес, утешаясь, что не придавил их к земле, не обездолил…

Борис повторял это так часто, что Марьяна ему в конце концов поверила. Да он и вправду так думал. По складу своей натуры он был просто не способен долго предаваться печали – и не терпел вокруг себя печальных лиц. До чего же это было хорошо: однажды понять, что жизнь продолжается, что не стыдно быть счастливой, не стыдно впервые приоткрыть губы в поцелуе и шепнуть самозабвенно в ответ на задыхающееся признание:

– Я люблю, люблю тебя!

– И я тебя люблю…

Когда Марьяна сказала маме, что Борис сделал предложение, та воскресла буквально на глазах. Пожалуй, у нее уже тогда зародилось желание удалиться в монастырь, но не бросишь же девочку одну! И не с собою же брать. И вот – такая прекрасная возможность сделать счастливой и дочь, и себя.

Марьяна читала в материнской душе, как в открытой книге. Можно было обидеться, конечно, что мама спешит стряхнуть ее с себя, сбыть, как говорится, с рук, однако обижаться Марьяне не давало ощущение близкого спокойного счастья, которое преследовало ее теперь постоянно. Нет, она по-прежнему не сходила с ума по Борису, однако твердо намеревалась всю оставшуюся жизнь готовить ему еду, вести его дом, спать с ним в одной постели и рожать ему детей.

Правда, два последних пункта вызывали у Марьяны смутный страх. В свои двадцать три года она была девственна душой и телом: никакие плотские мучения были ей неведомы, а эротические страницы книг и газет вызывали у нее смущение даже наедине.

Борис это, конечно, понимал. Похоже, и вправду именно эту холодноватую сдержанность он любил в Марьяне. Однако вся их первая брачная ночь прошла в бесплодных попытках Бориса возбудить молодую жену (а даже на неискушенный взгляд Марьяны, ее муж оказался весьма сведущ в науке обольщения!). При каждой попытке овладеть ею Марьяна вся сжималась и начинала так трястись от страха, что Борис невольно отступал, потому что не способен был заниматься любовью, ощущая себя при этом гнусным насильником.

Марьяна же чувствовала себя, конечно, дура дурой. Однако, кажется, никогда в жизни она не испытывала такого облегчения, как в ту минуту, когда Борис, сдавшись перед измучившим его желанием, накрыл Марьяниной ладонью пугающее существо, которое только что причиняло ей столько боли и страха, заставил ласково сжать его, а потом дернулся, застонал…

Наутро оба старательно отводили друг от друга глаза. Потом Борис куда-то ушел, а к вечеру Марьяна настолько измучилась от чувства вины, которым не с кем было поделиться (не маме же звонить, сообщать, что произошло!), что готова была на все, лишь бы ответить наконец желаниям Бориса. Может быть, он вообще больше ее не захочет? Может быть, нашел утешение на стороне?.. И никогда не вернется к своей фригидной жене?

«Не выпить ли вечером для храбрости? – мрачно думала Марьяна. – Или, наверное, какие-нибудь лекарства есть? Неужели он не догадается, что меня нужно чем-то раскрепостить? Наверное, у меня уже комплекс старой девы!» Потом она вспомнила, что ей всего лишь двадцать три, в монахини записываться еще рано, – и снова начала метаться по уютной квартирке, которую снял для них Борис, с опаской и надеждой поглядывая на полку с видеокассетами: а вдруг там найдется какой-нибудь эротический допинг?

Борис пришел уже поздно вечером как ни в чем не бывало, сказал, что задержался, потому что в аптеке проводится учет. Поужинал, похвалил Марьянину стряпню, а потом достал из кармана вчетверо сложенную промокашку. Да-да, совершенно такую, какая раньше вкладывалась в ученические тетрадки! Потом все стали писать шариковыми ручками, и надобность в промокашках отпала.

– Что, диктант будем писать? – заискивающе пошутила Марьяна.

– Да нет, сочинение на вольную тему, – ответил Борис и, осторожно отщипнув от розовато-сиреневой бумажки угловой квадратик, положил его в рот. Марьяна заметила, что промокашка аккуратно разлинована карандашом на добрый десяток таких квадратиков.

– Ну-ка, попробуй, – оторвал еще один уголок Борис. – Не бойся, это так… забава! Вроде любовной магии, – пояснил он в ответ на ошарашенный Марьянин взгляд. – Ты же училка… училка моя ненаглядная! Значит, путь к твоему сердцу лежит через чернильницы, ручки, тетрадки, учебники и промокашки.

Слава Богу, он на нее не сердится!

– Чернильный любовный напиток? – со счастливым смехом спросила Марьяна, кладя в рот сладковатую, попахивающую аптекой бумажку и поудобнее устраиваясь на диване в объятиях Бориса.

– Вроде того, – лениво пробормотал он, проводя губами по ее шее – и Марьяна отругала себя самыми черными словами, ощутив, что колени ее как бы сами собой накрепко прижались друг к другу. Как вчера!

Она села поудобнее и, взяв руку Бориса, положила ее себе на грудь.

– Ого, – пробормотал он. – Уже?

– Что «уже»? – удивилась Марьяна – и еще больше удивилась тому блаженному ощущению, которое вдруг нахлынуло на нее, когда пальцы Бориса осторожно сжали ее сосок.

Она приоткрыла губы, прося поцелуя, – и жадный рот приник к ней. Cегодня язык, властно смыкающийся с ее языком, не казался нежеланным гостем! Странное нетерпение овладело Марьяной. Eй казалось, что Борис слишком медлит. Наверное, вчерашняя ночь заставила его быть таким осторожным. Но сейчас это было совершенно ни к чему. Все-таки день покаянных раздумий не прошел для Марьяны даром. Eй хотелось, чтобы Борис как можно скорее раздел ее и уложил в постель, а он все мучил и мучил ее медленными ласками.

«Мне надо самой раздеться, да поскорее, – поняла Марьяна. – Это он нарочно так – чтобы я его попросила».

Не прерывая поцелуя, она сорвала с себя халатик, трусики – и взялась за пуговицы Борисовой рубашки. К ее изумлению, рубашки на нем уже не было – так же как и джинсов. Борис оказался совершенно раздет – и когда только успел?! Марьяна с испугом заметила, что за окнами уже темно. Часть вечера как бы провалилась в небытие. Неужели они с Борисом так долго целовались? И это было ее последней мыслью…

Больше Марьяна ничего не помнила – только свой истошный визг, от которого она вдруг подскочила, села, суматошно оглядываясь. В горле было сухо, сердце то колотилось бешено, то замирало. На мгновение Марьяне даже почудилось, что его трепет сейчас замрет – и она умрет, не переставая дико, пронзительно визжать.

– Да выключи, выключи! – простонал кто-то рядом, и Марьяна увидела голого Бориса, который слепо, сонно бил ладонью по тумбочке, на которой пронзительно верещал будильник. Наконец его ладонь прихлопнула кнопку, и будильник замолк. Только сейчас до Марьяны дошло, что визжала вовсе не она, и от сердца немного отлегло.

Половина восьмого. Ей же на урок!

«Какой урок?» – хихикая, спросил кто-то в мозгу, и она с ужасом оглянулась.

Борис, постанывая, сполз с кровати; шатаясь, вышел.

Постель разорена, подушки на полу. Простыни в крови.

«Мы что, ночью убили кого-то?» – тупо подумала Марьяна, однако тут же увидела, что ее бедра тоже перемазаны кровью – и все поняла. Попыталась вспомнить, как же все-таки свершалось это великое в ее жизни событие, – но озноб пробежал по обнаженному телу. Подошла к зеркалу, надеясь увидеть что-то новое в своем лице, – и увидела страх.

С тех пор она ложилась в постель с Борисом, испытывая постоянный страх. Не скоро он признался, что промокашка была пропитана раствором ЛСД. Марьяну он уверял, что изведал в ту ночь неземное наслаждение, что не прочь попробовать еще, однако она воспротивилась наотрез. И все время боялась: а вдруг он тайком подмешает ей наркотик в еду или питье? На всякий случай Марьяна старалась не ужинать и, когда дома был Борис, пила только воду из-под крана. Это, конечно, смешно, глупо… она и рада была бы посмеяться над собственной глупостью, да никак не удавалось. Может быть, есть вещи на свете страшнее наркотической зависимости, однако впечатлительная Марьяна просто не могла ничего ужаснее представить. Разве что впасть в зависимость от Бориса. Полюбить его, жаждать его, томиться по нему… Нет, Боже упаси!

Та ночь, вместо того чтобы уничтожить последний барьер в их отношениях, воздвигла между молодоженами настоящую Великую Китайскую стену, и надо было обрести способности покруче, чем у Дэвида Копперфильда, чтобы пройти сквозь нее.

Марьяна этого не хотела. Потом перестал хотеть и Борис…

Очень скоро они поняли, что рядом их ничто не держит.

– Ничего, ничего, – говорила Ирина Сергеевна, видя унылое лицо дочери, слыша ее односложные, тусклые ответы на расспросы о семейной жизни, – вот родите ребеночка – и все у вас сразу пойдет на лад.

Однако Борис благодаря работе в аптеке имел поразительную коллекцию презервативов. А потом эта коллекция стала использоваться все реже и реже: потому что Борис постепенно охладел к своей жене.

Марьяна не сомневалась, что он ей изменяет. Это через четыре-то месяца после свадьбы! Но что оставалось еще думать, когда он являлся поздно, к ночи – сытый, довольный, усталый – и в постели, небрежно мазнув губами по губам Марьяны, сразу отворачивался к стенке и засыпал. И что было делать, если днем она переживала, ревновала – а ночью мысленно благодарила ту незнакомую женщину, которая отшибла у Бориса всякую охоту заниматься любовью со своей женой. В такие ночи она спала спокойно, никакие призраки не выползали из закоулков сознания, не скручивали тело судорогами необъяснимого, непреходящего ужаса…

Марьяна была уверена, что недалек день их развода. Она почти ждала этого дня, была к нему готова. Пожалуй, она была даже готова первой задать Борису вопрос: «Скажи, пожалуйста, что мы здесь делаем вместе – за одним столом, в одной постели, в одной квартире?» – и молчала только ради матери, которая, мечтая о внуке или внучке, вроде бы даже забывала на некоторое время о своей великой потере, и если на ее губах и возникала бледная улыбка, то лишь в те мгновения, когда она строила светлые и – невероятные планы:

– Если будет мальчик – назовем Мишенькой. И я ему буду про деда Мишу рассказывать…

Марьяне в такие минуты хотелось одного: умереть, и как можно скорее.

А потом настал тот ноябрь…

Марьяна поехала на площадь Ленина в книжный магазин: в школе сказали, что там появилось отличное методическое пособие по разговорному английскому. Книжку она купила, от нечего делать заглянула в букинистический отдел – и вдруг увидела знакомое кожаное пальто и кепку. Борис! Стоит у прилавка и под диктовку продавца, тощенького интеллигентного старичка, заполняет бланк заказа.

Первым побуждением Марьяны было уйти. Потом ее ожег стыд. До чего она распустилась! Ведь это ее муж, самый близкий ей человек! А она готова ринуться от него наутек… от такого парня. Борис ведь красавец, любая была бы счастлива оказаться рядом с ним. Вон как зыркает на него из-под опушенного ламой капюшона немыслимо красивой рыжей дубленки высокая девушка! Глаз так и горит!

Перехватив взгляд Марьяны, девушка резко отвернулась – та не успела ее рассмотреть. Чем-то знакомое лицо, а может быть, и нет.

Девушка быстро вышла из отдела, Борис оглянулся – и увидел Марьяну. Ее больно резануло недовольство, мелькнувшее на лице мужа, но тут же Борис, похоже, ощутил такой же стыд, как и Марьяна несколько минут назад, даже покраснел.

– Привет, киска! – развязно воскликнул и демонстративно притянул Марьяну к себе, клюнул в губы быстрым поцелуем.

Она терпеть не могла целоваться при всех, но раскаяние все еще владело ею – стерпела.

– А я оставил заказ на атлас тибетской медицины, – пояснил Борис, заглядывая ей в глаза. – Мало, конечно, шансов, но вдруг…

– Всякое бывает, – закивал продавец. – Pедкая книга, но я знаю одного господина, который ею владеет. По слухам, в обстоятельствах он крайне стесненных, если желаете, позвоню и скажу, что есть человек, который готов за хорошие деньги…

– За очень хорошие! – молитвенно сложил ладони Борис. – Все отдам, не пожалею, буйну голову склоню! И сразу, умоляю, сообщите мне о результатах этого разговора. В долгу не останусь, будьте уверены!

Приветливо кивнув продавцу, Борис обнял Марьяну за плечи и торопливо повлек к выходу:

– Смотри, наш автобус!

Марьяна вглядывалась сквозь примороженное стекло – остановка была прямо напротив магазина:

– Да нет, это девятка, а не девятнадцатый!

Но Борис все подталкивал ее:

– Пошли, пошли! Девятнадцатый, говорю тебе. А нет, такси возьмем.

И вдруг он споткнулся, прошептал:

– О черт!

Марьяна посмотрела на мужа, а тот, будто пораженный молнией, уставился взглядом на фигуру высокой девушки. Марьяна узнала ту редкую дубленку. «Интерес оказался взаимным!» – бестрепетно подумала она, однако, взглянув на мужа, удивилась: никакого интереса на лице Бориса – откровенный страх! Виски покрылись каплями пота, и голос задрожал, когда на Марьянин вопрос:

– Что с тобой? – он ответил:

– Да так. Показалось, наверное.

– А ты перекрестись, – легкомысленно посоветовала Марьяна, и каково же было ее изумление, когда Борис сложил пальцы в неуклюжую щепоть и… осенил себя кривым крестом – почему-то слева направо. А потом схватил Марьяну за руку и потащил к остановке, куда и впрямь подкатил девятнадцатый автобус – вдобавок полупустой, что было в час «пик» равнозначно чуду.

В тот вечер Марьяна вдруг подумала, что их жизнь еще можно изменить. Борис был так нежен с ней… щемяще нежен! На ночь поцеловал, обнял – и Марьяна заснула в ласковых объятиях, слушая тихое дыхание мужа. Он не спал еще долго – она почему-то знала это. И впервые задумалась: а может, не только она, но и Борис измучен их распадающимся браком? Может, и он хотел бы все исправить, да не знает, как это сделать. Вопрос: хочет ли она?..

Целый день в школе Марьяна только об этом и думала – и ни к какому решению не пришла. «Нам нужно поговорить. Выяснить все раз и навсегда» – с этой мыслью она поднималась по лестнице – и столкнулась в дверях с возбужденным, счастливым Борисом, который накинулся на Марьяну, сгреб в объятия, зацеловал…

«Вот тебе и ответ», – подумала она полуиспуганно-полурадостно, однако Борис закричал:

– Мне позвонили! Ты представляешь?! Позвонила дочка того старикашки, который продает атлас! Атлас продается! Всего полтора «лимона».

«Полтора миллиона за какой-то медицинский атлас?!» – чуть не вскрикнула Марьяна, но вовремя прикусила язык: Борис зарабатывал отлично, так разве не может он купить себе вещь, о которой столько мечтал? Она отогнала от себя зловредную мыслишку, что уже который месяц покупает продукты на свою скудную зарплату и у них ничего не остается, чтобы дать маме, которой в библиотеке вообще перестали платить. А Борис, покрывая ее лицо поцелуями, кричал, не помня себя от радости:

– Я сейчас еду с ней встречаться, с этой женщиной. Поехали со мной, Марьяна, хочешь?

Впрочем, этот вопрос был всего лишь фигурою речи: Борис уже бежал по лестнице и тащил Марьяну с собой.

Такси, потом полет сквозь снег до закоулков четвертого микрорайона. Вышли возле магазина «Продукты»: здесь была назначена встреча.

Женщина опаздывала. Темнело.

Марьяна почему-то вдруг встревожилась:

– А если тебя разыграли какие-нибудь веселые люди?

– Это бы еще полбеды, – бросил изнервничавшийся Борис. – Хуже, если меня сюда заманили, как вовсе уж крайнего лоха. А замок у нас дома отверткой открывается, между прочим.

– Да ну, брось, – принялась успокаивать Марьяна. – Кому знать, что ты из-за этого атласа готов…

– Извините, это не вы Борис Ефимович? – послышался голос откуда-то снизу, и Марьяна с Борисом невольно опустили головы: так мала ростом была подошедшая к ним женщина. В сумеречном свете розовело хорошенькое молоденькое личико, столь щедро раскрашенное, что Марьяна едва не рассмеялась. Да еще этот парик цвета воронова крыла. Вот дурочка!

– Вы опаздываете, Виктория Геннадьевна, – с ноткой обиды заметил Борис.

– Да я уже полчаса вас жду! – возмутилась Виктория. – Мы же договаривались, что вы будете один, а вы… – Она неприязненно покосилась на Марьяну.

– Это моя жена, – запальчиво проговорил Борис. – А что, нельзя? Все-таки при мне немалые деньги, должен же я как-то подстраховаться. И вообще, откуда я знаю, что вы – это вы? И что у вас правда есть то, что мне нужно?

– Идите-ка сюда, – обладательница парика шагнула к освещенной витрине. – Да не бойтесь. Поглядите.

Борис взял у нее из рук глянцево блеснувшее фото. Марьяна увидела великолепно обставленную комнату – вот уж воистину профессорская квартира, один шкаф – дубовый, резной, старинный! – чего стоит. На фоне загроможденных книжных полок улыбалась Виктория с книгой в руках – такой огромной, что тщедушной фигурки почти не было видно.

– Ну? Tеперь верите? – спросила она, насмешливо глядя на Бориса, который часто-часто задышал.

Он поспешно кивнул:

– Да, верю. Идемте скорее.

– Скорее, но едем, – поправила Виктория, шагнув к залепленной снегом «Ниве» какого-то бурого цвета – Марьяна не разобрала толком какого. – Не удивляйтесь, но мой отец еще подозрительнее вас. Вы сами видите: у нас не квартира, а музей, поэтому посторонних пускаем очень неохотно. Так что уж не взыщите…

Борис только плечами пожал: он не сводил глаз с фото.

Сели в машину. Виктория включила свет в салоне, и за окном сразу сделалось как-то особенно глухо-темно. Марьяна пыталась хотя бы для разнообразия запоминать дорогу, но ее мгновенно укачало, и она оцепенело уставилась вперед, стараясь подавить спазмы зевоты и мучаясь от своей дурацкой застенчивости: если бы Виктория выключила печку, стало бы легче, но разве решишься ее попросить?.. Впрочем, ей наконец сделалось так худо, что она попросила бы, но в этот момент «Нива» стала у неосвещенного подъезда какой-то «хрущевки». Кругом громоздились гаражи.

– Погодите немножко, – заплетающимся языком сказала Марьяна, неуклюже вываливаясь на улицу и дрожащей рукой цепляясь за Бориса. – Mеня укачало, просто не могу!

– Ну вот! – недовольно воскликнул Борис. – Вечно ты! Зря я тебя взял!

– Hичего, ничего, – покивала Виктория. – Cейчас у нас чайку с алтайскими травами – и все мигом пройдет. Вы идите к подъезду, а я отцу позвоню. У нас, знаете, какая осторожность в доме? С ума сойти!

Она вынула из кармана шубки сотовый телефон, набрала номер, сказала:

– Мамуля! Мы идем, все о'кей. Правда, Борис Ефимович не один, а с женой, так что ставьте чайник.

В телефоне что-то буркнули – и Виктория открыла перед Борисом и Марьяной дверь темного подъезда, в котором так воняло кошками, что Марьяну только чудом не вырвало.

Нужная им квартира находилась на втором этаже. С площадки третьего пробивался тусклый лучик света, и Марьяна, помнится, удивилась, что дверь у профессорской квартиры не сейфовая, не железная, а обыкновенная фанерная – да еще такая обшарпанная и без номера. «Может, для маскировки? – успела подумать она. – Чтобы не привлекать ворюг?»

Виктория бабахнула в дверь ногой:

– Mамуля! Открывай, это мы, кошки, домой идем!

Марьяна слабо хихикнула, а потом дверь открылась – и она влетела в квартиру, даже не успев выставить вперед руки, чтобы хоть за что-то ухватиться.

Нет, она не споткнулась на пороге: она была вброшена внутрь таким мощным пинком, что все-таки упала – но тут же оказалась в тисках сильных мужских рук. Кто-то больно рванул ее за волосы, заставив откинуть голову, – и приоткрывшийся для крика рот мгновенно залепили широкой клейкой лентой, больно стянувшей Марьяне лицо.

– Возьмите деньги, отпустите! – послышался сзади сдавленный крик Бориса, но тут же что-то тяжело ударилось об пол, и Марьяна поняла: Борис упал.

Она хотела оглянуться, но ей не дали: уволокли куда-то в темноту, швырнули в кресло и привязали к нему так сноровисто, будто заранее и очень долго отрабатывали каждое движение.

Через минуту Марьяна осталась одна в кромешной тьме, которую рассеивал только светящийся очерк вокруг двери: в соседней комнате зажгли лампу.

Что-то тяжелое проволокли по полу, и Марьяна с ужасом догадалась: это Борис! Это его потащили!

– Лихо вы его приложили, ребятишки! – насмешливо сказала Виктория… вернее, та, что называла себя Викторией. – Не зашибли насмерть?

– Обижаешь, золотко, – отозвался мужской голос. – Рука опытная.

– Ну, давай свою опытную руку. Получи, в расчете. Все, ребята, чао, до новых встреч!

– Ну вот! – обиженно буркнул мужчина. – А с девочкой побаловаться?

У Марьяны остановилось сердце. Девочка – это она, поняла обострившимся от безумного страха умом. С ней побаловаться – значит, изнасиловать! Она зажмурилась так, что в глазах замельтешили огненные клубки. И тут после заминки, показавшейся бесконечной, снова раздался голос Виктории:

– Ладно, неужто еще не набаловались?! Идите, найдете себе вон около универсама. Денег на все хватит. А девочка эта нам еще очень даже понадобится, она для нас просто-таки подарок судьбы!

У Марьяны слегка отлегло от сердца.

Хлопнула дверь: ушли мужчины.

– Девчонки, все тип-топ, – подала голос Виктория. – Выходите. Клиент скорее жив, чем мертв.

– Давайте-ка его на кухню перетащим, – послышался еще один женский голос. – Я не хочу, чтобы она слышала, о чем мы будем говорить. Ее дело – смотреть.

– Может быть, ей заткнуть уши для надежности? – послышался третий голос.

– Хорошее дело, – отозвался второй. – Только транспортируем Борика на кухню и объявим правила игры. Он должен понять: эра милосердия – кончилась!

После того как тяжесть вновь протащили по полу, Виктория и еще одна девушка, повыше ростом и сильно надушенная, осторожно сунули в уши Марьяне тугие ватные тампоны, и мир вокруг умолк.

В тишине и темноте – светился только контур двери, будто обведенный раскаленным лезвием вход в преисподнюю, – Марьяна билась изо всех сил, пытаясь освободиться от пут, но все было напрасно. Время шло, шло… Она так раскачала кресло, что едва не рухнула вместе с ним на пол. Удержалась чудом и впредь постаралась быть осторожнее: уж очень унизительно показалось биться на полу, подобно черепахе, перевернутой на спину! Иногда ей казалось, будто веревки слабеют, но они лишь с новой силой впивались в тело… Время, казалось, тянется бесконечно. Ей было невыносимо, до обморока жарко и душно в куртке. И ни на чью помощь нельзя рассчитывать!