Текст книги "Роковая любовь немецкой принцессы"

И все же выпуска Алымушка ждала не без страха. Счастье, которое она испытывала в Смольном, этот покой нельзя было сравнить ни с богатством, ни с успехами в свете, которые так дорого обходятся, думала она. Эти размышления оказались правдивы, и скоро ей предстояло в сем убедиться.

Иван Иванович Бецкой, один из выдающихся деятелей того времени, возможно, отец самой императрицы, человек, находившийся в весьма преклонных летах, с первого взгляда проникся к Алымушке самым нежным чувством, в коем страсть смешивалась с отеческой любовью. Он и стыдился своего душевного трепета, и лелеял его. Ни в одной просьбе Алымушке никогда не было отказано, однако просила она всегда лишь за других.

Алымушка любила Ивана Ивановича с детскою доверчивостью, как нежного и снисходительного отца, в котором она не подозревала ни единого недостатка.

Вскоре Бецкой перестал скрывать свои чувства и во всеуслышание объявил, что Глашенька-Алымушка – его любимейшее дитя, что он берет ее на свое попечение и торжественно поклялся в этом ее матери, затеплив лампаду перед образом Спасителя. Он перед светом удочерил девочку. Три года пролетели как один день, посреди постоянных нежных забот, которые окончательно околдовали юное создание. Но вот как-то шутя при всех Бецкой спросил Алымушку, что она предпочитает: быть его женой или дочерью. «Дочерью, – отвечала она, – потому что одинаково могу жить возле вас, и никто не подумает, чтобы я любила вас из интереса, а не ради вас самих; говорят, что вы очень богаты».

Бецкой был, казалось, уязвлен, однако вскоре с головой погрузился в заботы о гардеробе Глашеньки, о подготовке ее к выпуску. Выражения его любви становились все ярче, уже понятно делалось, что он видел в девушке не только милое дитя, но и прекрасную женщину, что вовсе не отеческие чувства движут им… а между тем случилось так, что Бецкой и его любовь вовсе перестали волновать Алымушку. Произошло это по причине двух событий – ею увлекся великий князь, а сама она по уши влюбилась в Андрея Разумовского.

Алымушка была очаровательна, спору нет, однако графа Андрея к ней не влекло ни чуточки. Он меньше всего хотел отбивать последние радости жизни у Бецкого, это раз, кроме того, Алымушка была для него всего лишь ребенком. Граф Андрей не принадлежал к числу тех, кто непременно желает сорвать цветок невинности, – во-первых, он был до крайности брезглив, кровь мог видеть только в бою, а расставание с невинностью, согласитесь, связано с обагрением некоторых частей тела кровью; а во-вторых, он предпочитал женщин, уже изучивших науку любви, а потому хорошо знающих, чего хотят они – и чего хотят мужчины.

– Я не обнаруживаю в себе педагогических способностей, – откровенно признавался он в интимном кругу друзей. – Слуга покорный, внимать наивному лепету девичьих признаний и утирать слезы, которые непременно следуют за первым падением, – это не для меня! Я желаю, чтобы женщина в моей постели смеялась над грехом, – так же, как над ним смеюсь я! Обнимая меня, она должна быть готова в любой миг разомкнуть объятия. Боже сохрани, если я только почувствую намек на то, что дама повиснет на моей шее камнем… Я готов даже прослыть подлецом, только бы не делить ложе с маленькой дурочкой, от которой потом не смогу отвязаться.

И вот, учитывая все это, можно вообразить, с каким выражением смотрел сейчас граф Андрей на явление Алымушки в его капитанскую каюту!

– Что вам угодно, сударыня? – спросил он сухо.

– Я приехала… я… – залепетала она робко, словно обвиняемый, который пытается отыскать последние оправдания, потом, вспомнив, встрепенулась: – Государыня назначила меня для встречи будущей великой княгини на русской границе! Поэтому я здесь!

– А что, – с деланым изумлением окинул взглядом каюту граф Андрей, – здесь русская граница?!

Павел прыснул.

– Не смейтесь надо мной! – в исступлении вскричала девушка, адресуясь, впрочем, не ему, а Разумовскому, который даже не улыбнулся. – Я на все готова, только бы…

Она осеклась, видимо, не в силах произнести последних откровенных, непристойных слов.

– Только бы что? – неприветливо проговорил граф Андрей, которого начинала раздражать эта нелепая сцена.

– Только бы вам… вам… – нелепо заикалась Алымушка. – Только бы вам при… при… – и наконец выпалила, словно в море с обрыва кинулась: – Только бы вам принадлежать!

Андрей невольно скользнул взглядом к Павлу. Он знал, что тот неравнодушен к Алымушке, а потому полагал, что столь откровенное признание может вызвать у него ревность, ранить его чувства. Однако великий князь ничуть не выглядел раненым – напротив, на его курносом, некрасивом лице цвела заговорщическая ухмылка. Он хорошо знал своего очаровательного и себялюбивого приятеля!

Да, но его не знала бедная Алымушка.

В самом деле – не знала…

Если бы граф Андрей был героем чувствительных романов, которые он во множестве прочел (редкостно привередливый в одежде, женщинах, лошадях и еде, он был совершенно неразборчив в книгах и с одинаковым удовольствием поглощал, к примеру, и «Histoire du chevalier des Grieux et de Manon Lescaut» некоего французского аббата по имени Прево[11]11
  «История кавалера де Грие и Манон Леско» (фр.) написана аббатом Антуаном Франсуа Прево.


[Закрыть], и «Vitae XII imperatorum»[12]12
  «Жизнь двенадцати цезарей» (лат.).


[Закрыть] Гая Светония Транквилла), он непременно должен был восхититься смелостью юной девушки, которая отважилась на такое пылкое признание, расчувствоваться – и немедленно заключить ее в объятия. Однако Разумовский не был героем чувствительных романов (ему лишь предстояло сделаться таковым, о чем он, конечно, знать в сию минуту никак не мог!), а этот трепетный лепет вызывал у него только досаду.

«Если она ждет, что я сейчас, немедля осыплю ее поцелуями и под звуки томных признаний лишу невинности, она ошибается, – подумал граф Андрей раздраженно. – Но что же мне делать? Послать разве ее к черту и выставить вон? Невежа, скажет она, и будет права. К тому же это бестактно по отношению к Павлу, который ее так жаждет… не может же он взять женщину, от которой я с презрением отвернусь! Вдобавок она непременно нажалуется императрице, которая с ней носится как с писаной торбой… Конечно, Катерина Алексеевна решительно не умеет долго на меня злиться, а все же возможны некие неприятные моменты… Я терпеть не могу оправдываться. Ага, кажется, придумал! Теперь главное, чтобы Павлушка не подкачал, сумел воспользоваться моментом».

– Все это, конечно, очень трогательно, – сказал Разумовский, усилием воли добавив в голос подобающую случаю дрожь, – и я бы с удовольствием разделил с вами ложе страсти, однако, вот досада, я не лишаю дев невинности. В этом я некогда поклялся моей матери.

На самом деле такую клятву дал матушке брат Андрея, Петр, ну а нашему герою клясться нужды не было, потому что невинность и нетронутость, как уже было сказано, его ничуть не влекли, более того – отвращали.

– И даже ради вашей любви я эту клятву не нарушу, – продолжал он, с хорошо разыгранным сокрушением глядя в смятенные карие глазки, наливавшиеся слезами отчаяния. – Вот кабы вы явились ко мне замужней дамою или чьей-нибудь любовницей, клянусь, я бы вас не упустил. Поскольку клятву faire pas adultère я не давал.

– Что же мне делать? – робко спросила Алымушка, дрожа губами и последним усилием удерживаясь от слез. – Как же мне быть?!

– Ну, не знаю… – пожал плечами Разумовский. – То есть знаю, конечно. Попытайтесь расстаться с этим цветком, которые многие ценители находят восхитительным. Вот, к примеру, великий князь… А кстати! – воскликнул он, словно его только что, вот сейчас, осенило. – Вы заставили великого князя привезти вас сюда угрозами, что покончите с собой. Правильно я понял?

– Истинно так, – кивнул Павел с веселым блеском в глазах. Он смекнул о намерениях приятеля, находил их очень умными и готов был подхватить игру.

– Но неужели вы не посулили ему какую-нибудь награду за исполнение вашего неразумного желания? – вкрадчиво спросил граф Андрей.

Доселе бледная, словно восставшая со дна утопленница, Алымушка внезапно покраснела, по расхожему выражению, как маков цвет.

– Как же, как же! – покивал Павел. – Посулила исполнить все, что я ни захочу!

– Любое желание? – с коварным выражением изломил соболиную бровь граф Андрей.

– Любое! – истово повторил Павел, а Алымушка промолчала, потому что это была правда. И она снова начала бледнеть, понимая, в какую ловушку попалась. В ту минуту, когда она вынуждала влюбленного великого князя отвезти ее к Разумовскому, она просто забыла, что по всем счетам нужно платить… C’est la vie, что поделать!

– Ну вот, – пожал плечами граф Андрей. – Как видите, все отлично устраивается.

Алымушка перевела глаза на Павла и сказала:

– Хорошо, пусть так. А мы еще успеем до отплытия?

Какое-то мгновение приятели ошеломленно молчали, потом так и покатились со смеху. Итак, Алымушка решительно брала быка за рога! Вернее, быков… Она готова была немедля отдаться нелюбимому цесаревичу, чтобы потом заполучить в свои объятия обожаемого Разумовского! Оба про себя гадали, крайняя наивность вынуждает ее так себя вести или столь же крайний цинизм, который она умудрилась подцепить при дворе, или в Смольном, или общаясь с Бецким, как бродячая собака цепляет на себя блох там и сям… А может быть, она с рождения была проникнута сим пороком, как иные бывают проникнуты тяжкими болезнями… Впрочем, не суть важно!

– Нет, – сухо сказал граф Андрей и даже руку выставил, чтобы сим жестом подчеркнуть категоричность отказа, – до отплытия мы не успеем. Мы уходим спустя час, а спешить в таких делах я не привык. Да и его высочество тоже. В конце концов, дитя мое, даже куаферу вы отводите больше времени на занятие вашей прической, а ведь мы не щипцами горячими размахивать собираемся!

– Вот именно, – поддакнул Павел, изо всех сил стараясь не расхохотаться.

– Так что, – завершил Разумовский, – пойдите с его высочеством, Алымушка, доверьтесь ему, его опыту и нежности, ну а потом, по моем возвращении, если пожелаете, мы вернемся к этому разговору.

«В самом деле, может быть, она станет хоть чуточку поинтересней, – подумал он философски. – А то, глядишь, влюбится в Поля… в конце концов, мужскими свойствами он очень даже не обделен, а в сочетании с его титулом и богатством это сделает его совершенно неотразимым. Глядишь, Алымушка не захочет с ним расставаться!»

Алымушка, похоже, смирилась с тем, что немедленно заполучить Разумовского ей не удастся. Она еще подбирала с ресниц крупные, совсем детские слезы, однако в улыбке ее появилось нечто проказливое. Теперь она посматривала на графа Андрея с особенным выражением, словно намеревалась сказать: «О, ты даже не представляешь, какой я стану! Ты влюбишься в меня по уши!»

Павел подмигнул, перехватив взгляд Алымушки.

– Только смотрите, – сурово сказал Разумовский, едва удерживаясь от иронической ухмылки, – учитесь хорошенько! Вы должны сделаться поистине неотразимы для меня! Иначе…

– О, я буду учиться прилежно! – воскликнула Алымушка. – Прощайте, граф! Доброго вам пути! Возвращайтесь скорей!

И она вылетела из каюты, бросив при этом нетерпеливый взгляд на Павла. Тот, едва успев значительно и благодарно мигнуть приятелю, выскочил следом. Уже из-за дверей донесся веселый голос:

– Присмотрись там повнимательней к моей невесте! Приглядись к ней, будто за себя берешь! Все о ней вызнай, до донышка!

Граф Андрей развел руками и воздел очи горе, словно обращаясь за сочувствием к кому-то высшему и всепонимающему. Собственно, ему нужно было не сочувствие, а одобрение. Он очень нравился себе сейчас. Отступился от невинной девицы, которая нравилась другу… воистину, поступил как подлинный fidиle et sincиre ami!

Однако одобрительного взора сверху он так и не дождался. Может быть, потому, что Всевышнему были ведомы все его подлинные резоны, а также дальнейшие события, и он знал, что вот-вот граф Андрей поступит совершенно наоборот, трагически наоборот… А верней всего, на потолке просто-напросто никого не было, кроме сухонького, тонконогого корабельного паучка, которому, согласитесь, на всю эту человеческую суету было совершенно наплевать – сплести бы паутину покрепче!

* * *

Вернемся, впрочем, к Вильгельмине. О чем думала она, покидая родную страну, отправляясь навстречу неизвестности? Тосковала о доме и об отце, которого, может статься, никогда более не увидит? Нет, у нее и мысли не было о доме, о близких, о родственниках. Думала она сейчас только о… вообразите себе, она думала о той самой цыганке, которая встретилась ей недавно и предсказала будущее. О той неприглядной, болтливой богемьен, которая напророчила ей полюбить невероятного красавца. И не солгала ведь!

Она в жизни не видела столь красивого мужчины, как тот, который предстал перед ней и приветствовал от имени наследника русского престола. И это была настоящая мужская красота, этот неотразимый черноглазый человек нимало не напоминал изнеженного тонконогого придворного кавалера в жабо, локонах и ажурных чулках. Такие были очень в моде, но Вильгельмина их терпеть не могла. Впрочем, она также не выносила грубых, неуклюжих, плохо одетых мужланов, которых полно при дворе Фридриха. Но этот человек… Ах, права была богемьен! «Тебя полюбит несравненный красавец, и ты полюбишь его, и у вас родится сын…»

Да! Вильгельмина чувствовала, что полюбила его, полюбила с первого взгляда… Всем сердцем – и на всю жизнь.

Вильгельмина была так переполнена восторгом первой любви, что далеко не сразу поняла: этот «самый-самый» всего лишь капитан корабля «Быстрый». А не наследник русского престола. Чертова богемьен все-таки ошиблась!

Для нее не имело сейчас никакого значения, капитан этот человек, граф или нищий. С какой-то незнакомой прежде мрачной пылкостью мечтала Вильгельмина лишь о том, чтобы быть рядом с ним. Уроки сдержанности и благонравия, постулаты о чистоте и непорочности, среди которых выросла Вильгельмина, – все было забыто в одно мгновение. Развеялось, как утренний туман! Осталось только желание, с которым девушка не знала, что делать. Ну не может же она подойти к этому обворожительному мужчине и сказать, что любит его, что хочет его…

Не разлучаться с ним никогда – вот о чем мечтала Вильгельмина. Слиться с ним душой и телом. Но он… сможет ли он полюбить ее? Или, не сводя с нее своих невероятных глаз, он всего лишь действует по поручению своего сюзерена?

Она и ошибалась, и нет. В ту минуту, когда три сестры, одетые в одинаковые, довольно убогие платьица, одинаково присели перед капитаном «Быстрого», одинаково скромно потупились, одинаково покраснели, он окинул их внимательным взором, чтобы ничего не упустить в поведении и манерах невесты цесаревича. Он еще не знал, которая из сестер Вильгельмина.

И вдруг ему показалось, что две девушки исчезли. Перед ним была только одна. Нет, конечно, две сестры остались на месте, они посапывали от волнения, они пытались вести светскую беседу… но граф Андрей ничего не видел и не замечал, кроме их третьей сестры.

Высокий лоб, капризный рот, слишком большой, чтобы соответствовать канонам красоты, но такой яркий, откровенно напрашивающийся на поцелуи! Она собирает губы в маленький тугой узелок, чтобы они не казались такими пухлыми, однако знатоку этот фривольный рот говорит о многом… Темно-синие глаза под удивительно дерзкими бровями. Их попытались припудрить, чтобы несколько смягчить этот размах, но напрасно. Ноздри тонкого, изящного носа раздуваются в нетерпении, словно девушка почуяла некий волнующий аромат. И холодное выражение лица. Она привыкла держать себя в узде, она привыкла надевать маску, привыкла лгать, таиться, лицемерить!

Графа Андрея словно прострелило. В воображении своем он увидел это лицо запрокинутым на подушке: волосы разметались, брови трагически изломаны, нацелованный, припухший рот приоткрыт, исторгает последний стон блаженства, а эти чуткие ноздри трепещут, ловя аромат слияния…

Он очнулся и беспомощно посмотрел на девушку, только теперь осознав, что это может быть Вильгельмина!

«Нет, это не должна быть она!» – мысленно вскричал Разумовский, обращаясь к Фортуне, которая всегда была к нему так благосклонна… В следующую минуту он понял, что Фортуна не только любила его, но и ревновала, и именно сейчас он пожинает плоды ее ревности. Потому что именно та, в которую он почти влюбился, была предназначена его господину!

Он вздохнул и вспомнил, как Павел крикнул на прощанье: «Присмотрись к моей невесте, будто за себя берешь! Все о ней вызнай, до донышка!»

От души немного отлегло. Было бы совсем невыносимо, если бы ревнивая Фортуна вообще лишила бы его возможности приблизиться к Вильгельмине. Но уж коли получен непосредственный приказ Поля…

Никогда он не ощущал в себе столько готовности повиноваться приказам великого князя! Он fidиle et sincиre ami или вообще кто?!

Выходить в море назначено было через три дня. Высочайшее семейство уже расселилось на предназначенных для того кораблях. Вильгельмина настояла, чтобы они с матерью определились на «Быстрый». Это, казалось, ни у кого не вызвало подозрений. В самом деле, кому, как не ближайшему другу жениха, сопровождать его невесту!

В самом деле, кому, как не ему…

Разумовский не сошел на берег, чтобы приветствовать своих пассажирок. Смотрел сверху, как они осторожно поднимаются по трапу, и думал, что больше всего на свете хочет сейчас сбросить Генриетту-Каролину в море, с той стороны, где поглубже, и, ежели вынырнет, не велеть ее спасать. Она мешала тому, что он задумал, страшно мешала!

Впрочем, едва лишь ландграфиня ступила на палубу, Разумовский понял, что помеха будет устранена самой природой. Лицо Генриетты-Каролины позеленело – и ею немедленно овладел сильнейший приступ морской болезни. Она повалилась навзничь почти без чувств. Служанки и матросы еле успели подхватить ее.

Капитан тоже бросился к высокой гостье и поднял вокруг нее страшную суматоху. Генриетту-Каролину отнесли в каюту.

– Боже! – стонала ландграфиня, едва справляясь с рвотными позывами. – Как мне плохо! Как больно! Как грубо вы меня несете! Ах, мой верный Ганс! Где ты!

Разумовский удивился. Он отлично знал, что супруга ландграфини зовут Людвиг. Впрочем, ему тотчас пояснили, что Ганс Шнитке – доверенный слуга Генриетты-Каролины, который некогда спас ей жизнь, когда она была беременна Вильгельминой, а она в благодарность приютила его в своем замке и, по слухам, спасла от преследования правосудия. Впрочем, поскольку гонялось за ним не германское, а французское правосудие, Ганс мог чувствовать себя совершенно спокойно. Немолодой, угрюмый, с лицом, изуродованным шрамом, с мрачным и загадочным прошлым, он стал незаменимым другом господам, помощником и наставником их дочерям. Конечно, Генриетта-Каролина не отправилась бы в дорогу без своего верного Ганса, однако он сломал ногу и был пока прикован к постели.

Разумовский сокрушенно покачал головой, а сам подумал, что этот Аргус сломал ногу очень своевременно.

Служанкам было велено глаз с ландграфини не спускать и ни под каким видом не дозволять ей вставать с постели. Приказ отдал сам капитан. Он пригрозил, что всякого, кто ослушается, сбросят за борт в открытом море.

Капитан на судне, как мы уже говорили, царь и бог. До выхода в море было еще далеко, а служанки ландграфини уже дрожали за свою жизнь. И были до такой степени поглощены исполнением воли капитана, что им оказалось не до принцессы Вильгельмины.

А ведь бедная девушка тоже нуждалась в присмотре. Корабль произвел на нее ошеломляющее впечатление. Поэтому неудивительно, что потрясенная Вильгельмина вообще обо всем забыла. Например, запереть свою каюту на ночь. И, конечно, не было ничего удивительного, что капитан, обеспокоенный состоянием своей высокой гостьи, бесшумно приотворил эту незапертую дверь под покровом темноты…

Разумовский ждал, что эта дверь окажется открыта. Он надеялся! Но все же не вполне верил. В тот миг, когда разбухшая от сырости дверь отяжелела и не поддалась руке, его охватила такая смесь ужаса и гнева, горького разочарования, что граф Андрей готов был вышибить дверь, только бы войти!

Может быть, Фортуна, продолжавшая любить его и оберегать, дала ему этот миг промедления, чтобы он успел подумать о том, что делает, что собирается сделать?! На какую опасную стезю ступает, какое преступление – государственное преступление! – намерен совершить? Но, наверное, промедление было слишком кратким, и граф Андрей ничего не успел обдумать. Да нет… он просто не мог ни о чем думать! Он, который не верил, что страсть – это омут, он, который всегда знал, где пролегает спасительное течение, которое вовремя вынесет его, на сей раз ничего не мог поделать со своим безумным, воистину безумным желанием.

Дверь отворилась. Светлая фигура шевельнулась на кровати, привинченной к полу, чтобы не стронуло во время качки или, храни Бог, шторма:

– Кто здесь?

Андрей перестал дышать от звука ее голоса. И все же… если бы она сказала что-то вроде: «Это вы, матушка?» или: «Это ты, Лизхен?», приняв его в темноте за служанку, – может быть, он бы просто ответил: «Это капитан. Я пришел узнать, как вы себя чувствуете, ваше высочество». И тогда, вполне возможно, звуки собственных голосов отрезвили бы их, разговор свелся бы к обмену несколькими вежливыми фразами – и Разумовский удалился бы, с легкой усмешкой посоветовав Вильгельмине все же запереть на ночь дверь. И потом вспоминал бы случившееся, вернее, неслучившееся, с легкой улыбкой сожаления, повторил бы попытку – или не повторил бы…

Но она шепнула:

– Кто здесь? Это… ты?

И все перестало существовать для человека, чей дед некогда получил прозвище Розум именно из-за своего осторожного, расчетливого ума…

Он бросился к постели, в эти протянутые руки, которые вцепились в него так, словно корабль уже шел ко дну, а они чаяли спастись в объятиях друг друга… или утонуть вместе, кто знает?

Они утонули вместе… и лишь спустя несколько мгновений граф Андрей осознал, что совершил самое ненавистное для себя дело: лишил невинности девицу.

Брезгливость? Страх? Может быть, отвращение? Что испытал он?

Не было и в помине прежних ощущений. Нежность, нежность… он был растроган почти до слез. Ее стон, стон боли, вызвал в нем ненависть к себе, к своей грубости. Хотелось продолжать, но как? Он остерегался снова причинить ей боль, разорвать те легкие, легчайшие узы, которые сплелись вокруг них… паучок на потолке ткал и ткал свои сети… а может быть, Амур, бог любви, принял на сей раз этот ироничный образ?

Кто же их знает, этих богов!

– Ты прекрасна, как твое имя, – пробормотал он, вглядываясь в ее запрокинутое лицо. – Вильгельмина… Вилли – так тебя зовут матушка, сестры? А я тебя буду звать Минна. Только я.

Она счастливо улыбнулась в ответ.

Граф Андрей шевельнулся, чтобы встать. Ее руки вцепились в него в порыве отчаяния:

– Не уходи!

– Сейчас тебе больше нельзя, – шепнул он, не то улыбаясь в ее губы, не то целуя их. – Я приду завтра.

Он думал, она потребует каких-то клятв, подтверждений… но она опустила руки и улыбнулась покорно… В свете лампадки под образом Николая Чудотворца, покровителя моряков и путешественников, блеснули ее глаза, ее улыбка…

Она знала, что никаких клятв не нужно, он придет, вернется, и все сбудется, все, о чем она мечтает, что ей было предсказано! И заснула спокойно, счастливо, не заботясь о будущем.

– Минна… – прошелестело прощально.

Граф Андрей вышел, по-прежнему не находя в голове даже остатков ни розума, ни разума… ничего, ни одной мысли… только счастье, затуманившее мир…

Паучок замер в своем углу. Паутина соткана, можно отдохнуть.

Да, на следующую ночь граф Андрей вернулся, как обещал.

Он диву давался, откуда у этой захолустной принцессы, воспитанной в самой унылой атмосфере, какую только можно вообразить, нашлось столько пыла, столько неистовства и страсти! Граф Андрей решил, что отправится сопровождать Минну и по суше, как только та будет достигнута.

Первое потрясение в нем несколько улеглось – не улеглось восхищение. Он мерил шагами каюту – и сам себе дивился. И пытался понять, что все-таки произошло, что случилось с ним, с его сердцем и душой?

Да, он знал о своем влиянии на женщин, о своей неотразимости. Понимал, что унаследовал эти мужские чары не столько от отца, сколько от дядюшки, который мгновенно, чуть ли не с первого взгляда, но уж с первого поцелуя точно пленил некогда императрицу Елизавету. Граф Андрей знал, что ни одна женщина не может видеть его спокойно. Если их можно сравнить с яблоками, то графу Андрею не нужно было даже трясти яблоню, чтобы они падали к его ногам. Если их можно сравнить с бабочками – эти бабочки сами слетались в его гербарий и пришпиливали себя к листам бумаги. Если их можно сравнить с цветами – они сами срывались с клумб и наперебой норовили прельстить его своим ароматом и яркостью лепестков.

Графу Андрею не нужно было делать карьеру при дворе. Все для него сделали отец с дядей. Можно было только пожинать плоды своего невероятного очарования, коллекционировать красавиц, как он коллекционировал античные камеи. Больше всех камей ценились те, за подлинность которых можно было поручиться, за которыми приходилось гоняться, отбивать их у других коллекционеров. Среди женщин более всего ценились те, которых нужно было отбить у прежнего любовника, хотя это и считалось невозможным. В этом смысле Вильгельмина могла считаться венцом его коллекции, гербария, собрания ценностей – назовите как хотите. Что может быть трудней, невозможней, чем отбить невесту у наследника русского престола? Андрей Разумовский решил это сделать – и сделал. Впрочем, решил – не совсем точное слово. Он просто не мог этого не сделать. Ведь он влюбился в эту женщину так же сильно, как она влюбилась в него.

…Он думал, что путь в Россию будет долгим и каждую ночь он будет обретать счастье в объятиях женщины, которую так внезапно полюбил, одно звучание имени которой сводило его с ума. Однако он не учел одной малости. Кавалер Крузе, командующий флотилией, не доверял «паркетному шаркуну», как он втихомолку называл графа Андрея, исполнившись к нему величайшего презрения, когда этот молодой человек, у которого были задатки блестящего морехода, изменил водным просторам и променял их на сушу. Кроме того, у Крузе был острый, приметливый взгляд настоящего моряка. И от него не укрылся ни предательский трепет принцессы Вильгельмины, ни алчное выражение, которое появилось на лице записного дамского угодника Разумовского. У Крузе был на «Быстром» свой человек, который получил приказ тайно следить за каждым шагом этих двух особ. Так что о безрассудном поведении принцессы, о котором не имела представления ее матушка (даже мысль ни о чем подобном не могла закрасться в ее бедную, благонравную, к тому же кружащуюся от корабельной качки голову!), кавалеру Крузе стало известно еще до того, как граф Андрей первый раз покинул каюту своей новой любовницы.

Кавалер Крузе почувствовал, что на его голове прибавилось седых волос, а на лице – морщин. Однако он не хуже молодого Разумовского умел разрешать неразрешимые задачи. Все-таки Крузе был боевой командир…

Он воспользовался правом командующего флотилией: отдавать приказы, которые не подлежат обсуждению. Отправил капитан-лейтенанта Разумовского в Петербург по срочному, важному, только что выдуманному государственному делу. Отправил сушей… Командование «Быстрым» Крузе взял на себя, и таким образом сделал его флагманским кораблем. А к императрице был послан курьер с тайным донесением. То есть Екатерина оказалась осведомлена о государственной измене довольно быстро.

Можно было ожидать, что кругом полетят головы… Можно было ожидать!

Ведь случилось так, что незадолго до этого Екатерине доставили частное письмо Ассебурга к воспитателю цесаревича графу Никите Ивановичу Панину, в котором посланник уверял Панина, что ландграфиня будет следовать только его советам и во всем ему повиноваться. При помощи перлюстрации же узнала императрица, что прусский король Фридрих писал своему посланнику в Петербурге, Сольмсу, чтобы он не скрывал от ландграфини ничего такого, что могло бы послужить к руководству ее при незнакомом дворе. Из этого Екатерина заключила, что у ландграфини явится много непрошеных советников, и стала подозрительно относиться к тем близким цесаревичу лицам, которым предстояло быть в обществе гостей тотчас по их приезде в Россию. В этом смысле Разумовского, друга Павла, следовало опасаться. Павел – Панин – Разумовский с его вновь обретенным влиянием на юную, неопытную девушку… Между Екатериной и бароном Черкасовым возникла стремительная переписка о том, как воспрепятствовать графу Разумовскому сложить с себя командование «Быстрым» и отправиться в Петербург в свите ландграфини сухим путем. Они еще не знали, что Разумовский уже в пути – но не по собственной воле, а по приказу Крузе. А Генриетта-Каролина с дочерьми отдохнула несколько дней в Ревеле и двинулась дальше в сопровождении барона Черкасова. И если кто-то и замечал нервозность и тоску Вильгельмины, это приписывали естественному волнению перед встречей с женихом.

О Боже, можно представить, как она волновалась бы, если бы знала, что Екатерине уже все известно о государственной измене, совершившейся в постели!

* * *

– Ой, Като-о-о!!! – протянула графиня Прасковья Ивановна Брюс и нервически хихикнула. – Честное слово, ты никогда не перестанешь меня удивлять!

Екатерина Алексеевна снисходительно поглядела на любимую подругу:

– Ну, надеюсь… а ты что, в самом деле думала, что я ей ворота merde[13]13
  Дерьмо (фр.).


[Закрыть] измажу, как будто она едет не в Петербург, в царский дворец, а в малороссийское село, в какую-нибудь хату?

Графиня Брюс, ближайшая подруга императрицы[14]14
  Подробнее об их отношениях можно прочитать в новелле Елены Арсеньевой «Путеводная звезда» в сб. «Русские куртизанки» (М.: Эксмо, 2009).


[Закрыть], так и залилась смехом, вообразив эту картину: императрица российская макает тряпичный квач в свой собственный ночной горшок и мажет его содержимым ворота загородного дома своего фаворита Григория Орлова, в котором остановилась невеста цесаревича Павла, принцесса Вильгельмина Гессен-Дармштадтская, о которой буквально на днях стало известно, что она с недавних пор более не девица, а потому в невесты цесаревичу как бы не вполне годна… в том смысле, что негодна совершенно!

Прасковья Ивановна лукаво подняла бровь:

– Като, ну что ты преувеличиваешь! Noblesse oblige[15]15
  Положение обязывает (фр.).


[Закрыть] все-таки, ну какие ворота, какое вообще merde? Но я была уверена, что ты отправишь их вместе с этой ощипанной Генриеттой-Каролиной восвояси! А ты их вон как привечаешь… Хотя понимаю тебя, конечно: уж больно хороша девчонка!!!

Императрица задумчиво усмехнулась: эта девчонка, которую она заглазно выбрала в жены наследнику, и в самом деле оказалась чудо как хороша! Другого слова, кроме как очарование, для описания ее трудно было подыскать.