Текст книги "В поисках меча Бога Индры. Книга вторая. Сеча за Бел Свет"

– Извольте войти в свою ложницу, каковая по праву крови принадлежит вам, ваше сиятельство.

– От, Хара, токмо не надь мене кликать таковым нудным словом сиянтельство, – откликнулси Борюша и шагнул уперёдь, намереваясь войтить у горницу. – Точнёхонько я сияю, – и немедля замерши, обомлел.

Оно аки ложница поразила своей чудной красой душу мальчика. Вона как и Чандр, Серебристая, Лунная палата сотрелась полукруглой горницей. На ейных стенищах располагалось несколько громоздких, четырёхугольно-вытянутых окошек в которых гладкая васильковая слюда була оченно прозрачной, оттогось у ложницу, снаружи, проникал ясный свет, солнечного воза Асура Ра. Эвонтова светозарность наполняла усю палату желтовато-васильковым сиянием, отражаясь, словно от водной глади и от стен, и от потолка, и от пола, иде белый голыш был сподряд покрыт узорами из разнообразных самоцветных каменьев. А кады свет касалси тех живописаний мерещилось, чё изображения оживают… И вот на могутных деревах, напоминающих дубы да вязы, враз зачинали трепетать листочки. С веточек вспорхнув да широкось раскрыв крылья, скользили у полёте по голубому своду птицы. Та чарующая небесная лазурь нежданно то голубела, то бледнея, на маненько, покрывалась среними облаками, кои опосля обращались будто б у василькову пожню. Подле деревов росли зелёны травы, а посредь них ходило усяко зверьё. Зрелись тама серы волки, редрые лисы и даже буры ведмедя. Иноредь мнились и вовсе каки-то чудные, доселе не видимые мальцом животинки с длиннющими руками аль приплюснутыми мордами. По усей поверхности пола колыхались травы и цветы. Вони инолды вздрагивали своими вытянутыми перьевидными отростками, трясли соцветиями… и тадысь созерцалось як прерывчато колеблются на них мелки, голубы росиночки. Бывало, промеже тех трав двигались едва заметные, почитай шо смаглые, змеи и ящерки. А на загнутых былинках восседали зелёные, чуть ли не с палец у длину, кузнецы.

Залюбовавшись изумительной лепотой стен да изображениями на них мальчуган сразу вжесь и не обратил внимания на огромный одер, стоящий углубине ложницы. Энто был мудрёный такой одер, вон точно находилси под крышей, и поддерживалси четырьмя белыми схожими со стволами деревов столбами, увитыми перьплетениями золотых ветвей. На вершине те столбики были скреплены меж собой четырьмя брусками, ужо и по тоньче, и не так богато украшенными, на оных и поместилси потолок из лёгкогу холста, идеже на златом полотне проступало чудное хитросплетение нитей паче тёмных оттенков, живопишущих усякие цветы. С макушек тех брусьев удол спускались мягкие, нежные холсты завес по грани украшенные бахромой. Энти завесы достигали пола ложницы, теряючи свои махры у подымающихся травах, и вукрывали одер по трём сторонам, оставляя проходь ко нему лишь с одного боку.

В белы столбики, до половины их высоты, были вставлены два золочёных ослона, овый супротив другого, меж которыми проходил широкий настил застеленный свёрху высоким тюфяком, простынью из нежно-голубого холста да тонким, небесного цвету, одеялом. По тому самому одеялу, укрывающему увесь одер, была разбросана уймища васильковых подух, от здоровущей, ноли утрое больче бероской, до маханькой, васнь с ладонь. Ослоны гляделись не токась золочёными, по ихняму полотну проступали добре зримые узоры дивной резьбы, по каковой мальчуган дотумкал, чё одер деревяный и лишь покрыт тем самым золотом. Сам одер был не токмо долгим, но и весьма широким, на коем моглись улечьси и Борила, и Крас, и Былята и тады усё ищё восталось местечко для шишуги. Одер был высоким, посему сторонь него стояла небольша така посеребрёна скамля с короткими ножками.

Созерцая тот одер Боренька отчавотось припомнил свой край и большущу бероску печь которая, точно и енто ложе, занимала почти четверть жилища. На печи кочумали старики аль мальцы, взбираясь тудыличи по приступкам, таким небольшим двум, трём ступенькам. Почивали беросы и на полатях, эвонто таки деревянны настилы, они започались от боковой стёны печи и проходили по избёнке ноли до супротивной стороны жилища. Полати были высокими, едва ли не ровняясь с печью, с коей на них и залезали. Край полатей ограждалси низкими держаками да деревянной облокотницей. Застелалися полати тюшаками шитыми из сафьяна (выделанной кожи козла) набивающиеся соломой, мочалой, шёрстью аль пером, тогды тюфяк кликали периной. Свёрху на тюшаки и перины стлали льняные или конопляные простыни, да ложили четырёхугольны подухи набитые пухом, вукрывалися беросы лоскутными да стёганными одеялами. Ежели у семье було много ребятни, то вдоль стен, не занятых печью, ставились широки скамли намертво креплёны к стенищам, тёсанные из самых крепких деревов, оные служили не токмо для сиденья, но и для сна.

– Пожалуйте на одер, ваше сиятельство, – продолжил свои нудны величания Хара и склонилси ащё ниже.

Борюша зачурованный таковой сказочностью ложницы, прямо-таки вздрогнул от унезапно подавшего глас полкана, да будто пробудилси, от глубокого сна в который его ввергла у та несравненность палаты. Он встряхнул головой, отчавось пошли волной по ней густы пошеничны волосья, и сделал несколько шагов у направлении одера, слегка пужаясь смутить своей простотой энту купавость, або своей неуклюжестью чё-нить сломать. Вставши посредь ложницы, мальчик огляделси, а Хара ужось закрываючи створки дверей балякал промаж того:

– На одер извольте возлечь ваше сиятельство. Ведь сколько… сколько веков дожидался он своего властителя, самого потомка досточтенного Велеба и Бога Индры.

– Хара, – сёрдито отметил Борилка и повертав голову гневливо полыхнул очами у сторону полкана. – От ненадоть токмо сице причитать, дожидалси вон, не дожидалси. Оно мене то излишне ведать… Ты луче молви, чё можно мене ложитси… али неть?

– Вестимо… вестимо можно ложится, – выпускаючи из перстов ручки дверей, откликнулси торопливо Хара и поверталси к мальцу. – Чичас я помогу вам раздеться. Сыму сапоженьки, рубахоньку, да поясочек и тогда пожалуйте на одер ваше сиятельство, а после принесу кушанья.

– Чавось? когось раздеть, – возмущённо дохнул мальчишечка, и глазёнки егось вытаращились, васнь ему пришлось наново узреть злобного змея Цмока нежданно вошедшего у ложницу Индры. – Да-к… да-к…, – задыхаясь закалякал вон, – чё ж я маненький какой. Я вже отрок, и сам собе сапогу сыму… и пояс… и рубаху… А ты ступай Хара.

Одначе полкан не двигалси с места, словно днесь окаменел, да не просто обмер, а прям сжалси у собе, враз ставши каким-то маханьким, забито-обиженным. Мальчик узрев таковой испуг, смутилси… да, шоб паче не страшить своим раздражением полкана, глубоко вздохнул, и, просиявши, чуть тише пробачил:

– Поди Хара… поди, я сам привык раздеватьси, а шамать я ноне не буду, ужо оно як вельми вустал.

Полкан абие поклонилси, и спешно развертавшись, схватил рукой водну из створ и чуточку её приоткрывши, проскользнул сквозь узку щель, следом резво притворив дверь за собой.

– Фу… – довольно пропыхтел мальчуган, обрадовавшись тому чё, напоследях, осталси один хоть и у таких великолепно-пречудных палатах.

И тогды же тронувшись с места неспешно направил свову поступь к одеру, кые доставало настилом и высоким тюшаком ему до стана. Остановившись подле него, Борилка протянул уперёдь руку да огладил гладко одеяло, подивившись эвонтой мягкости и струящейся нежности холста. Засим вон поднявши, поклал на одер меч, да шагнув к завесам, ощупал и у ту паче плотну холстину.

– Чё ж Индра – лунный иной Ра, – молвил вон обращаясь к покоившемуся на одере мечу, и кивнул ему. – Ты кован самим Богом Сварогом, кован для Асура Индры, а посему и место твоё туто-ва на евонтом одере, каковым жёлал Индра смутить мову душу. Да токмо не так просто мене полошить, оттогось як вельми я люблю свой край и Крышню… Эх! видывал бы ты его, – расплывшись у улыбке произнёс мальчуган, не сводя взору с меча. – Ужо он такой светлый Бог… не забыть мене его доброту. Да и посим Индра, – мальчик, протянув рученьку, обхватил могутну рукоять да на немножечко приподнял меч ввысь. И у тот же сиг, сорвав с под меча широко, мягко, шерстяно одеяльце, скинул на пол, при том часть подух посыпалась услед за ним. – Ты ему, – добавил отрок, возвярнул меч на прежне место, то есть на одер. – Предку мому, кажи, ежели узришь… Оно то мене никак не можно свярнуть с Солнечного овринга. Ты ж мудрёный меч и творёный самим Сваргом посему должон кумекать, чё род мой, – и Боренька выпустив из руки рукоять меча провёл по его растительному узору перстом. – Род мой бероский, вон же идёть не от Индры, а от Белуни… от девы той, хупавой, верно, як и матушка моя. Занеже он, Индра, кто? Он – Бог, а я человек. И усё во мене человечье, людское… усё то от неё, от Белуни, от матери моей, прародительницы… утак-то…

Борила убрал руку от меча и отступив от одера назадь, принялси сымать со спины туло и котомку, со стана пояс, днесь ночью спасший ему жизть и своей крепостью пособивший достать должное. Засим усё то снятое он поклал на пол, носком сапога подтолкнул подухи у едину кучу к скинутому одеялу, и, вопосля того, уселси на творёну мешанину свёрху. Медленно и устало вон развязал снурки на голенищах и стащил с ног сапоги, скинул, чуть влажноваты, суконки. Да посем вуставилси смыкающимся взором на свои босы ноги, вжесь не смуглые, а каки-то розовато-отёкшие от трудной дороженьки и той жарыни каковой ноне были подвергнуты. Ищё морг вон обозревал саму таку несравненну ложницу, да вдруг повалилси свёрху на одеяло, подгрёб большущу подуху под голову, и сомкнул очи… Кой-какое времечко он тихочко лежал тама, и унезапно просиявши пробалякал, направляючи говорок тот к мечу:

– Оно Индра попомни то, даже ежели я ту цебь и прыму, то ты не мерекай, чё мене будуть надобны энти палаты и чертоги… да николиже. Моя торенка не из… ме..н..н..а…

Лико мальчугана едва заметно дрогнуло, губы шевельнулись выдохнув протяжно да вяло последне слово и густой сон навалилси на него. Сон – Асур почиваний, сын Богини Мары… И тадыличи нежданно яркий солнечный луч, будто б пробил слюдяно-васильково оконце и узкой полосонькой скользнул по высоким желдам, покрывающим пол у ложнице, покачивающим перьевыми, долгими былинками як живинькими. Траванька пошла малыми волнами, затрепетала и вжесь словно раздалася у стороны, выпускаючи из собе небольшого духа. Енто был почитай прозрачный дух бабёнки, обликом своим напоминавшим старушечку, обряженный у цветасту понёву, длинну до пола, и белу, с вышивкой по вороту, рубаху. Долги седы волосья духа гляделись совсем реденько, укрывая малешеньку головушку, иде на покрытом морщинками круглом личике светозарно проступали тёмно-серы глазёнки. Медленной поступью старушенька двинулась к лежащему на полу мальцу, на ходу раздвигая тонкими полупрозрачными ручонками высоки, для ейного росточку, травушки, сбирая с у тех востроносых концов капли голубоватых росинок.

Дрёма, а ента безсумления была она самая, дух вечерней и ночной жизти любого жилища, подойдя к лицу Борюши, бросила у него те мельчайши, водянисты брызги, каковые коснувшись кожи, огладили её словно мягки, ласковы рученьки. Дух обошёл мальчугана по кругу, и, поправил одеяльце, прикрыв им Бореньку да подоткнув края под подуху, абы было тяплее. Засим усё также неторопливо Дрёма приблизилась к подухе, на которой покоилась глава мальчонки, и, взобравшись на неё, пристроилась обок. Нежно сице, по-матерински, старушечка провела своей маханькой пястью по волосьям мальчика оправляючи их к долу, а опосля тихочко запела убаюкивающую песню… таку светлу, чудну и милу…

А луч солнца, тот самый, который пробудил Дрёму, пробежалси по полу и несильно качнул своим движеньецем былинки трав, отчавось у те затрясли крапинками росинок, умиленно вторя песни старушечки, заливисто затренькав, вроде гремушек оные у праздники беросы подвязывали коням. И Борюше, аки дитю, коих вельми любила Дрёма, стал снитьси добрый сон. И видел вон у нём лицо своей матушки, братьев, сестричек и сродников по которым утак истосковалси, зрел у том сне Младушку. Вони шли с младшим братушком по какой-то лесной торенке, подле них шелестели листвой высоки дерева, во руках у них были корзиночки полны сладкой, алой малинки… а тама идей-то у вышине дубрав… далёко… далёко пела для них песенки кака-та чудна пташка.

Глава одиннадцатая. Полкански бани

Боренька утак вустал и стокмо пережил, шо сон, оный навеяла на него Дрёма, продлилси не токмо оставшийси день, но и усю последующу ночь. Вон проснулси лишь утром иного дня, да и то, ежели балякать истинну, не пробудилси, а был разбужен. Негромко скрыпнув, вроде як застрекотал сверчок, отворилась водна створка дверей, и чудна пташка напевающа мальчоночке у вышине раскидистых дубравных крон смолкла. И вжесь она стихла, отрок пробудилси да, резво подавшись с подухи и полу, сел, уставившись на дверь, подле каковой стоял Былята.

– А чёсь ты Борюша лёжишь на полу, нешто не на одере? – поспрашал воин и задорно загреготал.

– Дядька Былята, – радостно кликнул малец и абие вскочивши на ноги, кинулси бежать к воину, да раскрыв широко ручонки обнял, крепенько прижавшись ко нему. – Ты прибыл от у то сице ладненько… Добре чё ты, а не ентов Рама али нудный Хара.

– Пришёл, а то як же, – прижимая ко собе мальчишечку, ответствовал Былята и ласково провёл суховатой дланью по его пошеничным волосьям. – Стокмо спать, ужотко надоть и пробудитьси, да пожелвить, у баньке обмытьси… Ну, а вопосля, – старшина беросов на миг прервалси и обхватив руками голову мальчугана, малеша отодвинул от собе, да вызарившись на него, добавил, – опосля итить на гору Неприюта, коли ты не перьдумал.

– Да, ты чаво дядька Былята? Да не кадысь, – звонко гикнул Борила, и, вздрогнув усем тельцом обидчиво скривил свои алые уста. – Ты чё мерекаешь мене эвонти палаты нужны? Али одер? Вот же нисколечко… нисколечко… душа моя и овринг не изменны, николиже.

– Борюшенька, прости, – почитай, шо прошептал Былята и сызнова привлёк мальчонку ко собе, шибко прислонив его главу ко груди, да нежно поцеловав у густы растрёпанны волоса. – Эт, я утак по недомыслию спросил. Я у тобе не сумлеваюсь, но може…

– Никак не може, – закачал головой мальчик, и, вздевши её, всмотрелси у родны черты бероса. – Я поду туды кудыличи велел ступать мене мой Бог Крышня, – и горестно вздохнув, молвил, – обаче должон я тобе дядька Былята кое-чаво поведать… И у то мене не дюже приятно калякать.

Старшина беросов широко расплылси в ответ мальчугану, и кивнувши, приобняв за плечи, направил свой и его ход к одеру, на котором словно властитель усех полканов почивал великий меч Асура Индры и такового простого бероского отрока Борилки. А Былята промаж того прогутарил:

– Инолды стоить казать и о том не дюже приятно, ежели надоть, шоб душе було спокойней. Ты вжесь преодолей свово не желание да бачь мене про то, а я внемлю.

Подойдя к одеру Былята и Борила взобрались на негось, вусевшись прям на простыню, сторонь меча и на чуть-чуть замерли. Притулившийся к воину мальчик поглядел на скомканно на полу одеяльце, да примяты после сна подухи, да узрел на самой большей из них, на коей лёжала глава евойна, вельми приглубу вдавленность, оставшуюся верно от Дрёмы. Недалече от кучи малы из вечей валялись туло, пояс, сапоги, суконки и котомка, иде едва слышно пыхтел, подаваючи о собе знать, голодный Ёж.

– А Гуша? Гушу нашли? – прервав затянувшиеся отишие, взволнованно вопросил малец.

– Крас егось привёз, – ответствовал ровным голосом Былята и кивнул, у подтверждении того говорка, – привёз… не тревожьси. Гуша ентов, вилявый такой, оказываетси не заплутал. Просто внегды опустилась на Бел Свет ноченька, взобралси на взгорье да улегшись, закочумарил, дожидаючись нового дня… Продрых усю ночку и пробудилси токмо тогды, кады Крас с полканами ко няму подтрюхали. Так чё не беспокойси о нём, луче поведай мене желанное.

– Добре тыдыкась, – откликнулси чичас же Боренька и торопливо перьдал старшому беросу баляканное ему Рамой, видение Индры на троне и обычаи полканские, сказанные Харой.

Былята слухал мальчонку до зела внимательно, не перебиваючи, а кадыка тот сбивчиво закончил свову молвь, поведав чё не знаеть як поступить и у то ж времечко страшитси потерять полканско воинство отдав цебь Раме, споднял руку и ласково провёл по спине, будто выравняючи тама враз волосья и холст рубахи, да произнёс:

– Умница Борилушка, чё не отказалси от престолу да воставил принятие цеби на посим. Оно как у эвонтом деле и впрямь надоть не торопитьси, надоть поспрашать совету.

– У тобе дядька? – вопросил мальчишечка тяперича перьстав полошитьси, да успокоенный уверенной речью воина почуял, точно с плечь евойных сняли то само, взвалённое вобычаями полканскими, стыдливое вощущение, вроде як чавой-то он натворил, дюже пакостное.

– Не токмо у мене, – гутарил Былята, днесь оправляя на собе ковыльны курчавы волоски бородушки. – Не токмо у наших усех путников, но и у духов… У Вил. Ты же к ним пойдёшь, сице?! – вже васнь утверждающе отметил он.

– Вестимо, – убеждённо ответствовал отрок, и отринувшись от старшины воинов, всмотрелси у его светло лицо, тако не свойственное от природы беросам.

– Воно у них и стоить о том поспрашать, – продолжил каляканья Былята и осклабилси, казав белы зубы. – Завтра можно и отрядитьси к Вилам… Ноне отдохнёшь, обмоишьси у баньке, а на зарянке у торенку. Со тобой пойдёть Крас, прямёхонько ко Вилам проводить.

– Не-а, никак неможно, – взбудораженно загамил мальчуган и вытаращил глазёнки, ужесь колготно пожал плечьми да замотал головушкой. – Красу йтить никак неможно… Оно як могёть вон теми духами купавыми прельститьси, и тадыка опостылет ему Бел Свет, и жизть будят не в радость. У то и Рам подтвердил, полканы к Вилам николи ни ходють и диток ни пущають.

– Не полошись Борюша, Красу ходють можно, – изрёк Былята и легохонько тукнул ладонью мальца по плечу, – потомуй как Крас никакой Вилой не прельститьси, он давно ужо любить бероску девчинку, и в верасене у них свадебка была б… Оно можеть ноне и будять она, свадебка та, отложена, да токась душа Краса ей водной Лепаве отдана.

– Лепава, – повторил отрок имечко невесты Краса и заливчисто засмеялси, втак его веселили у те баляканья про суженных-ряженных. – Ишь ты Лепава… Эт чё вона и взаправду така нежна, упала и приятна, аки бачит ейно имечко?

– А чё ты Борилка смеёшьси? – вопросил Былята и сам захохотал, да обхватив малучагана за круты плечи чуток потряс… не шибко, а утак по-любовно, по-отцовски. – Чаво смеёшьси… Ужесь она, истинну молвить, перва раскрасавица у Гарках. Так чё её Крас ни на когось не сменяеть, оно як и душа и сердечко, у то ты мене поверь, отдано лишь ей, Лепаве, нежной, упалой и приятной обликом.

Мальчонка ищё манешенько смеялси, звонко и по-доброму, слегка покачиваясь точно деревцо на ветру, а посим сказал:

– Ну, коли, отдано, то тому так и быть. Ежели вон у собе уверен, пущай идёть со мной… Оно как моё сердце, да и душенька никому из тех несуражих отроковиц не отдано ха… ха… ха..

– Точно Асур Крышня ведал чаво тобе предстоить пройтить, – мгновенно прекратив греготать, прогутарил Былята, и отпустив плечи отрока, уронив могутны руки на колени, задумалси. – Точно ведал чё к Вилам ты пойдёшь, шо Валу и полканов встретишь, и выбрал самого смелого и достойного.

Боренька также перьстал смеятьси, лицо его едва заметно дрогнуло и стало сурьёзным, да не по-детски тревожным, и вон муторно так вздохнувши, негромко произнёс:

– Ужо мои сродники усе тоже смелые и достойные. А Пересвет и Соловей также як и Крас любять своих жинок. И, судя по сему, выбрал мене Крышня, занеже я самый упрямый и вольный… Неть у мене жинки и дитяток, могу посему я итить у дали дальние… Я будто жеребёнок вольный купаюсь собе у травах покамест на мене не лежить кака-никака нужда.

– Ну и то верно, – пробачил Былята, усё ж по виду не соглашаясь с мальчиком, обаче, не жёлая с ним спорить. Вон ищё немножечко медлил с реченькой, да опосля продолжил, – а тяперича чё ли пойдём Борюша мытьси, да шамать… оно пора ужо.

– Добре, добре, – довольно гикнул мальчуган. И немедля спрыгнув с одера, указуя на меч, спросил, – а чёсь с мячом будям деять?

И покудова Былята оглядывал меч, прынялси сбирать с полу рассыпаны тама подухи, подымать одеяльце, укладываючи усё то на одер. Старшина беросов слез с одера вслед за мальцом и став пособлять Боренька с весчами, молвил:

– Да, шо ж оставим его туто-ва лёжать… Не брать же его у баню. Оно как ему верно хватить паритьси, ужо и так века прел.

– Прел, – пробалякал потешное слово мальчишечка. Да припомнив жарынь у тех огненных реках и впрямь вызывающих пот, наново захохотав, добавил, – вже як ты прав дядька, он вельми за те века ладненько пропарилси.

– Ты, Борюша, поясок и котомку с тулом усё на одер сложи, – загутарил Былята узрев смеющееся лицо мальчонки и сам широкось улыбнулси. – У баню не зачем пояс брать. А Ёжа из котомочки выпусти, нехай он по ложнице ентой побегаеть. Харе же велишь его молоком напоить, да и пущай, покуда ты с бани не возвертаешься у ложницу никого не впускаеть. Вон то, Хара тот, больно тобе уважаеть.

– Не-а, не уважаеть, а будто боитьси. Он, энтот, Хара, – пояснил Борилка ужо то без смеху и присев на корточки осторонь котомки, развязав на ней снуры, вынул оттедась зверька завёрнутого у киндяк. – Он усех боитьси, а видывал бы ты, дядька Былята, аки он на Рама смотрит, васнь тот егось бить должон… Сице наш пёс Поспешок глядить на Пересвета кады куру задушит. Зане братец тадыличи дюже гневаетси, дюже…

Отрок положил киндяк на пол и обмер, припомнив свой край и пса Поспешка, такового невысокого, редрого со долгим пушистым хвостом, стоячими вушами и до зела плутоватыми, карими очами.

– Борюша ты чаво, задумалси? – тронув мальчика за плечо, поспрашал Былята.

– Пса вспомянул, – вздохнувши, ответил мальчуган.

Да засим принялси разворачивать киндяк, отнуду недовольно пыхтя, на пол выкатилси клубок с колюками. Ёж торопливо разверталси, ащё шибче запыхал да резво сорвавшись с месту побёг по полу, изучая ложницу у которой оказалси. Борила промаж того бережно свернул киндяк Боли-Бошки, хоть и дарующий водну рвань, но усё ж пригодившийся им у дальней торенке да поклал егось обратно у котомку, проверив тихонько стрекочущего у тех нутрях ванова червячка. Медленно, точно лениво мальчонка связал во едино снурки на котомке и появ в руки её, туло да пояс, поднялси с присядок. Вон шагнул упритык к одеру да сложил усё свово немудрёно добро подле меча. Засим же опустилси и вусевшись прям на пол, стал повязывать на голы ноги суконки, неторопливо надёвывать и снуровать сапоги. А обувшись, усё также вяло подавшись выспрь, встал, оправил к долу рубашонку да испрямивши стан, зычно изрёк:

– Усё, готов я!

Былята у то ж времечко, прохаживаясь по ложнице и разглядываючи дивну лепоту ейных стен, согласно кивнув главой и подходя к двери, сказал:

– Ну, ежели готов, тады пошли.

Воин взялси за грибовидны ручки двери и резво дёрнул створки на собе, те сызнова издав заливистую стрекотню, подавшись на старшину беросов, отворились. Явив мальчугану стоящего, на у том пятачке, Хару, немедля склонившегося, стоило лишь дверям пойтить вспять. Отрок вжесь двинувшись к широкому проёму из ложницы, обращаясь к чумазому полкану, прокалякал:

– Хара я сходю помоюсь и пожущерю, а ты покедова последи, абы у ложницу никтось не хаживал и меча не трогал. Добре?

– Да, да, ваше сиятельство, – торопливо ответил Хара, стоя усё ищё у таковом наклоненном положеньице. – Слухаюсь.

– И ащё, тама, в ложнице я воставил Ёжа, – прибавил к свому говорку малец. И зане Былята ужо направилси униз по лесенке, поспешил следом за ним, на ходу заметив, – ты ему плошку каку с молоком поставь. Коли оно у вас, молоко тако исть.

– Молоко, ваше сиятельство, – взволнованно перьспросил Хара, усё доколь не подымаючи головы поверталси во сторону спускающегося Борила.

Абие остановившись, мальчуган порывчато оглянулси и увидав полусогнутого с опущённой к долу и упрям, як будто чумазого, никадысь немытого, полкана, недовольно забалякал:

– Хара, да испрямись же ты. И неча пред мной утак кланитьси, я ж тобе не Индра. Я простой мальчик. Таковой же землепашец чумазый, как и ты, тако чё выпрямлись.

Полкан торопливо выровнил стан и споднял голову, да встревоженно всмотревшись у мальчишечку, широкось расплылси улыбкой, а Боренька вжесь продолжил:

– Воно утак осе многось луче, а то энто княже… сиянтельство… Напои будь добр Ёжа, он у ложнице идей-то бегаеть. Оно у вас молочишко то имеетси?

– Да… да, ваше сиятельство, млеко у нас есть, – ответствовал Хара, усё ж точно не намереваясь слухатьси отрока и величать его по иному.

– Ох! – вздохнул Борилка, кадыкась евось вдругорядь величали тем не приятным словом, обаче прерикатьси не стал.

А с под низу, кудысь уже спустилси Былята, чичас же долётел протяжный смешок воина и молвь направленная к полкану:

– Воно ежели молоко есть тадыка и напои Ёжа, – а засим обращаясь к отроку, старшина беросов добавил, – Борюша ну-тка пошибче тама, я тобе жду.

И мальчуган у тот же миг, кивнув на прощание Харе, сорвалси с места да вприпрыжку поскакал по ступеням униз, як и велел Былята. Воин дожидалси Борилу подле дверей, оные вели у Чандр палату. И стоило тока мальчонке оказатси удолу, как тот взялси за ручки, каковые округлыми златыми кольцами покоились на глади створок, и открыл двери, пропущая Бореньку упредь, а посем сомкнул их за собой.

Наново мальчонка оказавшись во чудно так прозванной Серебристой, Лунной палате, которая на самом деле была вельми белоснежной, осмотрелси. Палата несмотря на то, шо усе двери были у ней сомкнуты, зрилась до зела светлой. Как будто у то сияние испущали из собе и сами стены, и пол, и, по-видимому, свод… далёкий и единожды ближний, пыхающий униз сочной лучистостью красна солнышка. У палате сё также стояли по коло, посторонь стенищ, двенадцать полканов, те самые, чё играли на дивном вунструменте ведущем свово именованьице от Богини Волыни, разлюбезной жинки Асура Ра, и мальчик окинув ту горницу взором мигом их сосчитал. На полканах зрелись те же серебристы рубахи с символом Индры на груди, на поясах их них висели ножны с мечами, а у руках вони сжимали волынки. И як токась малец вышел у палату, полканы враз приклонили свои станы пред ним.

– Пойдём, – сказал Былята да тронув отрока за плечо, взмахом головы позвал за собой к Рушат вратам ведущим на джариб.

Борила, без промедлению, двинулси за воином, одначе скосив немногось очи у бок на престол. И ноне, во паче спокойном пребывании, тот престол не показалси ему таким величественным и тем вяще пужающим. Здоровущим – да! Блистающим, каким-то ядрёным златом и самоцветными каменьями в основном белого и червлёного цветов – да! Но не величественным. В энтом отделанном искусной резьбой и золотом престоле не было ничавось великого, а даже наобороть мнилось у нём излишество, совсем не нужное и до зела противное душе мальчишечки.

А поелику Боренька расправил свои плечи и живописав на губах насмешливу улыбку поспешил за Былятой, который подойдя к Рушат вратам, унутри палат являющих усю ту же белоснежность, вжесь отворял створку. Токмо не двухстворчату посредь врат, а иную, ту коя была справу и гляделась лишь водной створкой. Воин маленечко обождав мальчонку да выпустив егось из Чандр палаты, вышел услед за ним.

Спустившись униз по ступенькам, беросы ступили на джариб. Днесь ярко солнышко освещало у тот огромадный плоский пятачок града. Лёгохонький ветерок пробегал иноредь по волосам, по крышам несравненных полканских чертогов, а опосля подымаясь увысь гнал мохнаты, белы воблака, похожие на тех, доселе никадыка не видимых мальчиком, животинок с длиннющими руками аль приплюснутыми мордами, мнившихся от игры света у ложнице. На джарибе було полно полканов, токась тяперича вони не стояли стоямя, як у прошлый раз, а зачем-то прохаживались тама. Зрелись там и мужи полканские, и бабёнки в изумительных головных уборах, и детки-жеребятки.

– Вот, дядька Былята, – прогутарил Борила, обозрев широкий джариб. – Ни чё я у них… у эвонтих полканов не уразумею. Белы чертоги, никаки не белы, а разноцветны… Лунна палата, никака не серибриста, а бела… Усё у них наперекосяк.

Былята поял мальчугана за руку, и, повернув налево, направилси по джарибу прямечком ко высоким желтовато-серым чертогам с луковками заместо крыш по поверхности которых перьливаясь горели рдяные знаки Бога Купалы, со перехлёстнутыми лучами у четырёхугольнике. Асура, каковой даровал возможность творить усякие омовения и проводил обряды очищения тела, души от хворей да духовных невзгод.

– Эт оттогось, – немного погодя ответил воин, – чё вони в усём видять не то чаво там есть.

– Эт, как не то чаво там есть? – перьспросил мальчуган старшину беросов, иде-то внутри собе чуя, чё Былята як засегда калякаеть истинну.

– Да-к, как, как, а воно как, – принялси пояснять воин, и вусмехнулси. – Ужо усех нас водинаковыми сотворил Вышня. Усем даровал тела, души и чавось он нам бачил? – Былята на крохотку прервалси и зыркнул глазьми на мальчишечку, оный не сводил с него взору, и, приоткрывши роть внимал той реченьке. – А бачил вон, шоб мы уважали друг дружку, чтили старость, малым давали защиту и заботу… Любили ближних, ежели вони того достойны. Оно усё во тех законах ясно и понятно. Коли ты, Борюша, добрый отрок так и достоин любви, заботы, а коли неть… То и не вскую на тобе силы свои тратить. Не вскую о тобе и вовсе тадыличи балякать. Посему у нас, у беросов усё справедливо, и белое воно белое, а не цветастое. И ваявода, вже ты мне поверь, у нас самый сильнейший из воинов, самый мудрый вон и грамотный. Он главенствует над нашими воинами, и енто почётно место никомусь перьдать не могёть ни Орлу, никакому иному сынку… Занеже, сперва, должон он пред народом удаль свову показать да доказать реченькой, чё править могёть, и лишь тады на Вече его ваяводой нарекуть. И не важна у нас юшка твоя, богатству… токмо человеческие достоинства главны. А туто-ва… у полканов чавось делаетси. – Былята ураз востановилси, встал осторонь него и Боренька, а воин недовольно покачивав главой, добавил, – они ж, энтов урвара и темник, за те денёчки, шо мы тут ужось так перебранились меж собой… ажно противно! И усё норовять не токась тобе, но и нас у ту свару втянуть, абы ежели ты не пожелаешь ту цебь принять им её перьдал. Оттавось ано Гуша выходють из ложницы не желаеть, так и жамкаеть на одере, прям свинство како.

Борилка услыхав про шишугу, да на чуток представив собе тако дело, як шамающего, на одере усяку усячину, Гушу, звонко засмеялси, да лицезрея недовольно лико воина, молвил: