Текст книги "Пашня. Альманах. Выпуск 2. Том 1"

Любовь Баринова

Весной 1990 года жизнь Германа внезапно вернулась в колею, с которой когда-то сошла, и покатила легко, быстро и весело, точно звенящий от полноты своей силы и красоты новенький трамвай. О травме ноги, столько лет державшей Германа на костылях, теперь напоминала лишь легкая хромота, которая возникала после долгой ходьбы, да россыпь шрамов-точек от стрел аппарата Илизарова.

Герман взял в привычку, не заходя домой после школы, гулять по Москве. Наугад, отдаваясь всецело во власть города. Это уже позднее, много позднее он купит карту и будет выстраивать маршруты. А пока, совершенно сойдя с ума от счастья, бродил без всякой системы, снова и снова убеждая себя: то, что с ним происходит – не очередной детский сон. Он сворачивал с одной залитой жарким майским солнцем улицы на другую, отдыхал в прохладных переулках с застоявшимся запахом старых московских домов. Пересекал дворы, где весело били вверх фонтанчики цветущих каштанов, а на балконах, поддерживаемых облупленными львами, текло мягкими вечными волнами выстиранное белье.

Памятники в синей и белой пене цветущей сирени. Подземные переходы с пыльными ступеньками, усыпанные тополиными мохнатыми гусеницами. Ажурное от молодой листвы бульварное кольцо. Две хихикающие девушки, их быстрые взгляды на Германа. Одинокий старик с газетой «Аргументы и факты». Трехлетка на велосипеде с мороженым. Фасады домов с колоннами и совами, с которых яростное весеннее солнце медленно сдирает шкурки, пока Герман залпом выпивает газировку из автомата. Мосты. Киоски «Союзпечати». И, конечно, высотки.

Герман смог, наконец, увидеть сестричек родной Краснопресненской высотки. Да собственно и ее саму рассмотрел в первый раз со всех углов и ракурсов. Долгие годы он видел ее только из окна своей комнаты. Все детство эта высотка была его утешительницей. Бессчетное количество раз Герман хватался взглядом за ее шпиль, молился, а иногда и жаловался (ей одной, больше никому), а она с готовностью и любовью подставляла каменное плечо. Прямая и устремленная вверх, Краснопресненская высотка все эти годы учила Германа не сдаваться. Став снова ходить, Герман первым делом навестил ее. Прикоснулся нежной пятнадцатилетней ладонью к нагретому пыльному боку, облитому солнечным маслом, погладил. Еще и еще.

В ту весну город околдовал Германа. Так и этак заманивал мальчика на свои улочки и скверы, манил, окуривал цветным воздухом, полным сладковатой пыльцы; дразнил запахами и видами площадей, соблазнял церквями и стенами монастырей, купающимися в облаках вишен и яблонь. Влюблял в себя, свою архитектору, историю. Герман даже записался в Историческую библиотеку, где, сам не зная зачем, благоговейно листал старые московские газеты. Он был так увлечен, что даже не заметил не только, как треснула и начала осыпаться советская империя, но и как изменилась Ева. Сестра почти перестала бывать дома.

Он и сам возвращался поздно, зачастую уже в сумерках. Наскоро делал уроки. Бабушка сильно сдала, почти все время полулежала в кресле и дымила. Курить она не только не прекратила, но напротив, наращивала обоймы пустых пачек. «Мне недолго осталось, – говорила она, выпуская колечко. Может, только это лето. И мое дело, как я его проживу. Ясно? Вы с Евой и без меня справитесь. Еще колечко. Герман, я-таки поставила тебя на ноги, а?» На улицу она не выходила, а по квартире перебиралась маленькими шажочками, шаркая подошвами по полу.

Когда вечером Герман входил, хлопал входной дверью, в квартире витали запахи сигарет, цветущей под окнами сирени и пыли. Заглядывал к бабушке. Она плыла в кресле в полумраке долгих майских сумерек, дымила и разглядывала фотографии или читала в очках старые письма. На круглом столике рядом с креслом – неизменная бутылка ликера и рюмка в серебряной оправе. Цветы в гжельской вазе – те, чей черед был цвести под Москвой. Ландыши, садовые нарциссы или луговые купальницы. Цветы таяли, истончались в закатных сумерках и медленно роняли на круглую скатерть лепестки.

Иногда бабушка не сразу узнавала Германа. Видимым усилием воли возвращала себя в весну 1990-го.

– А, Герман… На плите рыба под маринадом. Подогрей.

– Ева приходила из школы?

– Не видела. Герман, подай мне вон тот альбом, – бабушка показывала на третью полку в книжном шкафу, – с зеленым толстым корешком. Да, его, спасибо.

Она брала из рук Германа альбом с фотографиями, раскрывала его и снова ныряла в волны прошлого. Герман шел на кухню. Ужина на плите не было. Рыба под маринадом была позавчера.

Ева приходила уже ночью. Герман сквозь сон слышал хлопок двери, быстрые, веселые шажки. Как-то раз в начале июня, открыв глаза, он увидел сестру у себя в комнате. Она стояла с керосиновой лампой в руке, разглядывала пол и тихонько смеялась.

– Ева?

– Слыхал, какая гроза была?

Ева подошла к окну и поставила лампу на широкий подоконник, закрыла окно. С ее волос капало, джинсы и кофта были мокрые и тесно облепляли шестнадцатилетнюю фигурку.

– Гроза?

– У тебя лужи на полу, а в моей комнате и на кухне вообще потоп – окна распахнулись, – она хихикнула. – И электричества нет. Я у тебя пока побуду. Найду только чего-нибудь поесть.

Она вышла. Герман, исходивший за день полгорода, снова заснул. Когда он опять открыл глаза, Ева ставила на подоконник, где уже дымилась тарелка с яичницей, бабушкин ликер и две фамильных рюмки. Ева переоделась в длинную вельветовую юбку и рубашку с рукавами.

Раздразнившись запахами, Герман встал, натянул штаны и уселся на подоконник рядом с сестрой. За окном проступала темная гравюра Москвы. На небе изредка вспыхивали зарницы, будто редкие всхлипы затихающего после бурного плача ребенка. Герман глотнул сладкого ликера, голодный желудок благодарно заурчал.

– Бабушка так и спит в кресле, – Ева разрезала яичницу и разложила ее по кусочкам хлеба, чтобы удобнее было держать руками, посыпала приправой, потом протянула один бутерброд Герману, а в другой с наслаждением вгрызлась зубами. – В ее комнате тоже лужи. Мы на тонущем корабле. Капитан, вычерпывай во..оо..ду, – пропела она низким голосом, в котором билась, вилась, трепетала бархатными крыльями бабочка

– Послушай, Ев, а вы что – до ночи репетируете?

Ева засмеялась. Взяла еще яичный бутерброд.

– Какая же я голодная. А ты все съел и ничего мне не оставил.

– Бабушка ничего и не готовила.

– Завтра сварю тебе мексиканский суп. С фасолью и перцем. И еще испеку пирожки с острой начинкой, а не эту размазню с капустой, которую бабушка делает. Я много чего вкусного научилась готовить.

Ева издала короткий веселый смешок, которого Герман никогда прежде у нее не слышал. Он внимательно посмотрел на сестру и вдруг почувствовал, как к горлу подступает дурнота: вместо Евы на подоконнике сидела и покачивала босой ногой неизвестная девушка. Поразительно красивая и до ужаса чужая. Герман мгновенно взмок от затылка до щиколоток. Где Ева? И кто эта девушка? Тонкие черты, густые тяжелые черные волосы, небрежно и одновременно ловко завернутые на затылке в незнакомую, какую-то очень женскую прическу. Полные развитые груди. Припухшие губы. Герману стало трудно дышать, как когда-то давно в детстве, когда Ева оставляла его одного. В груди начало расти, разветвляться страшное дерево, которое заполоняло собой все пространство внутри, не оставляя места для воздуха.

Спасло Германа средство, к которому он прибегал, когда проводил в больницах по нескольку месяцев. Тогда он не видел сестру подолгу, и когда в очередной раз та приезжала с бабушкой, вот так же паниковал, не узнавая. Герман взял керосиновую лампу и поднес к лицу незнакомки. Нежная тонкая кожа фосфоресцировала. Безупречные линии скул, длинные ресницы. Слишком идеальные. Где же, ну где… Вот они, на месте. У левой брови две оспинки, оставшиеся после ветрянки. А на руке, которую девушка вытянула, защищаясь от света, на запястье должен быть шрамчик в виде ящерки – в 10 лет Ева, тогда еще толстая неуклюжая девочка, упала с велосипеда. Вот он. Слава Богу. Идеальная красота нарушилась, наваждение отступило. Герман узнал сестру в очередном возрастном обличье.

– Герман, прекрати дурачиться, – передние Евины зубы с щербинкой блеснули под задрожавшим светом. – Расскажи лучше, чем ты занимаешься целыми днями.

Герман поставил лампу. Глотнул ликера и принялся за очередной бутерброд, попутно рассказывая, какие места в Москве изучил. Как оказалось, Еве большинство из них были знакомы. Но, если Герману нравились древние московские улочки – Сретенка, Хмельницкого11
  Маросейка


[Закрыть], Чернышевского22
  Покровка


[Закрыть], Кропоткинская33
  Пречистенка


[Закрыть], то Еву больше привлекали проспекты – Кутузовский, Ленинский, Ленинградский – и набережные.

– Там такие дома, обожаю… А ночью город вообще другой, пробовал гулять ночью?

– Нет, – эта идея Герману не приходила в голову. – Ночью же ничего не видать?

– Ты даже не представляешь, какая прелесть гулять по Москве ночью… Просто с ума сойти, – Ева снова издала веселый короткий смешок, которого Герман не знал. – Попробуй. Только не в одиночку, конечно. Теперь-то у тебя полно друзей?

Герман пожал плечами. Друзей у него, несмотря на вернувшееся здоровье, пока все так же не было.

– Так вы после репетиций еще и гуляете? А ребята гитары с собой таскают?

Ева быстро взглянула на Германа и засмеялась. Вдруг сжала цепкими пальцами его руку, сделалась серьезной:

– Знаешь, Герман, я так счастлива, что мне страшно…

– Почему? – глупо спросил Герман.

Она не ответила. Опустила взгляд и принялась стряхивать с юбки крошки от бутерброда. Аккуратно подцепила накрашенным ноготком кусочек хлеба, застрявший между вельветовых полосок, смахнула на пол.

– И много вы насочиняли песен? – спросил Герман,

Ева окинула его долгим взглядом, заботливо смахнула крошки и с его штанов. Пожала плечами.

– Напой, что-нибудь из новенького. Ну, Ева, пожалуйста

Она подложила ладони под юбку, покачалась и хрипловато, с той самой бьющейся бабочкой в горле, запела. Про пустое шоссе, двух подруг в машине и дом, который ждет их у озера. В доме звучит музыка, танцуют гости, покачивается вино в бокалах. А дорога, по которой едут подруги, все удлиняется и удлиняется, и они никак не могут доехать до указателя, что маячит впереди.

– Ну и дальше в том же духе, – Ева потянулась, зевнула, прикрыла ладонью рот.

Светало, красноватые полосы скользнули по лужам на полу. Из форточки потянуло прохладой утра. Птицы вслед за Евой начали распеваться. Сперва сипло, нестройно, потом все слаженнее, увереннее и громче.

Ева почесала коленку:

– Завтра все уберу. Спать ужасно хочется

Герман уступил сестре кровать, а сам открыл окно и, дрожа от холода, принялся наблюдать, как Москва, испуганная и помятая после ночной грозы, встает под солнечный душ.

К июлю из магазинов пропали сигареты, и бабушка вынырнула из глубоких волн прошлого. Передумала умирать. Сперва нужно было сделать запасы. Не видите, что ли, что в стране творится? Ева и Герман ничего не видели. Но бабушка пережила две войны и революцию, поэтому узнала приближающихся всадников, услыхала стук их тяжелых копыт, увидала вихрь бедности, нищеты, поднявшийся в смертельную воронку и несущийся по стране аризонским смерчем, что сметает все человеческое на пути. Скоро доберется и до Москвы, в этом бабушка не сомневалась. Она достала внушительную заначку, очистила от толстой пыли телефон, подняла трубку, принялась крутить диск. Трень, трень, дзиньк, трень, дзиньк-дзиньк, трееенькс. Алло, Юлечка Михайловна? Это Анна Петровна. Ты на месте? Что у вас есть? Да нет, я не про деликатесы. Не до них уж теперь. Крупы, сахар, консервы какие есть? Только килька в томате? И пшенка? Хорошо, милая. Я мальчика пришлю тогда…

Механизм советской круговой поруки, который столько лет обеспечивал бабушке сносную жизнь, трещал, сыпался, но все еще действовал. И вскоре квартира Морозовых, точно корабль перед отплытием, начала заполняться припасами – мясными и рыбными консервами, сгущенкой, солью, крупами, пачками с чаем. Герман под командованием бабушки размещал все это на полках кухонных и бельевых шкафов, в чулане, под ванной. В магазинах уже многого не было, но пока это существовало в принципе, бабушка дотягивалась, хватала и припрятывала для внуков. Нехорошие идут времена, а меня с вами не будет. Ну, хоть с голоду не помрете.

Бабушка и сама не сидела сложа руки. С утра весело трезвонил звонок входной двери и сразу вслед за этим громкий голос то с ярославским, то кавказским акцентом докладывал, что принес бидончик с вишней или три кило абрикосов. Весь июль на кухне кипело варенье, давали сок в блюдах под марлей земляника, малина, протиралась в мясорубке красная смородина для желе, закручивались крышки на компотах.

Вот, Герман, бабушка высыпала на газету недоспелый крыжовник. Сварим с тобой изумрудное варенье. Царское. Говорят, любимое варенье Екатерины II. Отщипли ягодки, мелкие проколи булавкой, а вот из таких крупных, показала пузатую, просвеченную насквозь солнцем крепкую ягоду с черными точками внутри, – убери зернышки. У меня руки уже не те, трясутся. Сделай надрез, и вытащи зерна булавкой, или вот на, шпилькой. 15 июля, воскресенье, 11-й час. Ева уже ушла на свою репетицию. На улице жарко. Герман хочет гулять по городу, а не колоть ягоды иголкой. Он проводит рукой по гладким ягодам, катает их ладонью, то открывая, то закрывая лицо Горбачева на первой полосе газеты. «Правда» за 3 июля. Цена 5 копеек. «Вчера в Москве в Кремлевском дворце съездов начал работу XXVIII съезд Коммунистической партии Советского Союза». Герман зевает:

– А чего ты Еву отпустила?

– И без нее справимся.

– Ты ее все время отпускаешь, а меня заставляешь девчачьими делами заниматься. – Герман засунул в рот ягоду. – Фу, какая кислятина. И вообще – не понимаю, чего она там целыми днями репетирует.

– А что тебе не понятно? – бабушка помешала на плите вишневое варенье (вчера Герман целый день удалял из вишен косточки). – Влюбилась наша Ева.

– Как это? – в груди что-то тонко надорвалось.

– А как влюбляются? – бабушка вдруг рассмеялась. – Ну, чего насупился? И твой черед придет. Вон ты, каким красавцем стал. Давай-ка побыстрее, сегодня к вечеру обещали еще вишни привезти. Надо будет успеть обработать да на ночь сахаром засыпать.

Недозрелый крыжовник сделался ядовитым. Герман сплюнул разжеванную ягоду в ладонь и засунул в карман штанов. Сердце билось так часто, что мальчик не знал, как успевать дышать между его ударами. Кухня с ее кастрюлями, половниками, прихватками, хохломскими чашками выцветала на глазах, теряла цвета, таяла. А вот звуки усилились. Стук ложки, которой бабушка мешала варенье, сделался такой громкий, будто это кувалда мерно била по стенам колодца. Жужжание мухи у открытого окна распалось на отдельные непонятные слова, которые муха громко и зло выкрикивала.

Герман принялся лихорадочно вычищать зернышки из крыжовника, но булавка тут же больно, до крови уколола палец.

– Какой же ты неловкий, Герман, – сказала бабушка, заметив его промах. – Ничего. Сейчас принесу тебе наперсток, увидишь как с ним удобно.

У друзей Евы Герман узнал, что сестра с марта не появлялась на репетициях группы. Ее место давно заняла другая солистка. Никто понятия не имел, где Ева пропадала целыми днями. Несколько раз Герман пытался спросить у нее самой, когда она ночью проскальзывала в свою комнату. Однако, едва взглянув на фосфоресцирующее мягким светом лицо, загадочную улыбку, отчего-то тушевался и смущенно бормотал только «Привет». Ева щипала его за руку и, издавая тот новый в ее репертуаре короткий смешок, спрашивала, не собирается ли Герман перерасти высотку.

Как-то Герман сидел на лавочке на Цветном бульваре, пил кефир и ел булку. Свой нехитрый обед разделял с голубями и несколькими прибившимися к ним воробьями. Устав после многокилометровой прогулки, Герман с наслаждением отдыхал. Правая нога поднывала, выговаривала за слишком долгую и быструю ходьбу. Два голубя запутались крыльями в борьбе за булку, резко взлетели. Герман машинально поднял взгляд и увидел через дорогу, недалеко от цирка, Еву. То есть девушку, очень похожую на Еву. Она шла к метро с мужчиной. Оба в джинсах и одинаковых рубашках. Счастливо, по-детски размахивали крепко сцепленными руками. Герман вскочил. Было далеко, и он не мог утверждать, что это точно Ева. Он уставился на ее спутника, но его за сестрой было видно еще хуже. Немного выше Евы, или девушки, похожей на нее. Через пару секунд толпа туристов скрыла парочку от Германа, а когда улица расчистилась, Евы и ее спутника уже не было.

Через десять минут Герман обнаружил себя во дворе дома в каком-то переулке, на клумбе. Тяжелыми ортопедическими ботинками он затаптывал маргаритки, бархатцы, анютины глазки. Когда он пришел в себя, цветное месиво, перепачканное черное землей, напоминало картину импрессионистов из Пушкинского музея.

В середине августа Ева снова стала бывать дома. Сделалась будто еще веселее. Работа по заготовке запасов пошла быстрее. Ягоды на кухне сменились помидорами, огурцами, перцами. Все это мылось, крошилось, резалось, мельтешило в глазах яркими красками. Кухня пропахла чесноком, укропом, сладковатым уксусом и рассолом. Ах, ну да, еще грибами. Белыми и подосиновиками – других бабушка не брала. Разве груздей приноси, возьму на засолку. Утренний посетитель с владимирским или тверским говорком кивал – гляну завтра на Змейной горке. Грибы бабушка сушила, солила, мариновала. Теперь уже не только полки и чулан, но и все свободные уголки в квартире были заставлены банками. Герман, оглядывая этот заполненный доверху трюм корабля, нет-нет да и подумывал – а не сошла ли бабушка с ума? Как оказалось впоследствии – нет.

В один из этих безумных дней около полудня бабушка, обессилев, ушла к себе передохнуть. Ева и Герман чистили на балконе новую партию грибов. День был погожий, штиль. На голубом полотне августовского неба замерли туго закрученные белые ракушки облаков. Ева взяла очередной боровик из корзинки, отлепила от влажной запеченной шляпки осиновый листок, понюхала лесного воздуха, разрезала ножку – чистая, крепкая (грибы в то лето были как заговоренные – все ровные, красивые, чистые). Взглянула на Германа:

– Тебе не кажется, что это лето длится уже целую вечность?

Герман удивленно посмотрел на сестру. Для него лето впервые промелькнуло очень быстро. Еще пара недель– и в школу. Ева разрезала пополам шляпку, потом каждую половинку еще пополам, потом еще, пока на плитки балкона не посыпались снежные крошки. Она протянула руку за следующим грибом, и его постигла та же участь. И следующий, и еще один, и еще. Медленно, методично она заставляла грибы исчезать.

– Ева, ты спятила? Прекрати.

– Зачем бабушке все это?

– Она говорит, что когда будет нечего есть, нам это пригодится.

– Мы что – муравьи или пчелы или белки? – Ева поднялась, стряхнула с подола халатика остатки грибов.– Не собираюсь больше этой ерундой заниматься.

Она облокотилась локтями о перила балкона и стала глядеть на город. Деревья между крышами кое-где уже пожелтели, и редкие листочки нет-нет да и спускались в водоворотах воздуха вниз. Шпиль Краснопресненской высотки раскалился и горел белым огнем.

Герман заметил, что сестра сильно похудела. Тонкая шея с трудом держала тяжелые темные волосы, которые Ева продолжала совсем не по моде укладывать в греческую прическу.

– Не понимаю, почему люди мирятся с жизнью, – заявила Ева. – Варят варенье, запасают грибы. По три часа стоят в очереди за тухлой курицей. Моют полы и начищают зеркала. И еще убеждают себя и друг друга, что это и есть главное. А зачем есть каши и мыть голову, если то, единственное, что нужно тебе, невозможно?

На следующий день Ева исчезла. Ночью не вернулась, не пришла и на другую. Никто из ее друзей понятия не имел, где она. Герман не находил себе места. Изнурял себя многокилометровыми прогулками. Часами стоял на балконе, вглядывался в августовскую тьму и пытался разгадать иероглифы звезд. Прислушивался к шепоту листвы, встревоженной дыханием приближающейся осени. Бабушка садилась рядом на стул, чиркала спичками и посылала легкое облачко в ночь. «Герман, если мы заявим в милицию, как ты хочешь, то можем этим испортить Еве жизнь. Ничего с ней не случится. У Евы наш, морозовский, характер, в обиду себя не даст и глупостей не наделает. Она справится, Герман. Я сама в 16 лет первый раз замуж вышла. Было это в 20-м году. – Бабушка пустила еще колечко, надолго замолчала. Потом, когда Герман уже забыл, что она рядом, продолжила. – А тебе надо научиться быть самому по себе. С ногой-то у тебя, слава богу, все наладилось. Пора вам с Евой уже отцепится друг от дружки».

После того, как Ева не появилась и на четвертую ночь, бабушка потеряла интерес к заготовкам и снова уселась в своей комнате в кресло, достала из запасов новую бутылку ликера и принялась опять за альбомы с фотографиями.

Герман катался кругами на метро, перебирал разменянные пятаки в кармане, словно четки. Бродил по городу до ночи, истекая потом от страха, не видя ничего перед собой. Если на пути попадалась церковь, действующая или чаще – заброшенная, заходил и в пыльном настоянном воздухе молил сухими губами, чтобы Ева вернулась. Если было заперто, садился на ступеньки и бормотал молитву собственного сочинения. Он не разбирал, что за церковь это была. Его бормотанию внимали и стены церкви иконы «Всех скорбящих радость» на Большой Ордынке, и стрельчатые башенки костела на Малой Грузинской, и загадочный фасад старообрядческого храма Николы Чудотворца на Белорусской. Побывал он даже в мечети на Проспекте мира, прошел босиком по ее мягким коврам.

Да что там церкви, Герман молил о помощи памятники на площадях. Прямоспинного Дзержинского, в аскетической шинели, сжимающего с едва сдерживаемой силой шапку. Рабочего и колхозницу, обдуваемых скульптурным ветром, еще шаг – и оба взлетят над городом. Закинув голову, просил помочь Юрия Долгорукого, гордо выпятившего кольчужную грудь, и его коня, бьющего в нетерпении сотню лет копытом. Вглядывался сквозь прозрачные волны августовского воздуха в зеленоватого бронзового Пушкина и твердил одно и то же «Пусть Ева сегодня же вернется». Ничего не ел. Пил только воду из фонтанов. Подставлял загоревшее и повзрослевшее лицо брызгам, скрывая от людей вокруг слезы. Долго сидел на мокрых бортиках и смотрел сквозь золотистые радужные брызги на кольца очереди в «Макдональдс».

Отчаяние и страх чередовались вспышками ярости. В Ботаническом саду или на Воробьевых горах Герман изо всех сил лупил палками по деревьям, пугая стремительных белок. До изнеможения, боли пинал тяжелыми ботинками пни. Особенно доставалось правой ноге: если бы Герман, как прежде, ходил на костылях, а значит, нуждался в заботе и защите сестры, Ева бы не исчезла.

28 августа. Герман стоит на спуске, на углу двух древних улочек, возле здания, чьи узкие аркообразные окна первого этажа ушли наполовину под землю. Он ошарашен внезапной мыслью, которая отчего-то до сих пор не приходила ему в голову. А как вела бы себя Ева, если бы пропал он? Тоже бы страдала и не знала, куда деть себя? Вот уж нет. Ева бы подняла на поиски армию с вертолетами. А что же он?

Герман срывается с места. Срочно домой, проверить, не пришла ли Ева и, если нет – в ближайшее отделение. Бабушка выжила из ума, это же ясно как дважды два. Куда бежать? Вниз, вверх, вправо-влево? Где он вообще находится? Герман лихорадочно озирает фасады в поисках названия улиц, но кроме номеров – 16/4 ничего не видит. Надо найти прохожего и спросить, как добраться до ближайшего метро.

За два квартала от дома, за полсекунды, как свернуть на свою улицу, Герман понимает, что сейчас увидит Еву. Он поворачивает за угол. Ева сидит на выступающем каменном основании забора, прижавшись спиной к чугунным прутьям. В белых брюках, пиджаке. Глаза прикрыты.

Герман присаживается рядом. Камень теплый, нагрет солнцем, в шершавых выемках – желтые мелкие листочки. От Евы шибает концентратом духов. Бледна. Без косметики. Волосы зачесаны с особой, какой то жестокой, яростной тщательностью.

– Ева.

Она пытается приподнять веки, но они так тяжелы, что это удается лишь наполовину. Веки плотные, как гипс. Взгляд расфокусированный. Герман берет сестру за руку, гладит. В детстве они всегда утешали друг друга вместо матери, которой им не досталось. Ева кладет голову Герману на плечо. На асфальте и на запылившихся туфлях Евы – те же мелкие листья. Они падают с березы, нависающей над забором. Сверху каменный верх забора уже весь усыпан ими. Вскоре и ботинки Германа покрываются листьями. Лето кончилось. Еще три дня – и осень.