Текст книги "Ева и её братья"

СССР. 1985 год

Ева между тем окончила школу. И, следуя своему намерению, решила, что поступать будет не куда-нибудь, а в Московский университет, на исторический. Ей надо было разобраться с тем, что она видела по ночам. Как будто с каждым новым сном дверь в другой мир приоткрывалась чуть шире. И Ева чувствовала себя исследователем. Ей надо было подготовиться.

Для родителей это стало полной неожиданностью. Они-то были уверены, что Ева будет поступать в «керосинку»[1]1
  Нефтехимический институт. – Здесь и далее примеч. авт.


[Закрыть]. Так что, когда Ева объявила о своём решении, мама, изменив несколько своим привычкам, фыркнула неодобрительно:

– Там политруков готовят.

Зато папа бросился искать знакомых, тех самых политруков, которые могут поспособствовать. Тут снова возник Лёлик. Так, как если бы между ними всё уже было решено о дальнейших планах. Попросил всех ни о чём не беспокоиться. Выпил с папой. Сказал, что Ева пойдёт по папиным стопам. Папа прослезился. Мама плюнула сквозь зубы и ушла в другую комнату.

Лёлик взял отпуск за свой счёт и поехал с Евой поступать. Снял ей квартиру в Москве. Понятно, что весь отряд Евиных обожателей стух за полной бесполезностью конкуренции – с таким-то соперником. И только Кеша, который был уверен, что уж его любовь Ева должна оценить, всё пытался ей что-то сказать. Но Ева в последнюю их встречу его слушать не стала, язвительно обозвав маминым сынком. Так и остался Кеша с комком своих признаний, застрявших в горле, и большой обидой.

И ничего не скажешь, помог Лёлик ей поступить на истфак. Но самому-то пришлось возвратиться в Рязань. До поры.

А как только Еве исполнилось восемнадцать, они поженились. Накануне свадьбы Еве опять приснился странный сон. У Евы было красивое свадебное платье, которое сшили в спецателье в Москве. Ретро. Она сама нарисовала эскиз, а мастера воплотили. Всё это устроил, конечно, Лёлик.

А в том сне она видела молодую девушку, которая тоже выходила замуж. В точно таком же платье, как у Евы. Перед свадьбой ей пришлось окунуться в грязный бассейн, а смотрительница бассейна её придирчиво ощупала. На этой свадьбе она с женихом стояла под каким-то балдахином. Гости все были из её прежних снов, в длинных чёрных пальто, лица расплывчатые. Неожиданно Ева поняла, что она и есть та невеста. А один из гостей с длинной седой бородой – её отец. Он был самым главным на этом празднике. Сначала было весело. Все пели и плясали. Ева ещё подумала во сне: «Как странно, ведь у папы никогда не было бороды…»

Потом Ева вдруг обнаружила себя о чём-то громко спорящей с мужем. Это уже не была свадьба. Вокруг сгущалась опасность. Речь шла о жизни и смерти. Нужно было выбирать: оставаться или уходить. Муж настаивал, торопил. А Ева почему-то не могла уйти.

Когда она проснулась, то хорошо помнила это ощущение: ты знаешь, что над тобою нависла смертельная угроза, но есть что-то важнее собственной жизни. И это связано с её отцом. Сон она не досмотрела в тот раз. Так и не узнала, чем дело кончилось.

* * *

Потом привычная жизнь рухнула. Началась перестройка.

Собственно, первые полтора года никто и не понимал, что она началась. И лозунги были какие-то не принципиально отличающиеся от предыдущих, такая же муть. Однако возбуждение нарастало. В то время как часть населения отводила душу на кухнях и демонстрациях, другая, более меркантильная, но малочисленная, почувствовала запах денег. Эти малочисленные с азартом бросились зарабатывать, кто где мог, пока эта лафа не кончилась, а думать глобально о несправедливости устройства общества бросили, потому что все мысли концентрировались на добыче. И вообще, происходящее стало им казаться потрясающе справедливым, почти как на Диком Западе у Джека Лондона.

Вот и для Лёлика всё складывалось просто отлично. Он вдруг почувствовал, что настало его время. Особенно после того, как вышел закон о кооперации. Собственно, никаких других законов уже можно было и не издавать. И этого одного с лихвой хватило для экспроприации прибыли у государства в пользу наиболее инициативных. Миллионы воль сплотились наконец-таки в желании заработать, и эта мощная волна психической энергии разнесла меньше чем за пять лет глиняные ноги колосса.

Лёлик организовал при нефтеперегонном заводе кооператив. Взял на себя всю ответственность, а начальство в долю, и через этот самый кооператив стал торговать бензином, который производил нефтезавод его тёщи.

В то время состояния наживались быстро, и уже через три года Лёлик купил себе и Еве роскошную квартиру в Москве, благо стоило жильё тогда недорого. Ева ездила в университет с водителем и охраной, как правило, по встречке с мигалкой. И охрана обращалась к ней «Ева Сергеевна». Нельзя сказать, что это ей не нравилось. Но она как бы раздваивалась. В университете она была одним человеком, а дома с Лёликом – другим.

* * *

В Московском университете Ева выбрала кафедру капитализма, где изучали Россию от Петра до 1917 г. Она пропадала в Историчке, собирая материал для курсовых и диплома. Ей уже давно стало понятно, что в снах своих она видела ортодоксальных евреев, и, судя по антуражу, дело происходило в начале XX века в России.

Судьба их была абсолютно трагической. Волны погромов, сменяющие одна другую, оставляли после себя истекающих кровью жертв, разорённые и сожжённые дома и местечки. Казалось бы, где Ева с её тепличной, беспечной жизнью и где – евреи, растерзанные столетие назад? Но тело, её тело отзывалось на описание чудовищных зверств острой резью в животе. Это было совершенно неожиданно и даже пугало её.

Мы не можем знать наперёд, что́ из трагедий наших предков заденет нас за живое. Живём в иллюзии автономности и свободы воли. А наше тело подчас оказывается умнее и памятливее, откликаясь фантомными болями, и «пепел Клааса стучит в наше сердце»[2]2
  Ш. де Костер «Легенда об Уленшпигеле».


[Закрыть].

Сама того не желая, Ева так глубоко погрузилась в эти события, что ей даже было стыдно за своих далёких соплеменников, которые, не смея защитить себя, своих женщин и детей, прятались от погромщиков на чердаках и в подвалах. Вечное ощущение неприкаянности, когда ты как бы не в своём праве, ибо не на своей земле, лишало их сил и воли к сопротивлению.

Но еврейская молодёжь не хотела мириться с этим извечным притеснением и создавала отряды самообороны в ответ на погромы начала века. Если бы не эти отряды, то Ева совсем перестала бы уважать народ, чья кровь в ней текла: вечно брели, как овцы на заклание…

Однако августейшая фамилия и кабинет министров с Евой были в корне не согласны. Почти официальная точка зрения, ставшая впоследствии основой нашумевших книг одного прославленного православного диссидента, утверждала, что как раз факт еврейского сопротивления и вызвал Кишинёвский погром и такое количество жертв. Потому что сильно это разозлило христианское население.

И мало того, что евреи осмелились сопротивляться, они ещё и воспользовалось погромом, чтобы дискредитировать царское правительство в глазах мировой общественности. Вынесли сор из избы и рассказали миру о том, что́ на самом деле творилось. Про выколотые глаза, отрезанные груди и загнанные в ноздри гвозди. Нет им за это прощения! Неопытное правительство не могло противостоять такому шквалу обвинений и проиграло информационную войну. Так и остался Кишинёвский погром несмываемым пятном на имидже Русского самодержавия.

Ева, не веря своим глазам – так поразила её эта извращённая логика, – закрыла источники. Один из них, впрочем, впечатлил её больше, чем другие. Это была копия письма Николая II литератору Павлу Крушевану, чьи антисемитские статьи в газете «Бессарабец» спровоцировали Кишинёвский погром. В этом письме монарх отпускал журналисту комплименты по поводу его прекрасных публикаций.

Кишинёв. 1903 год

В 1903 году еврейская Пасха заканчивалась 6 апреля и в тот же день начиналась православная.

За два месяца до погрома в небольшом городке Дубоссары исчез, а потом был найден убитым мальчик Михаил Рыбаченко, четырнадцати лет от роду. Единственная кишинёвская газета «Бессарабец», возглавляемая известным антисемитом П.А. Крушеваном, стала обсуждать возможную ритуальную подоплёку этого убийства. Сообщалось, что труп был найден с зашитыми глазами, ушами и ртом, надрезами на венах и следами верёвок на руках. Выдвигалось предположение, что мальчика умертвили евреи, дабы использовать его кровь при выпечке мацы. Статьи эти взволновали необразованных жителей города и усилили бытовавшие в народе предрассудки против евреев.

Но следствие быстро установило, что мальчика убил его родной дядя из-за наследства, а многочисленные раны были нанесены специально, «чтобы можно было сказать, что его убили жиды для добывания крови».

По требованию следователя в «Бессарабце» было опубликовано официальное опровержение напечатанных ранее домыслов, где приводились результаты вскрытия. Это помогло прояснить обстановку, но не успокоило волнения – многие горожане сочли его попыткой скрыть преступление под давлением евреев.

Тем временем в городе прошёл слух, что царь лично издал секретный указ, разрешающий грабить и «бить жидов» в течение трёх дней после Пасхи. За неделю до праздника в общественных местах города появились листовки, которые повторяли напечатанную ранее в «Бессарабце» антисемитскую клевету и призывали добропорядочных христиан к действиям против евреев во имя царя.

Когда стало понятно, что погрома не избежать, главный раввин Кишинёва, его помощник и делегация богатых и уважаемых евреев пошли к митрополиту Кишинёвскому и Хотинскому Иакову с просьбой публично выступить против кровавого навета и успокоить волнения в пастве.

Но митрополит Иаков верил в существование кровавых ритуалов и неоднократно высказывался в том смысле, что «бессмысленно отрицать факт, что еврейская секта „Хасидов“ практикует питьё христианской крови втайне от своих собратьев по религии». Он по невежеству своему не знал, что у евреев употребление крови в пищу запрещено категорически. Ответы его были уклончивы, и еврейские представители поняли, что он отнюдь не собирается их защищать и допускает обоснованность кровавого навета.

Затем вся делегация направилась к губернатору фон Раабену с просьбой о помощи и защите. Фон Раабен доброжелательно выслушал и заверил, что никаких беспорядков не будет, однако всё же приказал несколько усилить патрули в городе на время пасхальных праздников.

Воскресенье 6 апреля стало «пробным» днём. Из толпы, собравшейся на площади, полетели первые камни в прилегающие еврейские дома, и очень скоро начались разграбления еврейских лавок и квартир. Беспорядки весьма скоро приняли характер сплошных бесчинств, однако пока евреев только избивали, в тот день до убийств не дошло. Полиция арестовала шестьдесят человек. На улицы вывели воинские патрули из гарнизона, но никаких приказов солдаты не получили.

Время, когда одна рота в руках дельного человека могла остановить и потушить огромный пожар, было упущено. Устроители погрома поняли, что им потворствуют, а потому можно переходить к более активным действиям.

Одновременно с этим полиция в первый день Пасхи, в воскресенье 6 апреля, пришла на помощь погромщикам. Все группы еврейской самообороны были разоружены и оттеснены в большие дворы, где их участников арестовали и отправили за решётку. Еврейское население было обречено.

Москва. 1992 год

Жизнь с Лёликом позволяла Еве не думать о деньгах. Купить тогда можно было всё. Она ходила по недавно открывшимся кооперативным магазинам и тратила, тратила, тратила… Однажды купила откутюрные сапоги аж за восемьсот рублей. Это как сейчас тысяч десять зелёных. Ева почему-то была уверена в завтрашнем дне, и идея накопления капитала в её прекрасной рыжей голове в ту пору проигрывала потребительской идее.

Первый звоночек для Евы прозвенел, когда однажды она застала Лёлика не просто пьяным, а ещё и обдолбанным. С тех пор как у него завелись большие деньги, вокруг него вился рой дармоедов, модных, но бедных актёров и прочей околобогемной шушеры. Он всю эту прихлебательскую толпу водил в рестораны, там кормил – поил, с ними и кокаин нюхать научился. А ещё у Лёлика появились женщины. Он их трахал, потом дарил шубы, в общем, вёл себя очень благородно.

Еву вся эта ситуация раздражала. Да, «раздражала» – правильное слово. Она не страдала, она злилась. Несколько раз Ева брала кирпич, шла на Лёлика в атаку и била ему морду. Лёлик её боялся, почти так же, как Евин папа боялся Евину маму. Однажды её мама пыталась папу убить. Папа отбивался сковородкой, и там, где он случайно маму задел, вскоре возникла раковая опухоль. А через год после смерти мамы и отец за ней последовал на тот свет. Что-то такое важное они делали друг для друга, что не могли жить порознь.

Ева ещё в школе заметила, что, когда она очень злится, предметы перестают её слушаться. Однажды, когда Лёлик после бурной ночи под утро пришёл домой в дым пьяный, расхристанный и пахнущий женским секретом, тёмная волна гнева поднялась от самых Евиных стоп, расширила её зрачки и парализовала тело. И тогда на голову мужа упала хрустальная ваза, стоявшая на итальянской стенке. И лишь потом Еву отпустило и она начала Лёлика душить.

* * *

В ту ночь Еве приснился новый сон. Вереница пролёток, нагруженных чемоданами, растянулась на сотню метров. Она с мужем сидела в одной из них. Они медленно двигались по притихшему городу. Привычная тревога охватила её. При этом она за что-то сердилась на мужа. Он сделал выбор за неё, и она должна была подчиниться. В какой-то момент она вдруг поняла, что забыла дома что-то очень важное. Она просила мужа вернуться, но он был непреклонен. Она смотрела на собранные чемоданы, полные ненужного барахла, и недоумевала, как она могла оставить то, что действительно ценно.

Тут Ева проснулась. Она не понимала или не помнила, что именно забыла дома.

* * *

Утра после пьянки начинались после трёх часов пополудни с того, что Лёлик валялся в ногах. Сценарий был выверен и не менялся. Когда доходило до слов, то были они пошлы до сведения скул.

– Где ты шлялся, ублюдок? Кто эта дрянь, с которой ты сношался?

Вообще-то Еве уже было совершенно всё равно, кто именно был этой дрянью сегодня ночью. Но ритуал, ритуал…

– Рыжик, клянусь, больше никогда вообще это не повторится. Никогда. Про-о-о-ости, любимая (с подвывом). Вот, вот, возьми, примерь.

И откуда-то материализовывалась коробочка с кольцом (камень каратов в пять). Потом Лёлик падал на четвереньки и начинал целовать пальцы ног.

Ева себя подкупать позволяла. Вот только на душе у неё становилось всё тяжелее. Она понимала, что приближается к точке невозврата. Смутное предчувствие катастрофы иногда накрывало её волной паники и холодного пота. Лёлик раз за разом влезал во всё более опасные аферы. Покупал и продавал бензоколонки, поставлял горючее министерству обороны, спекулировал нефтепродуктами. Однако деньги утекали у него сквозь пальцы: в банных оргиях с генералами и депутатами, в ресторанах с прихлебателями, которых набегало за стол до десятка, с женщинами, роившимися вокруг него, как мухи вокруг мяса.

Еве было невыносимо жалко этих тысяч долларов, на которые можно было бы, например, построить дом. Но гораздо жальче было ей своих обманутых ожиданий. Вместо обещанного праздника она оказалась на помойке, в окружении всего того, что так презирала. А что такое для неё праздник, она как-то раньше и не задумывалась. Зато теперь отчётливо понимала: праздника не бывает без любви. А ещё – что ситуацию надо разрешать. Но привычка к сытой жизни удерживала её от реальных шагов. Это Ева тоже ясно осознавала, поэтому не переставала себя корить ещё и за малодушие. И так по кругу.

Очень скоро мрак и самоедство допекли её окончательно, она решила дать мужу последний шанс и поговорить «по-доброму». Ева улучила редкий момент, когда Лёлик оказался трезв и относительно свеж, заткнула поглубже букет упорно рвавшихся наружу матерных слов и начала с обволакивающего мурлыканья:

– Ну что, Лёль, как там дела твои многотрудные?

Лёлик вытаращился на жену – пару дней назад он здорово покуролесил и прощён до сих пор вроде не был, поэтому столь миролюбивый тон удивлял и настораживал. Радостно осклабившись, он пулемётом выдал:

– Всё отлично, Рыжик. Сейчас очень удачный контрактик ломится на нефтянку мою. Подпишу – и махнём на Мальдивы!

Ева отчётливо поняла, что говорить «по-доброму» не получится. Тошно. Она изучающе смотрела на него прозрачными зелёными глазами, слегка наклонив голову.

– Интересно, Лёлик, как тебя убьют – в бане с генералами расстреляют?

Лёлик замер на секунду, а потом вымученно засмеялся.

– Шутишь, Ева. Сейчас всё как никогда в ажуре. Надо рубить баблосики, пока они в руки идут…

Ева перебила:

– Или на стрелке с авторитетными бизнесменами взорвут? Тебе как больше нравится?

– Никак, мля!.. Что ты несёшь вообще, о чём ты? – взорвался Лёлик.

– О будущем, дорогой, о будущем. Которого нет. В нашем доме не звучат детские голоса, здесь нет ни жизни, ни смысла, ни любви. Да и дома, собственно, нет.

– Что?! Ты живёшь в шикарной хате в центре! – возопил он, демонстрируя чудеса тупости. – Ни в чём себе не отказываешь, хочешь – учись, хочешь – на шопинг в Милан гоняй. Всё у нас есть – и будущее, и деньги, и любовь! Я кручусь как могу – и только ради тебя, между прочим!

– Ради меня кокс нюхаешь и баб ублажаешь? – вкрадчиво поинтересовалась Ева, с удивлением отмечая, что её переполняет не ярость, а чудовищная брезгливость.

«Вот он, край», – подумала она про себя.

– Я… – Лёлик запнулся и молниеносно сообразил сменить тему. – Ты детей хочешь, Евушка?

– Я хочу развод, – отчеканила она и вышла.

К чести Евы надо сказать, что слов на ветер она не бросала и начала было готовить развод и пути к отступлению, когда в один судьбоносный для неё момент Лёлик исчез. Он не пришёл ночевать, его мобильный оказался отключён. Никто из его друзей и подельников не знал, где он. Ева сначала испугалась, но потом, обежав мысленным взглядом активы, успокоилась. И решила даже, что так лучше, потому что Лёлик никогда бы её не отпустил с миром и с таким количеством денег.

Позже к ней приходили те, из-за кого Лёлик, собственно, и исчез. Но к тому времени Ева успела продать квартиру и хорошенько спрятать деньги. Приход визитёров её даже слегка обрадовал. Была гарантия, что опостылевший Лёлик не всплывёт в ближайшие пару-тройку лет.

Одна только незадача: Ева оказалась беременна. Она обнаружила это, когда пошёл пятый месяц и в проступившем животике что-то стало конкретно ворочаться, толкаться и постукивать. Она пошла к врачу, и гинеколог, немолодая, ушлая и видавшая виды тётка, посмотрела на неё как на ненормальную.

На Евино счастье, всё у неё протекало легко и беспроблемно. Уютно устроившись на диване, Ева часто представляла себе малыша (она уже знала, что это мальчик), совершенно не вспоминая его папу. Она мечтала, как будут они гулять за ручку в Сокольниках, есть мороженое, кормить уточек в пруду. А ещё Ева радовалась тому, что у неё есть деньги и не надо искать работу. Рожать она уехала в Англию.

Москва. 1996 год

Евино счастье длилось четыре года. Нянечка, тётя Даша, взяла на себя все хлопоты, весь быт, оставив Еве чистую, не омрачённую бытовыми неурядицами и бессонными ночами радость материнства.

Ева гордилась своим Игорёчком. В четыре года у него была совсем мужская фигура, хорошо развитые плечи. А рыжие кудри Ева ему не стригла. Когда они выходили на прогулку, прохожие заглядывались на маму с сыном.

Когда сыну исполнилось четыре с половиной, он впервые спросил Еву про папу. Ева давно готовилась к этому вопросу. Она придумала целую историю: о том, что папа – путешественник, уехал изучать далёкие страны, и с тех пор от него нет никаких вестей, но он обязательно вернётся… Игорёк посмотрел на неё огромными глазищами и заплакал.

* * *

В ту ночь Еве приснился страшный сон. В нём была улица – два ряда маленьких деревянных домов, окружённых глухими заборами. Ворота у тех домов были распахнуты, и поэтому было видно, что́ происходит за ними. Падал снег, но потом оказалось, что это совсем не снег, а пух, но не тополиный, а какой-то другой, потому что на деревьях не было листьев. Во дворах валялись в беспорядке сломанные вещи, какие-то тряпки и лежали окровавленные люди в чёрной одежде. Вся эта картинка была какая-то не то чтобы чёрно-белая, а коричневатая, без ярких вкраплений. Ветер гонял пух по двору, и казалось, что во всём мире не осталось ни одного живого человека.

Но один живой человек всё-таки присутствовал в этих чудовищных декорациях. В долгополом чёрном пальто и шляпе с полями; он шествовал по мёртвой улице, глядя куда-то вдаль, старательно не замечая открытых ворот и дворов. Он уходил и уже почти исчез из виду, когда вдруг в один из дворов вприпрыжку вбежал Игорёк. Он-то был живым, ярким, в зелёной курточке, которую Ева недавно ему купила. Но краски вдруг стали блёкнуть, а движения сына замедляться. И он уже совсем медленно приблизился к лежащим чёрным телам, так, словно он не переступал своими маленькими славными ножками, а его что-то влекло туда, и лёг рядом с ними.

Ева пыталась прорваться в эту картинку, схватить сына, но нечто не пускало её туда, там не было для неё места. Только дом, двор, пух и лежащие фигуры: большие и маленькая. Во сне Ева поняла: если она сейчас же туда не прорвётся, случится что-то необратимое.

* * *

Через неделю Ева заметила, что с Игорем творится что-то неладное. Обычно его было не загнать спать днём. Но теперь он стал каким-то вялым. Несколько раз у него шла носом кровь. И наконец, в четверг его ни с того ни с сего вырвало. Ева уложила сына в постель и вызвала врача из американской клиники, только что открывшейся неподалёку. Пока врач ехал, она не находила себе места, металась от Игорька на кухню и обратно. На отравление не было похоже, и Ева запаниковала. Наконец раздался долгожданный звонок в дверь. Врач осмотрел Игорька, успокоил Еву, взял кровь на анализ, обещал позвонить завтра.

На следующий день он позвонил и пригласил их в клинику вдвоём. Сказал, что нужно дополнительное обследование и консультация специалиста. Ева схватила Игорька и помчалась с ним к американцам. Её встретили дежурными улыбками, ещё раз взяли у сына кровь и оставили в кабинете дожидаться специалиста. Пахло хоть и не так противно, как в детской районной поликлинике, но всё равно чем-то медицинским. Через пять минут вошла немолодая женщина, погладила Игоря по рыжей голове и представилась:

– Меня зовут Антонина Григорьевна. Я детский онколог.

Ева пришла в себя от резкого запаха нашатыря. Игорёк испуганно хныкал на руках у медсестры. Так начались Евины хождения по мукам.

Страшное слово «лейкоз» вошло в её жизнь. Но для того чтобы поставить окончательный диагноз, необходимо было сделать пункцию. Этот момент Еву безумно пугал, потому что после него исчезнет надежда. Но и оттягивать больше нельзя, сказала врач.

Ева не могла поверить, что это случилось с ней и с её Игорьком. Ведь всё у них было так славно. И продолжалось бы ещё много-много лет. «Тут, может быть, ошибка, сейчас она разъяснится», – думала Ева, лукавя сама с собой, когда на следующий день везла Игорька к экстрасенсу. Экстрасенс был проверенный, надёжный, не какой-нибудь там по газетному объявлению найденный. Это он 4 года назад, посмотрев на Лёликову фотографию, объявил, что тот, да, жив, но очень далеко, в Бразилии, и вернётся нескоро. А ещё он тогда сказал Еве странную фразу. Ты, сказал, цветочек, который распустится не сразу. А когда ты распустишься, то сможешь делать всё то же, что и я могу.

В этот раз, едва увидев Игорька, он перестал улыбаться. Поводив над ним руками, сказал коротко:

– Лейкоз. Срочно в больницу, может быть, успеешь, девка. Я помочь тут не смогу.

Вернувшись домой, как подкошенная рухнула Ева на кровать. Теперь, когда для спасительных сомнений больше не было места, её мысль билась в тисках всего лишь двух возможностей: переживет Игорёк первую химию или нет.

Первая химия всегда самая страшная. Самая сильная. Необходимо выжечь весь костный мозг до стволовых клеток, сжечь все бласты, чтобы вырос новый костный мозг, здоровый. Когда начинают лить химию, падает гемоглобин, лимфоциты. Гемоглобин падает к ночи, и утром человек может просто не проснуться. Это кому как повезёт. Через неделю после начала химии показатели самые низкие, иммунитет практически на нуле.

А много ли ребёнку надо? Ведь мамочки заходят в боксы, где лежат их полуживые дети, хоть и в бахилах, но с улицы, полной микробов и вирусов.

И хотя Игорёк с катетером в подключичной вене, благодаря Евиным деньгам, лежал в боксе один, через шесть дней после начала химии у него поднялась температура. Ева сразу почувствовала это, едва прикоснувшись губами к его прозрачному лобику. Она побежала звать врача, и Игорька сразу же забрали в реанимацию. Воспаление лёгких. Это и был последний раз, когда Ева видела его живым.

Ева просидела под дверью отделения реанимации, раздавая деньги всем входившим и выходившим сёстрам, санитаркам, врачам, три дня. Внутрь её так и не пустили; может быть, оно было и к лучшему. Она ловила крохи информации, пытаясь понять по выражению лиц, насколько близко к краю остановился Игорёк. Состояние тяжёлое. Но есть же надежда, есть? Мы делаем всё возможное. Вот возьмите. Не надо, спасибо. Мы и так всё возможное делаем. Сначала она задавала вопросы вслух, потом спрашивали только её глаза. Все три дня Еву била крупная дрожь.

Зав отделением вышел к ней на четвёртый день. Лицо его закрывала привычная маска сдержанного сочувствия – он делал свою работу. Организм не справился. Он не мучился. Ты молодая. У тебя ещё будут дети.

Жить дальше было невозможно. Нестерпимо. Дышать больно. Боль раздирала тело. Ева вцепилась в волосы и завыла, согнувшись пополам. Прибежали две медсестры, взяли её под руки, сделали укол.

Ева не помнила, когда и как добралась домой. Рухнула на четвереньки в прихожей, почему-то ползком дотащилась до серванта, где хранила лекарства, что-то глотала, чем-то запивая, и с этого момента начались выпадения из реальности.

* * *

Она снова попала в тот сон, который приснился ей перед болезнью Игорька. На этот раз ей удалось прорваться внутрь страшной картинки. Её ребёнок лежал рядом с женщиной, которая ещё была жива. Ева медленно приближалась к ним. Неожиданно Еву втянуло в тело этой женщины. Она ощутила жгучую боль в животе и в то же время полную отстранённость от происходящего. Она лежала на старинной книге с хорошо знакомым названием. От книги шло обволакивающее тепло, гасящее боль. Над ней нависла чья-то тень. Чьи-то руки обняли её. Ей очень важно было что-то сказать этому человеку, но губы уже плохо слушались. В следующий раз Ева вынырнула уже в реанимации. Нянька тётя Даша пришла вовремя, открыла дверь своим ключом, вызвала скорую. Еву успели довезти.

* * *

С тех пор Евины сны изменились. В них она не была собой. Она проживала чужую жизнь, не имевшую ничего общего с её собственной. Иногда ей снилось, а вернее, она чувствовала, что она девочка, сидит рядом с полузакрытой дверью и напряжённо слушает, что́ там происходит. До неё долетали обрывки фраз на незнакомом языке. Однажды ночью она вдруг поняла, о чём говорят собравшиеся за дверью мужчины. Это было как-то странно.

Иногда во сне она разговаривала с седобородым человеком – своим отцом, как она поняла позже. Как-то он заметил её, слушающую под дверью. Она очень испугалась, что её накажут, но вместо этого он внимательно на неё посмотрел и о чём-то спросил. Когда Ева проснулась, она не могла вспомнить, какой вопрос был ей задан, она помнила только, что она ответила правильно. И отец был удивлён и доволен.

В этих снах не было логики, не было последовательности. Она не всегда могла вспомнить их, когда просыпалась. Иногда она чувствовала себя в них взрослой, её звали Мириам, и у неё были дети.

Со временем странные сны стали посещать Еву всё чаще. Уже почти каждую ночь. В одном из снов Мириам сказала ей – найди Книгу! Какую книгу? Она совершенно не поняла, о чём речь. Однако, проснувшись, Ева знала, где искать. В той самой железной шкатулке, которая осталась от бабушки. Название этой книги было написано незнакомыми знаками, похожими на иероглифы. Ева всматривалась в них, ей казалось, что она почти понимает смысл написанного или вот вот-вот его ухватит. Перед ней было что-то очень знакомое из её снов.

И однажды, копаясь в интернете, Ева наткнулась на эти слова. «Сефер Йецира» – Книга Творения[3]3
  Др.-евр.


[Закрыть]. Она бросилась глотать найденную информацию, и вдруг в голове её пазл сложился. Она поняла, на каком языке разговаривала во сне, кого и чему её ночной отец учил за полузакрытой дверью.

* * *

С этой книгой Ева пошла за разъяснениями, но, главное, за утешением к известному раввину-каббалисту. Если её сны связаны с этой таинственной книгой, то кто, как не он, сможет ей разъяснить, что́, собственно, происходит. Ей очень хотелось кому-то излить своё горе и понять, почему умер её сын.

Раввин цепко её оглядел, оценил возможную стоимость, перспективы и вкрадчиво пригласил в общину. Про ребёнка спросил, был ли обрезан, а потом сказал, что душа его всё уже на этой Земле отработала, для чего была послана, и ещё что-то про искупительную жертву. Когда Ева вытащила книгу, раввин сильно удивился, спросил, откуда эта книга у неё. Потом сказал, что это величайшая реликвия и место ей в синагоге, а изучать её могут лишь женатые мужчины старше сорока лет.

Ева книгу не отдала и на раввина разозлилась. А ещё сильнее разозлилась на еврейского Бога, на этого злобного духа Синайской пустыни, потому что возложила на него персональную ответственность за смерть сына. Светоносный создатель Вселенной и этот мстительный, ревнивый и злобный дух, устраивавший периодически избиения присягнувшего ему народа за недостаток преданности, не имели ничего общего… А может, там просто никого нет. А если есть, то будь он проклят! Взгляд, конечно, очень гностический.

Тётя Даша приходила, помогала по хозяйству. Видя Евину муку, однажды предложила пойти с ней к батюшке. Пойдём, сказала, со мной в храм, может, полегчает…

Они пришли в красную церковь неподалёку от метро Рижская.

Каково же было Евино изумление, когда в батюшке она узнала своего одноклассника Кешу, того самого, что позорил её своей любовью. Он звался теперь отец Иннокентий.

После службы подошли к нему. Не сразу. В очереди пришлось постоять. Они последние были.

Иннокентий сразу её узнал. По лицу его пробежала волна удивления, замешательства, потом батюшка просиял. Но чуть позже понял, что не радость привела Еву к нему, не желание повидаться после стольких лет. Чёрная одежда, серое лицо, и только волосы – по-прежнему рыжие.