Текст книги "Мир Александра Галича. В будни и в праздники"

Елена Бестужева
Мир Александра Галича. В будни и в праздники

М.И. Пельцману,

на память из советского далёка-далека

Несколько историй З. Вольфа, рассказанных на досуге Е. Бестужевой

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России (2012–2018 годы)».

Вступление

Путеводитель по стране, которой больше нет, но ведь была же, была

Реалист – это муравей. Не по трудолюбию, нет, и не по непобедимому, с души воротящему коллективизму, когда ненавидишь, ан вынужден существовать бок о бок, усики в усики, муравейник в муравейник – художник-то как раз (и обчёлся) злостный индивидуалист. Но муравьиное в нём, его суть, метод его работы. Художник строит из материала большого мира, в котором он живёт, из фрагментов, кусочков. Берёт и тащит, чтобы возвести собственную конструкцию. И когда большой мир изменяется или гибнет, частицы эти остаются, вставленные в целое индивидуального художественного мира.

Иногда провидение застаёт художника врасплох, на ходу, когда он волочёт очередную сворованную былинку. И через несколько миллионов лет прибой выбрасывает кусок янтаря, в котором застыл с поличным муравей, держащий былинку на плече. Давно и деревьев, что точили смолу, нет в помине, и лес отступил, высвобождая почву другим. О былом можно судить по тому, что использовано художником для постройки своего собственного мира.

Детали советской эпохи имеются в песнях Владимира Высоцкого, в повестях Юрия Трифонова, в пьесах и киносценариях Александра Володина. Есть они и в песнях Александра Галича (далее – чаще всего АГ, для лёгкости слога), который старательно и кропотливо – о том не то чтобы умалчивают, а как бы скороговоркой упоминают исследователи – собирал, копил услышанные невзначай истории, диалоги, словечки. Знакомый спросил его однажды – откуда тот всё это знает. Я часто попадаю в больницы, признался он, там, в палате, такого наслушаешься, что хватит за глаза.

И только ли на больничной койке можно было познакомиться с советской действительностью? Почти беспрерывно вещало радио, и если дома радиоприёмник можно было выключить, то на улице – из репродуктора неслись те же новости, те же песни. А словесная пикировка в транспорте, с упоминанием элементов одежды (ещё шляпу одел!), аксессуаров (очки-то напялил, как умный!), гастрономических пристрастий (лишнего, что ли, пережрал?)? А лозунги и транспаранты на стенах домов и кумачовые растяжки вдоль и поперёк улиц и переулков? А беседы в магазинах, где вились по торговому залу очереди – та в винный отдел, та в бакалею, та в кондитерский, где «выкинули» индийский чай «со слоном». Знает ли читатель значения взятых в кавычки выражений и слов? Ведь это не просто слова, это эмблемы прошедшей жизни.

Надо заметить, что из сочинений АГ советский мир заимствовал несколько таких эмблем, словесных. «Спрашивайте, мальчики!» – повторяли наперебой журналисты на страницах жёлтых и серых – очень плохая бумага шла в производство – газет, «На семи ветрах» – прижилось название, так именовали даже пивную в Петровском парке (не знаю, что появилось раньше – пивная или фильм, однако не выбирать).

Мир внешний воздействовал на художника, формировал его, образовывал, а художник, создавший собственный оригинальный мир, воздействовал, в свою очередь, на мир вокруг.

Теперь, когда ни советской цивилизации, ни художника нет, о большом мире судить можно и по песням АГ, точнее, по их фрагментам, отдельным строкам, оборотам, выделенным в этой книге полужирным курсивом (Это пример, а не цитата – З.В.) и оставленным без кавычек: ведь цитат здесь будет великое множество, а это и не цитаты, но подробности утраченного мира. Книга, получившаяся в конце концов, – не развёрнутый комментарий к песням классика жанра, а путеводитель по стране, которой больше нет, но ведь была же, была. И логика рассказа о ней есть логика путеводителя, бедекера, когда следуют определённым маршрутом, иногда отклоняясь, чтобы попутно рассмотреть что-нибудь интересное. А потому, о чём сметливый читатель догадается сам, а несметливому западло втолковывать, краткий перечень, помещённый вслед за названием той или иной главы, – не предметный указатель, место бы ему в конце книги, рядом с указателями иными, а сюжетный. Вернее даже – сюжетный индикатор, который передаёт, как меняется направление рассказа.

Также в книге приведено много цитат из руководств, техпаспортов, раскрывающих нюансы, людям помоложе неизвестные, указаны эксплуатационные характеристики вещей и приборов, цены товаров и услуг, материалы, использованные для производства, даны рецепты блюд – их можно при желании применить, рецепты надёжны и взвешены.

Возможно, прочитав эту книгу, кто-нибудь увидит не столько тот самый утраченный мир прошлого, сколько лишь калькуляцию прежней жизни, ушедшей восвояси. Что ж, ежели съедено, выпито и станцовано под звуки оркестра, следует платить по счёту.

Мы пили, ели, курили. Любили друг друга и любили родину, имея к ней, совсем не безгрешной, довольно всяких претензий. Даже во что-то одевались, слушали музыку, смотрели телевизор. В кино ходили по выходным, а иногда – и в будние дни, если знакомые советовали обязательно посмотреть какой-нибудь фильм. И танцевали. И опять пили, закусывали, курили. Учились, работали. Читали книги, листали газеты, иногда слали письма.

Знание канувших в прошлое мелочей позволило автору эту книгу написать. Не зря было выше заявлено «мы». Автор из тех, кто жил в описываемую эпоху, если не при Сталине, то уж точно – слегка при Хрущёве и с лихвой при Брежневе. И потому бедекер построен по принципу как бы хронологическому, песни АГ, тут упоминаемые, расположены не по времени их создания (даты указаны ради аккуратности и мало что говорят), а по времени, в них отразившемуся. Собственно, это период с года примерно 1957 по 1968 – опять же примерно. Время «оттепели», с её моросью, стаявшим почернелым снегом, вывезенным на задворки, грязью, в которой вязнут ноги, ожиданием скорых солнца и тепла. О времени довоенном и послевоенном речь идёт во вводных главах, о более позднем – молчок. Про всё не рассказать, да и не время. Кроме того, жанр путеводителя не предполагает энциклопедического подхода. Бедекер есть бедекер. Кстати, в советскую эпоху такого слова не было, осталось в эпохе дореволюционной и пригодилось теперь. Терминов не хватает, они умирают вместе с цивилизацией, как умер термин «цивильный». «Гражданский» − это иное, и «штатский» − это иное. Разве что ещё «дембель», который – хоть сдохни, а неизбежен.

З.В.

Без нумера
Ещё до войны. Финские танки с деревянными колёсами, или Один шаг с парашютной вышки

Оборонная песня: музыка бр. Покрасс, слова сумасшедшего. – Антенна в мозгах человеческих. – Чайники со свистком и ворованная музыка. – Прости-прощай, блатная песня. – Тыр-пыр, семь дыр. – Смертельный удар Николая Старостина. – Контузия финской войны. – Художественный стиль «Прям держись, насяльниски!»

В этом «ещё» можно было различить «пока», обращённое вспять ретроспективно. Довоенный отрезок жизни верно было бы отмерять от 1930 или 1931 года, и укладывалось в него несколько самостоятельных периодов: похуже-потяжелей и получше-полегче уже перед самой-самой войной.

Все знали, что воевать придётся, но думали, что воевать будет легко и не страшно.

 
Полетит самолет, застрочит пулемет,
Загрохочут железные танки,
И линкоры пойдут, и пехота пойдет,
И помчатся лихие тачанки.
 
 
Мы войны не хотим, но себя защитим,
Оборону крепим мы недаром,
И на вражьей земле мы врага разгромим
Малой кровью, могучим ударом!
 

Особенно хороша последняя строфа (см. внизу – З.В.). Это уже не песня, а мобилизационное предписание, военкоматовская повестка, что принёс курьер с рассыльной книгой.

 
Подымайся, народ, собирайся в поход,
Барабаны, сильней барабаньте!
Музыканты, вперед, запевалы, вперед,
Нашу песню победную гряньте!
 

Плакат фильма «Если завтра война».

Фильм был учебным – полуигровым, полудокументальным.

Чего с него взять

Всем народом, с барабанами и прочей весёлой музыкой, шагом марш! Вот это война так война, любой бы не прочь. Только по какому-то фантастическому стечению обстоятельств в октябрьские дни 1941 года, когда над Москвой летал пепел торопливо сожженных архивов, когда на улицах валялись папки с полусекретными и секретными документами, выкинутые из учреждений, когда спешно объявленная эвакуация шла полным ходом − кто грузился в отдельные спальные, кто в теплушки, уходили от вокзалов составы, сцепленные из вагонов электричек, был даже поезд, где на открытых платформах установили троллейбусы без колёс, чтобы ночевать в относительном тепле, – автор стихов Василий Лебедев-Кумач, знаменитый поэт-песенник, не возглавил московское ополчение, не повёл добровольцев на окраины, чтобы защищать древнюю столицу, а, набив две грузовых машины личными вещами и мебелью, отправился на Киевский, если память не балует, вокзал, надеясь получить два отдельных вагона, пусть и не пульмановских, но обязательно купейных. Вагонов ему не дали, даже запретили въезд машин на вокзальную территорию. Не помогло и то, что знаменитый автор был депутатом Верховного Совета СССР и свежим кавалером – лауреатом Сталинской премии второй степени за 1941 год. Поэт устроил дикий скандал, кричал принародно, дескать, в полном разгроме виноват мерзавец Сталин, а когда понял, что накричал лишку, и большого, начал тут же на вокзале изображать сумасшедшего, хотя, может быть, и произошло с ним нечто вроде временного помешательства, ум прославленного стихотворца зашел за разум и не желал выходить назад. Так что вместо эвакуации этот автор, депутат и лауреат (все трое) оказался в больнице, где его, пропорционально званиям и регалиям, поместили на этаже, предназначавшемся исключительно для наполеонов, цезарей и депутатов верховных советов различных созывов и роспусков (о психиатрической лечебнице более поздней советской эпохи см. в главе «О литерных психах из больницы № 5, которая находится совсем не там, где принято думать»). Думаю, на прогулке в больничном дворе он встретил и барабанщиков, и запевал, и музыкантов, и запряжных тачанок, и рядовых пулемётных расчётов: № 1, № 2, № 3, № 4 и дальше по именному списку – № 5, № 6, № 7. С психов взяток нет, антисоветская пропаганда и агитация, паникёрство в военное время, злобные выпады против руководителей партии и правительства, которые тянули на расстрельную статью (впрочем, как паникёра его имели право расстрелять без суда и следствия на месте, то есть возле Киевского и любого другого вокзала), были прощены; может, добавили порцию-две инсулина – сумасшедших долго лечили долговременным сном.

В общем, как ни готовься к самому худшему, грянет оно нежданно-негаданно, и куда хуже, нежели представлялось. А ведь ещё и в двадцатых годах стала ощущаться разлитая в воздухе – без вкуса, без запаха покуда – тревога. И вперегонки сочиняли фантасты утопии и дистопии, и у всех отчего-то выходило похоже: сумасшедшие профессора изобретали или отыскивали таинственные лучи – лучи, способствующие необычайному росту живых организмов, как в «Роковых яйцах» Михаила Булгакова, лучи, способные убивать, как в «Гиперболоиде инженера Гарина» Алексея Толстого-второго, то есть лучи смерти или лучи жизни. Читать эти книги занятно, пускай истории, в них рассказанные, к реальности не имеют ни малейшего отношения.

Стихотворцы приметливей и мудрее, они видят скрытое, куда больше чувствуют, куда о большем догадываются, следуя по движению стиха.

 
Встаю, расслабленный, с постели:
Не с Богом бился я в ночи —
Но тайно сквозь меня летели
Колючих радио лучи.
 
 
И мнится: где-то в теле живы,
Бегут по жилам до сих пор
Москвы бунтарские призывы
И бирж всесветный разговор.
 
 
Незаглушимо и сумбурно
Пересеклись в моей тиши
Ночные голоса Мельбурна
С ночными знаньями души.
 
 
И чьи-то имена, и цифры
Вонзаются в разъятый мозг,
Врываются в глухие шифры
Разряды океанских гроз.
 

Что остаётся фантастам? Лишь вторить чужим прозрениям, облекать их в понятные для широкой публики формы. Роман Александра Беляева «Властелин мира» рассказывает об изобретателе, научившемся внушать человеческим толпам мысли с помощью волн, распространяемых специальным аппаратом. Не радио ли это, говоря привычными словами? Это оно двигало человеческие массы, ему не было ни границ, ни застав – настанет время, заставы попытаются выставить, «глушилки» монотонным, иногда переливающимся гулом заполнят эфир, но всё напрасно (см. главу «Пространные рассуждения о недлинной песне и приёмнике с коротковолновым диапазоном, а именно – транзисторном»). Напрасно потому, что люди очень податливы, будто и впрямь у них в голове встроена какая-то антенна. «У одного моего пациента, – рассказывал психиатр, специализирующийся на делириумах и тременсах, – к слуховым галлюцинациям начали присоединяться и другие симптомы. Возникали неприятные ощущения в разных частях тела. Иногда ему казалось, что его руками или ногами кто-то двигает. Перед больным встал вопрос: что с ним происходит, кто распоряжается его телом, откуда все это? Постепенно он пришел к выводу, что им завладела группа злоумышленников, которые влияют на него какими-то токами или лучами, лишают его воли, вкладывают в его голову чужие мысли, а его собственные делаются известными всем окружающим. Эта шайка – не кто иные, как иностранные шпионы. Из его головы сделали “склад государственных тайн”, некий радиопередатчик, запеленговать который необычайно трудно. Одновременно он продолжал слышать угрожающие голоса, приказывающие “сотворить” то одно, то другое, иначе его сыну или другим членам семьи будет плохо. Когда больной стал просить своих “хозяев” отпустить его, ему ответили, что взамен себя он должен отдать им сына, которому только что исполнилось 16 лет. Не видя никакого выхода и не желая “подвергать сына такой ужасной судьбе”, человек пытался покончить самоубийством. Умереть не умер, но остался на всю жизнь калекой». Эта почти современная вариация фольклорного мотива «заложное дитя» полностью вписывается в общую картину. Есть ли разница, при помощи каких приспособлений шлют внушения, есть ли разница, что является катализатором бреда – атмосфера эпохи или алкогольная зависимость, бутылка водки или радиотранслятор, «голоса из космоса» или «вражеские голоса» в эфире, усиленные по последнему слову техники?

Детекторный приемник более усовершенствованной, что ли, конструкции. Самодельные были совсем простыми – в несколько деталей плюс желание услышать окружающий мир

Пока же существовал детекторный радиоприёмник, странная конструкция, не казавшаяся таковой; вот удивительной – верно. Водили особой иголочкой, пытаясь отыскать радиостанцию, настроиться на волну. Кропотливое занятие разве не напоминает то, чем занят владелец транзисторного приёмника, который пытается обойти «глушилки», прорваться в чистый эфир, оседлав короткие волны: я, как на карте школьник, ищу в эфире путь?

Кроме детекторного приёмника были и другие технические приспособления, чтобы слушать радиопередачи: радиоточка, эта картонная тарелка, что висела на стене или стояла на шкафу, и уличный репродуктор на столбе. Они жили собственной жизнью, сами включались поутру, сами замолкали вечером, ни переключателей, ни ручек для настройки – решительно ничего. Да и зачем? Радиоточка и репродуктор вещали о самом важном, порой – о главном. Новости, последние известия, сводки. И музыка, чаще – очень хорошая, классическая, в отличном исполнении. И песни.

Что пели тогда и какие песни слушали? Вот, например, песня, сочинённая во время похода в Западную Украину и Белоруссию, ведь следовало не только присвоить, забрав, территории, доставшиеся после заключения пакта между СССР и Германией, но и как-то оправдать это присвоение чужой земли, пусть ещё в 1930 году Сталин заявил: «Ни одной пяди чужой земли не хотим. Но и своей земли, ни одного вершка своей земли не отдадим никому». Более того, после выхода на экраны фильма «Трактористы» сталинские слова, переложенные стихами и оснащённые музыкой, почти два месяца звучали непрерывно – в кинотеатрах, по радио, в дружеской компании, на официальных мероприятиях, так пришлась по душе песня из этой картины. И вправду, «Марш советских танкистов» – огромная удача, наверное, потому, что верили в каждую ноту и в каждую букву создавшие его братья Покрасс и Борис Ласкин.

Но достаточно прослушать один куплет и припев, чтобы понять – авторы «Песни красных полков», посвящённой освободительному походу в братские земли, стараются убедить слушателей, а заодно и себя: так оно и есть.

 
Мы идем за Советскую Родину
Нашим братьям и сестрам помочь.
Каждый шаг, нашей армией пройденный,
Разгоняет зловещую ночь.
 
 
Белоруссия родная,
Украина золотая,
Наше счастье молодое
Мы стальными штыками оградим!!!
 

Кто выдумал эти полуграмотные строки? Неужели Евгений Долматовский, который тогда же написал песню о любимом городе для кинофильма «Истребители»? Или он только пытался доделать текст, начатый Владимиром Луговским, свести концы с концами? Идём за родину, чтобы помочь братьям и сестрам, каждый шаг разгоняет ночь, счастье молодое оградим штыками. И это «наше», как оно режет слух, ведь отошедшие СССР территории принадлежали Польше, а «наше» можно сказать лишь в том случае, если объявить себя правопреемником Российской империи, куда входило и Царство Польское.

Рекламный плакат фильма «Закон жизни». Он и сейчас ещё кажется современным. Ничего не изменилось

Так что можно спорить, насколько Белоруссия является родной, но что Украина, а пуще того сама Польша – золотые, спорить не приходилось. Из Польши, хотя бы и бывшей, везли костюмы, верхнюю одежду, технику для дома (тогда это означало: патефоны, часы или вот этакую штуку – чайник, электрический, да со свистком, который упоминается даже в повести «Голубой ангел» из серии книг про майора Пронина). Везли в таких количествах и объёмах, что следовало обозначить предел, чересчур было не похоже на помощь сёстрам и братьям. Спецкор Александр Авдеенко, говорят, за то и поплатился, навлёк на себя гнев Сталина, «барахольщик». Так ли на самом деле, выяснить трудно. Может быть, это злые слухи, и его покарали за сценарий фильма «Закон жизни», где очень жёстко и нелицеприятно показаны комсомольские вожаки-перерожденцы. Может, напротив, он сочинял сценарий, чтобы продемонстрировать собственную высокую нравственность, переходящую в ригоризм – чистки к тому времени поутихли, карательная политика смягчилась.

Разные, впрочем, бывают военные трофеи, разные вещи привозят из-за границы, когда имеется на то возможность. Заодно с патефонами и просто так, сами по себе, попадали в страну патефонные пластинки, чужая, присвоенная, захваченная врасплох музыка. Американские, французские, английские мелодии. Польские танго. Их сочинили блистательные композиторы, их спели великолепные певцы – Адам Астон, Тадеуш Фалишевски. Вот это и вправду дорогие приобретения – местные умельцы, словно портные-«раки», во времена имперские перелицовывающие любую краденую вещь, чуть аранжировали мелодию, а стихоплёты, которые отирались возле писательского ресторана в «Доме Герцена», снабжали мелодию текстом. И ворованное танго пускали в оборот. Изредка, но бывало: чужую мелодию подкладывали под слова, которые писаны не для неё. Так произошло во время войны с песней «Огонёк», к замечательным стихам Михаила Исаковского композитор сочинил музыку, а вышло чуждо, сочинил другой – и опять стихи жили отдельно, а музыка им не соответствовала, надуманная, скучная. И вдруг песня стала петься на мелодию польского танго «Стелла», немного подправленную. И это уже навсегда.

 
На позиции девушка
Провожала бойца,
Темной ночью простилася
На ступеньках крыльца.
И пока за туманами
Видеть мог паренек,
На окошке на девичьем
Все горел огонек.
 

Совпало, возможно, и потому, что танго было из довоенного времени, а стихи подходили скорее к реалиям прошлой войны. Это подметил поэт Константин Ваншенкин, сполна отвоевавший и знавший, что к чему, по собственному опыту. Какие позиции? – позиционной была Первая мировая война. Земля перерыта вдоль и поперёк траншеями, утыкана кольями с натянутой колючей проволокой. Непонимание современных реалий, перемен в стратегии и обернулось отступлением, потерями. Виноваты в том, разумеется, не поэты, может, чуть композиторы.

Но в 1939 году война представлялась другой. К настоящей войне были не готовы. Не было в том числе и песен, которые подходили бы к случаю, по крайней мере, не звучали фальшиво, до краёв полные лжи.

Чужой земли мы не хотим и пяди, – что ж, ведь и Белоруссию, и Западную Украину можно воспринимать как части своей земли, только на время – долгое, увы, находившиеся в иных пределах. С разделом Польши они возвращались в прежнее целое, приживались к нему.

 
Гремя огнем, сверкая блеском стали
Пойдут машины в яростный поход.
 

Тут ни крови, ни ударов, победная эйфория. Какое-то легкомыслие – взятое без боя, без сопротивления казалось доблестно завоёванным, принадлежащим по всем правам, что кружило голову. Вещи казались настоящими трофеями, трофейной представлялась музыка, и вместе с иностранными мелодиями заодно попали на родину грамзаписи Александра Вертинского, Юрия Морфесси, Петра Лещенко, который, между прочим, и сам был не чужд разных заимствований, пел на русском языке танго из репертуара Адама Астона, и в его исполнении танго это запомнилось, «Спи, моё бедное сердце», оригинала будто и не существовало.

Трофейная музыка заглушила, оттеснив на дальний план, «блатную песню». Уже и Леонид Утёсов к тому моменту давно не пел «С одесского кичмана» и «Лимончики», репертуар его обновился. А ведь были времена! И «Кичман» сочинён по заказу маэстро.

Тут не без причины: блатные песни − это ж не какой-то фольклор, они подобны анекдотам, их сочиняют квалифицированные специалисты (о таких спецах упомянуто в главе «Неравнобедренные геометрические фигуры разного возраста, притягательности и достоинства»), они приурочены к важным историческим этапам, что «Гоп со смыком», воспевавший не столько киевский Подол, сколько нахлынувшую вдруг свободу, когда тебе ни оседлости, ни черты, что «На Молдаванке музыка играет», должная легитимизировать, вталдычить: Беломорканал дал новую, другую жизнь, и в память о том появились знаменитые папиросы − закурил и вспомнил, что «На Богатяновской открылася пивная», отметившая утрату Одессой-мамой первородства, которое, уж извини-прости-прощай, теперь принадлежит Ростову-папе (одесситы зато песню стянули, перелицевали в свою).

Как их клял, эти блатные песни, великий советский композитор Исаак Дунаевский – жалкие поделки, душевное ничтожество: «И до создания советской массовой песни существовала обширная песенная “литература”, имевшая чрезвычайно большое распространение. Сюда входили так называемые “блатные” песни, т. е. песни, которые рождала улица, и в частности – одесская улица (образцы подобных песен – “Кичман”, “Я и моя Маша”, “Малина” и проч.). Существовали “жестокие” романсы, существовали всякого рода псевдоцыганские песни – “Джон Грей”, “Кирпичики”, “Шахты” и прочая пошлятина.

Вся эта литература пользовалась огромным успехом в среде отсталых слоев населения в период нэпа.

Творческой работой советских композиторов и поэтов наш музыкальный быт очищен от “Кичманов” и ноющих у самоваров Маш. У нас поют бодрые, боевые советские песни.

Казалось бы, что эти завоевания, добытые большой творческой энергией, большой любовью к народу, отражением в песнях его чувств, чаяний и мыслей, нужно было бы удержать, закрепить. К величайшему сожалению, нужно признать, что в нашу песенную литературу снова начинают просачиваться какие-то чужие, какие-то давным-давно изжитые эмоции, звуковые образы и идеи, и это явление представляет для нас огромную опасность, не меньшую, чем штамп.

Всякий песенный жанр, как и жанр вообще, имеет свои границы и в пределах этих границ − свой стиль, свой язык, свои приемы воздействия на слушателя. И “Кичман”, и “Кирпичики”, и “Утомленное солнце” являются своего рода эталонами для данного вида песен. Мы не возражаем против приятного по музыке фокстрота. Но если приемы, язык и стиль “Кичмана” и “Утомленного солнца” прикрываются почетным и обязывающим названием советской массовой патриотической песни, то против этого надо решительно протестовать. Это “перемещение жанров” нетерпимо! А между тем в нашей песенной литературе таких примеров “перемещения” множество. Они свидетельствуют о том, что некоторые композиторы, забывая об основной функции песенного искусства – воспитании вкуса широких масс, не желают работать над музыкальным языком песни, оттачивать его, поднимая тем самым песню на новую качественную ступень. Они, эти композиторы, идя по линии наименьшего сопротивления, прибегают к уже апробированным звуковым и ритмическим системам; они берут их из жанра той песни, которая по своей сути не только ничего не имеет общего со стилевым содержанием советской массовой песни, но и находится по отношению к нему во враждебном противоречии».

Не упоминал строгий ригорист о двух очень важных моментах. Первый – эти вот самые блатные песни сделал популярными на эстраде, утвердил и прославил Леонид Утесов, ближайший друг композитора Исаака Дунаевского, исполнитель его сочинений. И потому, громя и ниспровергая, рассыпая вокруг громы и сопровождая их эффектными молниями, композитор обошёлся без имён и фамилий, иначе следовало бы упомянуть, что слова для песни о самоваре и Маше написал Василий Лебедев-Кумач, обладатель регалий, зачитывавший с высоких трибун рифмованные доклады (не хватало только аккомпаниатора для пущего мелодекламатического эффекта). Второй, и не менее важный, – если бы имена и фамилии всё-таки прозвучали, ригористу пришлось бы, пускай скороговоркой, перечислительно, упомянуть и о себе самом.

Что взято в качестве основы для песни «Каховка», автором которой объявлен Исаак Дунаевский (так оно и записано в титрах кинокартины «Три товарища», для каковой и сочинялась)? Это ж песня «С одесского кичмана», правда, торжественно аранжированная: доля патетики требовалась по сюжету фильма, посвящённого судьбе бывших красных бойцов, теперь возводящих социализм на трудовом фронте. Но на первоисточник указывал даже текст, написанный Михаилом Светловым:

Рекламный плакат фильма «Три товарища». Сюжет прямолинейнее некуда: двое верны идеалам гражданской войны, а третий стал хитрилой, блатёром, мерзавцем

 
Ты помнишь, товарищ,
Как вместе сражались,
Как нас обнимала гроза?..
 

Социально-песенные абстракции, даже и в мажорном регистре, проигрывают, бледнеют перед минорным первоисточником:

 
Товарищ-товарищ,
Скажи мне, товарищ,
За щё мы проливали свою кровь?..
 

И единственной, казалось, возможностью было – отречься от прошлых ошибок, сменить репертуар. Так и поступил зоркий Утёсов. «Шагай вперёд, комсомольское племя», – взывал он, вздыхал проникновенно: «Как много девушек хороших, как много ласковых имён». Новые эпохи, новые имена, новые привязанности.

Советская лирическая, да и героическая песня стали отдельным, самостоятельным жанром. Посмотрите, и – главное – послушайте довоенные фильмы. Песня из атрибута того или иного героя становилась вставным номером, она отделялась и от персонажа, который пел её в кинокартине, и от самой кинокартины, жила отдельно, потому что была шире конкретного сюжета, и через некоторое время впору было удивляться – герои фильма поют песню, которая всем известна, странно – зачем это, чего б не сочинить другую? И в голову не приходило, что здесь песня была спета впервые. Не может быть! Спета кем – отрицательным персонажем, вредителем из раскулаченных? А ведь в первой серии кинокартины «Большая жизнь» про курганы пел Лаврентий Масоха, игравший врага народа, который устраивает на шахте диверсию.

 
Спят курганы темные,
Солнцем опаленные,
И туманы белые
Ходят чередой…
Через рощи шумные
И поля зеленые
Вышел в степь донецкую
Парень молодой.
 

Песни и кинематограф того периода, довоенного, как-то не напрямую, но точно связаны. Кинематограф наделён убедительностью, а кинематограф звуковой тем более. Как не поддаться обаянию Михаила Жарова, игравшего в фильме «Путёвка в жизнь» вора по кличке «Жиган»!

 
Нас на свете два громилы,
Гоп-тири-бири-бум-бия.
Один я, другой – Гаврила,
Гоп-тири-бири-бум-бия.
 

Каждый фильм пересматривали по многу раз. На протырку ходили в кино, поскольку денег не было, никаких, а посмотреть хотелось. Читатель, должно быть, не знает, что значит это самое «на протырку». Может быть, слышал, может быть, догадывается, может быть, сам ходил вот так, но не знает, только считает, что знает. А выражение давнее, происходящее от ещё более давнего «тырить». Карманники высочайшей квалификации, маровихеры, работали с подручными. Дело маровихера − лишь двумя пальцами ухватить бумажник во внутреннем кармане жертвы и крепко держать. Дело же подручного – сначала подвести осторожно и умело жертву к маровихеру, а потом, когда маровихер прихватит бумажник, толкнуть жертву в нужную сторону – тыркнуть. Бумажник остается у маровихера, который тут же отдаёт его подручному, его дело сделано, он быстро удаляется, а подручный уходит в прочую сторону с чужим бумажником. Потом, когда обстоятельства изменились, и богатых фраеров стало поменее, и маровихеры извелись, техника сменилась. Несколько тырщиков зажимали, затыркивали жертву, и та не замечала, как один из них тащит кошелёк у него из кармана. Это уже называлось – тырить, отсюда, кажется, и выражение: тыр-пыр, семь дыр. А на протырку – производное от глагола тырить, но смысл чуть иной: давку не создают, давкой пользуются, лезут мимо контролера в зал киношки вместе с публикой, имеющей билеты, проскальзывают, протискиваются, что теперь звучит: протыриться – протолкаться, пролезть.

Фильм «Путёвка в жизнь» сделал для пропаганды блатной песни и приблатнённого образа жизни больше, чем какой-нибудь старый прокурор для своего беспутного сына, которого он встретил в зале суда

Кино стало более, нежели зрелище, приятное развлечение. Героям старались подражать – напевали песенку про шар голубой, как её пел Максим в фильме Козинцева и Трауберга, танцевали, как Пётр Алейников в фильме «Трактористы». Влияние могло быть не осознаваемым, но очень значительным. Откуда в песне АГ строки: кто-то выткал на ковре Александра Полежаева в чёрной бурке на коне? Полежаев был отправлен в солдаты и служил в пехотных частях. Какой конь? Какая бурка? Это оттиск впечатления от фильма «Чапаев». В самый трудный, самый критический момент появляется легендарный герой на коне и в бурке.