Текст книги "Ожившая скрипка"

5

Однажды поздним вечером Паганини, окруженный толпою поклонников, сидел в обеденной зале отеля, где он остановился. Внезапно к нему подошел молодой человек и, пристально взирая на него, протянул ему визитную карточку с несколькими словами, написанными карандашом.

Сосредоточив на незваном визитере взгляд, который могли выдержать лишь немногие, великий скрипач получил в ответ такой же холодный и решительный взгляд и с легким поклоном сухо произнес:

– Сэр, все будет так, как вам угодно. Назовите вечер. Я к вашим услугам.

На следующее утро весь город был изумлен появлением огромного количества афиш, наклеенных чуть ли не на каждом доме, на которых было напечатано весьма необычное объявление:

«Вечером *** в Гранд-Театре города *** впервые на публике появится немецкий скрипач Франц Стенио, прибывший в город специально для того, чтобы бросить вызов известному на весь мир Паганини и вызвать его на дуэль… на скрипках. Он намеревается соперничать с великим „виртуозом“ в исполнении самых сложных из его композиций. Знаменитый Паганини принял вызов. Франц Стенио сыграет, соревнуясь с непревзойденным скрипачом, прославленное „Fantaisie Caprice“, сочиненное последним, известное также под названием „Ведьмы“.

Это объявление возымело на публику магическое действие. Паганини, который, между своими величайшими триумфами никогда не упускал своей выгоды, удвоил обычную цену на билеты, но даже несмотря на это, театр не смог вместить толпы желающих, купивших билеты на это памятное выступление.

Наконец, наступило утро того дня, когда был должен состояться концерт. Слово «дуэль» не сходило с уст всех жителей городка. Франц Стенио, который всю ночь проходил по комнате взад-вперед, как пантера в клетке, с наступлением утра рухнул в постель от усталости. Постепенно он провалился в беспокойный сон без сновидений. Когда он проснулся, за окном забрезжил серый зимний рассвет, и, решив, что для подъема еще слишком рано, молодой человек снова уснул. И тогда он увидел яркий, живой сон – настолько живой, как будто все происходящее было наяву. Поэтому он подумал, что увиденное им с ужасающим реализмом – скорее видение, нежели сон.

Он оставил скрипку на столике рядом с постелью. Футляр он как всегда запер на ключ, с которым не расставался никогда. С тех пор, как он натянул на нее эти кошмарные струны, он ни разу не упускал футляр из виду. Согласно своему решению, он не брал в руки инструмент до своего первого выступления, и его смычок еще ни разу не касался струн из человеческих кишок, поэтому с того времени Франц всегда упражнялся на другой скрипке. И вот во сне он увидел себя, разглядывающего запертый футляр. Что-то в нем привлекло его внимание, и он почувствовал, что не в силах отвести от футляра взора. Внезапно он заметил, как верхняя крышка футляра медленно приподнимается, и вдруг он увидел, как из образовавшейся щели на него смотрят очень знакомые зеленоватые фосфорические глаза, причем смотрят на него с несказанной любовью, и чуть ли не умоляюще. Потом до не него донесся тонкий пронзительный голос, и этот голос принадлежал Сэмюэлю Клаусу. Он раздавался прямо в ужах Франца, и молодой человек услышал:

– Франц, мой любимый мальчик… Франц, мне нельзя, я не могу, нет, я не могу отделиться от… них!

А «они» издали жалобный звенящий звук внутри футляра.

Франц стоял, лишившись дара речи, скованный ужасом. Он чувствовал, как кровь замерзает в его жилах, а волосы поднимаются дыбом на голове.

– Это всего лишь сон, пустой, ничего не значащий сон! – попытался он привести в порядок свои мысли.

– Я старался сделать все, что от меня зависит, Франчен… Я пытался отделиться от этих проклятых струн, так, чтобы они не разорвались… – умоляюще стенал тот же пронзительный, до боли знакомый голос. – Ведь ты же поможешь мне это сделать?

И снова из футляра послышался жалобный звон, на это раз более долгий и гнетущий. Теперь он исходил от столика во все стороны, наполненный какой-то неведомой внутренней силой, словно какое-то живое, корчащееся в муках существо; звенящий звук становился все резче и резче с каждым следующим натяжением струн.

Стенио не в первый раз слышал эти звуки. Он часто замечал их и прежде… и, действительно, это стало происходить с тех пор, как он использовал кишки своего учителя в качестве трамплина для собственного тщеславия. Но всякий раз, когда это случалось, и чувство неизбывного страха охватывало все его естество, заставляя его не заглядывать в футляр, чтобы изучить его содержимое, Франц пытался внушить себе, что эти звуки – всего-навсего галлюцинация.

Однако теперь он лицом к лицу столкнулся со зловещим фактом, и он не знал, во сне или наяву все это происходит, поскольку галлюцинация – если это было галлюцинацией – стала гораздо отчетливее и живее, нежели реальность. Он попытался заговорить, сделать шаг вперед; но, как часто происходит в кошмарах, не мог произнести ни слова, как не мог пошевелить хотя бы пальцем. Он чувствовал себя полностью парализованным.

С каждым мгновением толчки и подергивания становились еще отчаяннее, и, наконец, что-то внутри футляра громко щелкнуло. Стенио увидел свою Страдивари, лишенную волшебных струн, вспыхнувшую прямо у него на глазах, и это видение бросило его в холодный пот. Молодой человек буквально окаменел от тупого невыразимого ужаса.

Он сделал сверхчеловеческое усилие избавиться от кошмарного видения, сковавшего его члены. Но когда последний умоляющий шепот невидимого Присутствия повторил: «О, помоги же мне… помоги мне вырваться…» – Франц одним прыжком подскочил к футляру, подобно тигру, защищающему свою добычу, и одним неистовым усилием прервал колдовские чары.

– Оставь скрипку в покое, ты, старый демон из ада! – закричал он хриплым трепещущим голосом.

С неистовством он захлопнул поднявшуюся крышку, и пока крепко надавливал на нее левой рукой, то правой схватил со стола кусок канифоли и начертил им на обитой кожей крышке шестиконечную звезду: печать, которой пользовался царь Соломон, чтобы закупоривать мятежных джинов в бутылях.

И тотчас же из футляра послышался жалобный стон, напоминающий вой волчицы над своими мертвыми детенышами:

– Ты неблагодарный… очень неблагодарный, мой Франц! – рыдал «голос духа». – Но я прощаю… ибо я по-прежнему страстно люблю тебя. И все-таки, ты не должен запирать меня в… мальчик. Смотри!

И тут совершенно внезапно сероватый туман стал обволакивать запертый футляр и стол; затем он стал подниматься, принимая какую-то расплывчатую форму. Эта форма становилась все больше и больше, и по мере ее уплотнения Франц почувствовал, как постепенно его тело обвивают холодные и влажные кольца, скользкие, как кольца гигантской змеи. С отчаянным криком он очнулся, и что странно, не в постели, а рядом со столом, где он теперь стоял, точно во сне, обеими руками надавливая на крышку футляра.

– В конце концов, это всего лишь сон… – пробормотал он, все еще пребывая в ужасе, но уже не ощущая давления на грудь.

С чудовищным усилием он взял себя в руки и отпер футляр, чтобы посмотреть на скрипку. Он увидел, что она покрыта пылью, но, несмотря на происшедшее с ним, она в целости и сохранности. И тут он внезапно почувствовал хладнокровие и решимость, каких еще не испытывал ни разу в жизни. Смахнув пыль с инструмента, он осторожно натер смычок канифолью, натянул струны и настроил их. А потом он зашел слишком далеко, отважившись попытаться сыграть первые ноты «Ведьм»; сперва он играл с опаской, затем, окончательно осмелев, провел смычком по струнам в полную силу.

Раздался громкий, одинокий звук, вызывающий, как военная труба конквистадора, и в то же время нежный и величественный, как будто ангел провел пальцами по струнам своей золотой арфы, как воображают это верующие. И этот звук проник в самую душу Франца, с того самого мгновения открывая ему могущество его смычка, о котором он даже не мог подозревать. Комнату наполнили божественные звуки мелодии, постепенно достигшей крещендо. Такой музыки Стенио не слышал до этой ночи ни разу. Начав с непрерывных тонов legato,[7]7
  Плавно (итал.).


[Закрыть] своими звуками смычок передавал Францу яркую, как солнце, надежду и красоту залитых лунным светом ночей, когда бархатное нежное спокойствие нисходит на каждую травинку, и все создания оживляются и потом успокаиваются от этой песни любви. А спустя несколько мгновений мелодия потекла бурным гармоничным потоком, «настроенным на тихую печаль», способным заставить зарыдать горы, чтобы потом постепенно смягчить…

…..даже неумолимые силы ада, присутствие которого неизбежно ощущалось в этом скромном гостиничном номере. Внезапно торжественная песнь legato вопреки всем законам гармонии, затрепетала, и, сначала превратившись в arpeggio[8]8
  Исполнение звуков аккорда вразбивку (итал.).


[Закрыть] и завершилась пронзительными staccato,[9]9
  Короткое, отрывистое исполнение звуков; в игре на смычковых исполняется на один смычок вверх или вниз.


[Закрыть] будто громко рассмеялась гиена. И, вновь ощутив наползающий на него ужас, Франц отшвырнул смычок прочь. Он узнал этот знакомый смех, и ему больше не хотелось слышать его. Одевшись, он крепко-накрепко запер заколдованную скрипку в футляр, и вместе с ним вышел в обеденную залу, решив в спокойной обстановке дождаться часа, на который было назначено выступление.

6

И вот роковой час схватки настал, и Стенио уже был на своем месте, спокойный, рассудительный и хладнокровный. Стороннему наблюдателю могло показаться, что на его губах играет легкая усмешка.

Театр был забит до отказа, и даже яблоку негде было упасть, ибо все места – даже стоячие – были оплачены звонкой монетой или заняты поклонниками Паганини. Единственным способом попасть на концерт были деньги, поэтому золото буквально текло в необъятные карманы Паганини, почти в полной мере удовлетворяя даже его ненасытную, алчную и корыстную душу.

По договоренности, концерт открывал Паганини. Когда он появился на сцене, крепкие стены театра задрожали от громоподобных аплодисментов. Он сыграл полностью, от начала до конца, свою знаменитую композицию «Ведьмы», и завершил ее под бури оваций. Вопли восторженной публики продолжались так долго, что Францу казалось, что его очередь не наступит никогда. Когда же, наконец, Паганини, оглушенный криками восторга и аплодисментами неистовавшей публики, уходил за кулисы, он краем глаза посмотрел на Стенио, настраивавшего свою скрипку. Маэстро поразило суровое спокойствие и уверенный вид неизвестного немецкого музыканта.

Когда Франц появился при свете рампы, аудитория приняла его с ледяной неприязнью. Однако он не испытывал ни малейшего смущения. Его лицо было бледно, а в ответ на это пассивное неприятие на тонких губах играла презрительная усмешка.

При первых же аккордах прелюдии к «Ведьмам» слушатели ощутили трепет изумления. Это были не просто звуки, издаваемые до того смычком Паганини, а нечто большее. Кое-кому – а таких людей было большинство – показалось, что даже на вершине вдохновения великий итальянец еще ни разу не исполнял эту дьявольскую композицию с такой исключительной демонической силой. Под нажатием тонких крепких пальцев Франца струны трепетали, подобно пульсации кишок несчастной жертвы, выпотрошенной ножом вивисектора. Они мелодично стенали, как умирающее дитя. Огромные синие глаза музыканта, с сатанинским выражением сосредоточенные на скрипке, казалось, вызывали самого Орфея из глубин ада, и именно они, а не звуки, извлекаемые скрипкой. Создавалось впечатление, что сами звуки превращаются в материальные формы, гулко и стремительно собираясь воедино, когда могущественный чародей призывает их к себе, и они обволакивают его, подобно фантастическим призракам, преображаясь в инфернальные фигуры, танцующие «козлиную пляску» ведьм. За спиной артиста, в пустой и темной задней части сцены, словно бы разворачивалась жуткая фантасмагория, вызванная неземными звуками: казалось, что где-то во мраке образуются сцены бесстыдной оргии под сладострастные песни самого настоящего шабаша ведьм… Слушателей охватила коллективная галлюцинация. Тяжело дыша, люди сидели и стояли, обливаясь холодным потом и дрожа от невыразимого ужаса, неспособные сделать ни малейшего движения, чтобы прервать эту колдовскую музыку. Они испытывали на себе все недозволенные разгульные наслаждения мусульманского рая, что часто случается в фантазиях курильщиков опиума, и в то же время все ощущали беспредельный ужас и агонию тщетно борющегося с белой горячкой… Многие дамы пронзительно кричали, некоторые падали в обморок, а сильные мужчины в полной беспомощности скрежетали зубами…

Затем наступил финал. Но наступил он не сразу – был отсрочен почти на четверть часа громоподобными аплодисментами. Повсюду раздавалось неистовое «браво», люди исходились в истерике. Наконец, отвесив последний глубокий поклон, Стенио, с губ которого не сходила сардоническая победоносная усмешка, снова поднял смычок, чтобы обрушить на публику знаменитый финал. При этом он смотрел на Паганини, который молчаливо восседал в администраторской ложе, так ни разу и не сдвинув ладоши для одобрительных хлопков. Прищуренные пронзительные черные глаза генуэзца были устремлены на скрипку Страдивари в руках Франца, а сам Паганини казался совершенно спокойным и равнодушным. На какое-то мгновение лицо соперника встревожило Стенио, но Франц тотчас же вновь обрел самообладание и, снова подняв смычок, сыграл первую ноту.

И тут восторг присутствующих достиг своего апогея, а очень скоро вообще не имел предела. То, что люди услышали, было невероятным. В воздухе словно бы раздавались голоса ведьм, но всех их перекрывал:

 
Звук, который не издает ни один человек
Он похож на лай собак и вой волков,
На печальный вздох ночной совы,
На шипение змеи; на рев льва, исходящего слюной…
Он похож на шум волны, бьющейся о брег,
Стоны ветра посреди лесных дерев,
Грохот грома с помрачневших облаков,
Все это в нем одном…
 

Волшебный смычок выводил последние трепетные звуки, и мастерство Франца не знало себе равных. Скрипка передавала полет ведьм перед рассветом, этих нечестивых женщин, пропитанных гнусными испарениями своих ночных празднеств; как вдруг… на сцене произошло нечто очень странное. Ноты вдруг, без перехода, изменились. Они то возвышались, то низвергались, и мелодия неожиданно изменила характер. Звуки смешались, начали спотыкаться, разрываться – а потом…

Всем показалось, что это исходило из корпуса скрипки, откуда внезапно вырвались проклятия, нестройные шумные возгласы, и вдруг прозвучал писклявый старческий голос, очень смахивающий на крик уличного Петрушки:

– Ну как, Франц, ты доволен, мой мальчик?.. Разве я не сдержал своего обещания, да еще с таким великолепием? Э?

Чары мгновенно рассеялись. Хотя многие из присутствующих не осознали до конца происходящее, те, кто услышали голос, похожий на крик Петрушки, моментально избавились от ужасающего очарования, под которым пребывали доселе. Раздался громкий смех, язвительные восклицания, смешанные с гневом и раздражением. И теперь возмущенные крики неслись из всех уголков театра. Оркестранты, аккомпанирующие Францу, сидели в яме с побледневшими лицами от жуткого впечатления, произведенного на них чудодейственной музыкой, но и они постепенно приходили в себя и начинали трястись от хохота; а спустя несколько минут вся аудитория, как один человек, поднялась со своих мест, так и неспособные разгадать загадку; однако они ощущали неприязнь и раздражение. И поэтому никто не выразил желания оставаться в театре.

Но вдруг всё море голов в партере и оркестровой яме снова застыло на месте, и все будто окаменели, словно пораженные молнией. То, что увидели слушатели, было воистину ужасно: красивое, хотя и безумное лицо молодого музыканта внезапно постарело, а его стройная, изящная фигура сгорбилась, будто под воздействием прожитых лет; но и это было ничто по сравнению с тем, что отчетливо увидели самые восприимчивые из зрителей. Ибо в эти мгновения фигуру Франца Стенио полностью заволокло полупрозрачным туманом, напоминающим облако, который обволакивал его змеей, постепенно сгущаясь вокруг живого человека, словно готовясь поглотить его. И все разглядели в этом высоком столбе дыма отчетливо проглядывающие очертания фигуры, нелепой и усмехающейся, в которой безошибочно распознали ужасно выглядящего старика, из разверстого живота которого вываливались кишки, а их концы были натянуты на скрипку.

И сквозь расплывчатую, дрожащую пелену все увидели скрипача, неистово водящего смычком по струнам из человеческих кишок. При этом он извивался, подобно демону, каких мы часто видим на изображениях в кафедральных соборах!

Аудиторией овладела неописуемая паника, и люди сорвались со своих мест, несмотря на чары, все еще сковывающие их. Все люди, находящиеся в театре, очертя головы, устремились к выходу. Но тут раздался грохот, напоминающий внезапно прорвавшуюся плотину, и среди громких воплей ужаса, пронзительных криков и жалобных стонов послышался еще один звук, громкий, как пистолетный выстрел. Это одна за другой разрывались струны, натянутые на гриф заколдованной скрипки.

Когда театр опустел, его управляющий в ужасе выбежал на сцену в поисках несчастного исполнителя. Он обнаружил Стенио мертвым, лежащим в неестественной позе за рампой. Его тело все изогнулось от нечеловеческих мук, а шею сдавливали «кишечные струны». Рядом валялась расколовшаяся на тысячи осколков скрипка…

Когда всем жителям города стало известно, что несчастный претендент на соперничество с Никколо Паганини не оставил ни цента на свои похороны и даже не смог оплатить счет в отеле, великий генуэзец, несмотря на свою скупость, вошедшую в поговорку, оплатил счет в гостинице и похоронил беднягу Стенио за свой счет.

Но за это он потребовал остатки скрипки Страдивари, как память о необычайном событии.