Текст книги "Три жены. Большое кармическое путешествие"

14

Марк не вернулся домой в этот день. И на следующий тоже не вернулся. Регина обзванивала друзей, знакомых милицейских чинов. Мальчики-телохранители сбились с ног. Никто ничего не знал. Регина кусала губы, пила валидол, позвонила даже в морг.

Через два дня Марк объявился. Он позвонил и сказал, чтобы она не беспокоилась. Голос у него был веселый и абсолютно трезвый.

– Где ты? – зло спросила Регина.

– Расскажу, когда приду.

Что-то было в его голосе такое, отчего злость Регины быстро улетучилась, оставив после себя противное ноющее чувство неизвестности. Она еще ни о чем не догадывалась, ничего не понимала умом, но сердце замолчало и сжалось.

Он явился утром чисто выбритым и пахнущим незнакомым одеколоном. Прошел в гостиную, сел на диван, а не в свое любимое кресло, хлопнул рукой рядом.

– Нужно поговорить.

Он вел себя так, словно куда-то торопится и может уделить ей только пять минут. Словно хочет поставить ее в известность о чем-то, не собираясь спрашивать ни мнения, ни совета. Это было на него не похоже. Регина вытерла руки полотенцем, перебирая возможные экстренные ситуации. Но то, что он затем сказал, ей никогда бы не пришло в голову.

– Регина, я очень благодарен тебе за все, что ты для меня сделала, – спокойно начал Марк.

– Я это уже слышала. И в знак благодарности ты… – Уголки ее губ кривились.

– Нет. – Он перебил ее спокойно и уверенно. – Нет. Знаки благодарности я оказывал тебе более двадцати лет. А теперь я хочу поступить не очень благодарно.

– Уж к этому мне не привыкать!

– Я ухожу от тебя.

– Что?

– Ухожу. У нас теперь будут разные дороги в жизни, понимаешь?

– Марк, ты спятил?

– Да нет же, прозрел наконец. Неожиданно прозрел.

– А что, собственно…

Она почему-то снова взяла полотенце, снова стала вытирать и без того сухие руки.

– Я встретил другую женщину.

Марк поднялся. Добавил еще, что оставляет ей все, добрая половина заработанных им денег и так лежала на ее счету, поэтому делить им нечего. Квартира остается им с Антоном. О Даре он позаботится. Хотя его заботы, скорее всего, не потребуются. Дара давно может позаботиться о себе сама. Марк еще что-то говорил, но Регина плохо слышала и, главное, – совсем ничего не понимала. «Встретил другую, встретил другую…» – как испорченная пластинка, эта фраза вертелась в голове. Она никогда об этом не думала. Он сошел с ума, никак иначе. Иначе…

Марк тем временем встал и вышел. Он двигался быстро и решительно, как в молодости. Казалось, он скинул два десятка лет. И это за какие-то три дня?

Регина очнулась, когда хлопнула входная дверь. Она встала, потопталась на месте. Идиотизм! Не бежать же за ним следом! Господи, что он сейчас такое ей наговорил? Бред! Он что, забыл, сколько ему лет? Регина кружила по комнатам. С кухни пахло горелым, там подгорал ужин. И кому она его готовила? Марку? Антону? Нет, так, по привычке готовила, по привычке…

Через несколько часов, устав от размышлений и домыслов, она набрала рабочий номер телефона Марка.

– У него совещание. Что ему передать? – спросила молоденькая секретарша так, словно не узнала Регину.

– Светочка, он мне нужен срочно…

– Сегодня он просил не делать никаких исключений, – сказала Светочка извиняющимся тоном.

Рина положила трубку. Может быть, ей только померещился утренний разговор? Может быть, все идет как обычно? Тогда Марк должен вернуться вечером. И она принялась ждать…

Но Марк не вернулся ни вечером, ни на следующий день, ни через два дня. Регина впала в панику. Она позвонила на работу Даре и, стараясь говорить как можно спокойнее, попросила приехать вечером.

– Что-то с отцом?

– Успокойся, – раздраженно сказала Регина, – говорю тебе, приезжай. – Она бросила трубку.

Толку от Дары будет мало. Чем она может помочь? Да и захочет ли? Регина забеспокоилась. Они ведь как-никак прожили вместе двадцать лет. Это о чем-то да говорит! Она утирала ей нос, стирала ее грязное бельишко, кормила, помогала с уроками. Регина поморщилась: похоже на реестр заслуг. Нечего больше вспомнить. Дара была всегда папиной дочкой. А ее звала: «Ма». Словно брала это слово в кавычки. Даже тогда, когда и представления еще не имела о том, что такое кавычки.

Дара приехала вечером и, разумеется, ничем не помогла. Притащила с собой зачем-то мужа, один вид которого вызывал у Регины оскомину. Что она в нем нашла? А в заключение позвонил Антон и, едва ворочая языком, сообщил, что ночевать не явится. Все. Никого нет. Ах да, есть, правда, Капа в Энске. Но она не помощница. Ее без остатка поглощают проблемы многочисленных внуков, которых ей штампуют многочисленные дети. И потом, Капа всегда считала Регину неудачницей. Разумеется, сестра ни разу не сказала об этом вслух, но она-то видела…

Разговор с Дарой не принес облегчения.

– Никому не нужна! – рыдая говорила Регина.

– Ну что ты, что ты. – Дара гладила ее по голове.

Ну не ей же она нужна, в самом деле!

После звонка Антона Регина закрылась в своей комнате, взглянула в зеркало впервые за вечер. Лицо опухло от слез. Наплевать, пусть. Регина легла, но тут же снова встала. Намочила полотенце, приложила к лицу. Дара курит на кухне. Может быть, выйти к ней? Нет, Дара не поймет. Она ведь тоже ее никогда не понимала. Вот только однажды ей показалось, что… Но это ей только показалось.

15

Марк всегда мечтал перебраться в Ленинград. Технический прогресс отчаянно рвался вперед, а везде, где нужна была техника, нужен был и Марк. Работы в большом городе пропасть, но нужно было где-то зацепиться, обосноваться. Это не так просто – сложности с пропиской отняли бы кучу времени, а времени Марку никогда не хватало.

Приезжая по делам в Ленинград, он останавливался у двоюродной сестры матери – тетки Агриппины. Она принимала его с большим удовольствием, несмотря на то что оборвала отношения с сестрой лет шестьдесят назад. Агриппина собиралась разменивать девятый десяток, однако память имела крепкую, а в памяти прочно застряло убеждение, что сестра – стерва. Возникло это убеждение шестьдесят лет назад, когда она познакомила ее со своим кавалером. Кавалер пожаловал просить руки Агриппины у ее строгих родителей. Однако руки он ее в тот вечер так и не попросил, выпил шесть чашек чаю и все смотрел через стол на сестру. А через три дня они с ней тайно расписались.

Энск в то время был еще маленьким городком, а в маленьких городках люди часто встречаются. И те, кого видеть совсем не хочется, встречаются гораздо чаще, чем другие. Поэтому спустя восемь месяцев Агриппина, не в силах больше сталкиваться на улице с брюхатой и счастливой сестрой, уехала в Ленинград учиться и с тех пор в родных краях не появлялась. Она выучилась на медсестру и поступила в медицинский. Но тут началась война, и, узнав, что Андрей добровольцем ушел на фронт, она записалась в санитарный батальон. Четыре года, вытаскивая раненых из боя, она вглядывалась в их лица: «Не он ли?» Дом на Васильевском, где она жила, уцелел от бомбежки, и, вернувшись из освобожденной Европы, она через год получила от родителей первое письмо, откуда и узнала, что Андрей погиб через неделю после отправки на фронт. Зря она надеялась найти его столько лет, зря отказала молодому лейтенантику, мечтавшему увезти ее к маме в Саратов, зря…

С тех пор она работала в разных больницах днем и ночью. Сначала медсестрой, когда вышла на пенсию – санитаркой, потом, когда спина стала плохо гнуться и зрение совсем ослабло, – гардеробщицей. В семьдесят пять лет ее проводили на заслуженный отдых, и Агриппина сразу как-то постарела и скисла. Все, что она заработала, – тридцатиметровая комната в трехкомнатной коммуналке на Васильевском да пенсия, которой им с кошкой Маней хватало на двоих с лихвой.

Сына Андрея Агриппина обожала. Подслеповато щурясь, подолгу рассматривала его лицо. Нет, мало он взял от отца, больше от змеи-матери. Но что-то все-таки взял. Вот если не надевать очки, то силуэт Марка заставлял вздрагивать ее мхом поросшее сердце.

– Не хочу, чтобы комната досталась чужим людям после меня, – жаловалась она Марку. – Сделай что-нибудь. Ты ведь парень ушлый…

И Марк прописал к ней Дашу. Разумеется, пришлось обойти кое-какие законные препятствия, кое-кому заплатить, и Дара в конце концов оказалась прописана сразу в двух местах – в Энске поддельно, а в Питере, у Агриппины, – по-настоящему.

Сразу после этого неожиданно помер сосед-инвалид, горький пьяница, живший за стенкой. Марк снова поднял свои связи, и в результате Агриппина с Дарой заняли две комнаты. В третьей комнате жила семья молодых рабочих, которым вот-вот должны были дать квартиру. Поэтому к Агриппине прописали еще и Ольгу Карловну, новоиспеченную тещу Марка. И вовремя, потому что буквально через месяц молодые люди выехали в новостройки в Автово.

Через год Марк получил телеграмму от Агриппины: «Приезжай умираю» – и помчался на вокзал. Из-за школьных каникул пришлось довольствоваться боковухой в плацкарте. Выбирать не приходилось, поезд должен был прибыть с минуты на минуту. Марк садился в вагон с дурным предчувствием.

Об этой поездке он потом неоднократно рассказывал своим знакомым. Она превратилась в одну из историй, которые вписываются в историю семьи, и стоит только произнести слова «а помнишь, как я…», и все сразу понимают, о чем идет речь.

В вагоне ехали цыгане. Целый табор. Он решил, что это артисты, в Ленинград едут… Но цыгане оказались не артистами. Присмотревшись к ним повнимательнее, Марк переложил кошелек с деньгами из пиджака, аккуратно повешенного на плечики, в карман спортивных штанов и время от времени проверял, на месте ли он. Однако его попутчики коренным образом отличались от приставучих вокзальных цыган. Среди них не было взрослых мужчин, а два паренька лет девятнадцати и семнадцати лежали валетом на боковой полке, не двигаясь. Другую боковую полку занимала красивая девочка с круглыми черными глазами и алым ртом. У нее на коленях сидел трехлетний карапуз и все время смеялся. Девочка подбрасывала его на коленях, щекотала и тыкала пальчиком в окошко, что-то быстро объясняя на своем языке. Малыш мало походил на своих сородичей: у него были светлые волосы и серые глаза. На следующей нижней полке располагались три цветных свертка разной величины, из которых выглядывали посапывающие носы. Если один из свертков начинал шевелиться и пищать, глава семьи, сорокалетняя цыганка в пестрых оборчатых юбках, хватала его на руки, вынимала, не стесняясь пассажиров, огромную смуглую грудь, и младенец, обливаясь молоком, чмокал громче, чем стучали колеса.

Пока свертки молчали, цыганка, нахмурив брови, бегала по вагону. Она развернула кипучую хозяйственную деятельность: стирала белье в умывальнике и развешивала его по полкам – по своим и по соседским. В туалет, который она оккупировала на целый день, никто даже не пытался проникнуть – бегали в соседний вагон. До вечера женщина все что-то там чистила, терла, скребла.

Когда стемнело, цыганка прилегла на нижнюю полку, как раз под полкой Марка, прикрыла глаза и перестала реагировать на орущие цветные свертки. Ночь Марк провел без сна. Парни храпели, как кони, сероглазый мальчик то и дело вскрикивал во сне, а цветные свертки поочередно захлебывались требовательным криком, на который никто из цыган не реагировал. В середине ночи бабушка из другого конца вагона не выдержала и попытались растолкать цыганку.

– Дамочка, – говорила она громким свистящим шепотом, – у вас детки плачут, нельзя же так. Проснитесь, дамочка!

Марк свесил голову, посмотреть, что из этого выйдет. Но из этого ничего не вышло.

– Вы подумайте только! – возмущенно сказала ему бабушка и поплелась на свое место.

Марк еще раз посмотрел на цыганку и подумал: может быть, она и не спит вовсе, а… Но тут младенцы замолчали разом, и он не заметил, как уснул наконец.

То, что цыганка вовсе не спала, стало понятно только утром, когда поезд подъезжал к Ленинграду. Девочка принесла ей кормить одного из младенцев, но не смогла растолкать и заволновалась. Она гладила мать по голове, и вдруг по телу той прошла судорога. Девочка закричала, Марк подпрыгнул на своей полке, ударился пребольно головой, спрыгнул, посмотрел на цыганку, вызвал проводника. Началась суматоха. Женщина, не открывая глаз, тихо стонала. Лицо ее было покрыто капельками пота.

Как только поезд остановился, в вагоне появились врачи с носилками. Женщину унесли. Она так и не пришла в себя. Но Марка к тому моменту занимали свои проблемы, он спешил к стоянке такси и к Агриппине все-таки успел. Она скончалась через полтора часа… Это событие заслонило эпизод с цыганами в поезде. Но потом Марк вспоминал свою поездку и задумывался: что же случилось с той женщиной и с детьми? Кто они, куда ехали? Конечно, его это не касалось, но происшествие с цыганами прочно засело в памяти…

Кармическое путешествие тем и отличается от обычного, что его маршрут, отпечатанный на небесных картах Судьбы, неизвестен простым смертным. Если бы Марк знал, как близко от него, чуть не задев, прошел кармический путь той, которая совсем скоро родит его первого внука… Если бы только почувствовал!

А может быть, он именно почувствовал? Может быть, именно поэтому так долго потом рассказывал всем о своих приключениях в поезде? Почувствовал рядом взмах крыла Судьбы, но так и не смог понять… Да и кому это дано? Разве только ясновидцам. Но, говорят, даже они слепнут, когда дело касается их детей…

Цыганка скончалась три дня спустя в городской больнице. И похоронили ее на том же Охтинском кладбище, что и Агриппину. Только в другом конце. Марк так и не узнал об этом. Но по странному стечению обстоятельств, которые, похоже, не что иное, как причудливые ниточки наших судеб, об этом совсем скоро узнал его сын, Сашка…

Цыганка умерла. Старшего ее сына забрили в военкомат, второй мальчик приписал себе полтора года и отправился вслед за братом. Три разноцветных свертка поместили в дом малютки, где у них обнаружились все возможные детские инфекции и полное истощение. Дальнейшая судьба этих пятерых никому не известна. А вот судьба красивой девочки и сероглазого малыша, который скакал у нее на коленях, несколько раз пересекает линию судьбы Ковалевых, и каждый раз – весьма основательно.

Их поместили в детский дом. Девочку записали там как Жанну, а ее братца – Алеко – как Алешу. Разумеется, поместили их в разные группы, поэтому встречались они редко. Нарушая режим и запреты, Жанна, улучив минутку, прибегала к братику – проведать, поиграть. Приглаживала непослушные, светлые еще волосы, шептала что-то жарко на своем языке. Уговаривала не забывать братьев, маму…

А Алеко привыкал постепенно к детскому дому. Он привыкал к новому имени Алеша, к русскому языку, и каждого из мальчиков, живших с ним в просторной теплой комнате, считал братом.

Пролетело полгода. И однажды, особенно пасмурным утром, в детский дом приехали мужчина и женщина. Мужчину звали Николай Петрович, а женщину Надежда Семеновна. Приехали они, чтобы выбрать ребеночка, о чем хлопотали целый год. Надежда Семеновна была от природы человеком жизнерадостным. За работой любила петь песни, благо работа позволяла. А была она портнихой. И не просто портнихой, а классной портнихой. Шила шубки разным дамочкам, платья нарядные. Те не скупились, платили за ее золотые руки сполна. Но к сорока годам загрустила Надежда, потому что последнюю надежду иметь ребеночка потеряла. Поселилась в сердце незнакомая ей раньше тоски. Петь перестала, улыбаться. Выйдет во двор, сядет на скамеечку и смотрит, как на площадке малыши возятся в песочнице. А дома все из рук валится, слезы в глазах поминутно. И все мужа уговаривает: «Давай возьмем малыша! Вырастим – тогда и стариться не страшно, и умирать не жалко». – «Не потянуть нам маленького, – говорил ей Николай Семенович, – куда нам в таком возрасте пеленки стирать, ночи не спать». – «А мы возьмем большенького уже. Но не совсем взрослого, а трехлеточку». Кончилось тем, что подали они заявление на усыновление. Долго собирали справки, потом ремонт затеяли в квартире, одну комнату под детскую отвели, игрушек накупили. И вот долгожданное: «Приезжайте!»

Они не стали разглядывать малышей, которые смирно играли и комнате, куда их пригласила заведующая. Вошли и наткнулись сразу на мальчика с удивительными серыми глазами и светлой головушкой.

– Ах, Коля, – в глазах Надежды Семеновны блеснули слезы. – Посмотри, как он на тебя похож.

А тот и сам глаз от малыша оторвать не может. Хочет к Надежде повернуться, сказать что-то, да – никак. А мальчик тем временем бросил машинку без колес, которую возил по полу, оглянулся на них, встал, пошел навстречу, протянул к ним руки.

– Это все равно как судьба, – тихо сказал Николай жене и поднял мальчишку на руки.

Надежда обняла их обоих, и они замерли все на минуту. И вдруг… То ли от нетерпения, то ли оттого, что объятия были непривычно крепкие, мальчишка сильно укусил Николая Петровича за руку. Тот поморщился, едва не выронил свое сокровище, посмотрел на ребенка внимательней. А тот улыбался лукаво, словно приглашая поиграть.

– Ишь ты, – удивился Николай Петрович, разглядывая отпечаток детских зубов на предплечье.

Но Надежда уже не слышала его. Она уже тянула мальчишку к себе, спешила радостно к заведующей выслушивать дежурные поздравления и, оглядываясь, торопила:

– Ну же, Коленька…

– Да, да, наверно, это судьба, – повторил он и пошел следом.

Несмотря на досадное происшествие, он радовался не меньше жены. Только вот радость перемешалась с беспокойством. С беспокойством, которого он никогда не знал раньше и от которого так и не смог избавиться потом до самой смерти.

Будущее этой семьи уже притаилось за поворотом, и его оскал был недобрым. Может быть, именно дыхание грядущего почувствовал тогда Николай Петрович – Бог весть. Только вот если бы Надежде кто-то сказал в то пасмурное утро, что в этот день она выбрала вместе с сероглазым малышом смерть и для своего мужа, и для себя, она бы прокляла предсказателя. Она ведь несла домой на руках долгожданного ангела, самого настоящего ангела, который должен был одарить их с мужем долгожданной радостью…

Жанна узнала, что брата усыновили, только вечером. Она испустила звериный вопль, бросилась почему-то на подружку, рассказавшую ей об этом. Девчонки, ставшие свидетельницами этой сцены, заступились за девочку, однако справиться с Жанной было не так-то просто. Дралась она как зверь, и ее отправили на «гауптвахту». С остервенением драя дощатый пол туалета, Жанна молча глотала слезы.

Она перестала есть и разговаривать с воспитателями. На прогулке убегала от всех в дальний угол площадки, заросшей кустами жасмина, садилась на корточки, обнимала колени, да так и сидела, тихонечко раскачиваясь… О чем она думала? Ни о чем. Горе ее было огромным и тяжелым. Ей казалось, что оно вот-вот раздавит ее, и она с непонятной жаждой ждала этого часа.

Однажды, сидя, как всегда, в одиночестве, раскачиваясь и глядя в одну точку, она вдруг услышала незнакомый голос:

– Покурить хочешь?

Жанна тут же вскочила на ноги, обернулась и обмерла. В двух шагах от нее стоял горбатый Волк и протягивал ей самокрутку. Взгляд его был при этом безразличным и бродил по площадке, где мальчишки играли в футбол.

– Ты ведь немой!

– Не твой. – Волк полоснул по ней взглядом. – Держи.

Жанна затянулась папиросой. Раньше она покуривала с братьями, но в детском доме давно уже отвыкла от этой привычки. Но не отказываться же было, когда сам Волк предложил…

– Слушай. Когда за братом твоим эти приходили, в вестибюле дежурил Пельмень, может быть, фамилию их запомнил. – Волк говорил тихо-тихо, губы его при этом почти не шевелились.

Жанна вспыхнула, поняла, что речь идет о приемных родителях брата, кинулась бежать…

– Стой! – Он схватил ее за руку. – Так не скажет. Пообещай ему папиросу или две. Пусть вспомнит фамилию. Выйдешь отсюда – найдешь. Найдешь – выкрадешь.

– У меня курева нет, где возьму?

– Я дам. Приходи сюда завтра. – И Волк скрылся за кустами.

На следующий день во время прогулки моросил мелкий дождик. Жанна стояла у кустов жасмина и вертела головой. Волка нигде не было видно. Он вынырнул неожиданно, как из-под земли. Посмотрел вопросительно.

– Узнает, – нервно сказала Жанна.

Волк протянул ей две папиросы.

– Где ты их?..

Махнул рукой, как отрезал, – не твое дело.

– Угу! – кивнула она и сжала папиросы в кулаке.

От избытка чувств шагнула к Волку и быстро поцеловала прямо в губы.

– Спасибо.

В его взгляде мелькнуло что-то детское, беспомощное, но тут же пропало. Он смотрел Жанне вслед, медленно утирая рот рукавом…