Текст книги "Наследница"

8

16 декабря 2000 года

Павел Антонович снова водил ручкой по листу. День перешел в ночь, ночь растворялась в утренних лучах. Он из последних сил бодрился, чтобы не уснуть. Тянуть больше нельзя. Проблема, мучившая его с того самого дня, как он узнал о своей смертельной болезни, должна была разрешиться сегодня. Тянуть больше нельзя, откладывать некуда.

В памяти своей он подбирался к тому моменту, когда в его жизни наступили крупные перемены.

Синицын блаженствовал в своем южном раю вплоть до самой смерти бессмертного партийного вождя. После Брежнева во власти началась чехарда, в умах усилилось брожение. Страна – а вернее, система – готова была ухнуть в водоворот анархии и всех, кто вчера еще был наверху, утащить на самое дно. На личном фронте к тому времени у Павла Антоновича образовалась одна цаца – Анжела Саркисян. И не первой молодости была – дочери девятнадцать, и не то чтобы красавица, а оторваться от нее у Синицына сил не было. Как пес ходил за ней по пятам, пока не подпустила, а потом, как пес, готов был делать по ее команде все, что ей заблагорассудится. Одним словом, околдовала она его чарами, прежде ему неведомыми. Все готов был к ее ногам бросить, только до поры до времени она ничего не просила. Совсем ничего.

Да и чего ей было просить? Ведь из той же системы пташка. Работала главным бухгалтером на складе у его старого приятеля – полковника Самохвалова Ивана Ильича. Познакомились на его юбилее, где Павел Антонович, кстати сказать, был при жене и при старшем сыне. Но не пропустил такую женщину, успел отметить ее любопытный взгляд, как бы невзначай брошенный в его сторону. Посмотрела – словно оценивала, подойдет ли ей.

А дальше пошли нечаянные визиты к Самохвалову. Тот быстро смекнул, к чему у старого приятеля такой неподдельный интерес. Помогал как умел. Вызовет ее бывало в кабинет, а сам выскочит на минутку, вернется через полчаса. И все приставал к Синицыну: как продвигаются дела?

Но дела Павла Антоновича поначалу никак не продвигались. Посмотрит сухо, ответит односложно, голову опустит, – как тут к ней подобраться? А напоследок, точно игра у нее какая, обожжет таким взглядом, что у Синицына мурашки по кожи: все понимает, стерва, цену себе набивает.

Через месяц сдалась. Он уже отступиться подумывал. А Анжела позвонила ему, вроде как по поручению Самохвалова, сказала, что завезет пропуск на какой-то банкет в их конторе. Павел Антонович оглянулся на жену, поморщился. Сказал, что заедет за пропуском сам, спросил адрес. А приехав, попал к накрытому столу. Анжела стояла в дверях в длинном, до пят, платье с глубоким декольте. Синицын обомлел, увидев ее во всей красе. А она улыбается, приглашает за стол, говорит, сегодня у нее вроде как день рождения.

Павел Антонович на это – бутылку лучшего конька и букет гвоздик из дипломата. Покупал на самый крайний случай, на который, честно говоря, и не смел надеяться. Посидели с полчаса, выпили, поговорили. Он интересуется – где же гости, а она смеется – не будет никого. Он узел галстука расслабил, потому что дыхание вмиг оборвалось. И такая его вдруг оторопь взяла в самый ответственный момент, что пришлось ей все самой делать: и в спальню вести, и страсть разжигать…

Не обманули ее огненные взгляды. Женщина оказалась самой что ни на есть высшей пробы. И – затейница. Попросту ей в постели неинтересно, видите ли. Такому его, старого, матерого фавна, обучала, что время от времени в краску вгоняла. Только все это ему нравилось без меры. Нормальные бабы Синицына привлекали мало. Со времен первой своей подруженьки Светуни любил он все больше баб извращенных в любви. Да чтобы непременно без стыда и без тормозов…

Время шло. Вокруг растаскивали декорации некогда царственной жизни партийной элиты. Тащили, кто сколько мог, и прятали, кто куда умел. Понимали – новая жизнь не за горами, а ведь и она, чтобы вступить в такой же обеспеченный рай, потребует вложений. Вотчина Павла Антоновича – среднее образование – никакого интереса в этом смысле не представляла. Поэтому он лишь вяло озирался по сторонам и беспомощно ждал надвигающегося конца.

Однако Анжелу такое положение дел нисколько не устраивало. Ей исполнилось сорок, и расцвела она к этому времени, что чайная роза в середине августа, вывернув наизнанку тысячу бордовых бархатных лепестков. Да и к царской жизни очень уж привыкла – не начинать же всесызнова. Анжела, что ни день, стала заговаривать с Павлом Антоновичем о завтрашнем дне, о своей неодолимой тяге к Москве, о том, что именно в такие смутные времена и удается урвать тот кусок, который будет потом кормить всю жизнь и тебя, и твоих детей, а может быть, еще и внукам что-нибудь останется.

Через Анжелу Синицын и познакомился с людьми, которым предстояло сыграть в его судьбе решающую роль. Имен их он не знал, фамилий не спрашивал. Анжеле они вроде доверяли и просили об одном одолжении, предлагая хорошую оплату и защиту, конечно, в случае чего…

Она дала согласие сразу. Павел Антонович обдумывал неделю. Через неделю решился. И подтолкнула его к этому вовсе не жажда наживы, а неожиданная холодность его чайной розы: с глаз долой прогнала, на порог не пускала, а величала не иначе как трусом. «Фамилия, – говорила, – у тебя, Паша, безыдейная – Синицын. Куда тебе о журавлях в небе думать. Лучше уж то, что в руках, правда? Вот и ступай домой к законной женушке».

Павел Антонович и вправду чувствовал себя последним трусом. А потому долго думал и прикидывал, что ему за такую аферу могут влепить? Думал бы он еще дольше, если бы не взяла верх неодолимая тяга к Анжеле. Сдался Синицын. Решился.

Да и участие его в деле было минимальным. Требовалось от него подпаивать старого дружка Ивана Ильича Самохвалова. В подпитии Самохвалов терял разум и, что главное, – память. Была у него такая особенность. Зная за собой такую особенность, Самохвалов близко незнакомых людей не подпускал, и уж если пил, то только с проверенными старинными приятелями, которых у него было раз-два и обчелся. Один из них был заядлым коммунистом – твердолобым, неподкупным и оголтелым, то есть одним из тех, кто собирался пойти ко дну вместе с умирающей системой. А вот портрет Синицына произвел на серьезных людей более приятное впечатление. Так, вопреки своей воле, Павел Антонович угодил в самое что ни на есть уголовное дело.

Раз в месяц он уговаривал Самохвалова выбраться на рыбалку или в область на шашлычки, основательно друга поил и, вытирая со лба холодный пот, подсовывал ему дрожащими руками акты списания оружия из арсенала. А потом, выйдя на минутку из-за стола, передавал акты все тем же серьезным людям, чье незримое, но постоянное присутствие он теперь чувствовал даже в собственном сортире. Возвращаясь, Синицын от страха напивался до чертиков вместе с Самохваловым, так что, если бы кто-нибудь вздумал за ними наблюдать, подтвердил бы потом, что оба были в стельку пьяны, и не покривил бы душой.

Остальную работу проделывала Анжела, – прятала концы в воду с помощью липовых отчетов, ведомостей и накладных. Страха она не ведала. Правили ею только азарт и алчность. Павел Антонович нет-нет да и заглядывал в бумаги, которые подписывал Самохвалов. Пока речь в них шла о гранатах старого образца да об автоматах Калашникова, крепился, уговаривал себя, что такая мелочь, да к тому же и вправду устаревшая, да на территории нашей мирной страны – сущий пустяк. А вот когда в накладных замелькали БТРы и современное оптическое оружие, ему стало не по себе. Но разделить опасения было не с кем. Анжела превратилась в машину – глаза остекленели, слух пропал начисто. Единственное, чем она теперь жила, так это цифрой их совместной доли, количество нулей у которой превзошло все ее самые смелые фантазии.

Серьезные люди пропали так же внезапно, как и появились. Куда делись – понять было невозможно, спросить не у кого. Синицын перевел дух и выбил им с Анжелой (в восемьдесят шестом уже приходилось выбивать) путевку за бугор, все еще не веря, что где-то там, в одном из маленьких банков, на счету его невенчанной жены лежит столько денег, сколько они не в состоянии будут истратить в течение всей жизни, – миллион долларов.

Каково же было его удивление, когда вместо одного миллиона они обнаружили на ее счету – пять. Анжела впала в глубокую задумчивость, а Синицын словно протрезвел. Слишком много. Однажды ранним утром или поздним вечером в дверь постучат и скажут, что серьезные люди просят перевести их денежки на такой-то счет в такой-то банк. Вот и все. А после того как они беспрекословно выполнят эту просьбу, его вместе с Анжелой отправят к праотцам.

От таких мыслей очаровательная любовница с каждым часом нравилась ему все меньше и меньше. В конце концов – деньги лежат на ее счету, основную работу сделала она, с нее и спрос. А самому – бежать, бежать сломя голову. Да и кто ее знает, эту Анжелу. Не он к ней подкатился, она – к нему. А не подосланная ли? То-то у нее в глазах тоска убийственная светится. И стал Павел Антонович прокручивать в памяти весь их роман с самого начала. Мужик он был неглупый, а потому все странные детали, все ее призывы унести в новую, надвигающуюся как катастрофа жизнь сладкий кусок показались ему теперь более чем подозрительными. И день рождения… И остальное… А то, что раньше слеп был, – так держала в женском своем плену, использовала.

Вспомнил и как серьезные люди с ней разговаривали – как со своей. Вспомнил все и невольно отодвинулся. Дура баба – и себя и его от жадности сгубила.

Она почувствовала. Зашептала горячие признания. Бес попутал, вот и согласилась его соблазнить. Но потом полюбила. Да так горячо, что теперь только он и есть у нее во всей жизни. Доказывать было полезла, но Синицын отстранился, захотел до конца дослушать о деле. Да и про то, что один он у нее на свете, – вранье. Дочка совсем недавно замуж выскочила, Анжела вот-вот бабушкой станет.

Она его за руки – он в сторону, она на колени, он… Хотя куда от настырной бабы в купе уйти. Окрутила, уложила в постель, ублажила. А потом и говорит: «Ты не сомневайся. Я знаю, что делать…»

Вернувшись из кратковременного отпуска, Синицын заплатил знакомому фтизиатру тысячу долларов и получил справку, что у него открытая форма туберкулеза, причем тяжелая и неоперабельная.

Пока оформлял бумаги на пенсию, стал белым как лунь. Все казалось, схватят за руку, остановят и – всему конец. Кто – серьезные люди или из ГБ – не имело значения. За неделю, пока прошел все этапы оформления, нервы расшатались до предела.

Успокоился, лишь когда вместе с Анжелой вышел из самолета в Санкт-Петербурге и пересел в поезд до Москвы. Если где и прятаться, говорила она, то – в столице. Пойди найди иголку в стоге сена. Впрочем, ложных надежд у него не было – найдут везде. Однако он принял все меры предосторожности. Снял квартиру на длительный срок у отъезжающих в Израиль. Прописываться не стал. Анжела перевела деньги на его счет в другой банк, и только после этого между ними вновь восстановилось былое доверие. Около года прожили они затаясь, переезжая из одной квартиры в другую. Однажды он застал ее с телефонной трубкой в руках. «Нет. Он ничего не знает, – кричала она в отчаянии. – Он понятия не имеет…»

Их все-таки нашли. Неизвестно как и неизвестно кто. Через полчаса они с Анжелой уже выходили из дома, договорившись, что он заедет за ее дочерью и внучкой, которые теперь тоже жили в Москве, а она купит билеты на всех, куда удастся. Павел Антонович и не думал, что придется потратить столько времени на уговоры. Дочь Анжелы категорически отказалась ехать куда бы то ни было, потому что маленькая Лия лежала с высокой температурой. С приходом мужа обстановка не нормализовалась, а, напротив, сделалась и вовсе несносной. У него были на Москву свои планы, с которыми он не хотел расставаться. «Да я зарабатывать только начал! – кричал этот идиот. – Триста долларов в месяц! Зачем мне ваша Америка?» Павел Антонович отвел его в сторонку и объяснил, правда путано и нервно, что Анжела получила наследство – огромное наследство, которого им всем хватит до конца дней. «Пять миллионов? – молодой умник посмотрел на Синицына так, словно тот только что сбежал из психиатрической больницы. – Придумаете же…» Павел Антонович обиделся. Пусть сама разбирается со своими родственничками, когда приедет. В конце концов, они ему чужие люди.

Но Анжела не приехала. Ни в этот день, ни на следующий. Синицын перебрал все варианты: уехала одна, затаилась где-то, никак не может избавиться от преследователей. Пару раз даже приходило в голову, что кинула она его вместе с собственной дочерью, что уехала одна и собирается жить припеваючи в какой-нибудь маленькой благоустроенной стране, едва заметной на карте. Чего он только не передумал, пока на третий день ее не выловили из Москвы-реки – посиневшую и холодную. И самое странное, он даже не пожалел о ней. Столько было между ними подозрений в последние годы, что вся любовь давно выдохлась, испарилась. Только подумал, помнится: «Вот и хорошо. Как говорится – концы в воду…»

Солнце било прямо в окно. Девять утра. Часы ему были не нужны. Солнечные лучи скользили по правому краю кровати, щекотали ресницы. Он предпочитал, чтобы его будило солнце. Сил совсем не осталось. Пустой треугольник – маленькая гробница на его листе – обозначал Анжелу.

Ниже – два пустых треугольника – ее дочь и муж. Оба погибли в автокатастрофе в Финляндии. Ухнули с какого-то моста. Случайность? Вряд ли. Незадолго до их отъезда муж дочери смеясь рассказывал ему о поздних звонках с угрозами. Звонившие предлагали отдать им то, что ему не принадлежит. Он отнесся к звонкам легко. Ему даже показалось, что он узнает голос своего старинного школьного товарища, склонного к мистификациям…

Тогда Павел Антонович в очередной раз сменил квартиру и еще целый год после этого боялся притронуться к деньгам, лежащим у него на счете. Но больше серьезные люди не давали о себе знать, и через год страх прошел, словно его и не было.

За рубеж он выезжать не собирался. Оформление визы заняло бы время и засветило бы его с головой. А так хотелось провести оставшуюся часть жизни где-нибудь на Багамах под плеск волн! Да и много ли ему осталось? Шестьдесят шесть лет – возраст нешуточный. В любой момент с тобой может случиться то же, что и со скупым рыцарем, – зачахнешь над золотом, не успев им воспользоваться. Только у того – от скупости, а у тебя – от страха. Волков бояться – в лес не ходить. В шестьдесят шесть из страха смерти отказываться от шанса пожить красиво, со вкусом, на широкую ногу – глупо. Смерти все равно не избежать, а упущенные возможности в таком возрасте мучат хуже самой тяжелой болезни.

Решив так, Павел Антонович стал понемногу тратить деньги. Купил квартиру в центре города, обставил не только с комфортом, но и с шиком. Потом прикупил домик на озере Селигер, подальше от чужих глаз – в самой глуши. Не Багамы, конечно, но жить можно.

И вот теперь все это и деньги – а потратил он каплю в море – нужно было кому-то оставить…

Три претендента. Вернее – два. Лию и Галку можно считать за одного человека – неразлучны, как две канарейки. Им-то вроде бы и принадлежат деньги по праву. Лия – родная внучка Анжелы. На деньгах этих кровь ее бабки. А Галка – старинная его подружка – вроде как опекунша получается.

А с другой стороны – Аня. Анюта. Последняя его любовь – самая сладкая и самая сильная, на которую он был способен. Девчонка, дурочка, плывет по жизни, что перышко по воде. Как она без него? Пропадет. Ей поддержка нужна, да и память о нем на всю оставшуюся жизнь сохранит светлую. Она ведь добрая, не чета Галке.

Павел Антонович со слезами умиления посмотрел на спящую девушку, совсем по-детски шмыгающую во сне носом. Нет. Он не поступит по справедливости. Зачем она ему, справедливость? Никто о деньгах не знает, требовать не станет. Пусть живет Анечка так, как ей хочется. Пусть ей все достанется. Уж так обогрела она стариковскую душу горячей своей молодостью…

Решение было принято. Обжалованию и пересмотру не подлежало. Синицын посмотрел на часы, снял трубку и позвонил в банк.

– Все-таки я решил оформить документы на жену. Нет, нет. Все правильно. Сегодня еще не женат. А завтра уже буду. Спасибо. До встречи.

Выслушав ответ и обсудив детали, он положил трубку и перечеркнул последние лишние имена – Галина и Лия.

9

3 января 2001 года

Лия продержалась ровно половину дня, пока краски его не вылиняли окончательно и кислорода не убавилось ровно в половину. Он найдет ее. От него не спрятаться. Галочка была наивна и слепа, когда подпустила к себе такого человека. Да и подпускала ли? Спрашивал ли он разрешения?

Лия вспомнила, как однажды спросила о нем: кто, мол, и откуда. Галочка побледнела и сказала: «Меньше будешь знать – крепче станешь спать». Только кого этим обманешь? Лия не ребенок. У нее хватило ума понять, из каких отдаленных мест залетел к ним Глеб. И какой бы влюбленной Галочка ни прикидывалась, Лия видела, что боится она его больше самой смерти. Боится, а сделать ничего не может.

Сидеть и ждать, что тебя вот-вот найдут и прикончат, не было сил. Она достала свой рюкзачок, порылась в кармашке, вытащила потертую косметичку, достала из нее коробочку с таблетками. Подержала на ладошке одну, словно взвешивая, проглотила, зажмурилась, да так и осталась сидеть с закрытыми глазами.

По дороге домой Воронцов снова почувствовал тревогу. Давненько его ничто не выбивало из колеи. Чувство тревоги было липким и крайне неприятным. Да и с чего бы? Неужели он боится, что Лия ушла и больше он ее никогда не увидит? Николай хмыкнул вслух, да как-то недобро. Сидевшая рядом с ним в вагоне метро женщина слегка отодвинулась.

На ум то и дело приходил разговор с Верой. Что она там сказала про Лию? Наглая и грубая. Чушь какая! Даже представить невозможно, чтобы, глядя на эту несчастную девочку, кому-то пришло такое сравнение. Может, у этой Веры с головой не в порядке? Тоже не похоже. Голос вроде нормальный. Да кто их разберет, этих баб? Мало ли что у них там между собой…

Он открыл дверь и на пороге столкнулся с Диком. Тот лениво помахал хвостом, тут же побежал на кухню, ткнулся мордой в пустую миску, развернулся и с укоризной уставился на Николая. Действительно, целый день собака голодная. Забыл утром покормить. Насыпая Дику сухой корм, Николай вслушивался в тишину квартиры. Неужто и вправду ушла? Интересно, хоть записку оставила?

Лию он нашел в комнате на диване. Она не встала ему навстречу, да и не заметила его возвращения. Лежала на спине с закрытыми глазами, постанывая порой, а на лбу сверкали мелкие, как бусинки, капли пота. Николай присел рядом, потрогал ее лоб – температура нормальная. Попробовал растолкать, но, открыв на минуту глаза, она, похоже, его не узнала. Пролепетала только: «Меня найдут…» – и снова погрузилась в забытье.

Имея кое-какой медицинский опыт, Воронцов недолго перебирал диагнозы, которые могли бы привести к такому состоянию – диабетическая кома, инсульт… Тренировался, пока не заметил рядом на полу коробочку с пилюлями. А, вот какие слабости бывают у маленьких одиноких девочек. Припрятал коробочку подальше, принялся тормошить Лию.

Когда он усадил девушку, она едва ворочала языком, глаза были мутными. Несла какую-то чушь про большие деньги, наследство и про то, что всех их за это наследство прикончат.

– Кого всех? – спросил Воронцов.

– Семью. Сначала Аню… а потом… потом – только я.

– Поэтому ты боишься возвращаться домой?

– Найдут… сразу же…

Николай прекратил свой допрос, потому что глаза девушки снова закатились, и она повалилась на подушки. Он посидел, подумал немного. Отыскал в комнате ее рюкзак, вытряхнул на стол содержимое. Лия Светлова – значилось в паспорте, 1980 года рождения. Порылся в карманах – ничего интересного. Но профессиональный зуд уже не давал покоя. Он ходил по квартире широкими шагами, то и дело посматривая на телефон. Из их группы в Питере он знал, как связаться только с одним своим товарищем – Генкой Пахомовым. Позвонить, что ли? Хотя…

Столько лет ни слуху ни духу, а тут «здрасьте», прошу любить и жаловать. Есть у меня одно дельце – девчонка завелась, хочу навести о ней справки. А у девочки, может быть, всего-навсего пьяный бред. Проснется и не вспомнит.

Воронцов взглянул в окно. День был на редкость тихий. Белое безмолвие – как в книжках пишут. А напряжение росло с каждой минутой. Так было в Афгане – горы и полное безмолвие, абсолютное до тех пор, пока внезапно не взрывалось автоматными очередями. Прошлое не забылось. Оно сидело в памяти как опухоль, притаившаяся и дожидающаяся своего часа, чтобы разрастись и пустить метастазы.

Геннадий Николаевич Пахомов работал в отделе по борьбе с терроризмом. По возрасту и заслугам мог бы уже и возглавлять, но к бумажной работе и общению с начальством, кроме отвращения, ничего не испытывал. И, словно чувствуя это, его каждый раз обходили с назначением. В январе у Пахомова выдался отпуск, и как раз вовремя – дочка порадовала внуком. Правда, зная папин крутой нрав, объяснить, кто его отец и где того искать, категорически отказалась. Неделю Геннадий Николаевич с женой провели в приготовлениях к пополнению, а когда пошла вторая, им в роддоме выдали орущего младенца, а вот дочку обещали вернуть только через несколько дней – что-то с ней там приключилось – то ли простуда, то ли с молоком, – но не опасное, это предки усвоили.

Занимались внуком по очереди. Один несет вахту, другой отсыпается. Иначе не получалось. Слишком горластый оказался мальчуган. Звонок Николая пришелся как раз на смену дежурства – Пахомов уже был готов принять орущего малыша из рук жены.

– Я слушаю.

– Привет, Пахомыч.

– Коля?!

От неожиданности Геннадий Николаевич даже сел, а жена застыла напротив, и младенец наконец прекратил крик.

– Я на минутку.

– Как ты?

– В порядке.

– Врешь. Позвонил бы мне, как же, если бы был в порядке! Или назад решил проситься? Так я с радостью…

– Нет, мое решение в силе. Ты ведь помнишь.

– Помню.

– Мне нужна справка по одной девчонке. – Слово «девчонка» он произнес с пренебрежением. – Лия Светлова. Родилась в восьмидесятом в Ашхабаде.

– И что тебя интересует тут?

– Семья – раз. Родственники. И счет в банке, если он есть.

– Со счетами сейчас сложнее, но посмотрим, что можно сделать.

– Скоро ждать?

– Денек-другой. Но от встречи ты на этот раз не отвертишься.

– Не буду, – пообещал Николай, попрощался и положил трубку.

Геннадий Николаевич, не слыша детского крика, задумавшись сидел на диване.

– Надеюсь, ты не собираешься сбежать на работу и бросить меня одну? – с ужасом спросила жена. – Кто это был?

– Колька Воронцов.

– Тот, что спас тебя?

Жена положила ребенка в коляску и перестала обращать внимание на его крик.

– Угу. Если б не он…

– Не говори так. Не он, так другой…

– Не было там других… А он и к своим два километра волок, и в вертолет впихнул начальственный, пригрозив какому-то чину чуть ли не пистолетом. Я потом в госпитале отлеживался, а его за самодеятельность в самое пекло…

Голос Геннадия Николаевича дрогнул. Жена подсела к нему поближе и обняла за плечи. Но тот уже взял себя в руки и продолжал почти весело:

– А я тебе не рассказывал, как этот герой попал в ГБ?

– Не помню что-то.

– О! Еще та история. Жил себя парень не тужил. Медицинский, кажется, кончил, а увлекался техникой. Работал где-то посредине между медициной и техникой, аппараты какие-то разрабатывал врачебные. Корпел над чертежами, парился за кульманом, а мужик-то здоровый, энергию куда-то надо девать…

А в ту пору как раз в моду вошла всякая там йога, единоборства восточные тогда только начинались. Он заинтересовался и стал ходить к какому-то мужичку за наукой. Тренировался, бегал для здоровья. А тут случай…

У них с женой свой дом был в области, от ее родителей остался. Забор высокий – Николай посторонних глаз не любил. Стоит как-то Воронцов посреди двора – дрова колет. Вдруг мужичок какой-то маханул к нему, чуть не на голову ухнул и чешет через двор. Коля ему: «Как? Куда? Стой!» А тот на него – ноль внимания. Если б сказал чего или хоть оглянулся, Колька бы плюнул, пусть себе бежит. Но от такой наглости его заклинило – догнал мужика в два прыжка, скрутил как по восточной технике положено и на зеленую траву уложил у колодца.

«Куда бежал-то?» – спрашивает. А тот от боли только маты на него складывает. А Воронцов, кстати сказать, этого страшно не любил. Тем более у себя во дворе терпеть был не намерен. В общем, нашла коса на камень. Один – лежит, белый свет на чем стоит кроет, другой – держит его мордой в землю и руки выворачивает, чтобы в чувство привести. А тут со всех сторон ребята в форме посыпались через забор как горох. Оказалось, тот самый мужик, которого Колян к земле примял, – опасный бандит, из тюрьмы бежал. Чуть было от оперативников не ушел. Воронцову за поимку благодарность на работу написали, в газете напечатали. А потом позвали в органы, отправили в Волгоград в школу КГБ… Вот ведь как бывает.

Он замолчал, и тут только они с женой заметили, что внук перестал орать и спокойненько посапывает в коляске.

– Слава тебе, Господи. А Коля твой чего ушел потом?

– Это другая история. Он вообще человек такой – вечно с ним какие-нибудь истории. И ладно бы, если б все – с хорошим концом…