Текст книги "Орест и сын"

* * *

Наутро она проснулась больная. Болезнь осложнялась вчерашней историей. Мысли вращались вокруг нее, как тяжелые жернова. Ксения вспоминала чаепитие, закончившееся позорным бегством, и, хватаясь за соломинку, уговаривала себя, что во всем виновата Инна, но соломинка ломалась под пальцами: «И я, и я…» Жернова вертелись и вертелись, как будто взялись перемолоть муку, и вчерашний прекрасный план превращался в труху. «Пока болею, не отложить ни копейки…»

Жар, готовясь вырваться наружу, ломал суставы, и хотелось кислого – капусты, или холодного – воды. Колодезное ведро, гремя цепью, уходило вниз. Она тащила, с трудом вращая рукоятку: «…Телефона нет, попросить родителей… Нет… Родителям нельзя…» – ведро оказалось пустым.

Стараясь ступать твердо, дошла до ванной и отвернула кран. Хлорная струя хлынула в раковину. Выпустив из рук фаянсовый край, Ксения сползла вниз – под ядовитый источник. Жар наконец вырвался и залил руки и грудь. Она не видела, как мать, неловко поддев ее под мышки, тащит в комнату, и не слышала хрипа, который, как рыбью кость, выталкивала наружу ее гортань.

Неотложка приехала нескоро, Ксения уже успела прийти в себя. Молодой врач поставил диагноз: грипп. Потом мама ходила в аптеку и в универсам за лимонами. Тяжелые жернова подрагивали над запрудой, и под их покачивание Ксения заснула и проспала до позднего вечера, когда сквозь сон и жар услышала звонкий голос: «Да не заражусь! Я никогда не болею!»

Отодвинув стакан, завешенный марлей, Инна выложила коробку с пленкой.

– Купила? – Ксения поднялась на локте.

– Да, – Инна ответила коротко, но Ксении показалось, что ее глаза метнулись.

– А они?

– Сначала – мы, – Инна смотрела в пол.

– Но ты же обещала… Мы ждали, пили чай… – Ксения лепетала жалко.

– Парня того не было вчера. У кого бы я купила?

– Но ты… Могла… Хотя бы позвонить…

– А номер? Я что – знала?

Ксения сникла, признавая ее правоту. Инна села на край постели:

– Да ладно тебе… Ну хочешь, сбегаю? Прямо сейчас. Какой у них?

И Ксения сразу обрадовалась:

– В-2 52 87. Запиши.

– Запомню. Ну, поставим? – Инна кивнула на пленку.

– Куда? – Ксения оглядела комнату. – На пылесос?

Инна вскочила:

– Я принесу. Мой в футляре – легкий.

Вернувшись, она ловко намотала хвостик на пустую бобину и нажала на кнопку:

– Лежи и слушай. Позвоню и сразу вернусь.

Уловив слабое шуршание, Ксения откинулась на подушку и закрыла глаза.

Тревожный низкий звук раздвинул грани комнаты. Первые такты повторялись, забирая всё шире, пока не вступили таким мучительным перебором, словно их исторгло само безвоздушное пространство. Из тьмы, надвигавшейся на Ксению, выступил одинокий голос, усталый и спокойный, и повел мелодию за собой. Пел о том, что теперь всё видит ясно и знает, что случится, но музыка, пляшущая на заднем плане, выдавала его с головой: ему было страшно, так страшно, что, не выдержав, он закричал: Jesus! – разрывая в клочья спокойствие прежних слов.

То угрожающе вскрикивая, то почти переходя на шепот, он пугал себя и других какими-то ими, и уверял, что все вокруг слепы, и вдруг признался Ксении, что боится толпы. Голос корчился, пока не захлебнулся отчаянным криком.

«Кто? Кто это?» – мелькнуло и погасло, когда другой ясный голос вышел вперед. Таясь за чужими спинами, Ксения смотрела и видела его нежное лицо, когда он, обращаясь к людям, пел и признавался, что ничего не знает толком, утешал и просил не тревожиться о будущем. Ей захотелось обтереть его влажный лоб.

Сквозь толпу пробился нежный голос. Женщина подошла и встала рядом с Иисусом, но он, назвав ее Mary, отстранился от заботы, продолжая говорить.

Толпа закричала, обвиняя Иисуса в какой-то неправде. «И я, и я», – прошептала Ксения, и тогда он сказал: You can throw stones[1]1
  Вы можете бросать камни (англ.).


[Закрыть], – и Ксения ждала, что сейчас полетят камни, но не закрылась руками. Тогда он сказал: She is with me now[2]2
  Она сейчас со мной (англ.).


[Закрыть], – она сделала шаг и встала рядом. Not one, not one of you…[3]3
  Ни один, ни один из вас (англ.).


[Закрыть] – он повторил тихо и посмотрел на Ксению с надеждой. Она стояла в белой ночной рубашке, уже зная, что готова его защищать.

Случай представился немедленно. Она вошла во двор, окруженный белыми арочными сводами. Арки до половины перекрывались решетками, в глубине галереи виднелся ряд прямоугольных окон. Оттуда доносились голоса. Ксения заметила узкую дверь, слегка приоткрытую, и вступила в сводчатую комнату.

Лицом к ней, положив руки на подлокотники, сидел человек. Рядом, словно обегая его кресло, вился тонкий, услужливый голосок. Грубый мясистый голос обращался к собравшимся, и по тому, как все повторяли Jesus, Ксения поняла, что здесь держат совет.

Из-за ограды доносились крики толпы, и члены совета тревожно вертели головами, прислушиваясь. Гомон далеких голосов подгонял спор. Перебивая и дополняя друг друга, они приводили все новые и новые доводы. Мясистый голос крикнул: What about the Romans?![4]4
  А как же римляне! (англ.)


[Закрыть] Но тут поднялся другой, гаденький, голосок. Встав на цыпочки и пожимая мягкими плечами, он пел о том, что незачем забирать у народа его игрушку, они получили, что хотели, но главный низкий голос, перебил его: Put yourself on my place![5]5
  Поставь себя на мое место. (англ.)


[Закрыть] – жаловался, что у него связаны руки, и склонял сидевших к решению, и Ксения уже знала, что склонит.

Тогда, не дожидаясь их решения, она выскользнула из комнаты и, обежав двор, толкнулась в едва заметную калитку. Узкая улочка начиналась от самой стены: кружила между домами из тесаного камня и поднималась в гору, подкладывая под ноги каменные ступени. Свернув в переулок, Ксения увидела крыльцо и открытую дверь. У крыльца сидел человек с каким-то странным, ввалившимся носом, и Ксения испугалась, что ее прогонят, но он смотрел мимо. Она поднялась по ступеням и вошла в дом.

Женщина, которую он назвал Mary, держала в руках белый матовый сосуд. Из сосуда шел сладковатый запах, незнакомый Ксении. Женщина подошла к Иисусу и, отведя от лица длинные волосы, вылила снадобье ему на ноги. Все, кто собрались в комнате, зароптали. Голос, прежде смеявшийся над нею, возвысился и стал упрекать ее в том, что снадобье можно было продать, а вырученные деньги раздать бедным, но Mary перебила его и запела об огне: Close your eyes, close your eyes and relax, close your eyes, close your eyes…[6]6
  Закрой глаза, закрой глаза и успокойся, закрой глаза, закрой глаза… (англ.)


[Закрыть] Другие женщины подпевали тихо. Не попадая губами в слова, Ксения попыталась примкнуть к общему хору…

Сделав последний оборот, бобина замерла.

Ксения хотела переставить пленку на другую сторону, чтобы узнать, что будет дальше, но не знала – как.

В родительской комнате было тихо. Она поднялась, подошла к зеркалу и зажгла ночник. «Обманула. Всегда обманывает».

Теперь она ненавидела Инну.

* * *

«…Теперь она ненавидела Инну».

Я обнаружил, что сижу на полу, прямо у комода, где и нашел эту папку – в нижнем ящике, под стопкой старых бумаг. Когда-то белая, теперь изрядно пожелтевшая. С тех пор, как вывез ее из России, она не попадалась мне на глаза.

Эту папку я узнал сразу, вспомнил, как сам завязывал тесемки, затягивал этот узел, потому что боялся таможенного досмотра. Офицер, отвечающий за проверку багажа, мог заинтересоваться ее содержимым. Хотя, если бы это случилось, никакой узел бы не спас. Его не стали бы развязывать. Просто перерезали бы одним махом, как это сделал я, сходив за кухонным ножом.

Я сидел, вглядываясь в буквы, напечатанные на нашей домашней машинке, – клавиши «к» и «б» слегка западали, их оттиски выделялись на общем фоне – и думал об отце. Словно эти странички – письмо, написанное его рукой. На этой машинке, стоявшей в его кабинете, отец перепечатывал свои служебные рукописи, оставляя пробелы для химических формул – их он вписывал от руки. На моих страничках никаких формул не было. Но профессионалы, коллеги Павла Александровича, с которыми он работал в одном ведомстве, хотя, конечно, в разных отделах, – с легкостью опознали бы шрифт. Образцы шрифтов – как отпечатки пальцев: их хранили в Первом отделе каждого учреждения, что уж говорить о химическом институте, где работал мой отец.

«Впрочем, – я вспомнил таможенника, перебиравшего мои вещи, – положим, открыл бы… Неужели стал бы читать? А если бы и прочел…»

К тому времени мой отец уже умер, а значит, я мог не опасаться правды.

Сколько же мне было?.. Двадцать четыре? Двадцать пять?.. – когда я принял это решение: предать бумаге нашу давнюю историю, не задумываясь о том, что я – не слишком надежный свидетель. Вот, например, торт. Тот самый, с желтыми медовыми розами, который Ксения не пожелала попробовать, – откуда мне было знать, что подавали к чаю в тот вечер, когда девочки познакомились?..

Маленькая ложь рождает большую неправду?..

Я поднялся и пересел в кресло: «Именно детали подводят лжецов». Сидел и думал: во всяком случае, потоп был. Об этом она рассказывала сама, когда явилась и принесла ту самую оперу, а Павел Александрович ее сфотографировал…

Кажется, я застонал. Потому что вспомнил ту фотографию. Она лежала в моем столе – тридцать лет назад, когда я садился за отцовскую машинку и дух моей жизни еще бился в пальцах. Сколько раз хотел переложить ее в наш семейный альбом, замкнутый металлическими застежками: пусть хоть это, если нет других доказательств. Мятая, с потрепанными уголками. На обороте стояли цифры, написанные неразборчивым почерком. Что они означали? Этого я тоже не знал.

Этой фотографии больше нет. Как нет и отцовских рукописей. Он сжег их своими руками, чтобы раз и навсегда избавиться от душного, вязкого времени, в котором ложь называлась правдой, а правда могла вырасти из чего угодно, например, из лжи.

«При чем здесь отец? Дело не в нем, а в нас… Это мы хотели знать правду».

В той стране, которой больше не существует, она не складывалась из деталей. Иногда их приходилось домысливать. Но это не имеет значения. Потому что мои странички – правда. Даже если на самом деле всё было не совсем так.

Я листал странички, разрозненные и неумелые: «Сжечь можно было и там. И все-таки я их вывез. Значит, собирался как-то использовать?..»

На это вопрос у меня не было ответа. И я решил отложить.

Следующие несколько дней я занимался своими обычными делами, делая вид, что ничего особенного не случилось. В сущности, так оно и было – эта папка всегда была со мной, лежала под старыми бумагами. По вечерам я выходил из дома, бродил по окрестным улицам: «То время ушло. Другая эпоха – другие истины», – и пытался представить, как зажигаю камин и, вынимая листок за листком, бросаю их в пламя, а они корчатся, превращаясь в горячий пепел.

«Как бы то ни было, надо что-то решать… Уж если я остался единственным свидетелем…» – и думал о смерти, об этом последнем бастионе, который рано или поздно мне предстоит взять. Проблема в том, что это событие может застать меня врасплох, а поскольку родных у меня нет, придут чужие люди, та же квартирная хозяйка, чтобы выбросить на помойку мои личные вещи: одежду, книги. И среди прочего эту папку. С другой стороны, здесь, в Европе, этот процесс хорошо организован – мусор перерабатывают, не оставляют гнить. Значит, конец наступит довольно быстро. Я приводил логические доводы, но чувствовал себя предателем, оставляющим память на произвол судьбы.

Огонь – милосерднейший из палачей. Ни вода, ни воздух, ни земля – никакая стихия не пожирает прошлое с такой нечеловеческой быстротой. Лучший выход – сжечь. Не дожидаясь, пока оно изживет себя в памяти: станет чистым веществом, пригодным для новой работы в тигле жизни…

Я возвращался, заваривал чай и, устроившись на кухне, искал и находил новые доводы, пока не понял, что диалоги, которые веду сам с собой, обретают черты дурной бесконечности.

И я опять задался вопросом: зачем? Зачем я их вывез?

Оставил на память? Определенно – нет. Мне хотелось переменить жизнь, избавиться от прошлого. Значит, что-то другое… Я вернулся в комнату и выдвинул ящик комода.

«Неужели хотел опубликовать?.. В чью голову я надеялся вложить нашу историю? В лучшем случае она вызовет недоумение…» – листал, пока не наткнулся на странные картинки, напоминающие иероглифы.

У меня задрожали руки: «Господи, я же не дочитал! Я должен это сделать, дойти до конца, и только потом принимать окончательное решение. Тем более это не займет много времени…»

Теперь-то я понимаю, что совершил ошибку.

Прошлое, лютый зверь, алчущий крови, набросилось на меня. Но я уже не мог оторваться, читал и читал, понимая, что мне не выбраться. Я сам впустил в свои легкие заразу, этот тайный и тонкий яд – тридцать лет он таился между строк, дожидаясь, пока я открою папку. Это я осознал так же ясно, как и то, что годы, прожитые в Европе, ничего не изменили: я был и остался советским человеком, потому что могу все это понять. А кое-что и объяснить…

«Кому? – я усмехнулся. – Кому понадобятся мои объяснения?»

И тут мне в голову пришла великолепная мысль. Я понял, что должен сделать: перевести рукопись в компьютер, создать новый электронный адрес, естественно, тайный, и отправить на него файл. Тогда я смогу уничтожить подлинник – сжечь машинописные странички с чистой совестью, потому что прошлое никуда не исчезнет, будет лежать в почтовом ящике: для себя я сохраню к нему доступ. У меня останется время, чтобы обдумать всё как следует, притом безо всякого риска. Положим, я умру, не успев принять решения. Что ж, в этом случае наша история останется в неприкосновенности, но в то же время навсегда исчезнет.

Я включил компьютер и создал новый файл.

«Save as —?»

Подвел курсор и остановился. Сидел и думал о смерти как о своей союзнице, на чье попечение я оставлю свою нелепую жизнь. В голове роились странные мысли: для того, кто вырос в моей стране, смерть – единственная реальность, на которую можно положиться. В огромном темном пространстве под названием СССР она ходила по пятам за каждым, денно и нощно, – но не у каждого были глаза, чтобы ее увидеть. Безглазых было большинство. Они полагали, что и вовсе бессмертны, как бессмертна страна, в которой им выпало родиться.

А еще я думал о нас: о себе и о девочках. Мы хотели стать зрячими, а значит, узнать правду. Разве мы виноваты в том, что в той стране, которой больше не существует, правда – кратчайший путь к безвременной смерти. Ее узнают через головы отцов.

Я сидел, терзаясь последними сомнениями: что если они, участники тех событий, не согласны с моим решением? Будь у них выбор, возможно, они предпочли бы оставить всё как есть – в старой советской папке с перерезанными тесемками? Но потом вспомнил: да будет слово ваше «да-да», «нет-нет», а что сверх того, то от лукавого, – вспомнил и ответил на вопрос компьютера:

«Save as»: OREST I SYN.

Палец замер над клавишей. Я сидел, пытаясь понять. Казалось бы, все правильно: в данном случае русский звук «ы» передается латинской буквой «y». Но что-то мешало, будто в слове, переведенном на латиницу, крылась неточность, извращающая смысл. Я не успел ничего сообразить, просто расслабила руку. Рука, выпущенная на свободу, подвела курсор и всё сделала сама.

OREST I SIN[7]7
  Sin – грех (англ.).


[Закрыть].

Мне осталось горько усмехнуться, прочитав последнее слово.

2

Они стояли на гранитных ступенях меж двумя высоколобыми сфинксами и смотрели на воду. От ступеней до самой середины реки растекалась широкая полынья. Ледяные края были подернуты вечерним туманом, укрывавшим противоположный берег. Туман размывал силуэты дворцов, равнявших верхние этажи по воле императора Петра.

«Я умру. Все мы умрем, а эта ровная линия останется».

Орест Георгиевич смотрел на фасады бывших дворцов, проступавшие из тумана. За ними угадывались парадные залы, разгороженные бесчисленными перегородками – вдоль и поперек. Безжалостно рассекая лепнину, перегородки проходили сквозь камины – прямо по глянцевым изразцам.

– Опять приходили – к весне обещают расселить… – вторгаясь в его мысли, тихо сказала Светлана. В ее голосе он услышал упрек.

– Ты же знаешь, Антона одного не оставят.

– Значит, будем жить в коммуналке, – она соглашалась легко.

Орест Георгиевич почувствовал укол раздражения. Жизнь в коммунальной квартире ее не отвращала, что, в сущности, и неудивительно: никогда они с матерью не жили в отдельной. Комнату мать получила от завода много лет назад. Светлана говорила: «Для лимитчицы – огромное счастье». Это слово он слышал и раньше, но теперь оно словно бы вторглось в его собственную жизнь.

По давнему и молчаливому согласию они никогда не заговаривали о том, что Светлана, выйдя за него замуж, могла бы переселиться в квартиру на Васильевском, – про себя Орест Георгиевич решил, что Антону это будет тяжело. Но сейчас Светлана хотела, чтобы он прописался к ней, оставив квартиру сыну. Тогда, при расселении, им дали бы отдельную в новом районе – на двоих. Он отговаривался: Антону нет восемнадцати, одного в квартире не оставят, но всерьез не думал об этом, тем более что слухи ходили давно. Теперь слухи становились планами и в каком-то смысле делали его пленником переселения. Без него Светлана могла рассчитывать только на равноценную в коммуналке. Квартира – вопрос серьезный. Рано или поздно Антон женится, молодая семья должна жить отдельно – это он отлично понимал, но, глядя со своего берега на набережную Красного Флота, думал о том, что, прописавшись, поставит себя на одну ногу с теми, кто заполнил собою изрезанные по живому дома. Те, чьей добычей стали квартиры, оскверненные новыми перегородками, пришли с далеких окраин, как полчища саранчи. Жизнь, которую они вели, не оставила камня на камне от прежней человеческой жизни. Будь его воля, он разогнал бы их всех по их варварским землям.

– Интересно, – Орест Георгиевич заговорил раздраженно, – этот капитальный ремонт… Старого все равно не восстановят. Снесут перегородки, заменят новыми. А впрочем, – он махнул рукой, – какая разница. Все равно поселят начальничков.

– Что? – Светлана смотрела недоуменно.

– Ничего, – он представил себе, как понесет из дома пожитки и до самого вечера будет раскладывать по ящикам чужих шкафов и комодов. «А вечером?..» Вечером все равно придется возвращаться, потому что он не посмеет тронуть книг. Голые стеллажи, похожие на проломы в стенах, – этого он все равно не допустит.

– Что с тобой? Что-нибудь на работе? – она заметила его больные глаза.

Орест Георгиевич отвернулся и кивнул:

– Да, на работе, – он думал о том, что на работе – тоже. Слишком зыбко и неопределенно.

– Но ты… Что-то по спецтематике? Но разве?.. Ты всегда был осторожен, даже со мной… Им нужен твой талант, твоя голова. Ты способен на многое, уж это они понимают… А потом… Ты же сам говорил: они не любят скандалов. Не те времена… И вообще… В крайнем случае ты можешь спросить у Павла Александровича…

– При чем здесь?.. К этим делам Павел не имеет отношения, – Орест вдруг пожалел, что когда-то – пришлось к слову – обмолвился о том, где работает его друг.

– Но он же может поспрашивать, поинтересоваться у сослуживцев…

– Он не может, – Орест Георгиевич усмехнулся. – И, пожалуйста, хватит об этом.

– Да-да, – Светлана заторопилась. – Всё образуется. Антон ко мне привыкнет… Если родится сын, мы назовем его Георгием – в честь твоего отца…

Губы Ореста скривились.

– Что? Что ты? – она отступила к парапету.

– Мне… надо вернуться, – он шагнул в сторону и пошел стремительно и прямо, словно собрался пересечь Академию художеств насквозь. Светлана едва поспевала следом.

Пройдя вдоль решетки, они свернули в переулок, такой узкий, что можно принять за проходной двор.

Щель между домами пути не сокращала: они ничего не выигрывали, скорее, наоборот. Там, впереди, виднелись чугунные ворота. Казалось, их створки вот-вот сдвинутся и сомкнутся. Светлана заторопилась, невольно прибавляя шаг, но, спохватившись, обернулась.

За спиной никого не было: Орест пропал.

Она стояла, озираясь, словно ощупывала стены домов. Редкие окна горели электрическим светом, ранняя зимняя темнота подступала, становясь тягучей. «Значит… Господи… Могли ударить и уволочь. Ударить – да. Но уволочь?.. Для этого нужна парадная… Или люк… – она дышала отрывисто. – Он сам, сам о чем-то догадывался. Если так, значит, доберутся и до меня. Но я… Я ничего, ничего не знаю… При мне ни о чем таком… – схватив горсть снега, она прижала к губам. – Что, что же мне делать? Ждать?.. Теперь не убивают…» – руки, сведенные ужасом, цеплялись за чужой подоконник. Между пальцев текла вода.

Стряхнув оцепенение, она пошла, стараясь не оглядываться. Мало-помалу переулок оживал: то здесь, то там хлопали двери и зажигались окна. Кованые ворота, которые ей мерещились, съежились, превращаясь в тень. Она шла, ступая по камням, сбитым намертво: «Антон. Надо предупредить. А если?.. Если там?.. – вдруг представила страшных чужих людей, – явились, роются в бумагах», – и, почувствовав, как слабеют ноги, застыла у кромки тротуара, не в силах сделать шаг.

* * *

Он научился поливать и пересаживать цветы, разросшиеся в горшках, которые она успела купить, и печь одинаковые кексы по календарным праздникам, формой подобные тем, которые выходили из-под ее рук. Он научился засыпать, думая о работе, и просыпаясь, думать о работе, и ходить мимо больницы, и видеть женщин с размытыми, бледными лицами, и такие же размытые, но розовые лица мужчин, стоящих внизу, под стеной. Единственное, что не удалось, – научиться вырывать жалящую мысль о том, что каждый раз, когда он проходит мимо, там, в одной из палат с трехстворчатыми окнами она умирает сейчас, в эту самую минуту, впивающуюся в его сердце.

Изо дня в день, из года в год он видел бесстыдную надпись «Институт акушерства и гинекологии» — набрякшие буквы на гранитной доске и ненавидел их сочетание: аку – хищное, как акула с гнилыми зубами, между которыми застряли волокна невской падали, и гин, издававшее тонкий и гнилостный запах. Будь его воля, он изгнал бы из словарей слова, начинающиеся с этих сочетаний, а вместе с ними и сами понятия, которые они означали, чтобы сузить словарный запас терзающего его Зла. Судьба распорядилась жестоко и бессмысленно, когда выбрала его, примерила грубо сколоченный ящик, заранее изготовленный по его мерке, и, убедившись, что приходится впору, яростно захлопнула крышку, пуская в невские волны – чтобы он бился о мертвые берега…

Он шел, не оглядываясь, силясь смирить раздражение: «Да покажи любому из них мою квартиру… Кто поверит, что меня мучает квартирный вопрос? Или не только квартирный? – он усмехнулся гордо и недобро. – Еще и она: спит и видит, чтобы вселиться и ходить по моим комнатам… Господи, – он устыдился несправедливых мыслей и одернул себя: – При чем здесь она? Она… Где же?..» За спиной никого не было.

Словно придя в себя, он обнаружил, что стоит на 1-й линии. «Отстала?..»

Сквозная парадная, куда он свернул, со стороны переулка была забита досками – крест-накрест, но боковые пары гвоздей давным-давно выдрали, так что доски держались на одном среднем. Местные жители, к которым он относил и себя, знали об этом камуфляже.

«Как же я?.. Нехорошо… Надо вернуться, пойти назад… – топтался у поребрика, прислушиваясь к словам, которые бежали, торопя друг друга. – Нет. Что-то меняется… Совсем изменилось», – мотнул головой и двинулся вперед.

До разговора на набережной он верил, что шов, стянувший сердце и зарубцевавшийся безобразным шрамом, мог разгладиться под Светланиной легкой рукой, словно она, взявшись за конец нерастворимой нити, могла выдернуть ее без боли. Теперь, всё яснее убеждаясь в своей ошибке, он повторял, что во всем виноват сам: прежде, чем заводить разговоры о будущем, он должен был рассказать ей о своем прошлом, во всех подробностях, как предупреждают о хронической болезни. Теперь время упущено. Он шел, представляя себе этот тягостный рассказ, и думал о ней как о посторонней, которую, по какому-то непонятному заблуждению, прочил на роль своей спасительницы, и, вспоминая глаза, вытянутые к вискам черными стрелками, чувствовал крепнущее отчуждение. Пьянящая виноградная лоза становилась слабым и ломким пустоцветом.

Не заглядывая к сыну, он прошел в свою комнату. Привычные книжные стеллажи не утоляли тоски. Деловито, словно приступая к опыту, похожему на химический, выдвинул ящик, достал альбом, защелкнутый серебристыми, как блесна, крючками, и, скользнув пальцами по обрезу, раскрыл.

Коротко остриженная женщина стояла за креслом, бросив на подлокотник звездную шаль. Не решаясь заглянуть ей в глаза, он смотрел на руку, лежащую на плетеной спинке, и говорил быстрым шепотом. Не любовь вкладывал он в эти слова, а их самих – слово за слово – прямо в ее руку, как будто легкой, прозрачной на свет рукой она могла снять с него тяжесть и отпустить с миром.

Он не просил, а повторял одно и то же – странное и взявшееся словно из пустоты: «Я чист, я чист, я чист…»

Так, как если бы его устами говорил многолетний раб-домоправитель, дающий отчет хозяйке накануне перехода в другой дом, куда его переводят помимо его желания. Он упоминал все, в чем мог перед ней отчитаться, не забывая таких мелочей, что сам же морщился от этой рабской неделикатности. Так, он поставил себе в плюс, что не ушел вслед за своей коротко остриженной хозяйкой, а остался в своем умершем теле, чтобы сохранить в живых другое – новорожденное. Он содержал их дом в чистоте и не разорил хозяйство, а вел его с редким даже для женщины прилежанием. Он шептал, как жил все эти годы, по утрам выходя на белый свет, чтобы день напролет работать до темноты и вечером проходить мимо подъезда, похожего на акулью пасть, а напоследок, завершив хозяйственные дела, отплывать в путешествие по мертвой реке. Лодка причаливала к кромке Васильевского острова, и там, склоняясь на ее просьбы (теперь он ставил это себе в особую заслугу), он сажал в нее сына, но совсем ненадолго, опасаясь, что тот надышится удушливыми речными парами.

«Светлана любит меня…» – борясь с несправедливыми мыслями, он добавил этот полупрозрачный, словно ее рука, хрусталик, пытаясь уравновесить весы, но тот сверкнул, как зеница ока, и оттянул чашу вниз.

Она-то прощала и отпускала с миром, принимая его доводы и обычную житейскую правду: Антон вырос, Светлана молода… Рано или поздно прошлое уходит, уступая место сперва настоящему, потом будущему, и в этом нет ничьей вины. Жизнь – стечение простых и понятных обстоятельств.

«Сын… Георгий… в честь моего отца», – он повторил Светланины слова и в то же мгновение понял: ничего этого не будет. Ни новой жизни, ни нового сына, который родится в коммуналке, среди варваров.

– Все пустое, прости… – Орест Георгиевич закрыл альбом негнущимися пальцами, встал, бесшумно выдвинул ящик и спрятал подальше – на самое дно.

В прихожей взвился и рассыпался звонок. Он сидел, прислушиваясь. На смену телефонному токованию пришел голос сына: «Да… Нет еще… Ну, наверное, к Времени… Конечно, передам».

Голос был тихим и напряженным. Орест Георгиевич понял: сын разговаривал с Павлом.

* * *

Инна знала, когда оно началось.

Школьный вечер назначили на тридцатое декабря. Девчонки готовились заранее, придумывали маскарадные костюмы.

– А ты кем будешь? – с Надькой они сидели за одной партой.

– Зайчиком, – Инна ответила, лишь бы отвязаться.

– У-у-у… – Надька протянула разочарованно. – А я думала – королевой…

– Ага, снежной! – Сережка обернулся и хихикнул.

– Арефьев! – Галина Петровна стукнула костяшками пальцев. – К твоему сведенью, каникулы еще не начались. Работаем, смотрим в тетради. Каждый в свою тетрадь!

– Да я-то что, Галин Петровна! Это они меня отвлекают.

– Я сказала – каждый, – учительница обвела глазами класс.

– Ну правда, кем? – Надька завела снова. – Вот я – Красной Шапочкой.

– А я – никем, – Инна поставила точку. – Сама собой.

Тридцатого на большой перемене случилась авария – в актовом зале отрубился свет. Вечер пришлось отменить, но девчонки ныли так жалобно, что директриса согласилась на тридцать первое: «Только начнем пораньше».

Дома Инна сказала, что едет в школу, но уже в автобусе представила себе всех этих красных шапочек и решила не идти. Проехав пару лишних остановок, вышла на Дворцовой.

Нынешняя зима была особенно холодной. Арка Главного штаба – исполинское горло – равномерно вдыхала и выдыхала ледяной воздух. Прохожие, прорывавшиеся с площади на Невский, втягивали головы в плечи. У самой земли ветер отрясал игольчатый, липкий прах и прыгал до верхних этажей, подставляя себе под ноги дрожащие ходули – столбы фонарного света. Вечернее эхо высоко подымало леденящий вой: «У-у-у!» – натягивало поперек улицы, как огромный транспарант. Края снежной тряпки ветер раздувал изо всех сил и бил ими наотмашь по фасадам домов. Двери междугородной станции, телефонные барышни, легонько повизгивали, когда он хватал их за ручки.

С самого детства Инна любила такие дни. Ее детский сад располагался в тупичке между двух задних крылец Адмиралтейства, прямо у Невы. Иннины бабушки жили далеко, а родители много работали и обычно приводили ее в группу первой, а забирали последней, когда она, уже одетая, сидела в прихожей у детских шкафчиков. Это были плохие минуты, потому что каждый раз, хотя этого так никогда и не случилось, Инна боялась, что никто за ней не придет. Вечерние минуты страха искупались огромным дневным счастьем, которое дарила горка Александровского сада. Она и сейчас помнила последние минуты, когда, держась за шершавые обледенелые перильца, первой поднималась на площадку и, растопырив руки, срывалась вниз по скользкому, припорошенному с ночи ледяному языку и неслась, не приседая на корточки, до самого конца.

В конце ледяного полотна за ночь намерзала круглая лунка – в ее бортик с разлету ударялись носки черных галош. Не проходило и минуты, как на этом месте копошилась куча мала, и воспитательницы бежали растаскивать детей. Обратно Инна бежала со всеми наперегонки, но, добежав, смирно вставала в затылок последнему, потому что воспитатели строго-настрого запрещали всякую потасовку на лестнице. Виновный снимался с горки и остаток прогулки стоял в стороне.

Проехав два-три раза и столько же раз добежав до скользкой лестницы, Инна впадала в полный и безудержный восторг: вертясь как белка в колесе между лесенкой и ледяной дорожкой, съезжала то на корточках, то пистолетиком, то паровозиком, уцепившись за чей-нибудь хлястик. Рано или поздно воспитательницы спохватывались и выводили виновницу на обочину. Она стояла тихо и послушно, упираясь глазами в свои коленки: на грубых серых рейтузах висели катышки льда. Воспитательницы требовали от нее честного слова, и, давая его бессчетное количество раз, Инна знала, что врет.

Теперь она шла, не торопясь, поглядывая на встречных женщин. Те, кто постарше, были одеты в темные драповые пальто с желтыми норочками. Девушки кутали шеи в сероватые песцовые воротники.