Текст книги "Французское наследство"

Линди-хоп

Когда после выписки Яна позвонила ему, Савва уже знал, что тело убитой наконец выдали для захоронения, и ждал, что девушка скажет про похороны. Не дождавшись, решил, что семья, возможно, не хочет видеть никого, кроме близких. Ведь Савва с бабушкой Шум – почему-то про себя он называл старушку только так – знаком не был.

Через некоторое время он взял и позвонил Яне сам.

Конечно же, спросил, как продвигается дело, и услышал в ответ натужно оптимистическую фразу, которую истолковал как предложение отвязаться.

Разговор вышел сухим и формальным до такой степени, что, обругав себя нецензурными словами, Савва решил больше девице Шум своей персоной не надоедать.

О некоторых перипетиях следствия ему по-прежнему рассказывал Башковитов, с которым они почти подружились. Но похвастаться было нечем, и все понимали, что дело грозит стать, как любили говорить менты, «висяком» или «глухарем», как кому нравится.

Других тем для разговора у них с Яной, как видно, не было.

Поразмыслив, Савва решил, что все к лучшему. Правда, на миг – лишь одно мгновение – ему отчего-то стало обидно.

Может, оттого, что Яна Шум так легко удалила его из своей жизни?

Хотя, если честно, забот ему хватало и без романтических соплей. Пусть даже серо-зеленые на пол-лица глаза и казались ему очень красивыми.

Именно в этот день в его размеренной жизни случилось из ряда вон выходящее событие. На голову свалилась несовершеннолетняя дочь Дина вместе с линди-хопом, будь он неладен.

Она просто приехала, и все. Никаких звонков и просьб встретить на вокзале, – ничего такого, что делают нормальные люди.

Звонок в дверь, здравствуй, папа, я к тебе надолго, где туалет, есть не хочу, где я буду спать, мама в курсе, завтра поговорим.

Абзац. Папа в ауте.

Им с Галей было по семнадцать, когда случайный перепихон в общаге медицинского колледжа закончился беременностью. Галя сразу решила делать аборт, но благородный Бехтерев предложил другой выход – жениться. Тогда Савве нравились все девушки без исключения, Галя была не хуже других, поэтому ситуация представлялась ему в конструктивном ключе. Они поженятся, родится ребенок, а полюбить друг друга времени хватит – вся жизнь.

Однако любви не случилось. Ни сразу, ни потом. По этой причине после колледжа он пошел не в мединститут, а в армию.

Да там и остался. Поступил в танковое училище.

Впрочем, было очевидно, что на гражданке его особо никто не ждал. Галя вообще встретила решение мужа стать кадровым военным с воодушевлением. Ехать за ним в какой-нибудь гарнизон она не собиралась, потому что тоже тяготилась взаимным равнодушием. Она была неглупой девушкой и все понимала.

Но родилась Дина, и это обстоятельство продлило брак еще на три года. Потом стало совсем невмоготу, и они, облегченно вздохнув, подали на развод – как раз за пару месяцев до тех учений под Брянском.

После развода Галя с девочкой подались к родне в Краснодарский край, или, как говорила бывшая жена, на Кубань. Виделись редко, созванивались тоже нерегулярно, но поскольку родители зла друг на друга не держали, ребенок воспринимал отца позитивно. Во всяком случае, так ему казалось.

Теперь дочери было шестнадцать, и в день похорон старушки она заявилась в Питер поступать в танцевальный коллектив.

Савва удивился. По его подсчетам, Дина еще и школу не окончила.

Какой коллектив? С ума, что ли, посходили? Устроит ее в гимназию за углом, а года через два посмотрим!

Привыкнув, что его приказы выполняются здесь и сейчас, к сопротивлению он готов не был.

А зря.

Недаром Дина была плоть от плоти потомственной казачки.

На седьмой день, не желая признавать поражение, Савва сбежал из собственного дома и пару ночей провел у Кривошеева на даче. Время затишья между столкновениями он использовал для выработки стратегии и тактики боя за светлое будущее своего ребенка. А его Савва понимал не иначе как поступление в приличный девчачий вуз, после которого он устроит дочь на приличную девчачью работу.

Для этого надо было всего лишь дожать Дину. Ее документы он втихую уже отнес в гимназию.

Вернулся Бехтерев преисполненный силы. Но обнаружилось, что Дина исчезла.

Это был удар ниже пояса. Он уже представлял реакцию Галины, и эта картина ему не нравилась.

Быстро подключив все существующие связи, ментов (неофициально, разумеется), он лично проверил возможные пути бегства из города.

Обнаружилась непокорная дочь через два дня.

Позвонил капитан из местного отделения, дал адресок, и Савва рванул туда, уговаривая себя при встрече с дочерью ни в коем случае не ругаться матом.

Местечко оказалось домом какого-то творчества, в котором и обитал вышеупомянутый коллектив.

Сделав доброе лицо, Савва поинтересовался на вахте, где репетирует танцевальная группа, и, не раздеваясь, хотя вахтерша что-то кричала вслед, направился туда, откуда доносилась музыка.

Он даже сразу не понял, что тут происходит. Это вообще репетиция или просто тусовка какая-то?

В большом зале вдоль стен в расслабленных позах сидели, стояли, даже лежали люди в разномастной одежде – блошиный рынок на выезде – и шумели на все лады, заглушая музыку. Он бочком протиснулся за спинами и вытянул шею, пытаясь рассмотреть, что такого интересного там происходит.

Увиденное заставило его вытаращить глаза.

В середине зала находилось человек десять, которые вытворяли нечто невообразимое. По мнению остолбеневшего Бехтерева, это и танцем назвать нельзя. Выкрутасы – вот слово, подходившее к действу больше всего.

Танцевали парами, но почему-то на полусогнутых. И если руки двигались более-менее узнаваемо, то ноги выкаблучивались по полной. Они вообще жили своей жизнью, причем в бешеном ритме.

С трудом сфокусировав взгляд, Савва попытался отыскать среди зрителей Дину. И тут она материализовалась на танцполе, вынырнув из-за чьей-то спины. Нарядилась она прикольно: кофтенка да юбчонка, словно привет из шестидесятых.

Партнер – тоже убого одетый – крутанул Дину, они схватились за руки, и понеслось…

Савва не успевал следить за движениями дочери, но и оторвать глаз не мог. Эти хулиганистые, разнузданные вихляния завораживали, заводили и поднимали в его заскорузлой душе незнакомые эмоции. Ну, типа скинуть все лишнее, надвинуть на бесстыжие глаза кепчонку и рвануть вдоль по Питерской, а также по Тверской-Ямской с колокольчиком, крутясь и дрыгаясь.

Это было ново. Савва даже удивился себе.

– Классно двигается Динка! – вдруг услышал он.

– Ее взяли?

– Сразу! И где, интересно, тренировалась?

– Она с Кубани вроде.

– У них что, тоже линди-хоп есть?

– А ты думал, там все такие дремучие, как ты?

Бехтерев осторожно скосил глаза. Девчонка, сказавшая последнюю фразу, стояла рядом и завороженно следила за танцующими.

– А что такое линди – как там – хоп? – вполголоса, чтобы не привлекать лишнего внимания к своей неосведомленности, поинтересовался он.

– Танец такой, – ничуть не удивившись, объяснила девчонка. – Сейчас все от него тащатся.

Савва кивнул. Это точно. Тащатся. И он, кажется, в их числе.

Между тем Дину и ее партнера на танцполе сменила другая пара. Смеющаяся дочь теперь стояла в толпе, обсуждая что-то с крупной высокой девушкой.

«И ведь не запыхалась даже», – отметил Бехтерев и удивился, что он, оказывается, совершенно не знает своего ребенка.

От слова «вообще».

Прячась за все прибывающей публикой, Савва быстренько выбрался из зала и двинулся к выходу. Хорошо, что дочь его не видела, а то решит, что предок явился крутить ей руки и тащить в ментовку.

Правильно сделала, что сбежала! От таких папаш, как он, надо делать ноги при первой возможности.

Завтра же заберет из гимназии документы и отдаст Дине.

Каждый должен быть со своей стаей. Ему ли этого не знать…

Нырнув с головой в семейные заморочки, Савва на несколько недель выпал из жизни, но однажды вдруг осознал, что где-то в самой глубине души все это время ждал звонка от девицы Шум.

Она не позвонила.

Ну так и отлично! Окончен бал, завяли помидоры!

Однако, прислушавшись к себе, Савва понял, что все же нет, не завяли. Ну а раз так, то первый шаг навстречу должен сделать именно он. Будет уместным позвонить Яне на сороковой день. Просто узнать, в порядке ли она. Разговор на неприятные темы заводить необязательно. Выразить человеческое сочувствие, и ничего более.

Пока он собирался с духом, снова накатили неотложные дела, и сороковой день Савва благополучно пропустил.

Ну и о чем тогда говорить?

Он приказал себе высморкаться в платочек и заняться насущными проблемами.

А глупости засунуть в… самую глубину мозга.

Впрочем, время от времени Савва вспоминал серо-зеленые, изменчивые, как невская вода, глаза и задумывался, почему девица Шум не выходит у него из головы. Вернее, она-то выходит, вот только он не отпускает.

С чего бы это?

Впрочем, любовь – штука экзистенциальная, логике не поддающаяся, а потому торопиться с выводами не стоило.

Взять хотя бы Кривошеева. Его друг, выросший в местах, которые в народе принято называть «не столь отдаленными», в семье поселенца-«химика», и с детства окруженный теми, кто «откинулся с крытой», всех женщин называл одинаково – «дырками». Относился тоже соответственно.

Но однажды в поселке появилась девушка Лиза, переехавшая жить к папаше, старому ворюге. Родителя она не то чтобы сильно любила, но жалела. Мать с отцом давно развелась, жила неплохо, к тому же на берегу теплого моря, да и с Лизой они ладили. Но когда узнала, что бывший муж непутевый один загибается, отговаривать дочь не стала. Надо, значит, надо.

И тут Кривошеева настигла заслуженная кара за циничное отношение к женщинам.

Увидев Лизу, назвать ее «дыркой» он не смог. Зато выпучил глаза и проглотил язык. Так без языка и ходил до того дня, когда пришлось уезжать в армию.

Уже на вокзале увидел ее с подругой и рванулся в последнем отчаянном порыве.

– Люблю тебя. Дождись, – сумел выдавить он, глядя на девушку больными глазами.

Лиза ничего не ответила. Кивнула, и все.

С тех пор прошло пятнадцать лет, и все эти годы Серега носился со своей женой, как с хрустальной вазой. Видевшие их вместе изумлялись. Красавец мужик – косая сажень и все такое – и худенькая маленькая женщина. С виду никакая.

Однажды Серега признался Савве:

– Веришь ли, смотрю на нее и аж зажмуриться хочется. Такая красивая, слепит прямо!

Вот ведь как бывает!

Так, может, и с ним такая петрушка вышла?

Савва испугался даже, но, поковырявшись в своих чувствах, удостоверился, что до этого все же не дошло. Наверное, просто жаль девчонку. Увидеть родную бабушку с проломленной головой – зрелище не для слабонервных. Но ничего, она справилась, хоть и кажется хрупкой.

Кроме того, почти наверняка он девице Шум не нужен. Она и забыла о его существовании.

Иначе позвонила бы. Ну, просто узнать, как у него дела, к примеру.

Так вот ты какой, Прованс!

А девица Шум тем временем собиралась в дорогу и не думала о Савве Бехтереве. Вернее – чего уж там, – старалась не думать. Хорошо старалась.

Ей казалось, что получается.

Весь полет от Москвы до Марселя – с пересадкой в Стамбуле – она улыбалась. Немного неприлично, ведь повод для поездки скорбный, к тому же нет уверенности, что бабушка Таняша будет ей рада, но ничего поделать с собой она не могла.

Шутка ли – увидеть Прованс!

Интересно, в начале декабря там в туфлях ходят или все-таки в сапогах?

Оценить прелесть прованской погоды сразу по прибытии Яна не успела. На выходе после паспортного контроля ее уже ждал парень с табличкой, на которой по-русски было написано ее имя. Подхватив чемодан, встречающий, не говоря ни слова, на крейсерской скорости куда-то понесся, на подземной стоянке сунул вещи в багажник, буквально запихнул Яну в машину, сам пристегнул и, вскочив на водительское сиденье, как в седло скакуна, резво рванул вперед.

Увидеть Прованс в окно автомобиля тоже не удалось. Прилетела она в семь вечера, когда – как всегда на юге – было уже темно, хоть глаз выколи. На место прибыли в полной черноте.

Перед калиткой, освещенной фонарем, водитель, за всю дорогу не произнесший ни слова, выскочил, нажал на кнопку звонка и стал доставать вещи. Вместе с ее довольно тощим чемоданом он выгрузил какие-то коробки, два ящика с рассадой – да они тут в декабре цветы сажают! – и новенький велосипед. Почему-то Яна решила, что это для нее, и немного вдохновилась.

А то что-то страшновато стало.

Впрочем, окончательно оробеть она не успела – из калитки вдруг выскочила худенькая женщина и повисла у вылезшей из автомобиля Яны на шее.

– Януся, дорогая моя девочка! – по-русски завопила она и громко чмокнула ее три раза.

Это была бабушка Таняша собственной персоной.

Яна улыбнулась и чихнула, чисто от волнения. Таняша сразу потащила ее в дом, и вспотевшая от переживаний путешественница даже не поняла, какая в атмосфере нынче температура.

Зато утром, проснувшись в маленькой комнате на кровати под балдахином, Яна посмотрела в окно и не поверила своим глазам.

Весь двор перед бабушкиным домом был засыпан снегом, а по дороге, хорошо видной со второго этажа – наверх ее отвели сразу после того, как из-за усталости она отказалась от ужина, – мела самая настоящая поземка.

Ничеси! Это она где? В Мурманске, что ли?

Даже глаза потерла. Вдруг мерещится!

Нет, не мерещилось. За окном Яна заметила прикрепленный к стене градусник. Минус три. А у нее в чемодане – кроме ветровки, в которой приехала, – платья, пара свитеров, ну и джинсовая жилетка. И ведь она же смотрела погоду. Было сказано, что плюс пятнадцать, а дальше еще теплей…

– Я слышу: ты ходишь! – неожиданно раздалось откуда-то снизу.

Яна посмотрела под ноги. Деревянный пол из темных широких досок скрипнул.

– Если проснулась, то спускайся! Завтрак готов! – объявила невидимая бабушка Таняша.

Яна сбежала вниз и поздоровалась.

– Приветик, детка! Давай сразу договоримся, что мы на «ты», – с ходу заявила та. – И учти – никаких бабушек! Зови меня Таняшей. Если хочешь, то на французский манер – с ударением на последнем слоге. Для местных мое имя очень длинное, поэтому они сокращают до Таша. Хорошо, что твое имя короткое, только ударение поменять.

Таша? Надо же, так в детстве называли бабушку Наташу!

Яна собралась сказать об этом, но Таняша уже тащила ее за огромный стол посреди кухни.

– Вижу, ты оголодала с дороги! – заявила она, разглядывая родственницу. – Ну ничего! Это мы поправим!

Яна улыбнулась:

– Мне достаточно салата и фруктов. Овощи я тоже люблю. Спаржу, баклажаны…

Таняша ухмыльнулась:

– Сейчас мы спаржу и баклажаны не едим. Зимняя еда должна согревать и наполнять силой. Хотя рататуем я тебя, так и быть, угощу.

Она начала метать на стол тарелки и плошки с едой. Яна провожала их глазами и не могла сосчитать, сбивалась.

Таняша с явным удовольствием перечисляла:

– Паштет из кролика, террин из индейки, свиные колбаски, запечённая утка. Это холодные закуски. На горячее – мясное рагу. Если не наешься, то добавим. Хотя… чего ждать?

И Таняша выставила на стол тарелку с шариками козьего сыра, блюдо с фруктами, а под конец вынула из старинного пузатого буфета корзинку с хлебом.

Яна разинула рот. Это у них завтрак такой?

Таняша оглядела стол и всплеснула руками:

– Забыла самое главное! – И полезла в холодильник.

– А это… что? – спросила Яна, разглядывая баночку, набитую чем-то желтовато-серым и – сразу видно – очень жирным.

– Фуа-гра. Наше местное. Месье Тома выращивает отличных гусей. Он подвешивает их в сетках.

– Зачем?

– Чтобы не двигались. Тогда печень будет особенно жирной. Хорошо, что об этом неизвестно зоозащитникам, иначе мы остались бы без вкусняшек. Приступай, детка. Плотный завтрак – лучшее начало дня!

Яна приступила и уже через пятнадцать минут поняла, что больше не сможет впихнуть в себя ни кусочка. Она взглянула на уставленный снедью стол. Интересно, тут каждый день так завтракают?

– Я смотрю, ты стесняешься, – констатировала Таняша, с аппетитом поглощая огромный бутерброд с паштетом и отхлебывая кофе из большой – по виду литровой – кружки. – Брось! Никто тебя куском не попрекнет! Это же Прованс! Впрочем, сильно не наедайся. Оставь немного места для десерта.

Еще и десерт? Яна через силу улыбнулась.

– Из-за погоды, – продолжала Таняша, не замечая ее состояния, – мадам Прежан не смогла доставить свежие бриоши. Стихнет мистраль, и она порадует нас великолепными булочками, которых больше не найдешь нигде! Хотя повода для расстройства нет. Есть кусочек свежего фрезье, калиссоны из Экс-ан-Прованса – тут я схитрила, потому что обычно мы покупаем их на Рождество, – и, разумеется, Татен, или, правильнее сказать, Тарт-Тате.

Янино сердце упало. Вернее, упало бы, если бы не уперлось в доверху набитый желудок. Если так пойдет, то скоро из ее печени тоже можно будет фуа-гра делать.

– А Тарт-Тате – что такое? – спросила Яна, чтобы не молчать.

– Знаменитый перевернутый пирог! Не слышала разве?

Перевернутым сейчас чувствует себя ее желудок.

– Попробуешь – язык проглотишь. На обед угощу тебя консоме. У меня сегодня как раз все четыре вида мяса. Или, если хочешь, сварю знаменитый луковый суп. Ну а вечером пофламбируем! Будем готовить на открытом огне! Тебе понравится!

И посмотрев на внучатую племянницу блестящими – совсем не старческими – глазами, Таняша поинтересовалась:

– Ну как? Неплохой план?

Яна кивнула и собралась продолжить беседу, но та уже протягивала ей щедро намазанный паштетом хлеб:

– Ешь, дитя! Наедайся!

Когда завтрак, длившийся два с половиной часа, закончился, Таняша принялась показывать дом.

– Его в начале прошлого века строили. Фермер был небогат, но у него родилось восемь детей. По мере их появления дом достраивался, надстраивался и расширялся. Для меня сейчас места многовато, но пока был жив Пьер, у нас вечно толпились гости. Порой спали даже в сарае.

– Пьер – ваш… твой муж? – вежливо поинтересовалась Яна, забираясь на второй этаж вслед за хозяйкой.

– Ты разве не знаешь?

– Нет.

– Ах, ну да. Конечно, ты не знаешь, – помрачнела Таняша, но через мгновение снова улыбнулась. – Не беда, дело поправимое.

Она была совсем не похожа на бабушку Наташу. У той было большое и рыхлое лицо, с вечно опущенными уголками рта и отвисшими брылями. У Таняши не было ни двойного подбородка, ни обвисшей кожи. Только много-много мелких морщинок по всему лицу. Почему так?

– Смотришь, какая я старая? – заметив, что ее разглядывают, спросила Таняша.

– Просто ищу сходство с бабушкой Наташей.

– Не ищи, – махнула рукой та. – Сестры лицом в мать пошли. Я одна – в отца. Такой же сухопарый был. Потому, наверное, и прижился тут, за своего сошел.

– А бабушка Маша? – решилась спросить Яна.

– В прошлом году умерла, к сожалению. Иначе радовалась бы вместе с нами.

Яна, которая решила, что сейчас бабушка наконец заговорит о главном, открыла рот, чтобы начать задавать вопросы, но Таняша схватила ее за руку и повлекла дальше: любоваться видом, открывающимся с чердака.

– Видишь виноградник? – требовательно спросила она, тыкая пальцем в стекло.

Яна подтвердила, что видит.

– Мал, конечно, всего два с половиной гектара, но этот винтаж был неплохим. Особенно удалось розовое, хотя красное тоже хаять не буду. У меня есть купажное десятилетней выдержки. Ты удивишься! Вино плотное, поэтому в нем почти восемнадцать градусов! Представляешь? В общем, попробуешь все, что есть!

Яна тихонько вздохнула. То есть, если она не умрет от обжорства, ее добьют спиртными напитками. До сих пор она изредка пила пиво – за компанию с Сашкой Симоновым – и шампанское на Новый год. Теперь наверстает упущенное. Если выживет, конечно.

– Оденься потеплее. Пойдем в город. Хочу показать тебя приятельницам, – объявила Таняша и, дернув ее за руку, потащила вниз по лестнице.

Когда Яна призналась, что теплых вещей у нее нет, Таняша даже обрадовалась. Судя по всему, возможность кого-то опекать доставляла ей удовольствие.

– Сейчас мы тебя нарядим, – засуетилась она и бросилась куда-то в глубь дома.

Провансальцы

Через полчаса Яна, одетая в теплую куртку, штаны и боты, размахивая руками, чтобы потратить как можно больше калорий, вышагивала за Таняшей по узкой тропинке. Оказалось, дом двоюродной бабушки находится в двух километрах от Кавайона и идти туда по меньшей мере минут сорок.

– Сегодня за руль лучше не садиться, может занести на дороге, да и велосипед тоже не вариант, – объяснила Таняша, бодро топая впереди, и вдруг рассмеялась. – Я смотрю, ты здорово подготовилась. Ожидала увидеть цветущие деревья и зеленую травку? Ладно, не переживай! Обычно так и бывает. Абсолютно все уверены, что в Провансе вечное лето, а у нас, деточка, мистраль. Это надолго.

Словно в подтверждение ее слов, ветер наддал так, что Яна захлебнулась и закашлялась.

– Хотя через неделю обещали потепление, – обнадежила Таняша, двигаясь боком и загораживаясь от ветра плетеной корзинкой.

Яна вытерла слезящиеся глаза и нахлобучила капюшон поглубже. Уж к чему, а к ветру ей не привыкать. Удивительное все же дело – погода! Между Питером и Кавайоном тысячи километров, а как будто за угол завернула, с Малой на Большую Морскую перешла.

И почему, интересно, Таняша так старательно избегает разговора о сестре? Ни о чем не спрашивает, даже о письме, хотя знает, что Яна приехала из-за него.

И вообще, что происходит? Стоит открыть рот, как в него тут же суют еду или заводят беседу на отвлеченные темы.

Размышляя об этом, Яна не заметила, что они почти дошли. Придерживая руками капюшон, она оглянулась и увидела странную скульптуру. Прямо перед ней на постаменте стоял монументальный бледно-зеленый шар или скорее мяч с… хвостиком.

Яна засмотрелась и чуть не ткнулась в спину Таняши.

– Ты на Шарантайку залюбовалась, что ли? – рассмеялась та, показывая крепкие белые зубы.

– На кого?

– Ну так это же памятник знаменитой кавайонской дыне! Сорт Чаррентайс, или Шаранте. Я ее Шарантайкой величаю. В этих краях дыню пятьсот лет выращивают. Считается самой вкусной в мире. Ее даже Александр Дюма воспел. Вот мы и пришли.

Они остановились перед дверью в ресторанчик под названием Les Gerardies.

Герольды? Ого! Гордое название!

– Мы на площади Гамбета. Но город я покажу тебе позже. В этом ресторане работает моя подруга. Зайдем. Она обещала продать немного трюфелей.

Наверное, их увидели в окно. Не успели они войти, как навстречу выскочила маленькая вертлявая женщина, отдаленно напоминающая Таняшу, только гораздо моложе, кинулась целоваться и затараторила так быстро, что Яна не поняла ни слова. При этом она выразительно, но тоже непонятно жестикулировала, да еще и ногой умудрялась притоптывать, как будто не могла устоять на месте.

– Познакомьтесь. Яна, Клоди, – представила их Таняша и добавила: – Не переживай, если не поняла ни слова. Прованский диалект напоминает французский язык лишь отдаленно.

– Charmant, – приветливо улыбнулась Клоди и потрепала ее по щеке.

Яна слегка смутилась от похвалы, но та тут же добавила:

– Un peu banale.

Яна моргнула.

Как можно быть прелестной и банальной одновременно?

Таняша взглянула на ее вытянувшееся лицо и прыснула:

– Не обращай внимания, моя дорогая. Провансальцы непосредственны, как дети. Порой до бестактности. Поначалу это шокирует, но когда привыкнешь, их искренность тебе понравится.

Понравится? Сомнительно что-то.

Между тем Клоди куда-то исчезла и через минуту выбежала с перевязанной жестяной коробочкой. Таняша ахнула и прижала руки к груди, всем своим видом выражая потрясение. Довольная Клоди оглянулась на Яну и кивнула, как бы приглашая присоединиться. Она присоединилась, не очень понимая, по какому случаю такой ажиотаж.

– О, ma chere! – чмокая воздух возле щек приятельницы, восклицала Таняша. – Je t’adore!

Видимо, желая усилить эффект, Клоди медленно и торжественно развязала веревку, открыла коробочку и развернула полотняную салфетку. Яна заглянула внутрь и увидела два сморщенных темно-коричневых шарика размером со среднюю картофелину, по виду напоминающих… какашку.

Между тем Клоди поднесла коробку к носу Таняши. Та понюхала и закатила глаза:

– Delicieux!

Вкусно? Да неужели?

«Ни за что не стану это есть, лучше убейте», – решила Яна, глядя, как Таняша с благоговением укладывает коробочку с трюфелями в корзинку и накрывает полотенцем.

Распрощавшись с Клоди, они направились дальше. Яна понятия не имела куда, но спросить все никак не удавалось. Таняша начала рассказывать про черные – есть и белые, но они растут в итальянском Пьемонте, – трюфели и делала это с неподдельным восхищением.

Выяснилось, что сезон сбора трюфелей только начался, поэтому сейчас они самые свежие. К тому же в этом году заморозки случились почти на месяц раньше, чем обычно, а первые морозцы раскрывают подлинный аромат гриба. Лучшие экземпляры, как известно, следует искать в Перигоре. Брат Клоди как раз живет там и занимается охотой на эти бесподобные грибы уже двадцать лет. Он перепробовал все способы поиска – от собаки до свиньи, – но теперь пользуется исключительно палкой. За прошедшие годы он так натренировался, что стал лучше и собаки, и свиньи. Забывшись, Таняша перешла на французский.

– Porc? Ты сказала «свинья»? – перебила ее Яна.

– Ну да! Cochon, если быть точной.

– Не поняла. Где свинья и где грибы?

– О боже!

Таняша с видом крайнего возмущения воздела руки к небу:

– О дремучие современные дети! Они думают, что трюфель – это конфета!

Ее возмущение выглядело таким потешным, что Яна не обиделась, а рассмеялась.

– Не такие уж мы дремучие! Я слышала о трюфелях, правда! Просто ожидала увидеть что-то в самом деле похожее на грибы, а не на…

– Согласна, выглядят они неаппетитно! – подхватила Таняша. – На наши боровики и подосиновики не похожи. Да и растут не на, а под землей. Но поверь, когда ты распробуешь…

– А это обязательно? – испугалась Яна.

– Конечно! К трюфелю нужен нейтральный вкус, поэтому я предпочитаю омлет. Нежный и пышный омлет с трюфелем станет лучшим воспоминанием твоей жизни! А что касается свиней, то они обожают трюфели гораздо больше нас, поэтому чуют их за версту. Сложность работы со свиньей в том, чтобы вовремя ее оттащить. Стоит зазеваться хоть на мгновение, и несколько тысяч евро за кило исчезнут в свиной пасти!

– Такие дорогие! – ахнула Яна и решила, что попробовать грибы все же стоит.

За разговором они прошли половину города – по питерским меркам, крошечного – и оказались в парикмахерской. Тут их встретили целых три приятельницы Таняши – пожилая дама и две молоденькие. Стреляя глазами в Янину сторону, девчонки начали, как и Клоди, что-то быстро лопотать, смешно жестикулируя.

Представив им родственницу, Таняша уселась в кресло. Пожилая тут же набросила ей на плечи накидку, что-то сказала, наклонившись, и вопросительно посмотрела в сторону Яны.

– Не хочешь со мной? – спросила Таняша.

– Нет, что вы! – замахала руками Яна, но дама кивнула девчонкам, и те подхватили русскую гостью под руки. Не успела она сообразить, что происходит, как оказалась в кресле, запеленутая в черную накидку.

Дальнейшее было привычным и странным одновременно. Манипуляции с волосами она переживала не раз, правда, обычно дело ограничивалось отрезанием секущихся кончиков и подравниванием челки. Сейчас, судя по всему, затевалось нечто гораздо более серьезное. Что именно, она не понимала и, растеряв от неожиданности весь словарный запас, не смогла уточнить. Кроме того, одна из девушек легонько коснулась век, и Яна догадалась, что ее просят закрыть глаза.

Ну что ж, это даже интересно. Во всяком случае, безопаснее для здоровья.

Ну, побреют ее наголо! Да и фиг с ним!

Как только она смежила веки, напряжение вдруг исчезло, и, откуда ни возьмись, накатила такая истома, что Яна почти сразу заснула. Прямо сидя в кресле. Удобное, кстати, креслице.

А вот сон был странным до невозможности.

Она увидела перед собой комнату, тонущую во мраке. Освещенным оставался лишь заваленный бумагами стол, за которым сидел человек и что-то писал. Изображение было странно мутным, и Яна вдруг поняла, что видит мужчину сквозь пыльное стекло. Она хотела протереть его, но оказалось, что рук у нее нет, потому что она – книга и стоит в плотном ряду своих собратьев. Могла лишь смотреть на человека, который, закончив писать, сложил письмо, налил из круглой ложки на бумагу немного растопленного красного сургуча и приложил к нему медную печать на ручке из эбенового дерева. Откуда-то она знала, что печать медная, а сургуч красный, потому что письмо деловое.

Человек за столом был так поглощен своим занятием, что не заметил, как сзади к нему приблизился кто-то, закутанный в плащ. Вошедший поднял трость с железным наконечником и с силой ударил сидящего за столом по беззащитной голове. Брызнула кровь, и человек упал лицом прямо на запечатанное письмо. Яна хотела крикнуть, но рта у нее тоже не было. Каким образом, будучи книгой, стоящей на полке, она могла видеть происходящее, осмыслению не поддавалось, но во сне эта способность казалась вполне естественной.

От ужаса Яна вздрогнула и проснулась. Что за дурацкий сон! Никогда в жизни ей не снилось ничего подобного. Какой нелепый и пугающий сюжет. И не только сюжет. Все увиденное было настолько реальным, что ощущались даже теснота и запах соседних книг. Герои разыгравшейся перед ней сцены тоже были почти осязаемы. Ей даже показалось, что она где-то видела одного из них, и это был не убитый, а убийца. На краткий миг, когда он, совершив свое черное дело, повернулся, чтобы уйти, его озарил свет невидимой лампы или свечи, и Яна поняла, что лицо убийцы ей знакомо.

Она попыталась вспомнить, чье оно, и не смогла.

Может, в кино видела?

– Elle dort? – услышала она.

Спит? Разве она спит?

– Ну, взгляни же на себя наконец! – по-русски произнесла Таняша.

Яна открыла глаза и уставилась на незнакомую девушку в зеркале.

Боже! Что эти француженки с ней сделали?

Лучше бы побрили наголо!