Текст книги "Русская елка. История, мифология, литература"

Приобретенные елкой новые символические смыслы нуждались в логическом объяснении и обосновании, требуя текстов – сказок, легенд и рассказов, которые подтверждали бы ее право быть предметом поклонения. В русской народной традиции такие тексты отсутствовали.

Если предмет нового культа не может найти опоры в исконной мифологии (и елка здесь не единственный пример), на помощь обычно приходит литература. Когда по всей территории Германии начал распространяться эльзасский обычай устанавливать на Новый год хвойное деревце и когда оно в процессе христианизации стало превращаться в рождественское дерево, аналогичная задача стояла перед немецкими писателями, а несколько позже – перед писателями других европейских народов. В результате в Европе был создан корпус текстов, где культовое дерево и праздник в его честь оказались связанными с евангельскими и церковными событиями [см.: 542; 543].

И в России во второй половине XIX века появилось множество сказок и легенд о елке. Значительная часть «елочных» сюжетов пришла с Запада. Их переводили, перерабатывали, перелагали в стихи и печатали в выходивших к Рождеству книжках, а также в праздничных выпусках журналов[8]8
  Любопытное замечание в этой связи сделал Н. С. Лесков в письме к брату Алексею от 12 декабря 1890 года по поводу перевода в Германии его рождественского рассказа «Неразменный рубль»: «Слышал ли ты или нет … что немцы, у которых мы до сих пор щепились рождественскою литературою, – понуждались в нас. Знаменитое берлинское „Echo“ вышло рождественским № с моим рождественским рассказом „Wunderrubel“ („Неразменный рубль“)» [236: II, 434].


[Закрыть]. При этом совершался определенный отбор сюжетов: одни из них по той или иной причине отбрасывались, другие подвергались переделкам и переосмыслению, третьи же прочно усваивались. Так, русская традиция не приняла широко бытовавшие в Германии легенды, связывавшие превращение ели в рождественское дерево с именем Мартина Лютера. Те же тексты, которые не травмировали религиозное и национальное чувство, переходя из сборника в сборник, из журнала в журнал, тиражировались в большом количестве, закрепляя в сознании детей образ рождественской елки.

Елочные сюжеты не отличались особой изобретательностью, но они вполне добросовестно выполняли свою функцию, доступно объясняя детям происхождение и смысл обычая, в котором они принимали участие. Из них ребенок получал ответ на вопрос, почему именно елка уподобилась чести стать «Христовым деревом». В анонимной «Русской сказке о рождественской елке» она рассматривается как символ вечной жизни, напоминающий детям «тот чудный Божественный свет, который в ночь осенил в поле пастухов, когда им ангел Господень явился и возвестил великую радость о рождении Спасителя» [377: 6]. В одной из рождественских легенд говорится о том, как елку, пришедшую в Вифлеем вместе с другими деревьями удостовериться в рождении Спасителя, Младенец Иисус вознаградил за скромность, сделав героиней праздника в его честь. Варьируясь в деталях, эта возникшая в Германии легенда многократно перелагалась в стихи и прозу. Приведу (с небольшими сокращениями) одну из стихотворных ее переработок:

 
Три дерева – пальма, маслина и елка —
У входа в пещеру росли;
И первые две в горделивом восторге
Младенцу поклон принесли.
Прекрасная пальма его осенила
Зеленой короной своей,
А с нежных ветвей серебристой маслины
Закапал душистый елей.
Лишь скромная елка печально стояла:
Она не имела даров,
И взоры людей не пленял красотою
Ее неизменный покров.
Увидел то ангел Господень
И елке любовно сказал:
«Скромна ты, в печали не ропщешь,
За это от Бога награда тебе суждена».
Сказал он – и звездочки с неба
Скатились на елку одна за другой,
И вся засияла, и пальму с маслиной
Затмила своей красотой.
Младенец от яркого звездного света
Проснулся, на елку взглянул,
И личико вдруг озарилось улыбкой,
И ручки он к ней протянул.
…………………………………………
А мы с той поры каждый год вспоминаем
И набожно чтим Рождество… [370: 31–32]
 

Тот же сюжет был обработан Д. С. Мережковским в стихотворении «Детям», впервые опубликованном в 1883 году в детском журнале «Родник», а впоследствии под разными названиями неоднократно перепечатывавшемся в рождественских выпусках газет и журналов:

 
Ликовала вся природа,
Величава и светла,
И к ногам Христа-Младенца
Все дары свои несла.
Близ пещеры три высоких,
Гордых дерева росли,
И, ветвями обнимаясь,
Вход заветный стерегли.
Ель зеленая, олива,
Пальма с пышною листвой —
Там стояли неразлучной
И могучею семьей.
И они, как вся природа,
Все земные существа,
Принести свой дар хотели
В знак святого торжества.
 

Предвидя неприкаянность земной жизни Христа, пальма пообещала предоставлять ему приют под «зеленым шатром» своей кроны; «отягченная плодами» олива дала обет протягивать Христу свои ветви и стряхивать для него на землю «плод золотистый», когда он будет «злыми людьми покинут без пищи».

 
Между тем в унынье тихом,
Боязлива и скромна,
Ель зеленая стояла:
Опечалилась она.
Тщетно думала, искала —
Ничего, чтоб принести
В дар Младенцу-Иисусу
Не могла она найти;
Иглы острые, сухие,
Что отталкивают взор,
Ей судьбой несправедливой
Предназначены в убор.
 

Горестно поникают ветви ели, и, «между тем как все ликует, / Улыбается вокруг», она начинает плакать «от стыда и тайных мук»:

 
Эти слезы увидала
С неба звездочка одна,
Тихим шепотом подругам
Что-то молвила она,
Вдруг посыпались – о чудо! —
Звезды огненным дождем,
Елку темную покрыли,
Всю усеяли кругом,
И она затрепетала,
Ветви гордо подняла,
Миру в первый раз явилась,
Ослепительно светла.
 
 
С той поры доныне, дети,
Есть обычай у людей
Убирать роскошно елку
В звезды яркие свечей.
Каждый год она сияет
В день великий торжества
И огнями возвещает
Светлый праздник Рождества [268: 204–206].
 

Рисунок И. И. Кланга в книге Д. Н. Дмитриева «Сборник стихотворений для поздравлений на всякие случаи в году» (М., 1893)

Из литературных легенд подобного рода дети узнавали о том, что елку им посылает Боженька, а приносят ее ангелы. В рассказе В. Евстафиевой «Ваня» (1905) ребенок спрашивает: «Няня, а ангелочки уже прилетели?» – «Прилетели, прилетели, родной мой. Будь паинькой, как я тебя учила, а то они улетят и елочку назад к Боженьке унесут» [134: 196]. И далее приводится реакция детей, увидевших елку:

Посреди комнаты, вся сверкая огнями, стояла небольшая нарядная елка. Вбежавшие дети с восторгом смотрели на нее и, радостно хлопая в ладоши, весело повторяли: «Боженька нам елку послал. Боженька добрый!» [134: 199; см. также: 313].

Символическая соотнесенность елки с Иисусом Христом привела к возникновению образа Христовой, или Божьей, елки, которая зажигается в небе рождественской ночью, как в стихотворении Б. П. Никонова:

 
Отчего, скажи мне, мама,
Ярче в небе звезд сиянье
В ночь святую Рождества?
Словно елка в горнем мире
В эту полночь зажжена,
И алмазными огнями
И сияньем звезд лучистых
Вся украшена она?
– Правда, сын мой.
В Божьем небе
Ночью нынешней святой
Зажжена для мира елка,
И полна даров чудесных
Для семьи она людской… [298: 1041]
 

Этот образ разрабатывался во многих текстах:

 
Чутко спят дети.
Их в сладких видениях
Елка манит с высоты… [93: 76; см. также: 12: 1]
 

Образ Христовой елки положен в основу известного в Европе рождественского сюжета о елке у Христа, на которую попадают дети-сироты, умершие в Рождественский сочельник. Одним из первых произведений о «елке у Христа» стала баллада немецкого поэта Фридриха Рюккерта «Елка ребенка на чужбине» (1816). Этот сюжет хорошо знаком нам по рождественскому рассказу Ф. М. Достоевского 1876 года «Мальчик у Христа на елке»:

– Пойдем ко мне на елку, мальчик, – прошептал над ним вдруг тихий голос. <…> …и вдруг, – о, какой свет! О, какая елка! Да и не елка это, он и не видал еще таких деревьев! <…> Это «Христова елка», – отвечают они ему. – У Христа всегда в этот день елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки… [127: XXII, 16]

Именно благодаря образу Христовой елки трагическое повествование о смерти ребенка приобретает у Достоевского светлый финал. Практически сразу после появления рассказа «Мальчик у Христа на елке» он превратился в образцовый и широко известный рождественский текст. Уже на следующее Рождество 1876 года о нем писали как о произведении, «отличающемся высокими поэтическими достоинствами (напоминающими творчество гофмановского гения)», где «бедному замерзающему ребенку снится елка с радужными огнями и плодами у Христа» [305: 871]. О широком распространении представлений о Христовой елке свидетельствуют многие тексты: в рассказе Е. Тихоновой «Рождественская елка» (1884) дочери лесничего, отец которой был посажен в тюрьму, Христос прислал с ангелами елку, пообещав, что вскоре отец будет выпущен на свободу [447; 1808–1817]; в рассказе В. Табурина «Елка на небе» (1889) сын прачки, посланный за щепками для растопки печи, заблудился в городе и начал замерзать; его подбирает барыня и относит к себе в дом, где отогревшийся ребенок видит наряженных ангелами детей и роскошное дерево, которое он принимает за елку, устраиваемую «Боженькой бедным детям» [см.: 442]; в рассказе некоего В. Н. «В лесу» (1898) девочка Дашутка, ища в лесу тятьку, думает, как хорошо ее умершему братику на небе, где «ангелы ему устраивают елку – большую, как у господ» [80: 4], и многие другие.

Из текстов о рождественской елке ребенок узнавал, что елка неизменно выступала в роли спасительницы и защитницы униженных и обездоленных; что ее наличие в доме в Рождественский сочельник способствовало выздоровлению тяжелобольных детей [497; 519]; что вместе с елкой в дом возвращались блудные сыновья, дочери, мужья и жены, находились потерявшиеся или же украденные дети [170: 2–3]; что в семью приходили мир и благополучие [11; 123; 134; 190 и др.]. В рассказе Е. Тихоновой «Рождественская елка» (1884) растущая в лесу ель приютила и согрела мальчика, спешившего на Рождество в город к маме [447]; в рассказе К. В. Назарьевой «Потухшая елка» (1894) вместе с елкой к детям приходит мать, покинувшая семью много лет назад [281]; в рассказе Коваля «Сочельник» (1894) вернувшийся на Рождество из дальних странствий и разбогатевший в Америке возлюбленный героини приносит елку, делает ей предложение и высказывает желание усыновить ее детей [197]; в рассказе А. И. Куприна «Тапер» (1900) именно на празднике елки происходит встреча маленького музыканта-тапера со знаменитым композитором и пианистом Антоном Рубинштейном, определившая его дальнейшую судьбу [218: III, 84], и т. д. и т. п.

Согласно подобным текстам, появление елки, само ее присутствие, создает благоприятствующую атмосферу, которая как бы стимулирует свершение счастливых событий. Елка становится для детей «путеводной звездою к добру», как в стихотворении С. Караскевича «Елка» (1904), где умирающая мать завещает отцу ежегодно зажигать елку «для сиротинок детей», надеясь, что она станет для них спасением:

 
Маяком она сыну блеснет,
Остановит над пропастью дочь. [183: 1056]
 

Рождественские «елочные» утопии в неисчислимом количестве заполняли праздничные номера газет и журналов, создавая идеализированные картины семейного счастья, которое приносила в дом рождественская елка.

Усвоение в России западных представлений о рождественской елке привело к тому, что образ ее приобрел двойственный и противоречивый характер: оставаясь в народном сознании соотносимой с нижним миром, продолжая традиционно использоваться в похоронном ритуале, где она выполняла функцию древа смерти, ель одновременно с этим оказалась прочно связанной с темой Рождества. Вступившие в противоречие символические смыслы ели нуждались в мотивировке, что, видимо, и привело к возникновению особой группы текстов, где делалась попытка каким-то образом связать эти смыслы.

Так, например, согласно одной из рождественских легенд, из ели, росшей на берегу Иордана, был сделан крест, на котором распяли Христа, отчего она и получила название «крестного дерева». С тех пор ели лишились счастья: они усыпают своими ветвями путь к могиле и точат смолистые слезы. Но Господь, сняв с елок проклятье, сделал их «символом светлым Христова рожденья», и поэтому теперь вокруг них слышны детские голоса и смех, а сами они ликуют и «славят Рожденье Спасителя мира» [35: 368].

Эти два символических смысла ели в ряде произведений перекликаются и дополняют друг друга, как, например, в сказке П. В. Засодимского «История двух елей» (1884), где рассказывается о судьбе двух елок-близнецов, одну из которых срубили на Рождество и, использовав на празднике, выбросили; через двадцать лет срубили и второе, уже совсем старое дерево, и его хвоей устлали дорогу, по которой несли гроб с человеком, который когда-то мальчиком участвовал в празднике в честь первой елки [155].

В первой части («Елка») «Стихотворения в прозе» И. Ф. Лонжинского (1886) очаровательная девочка Липочка танцует на празднике елки; во второй части («Ель») девушке Липе под елью объясняется в любви молодой человек; в третьей («Ельник») – Олимпиаду провожают на кладбище по дороге, усыпанной ельником [242]. Тот же сюжет используется и в стихотворении Александра К. «Елка, ель и ельник» (1884) [180]. При слове «елка» в сознании всплывал и образ разукрашенного рождественского дерева, и хвойные ветви, использовавшиеся в погребальном обряде, и елки, посаженные на могилах: «И невольно вспоминается сегодня еще одна елочка. Она зеленеет на одной из могил на русском кладбище в Sainte Geneviève des Bois», – говорится в печальном «Рождественском рассказе», написанном двумя русскими эмигрантами [520: 26]. Эта двойственная символика ели постоянно напоминала о себе:

 
Разгорелись елки яркими огнями,
Разубрались фóльгой, лентами, цветами,
Любо деткам видеть, как гирлянды вьются,
Как из темных веток куколки смеются,
Будут всем подарки, и венки, и розы,
Детский сон украсят золотые грезы.
Наши ж елки дремлют темные, густые, —
На дороге жизни сторожа немые —
Только ночи тускло светят им звездами,
Да зима сурово кутает снегами,
Да по ветвям темным ледяным узором
Разубрал мороз их, проходя дозором. [300: 1086]
 

Несмотря на все возрастающую популярность елки в России, отношение к ней с самого начала усвоения этого обычая не отличалось полным единодушием: споры о елке, о правомерности устройства праздника в ее честь сопровождают всю ее историю. Приверженцы русской старины видели в елке очередное западное новшество, посягающее на национальную самобытность: она вызывала раздражение неорганичностью и уродливостью своего вторжения в народный святочный обряд, который, как считалось, необходимо было бережно сохранять во всей его неприкосновенности. Для других елка была неприемлемой с эстетической точки зрения. О ней иногда отзывались с неприязнью как о «неуклюжей, немецкой и неостроумной выдумке»:

…Взять из лесу мокрое грязное дерево, налепить огарков, да нитками навязать грецких орехов, а кругом разложить подарки! Ненатурально, и детям, я думаю, приторно смотреть, просто невыносимо! Копоть, жара, сор, того и гляди еще подожгут какую-нибудь занавеску! [102: 103]

Некоторые удивлялись тому, как это колючее, темное и сырое дерево, к тому же еще и мертвое могло превратиться в объект почитания и восхищения.

Результатом этого разномыслия стала антиелочная кампания, прошедшая в печати в 1880‐е годы. Ее инициаторы, тогдашние экологи и экономисты, ополчились на полюбившийся обычай, рассматривая вырубку тысяч деревьев перед Рождеством как настоящее бедствие. Среди них были и ученые, и публицисты, и писатели, как, например, Ф. Ф. Тютчев (сын поэта), который в рассказе «Горе старой елки» (1888) с тревогой отмечал, что в лесу перед Рождеством ежегодно вырубается множество стройных молодых елей [465: 1–2][9]9
  Та же самая проблема, впрочем, стояла и в связи с вырубкой берез на Троицу. Против этого не раз выступали детские писатели: например, в рассказе А. Кедровой «Что случилось в лесу» мальчик накануне Троицына дня видит сон, побудивший его отказаться от рубки на праздник берез [186].


[Закрыть]. В одной из «экологических» сказочек говорится о том, как Елочка, высаженная в кадку и поставленная в оранжерею, тоскует по родному лесу и в конце концов умирает, несмотря на тщательный уход за ней [394: 2–3]. В последние десятилетия XIX века в России впервые стали раздаваться голоса в защиту лесов. О том же с заботой о русской природе, и прежде всего лесах, не раз писал А. П. Чехов:

Русские леса трещат под топором, гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные пейзажи. <…> Лесов все меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днем земля становится все беднее и безобразнее [500: IX, 491].

Некоторые противники елки, сожалея о напрасно истраченной древесине, выдвигали на первое место экономические проблемы. К последним присоединился И. А. Гончаров в незавершенном очерке-фельетоне «Рождественская елка», над которым он работал для газеты «Голос» в 1870‐е годы: «Крестовский и другие окрестные леса уже стонут и трещат под топорами!» – с тревогой замечает он. Писатель высказывает мысль о необходимости запретить этот обычай:

А на елку не мешало бы и проклятие наложить! Ведь эти елки такая же пустая трата леса! Вот хоть бы в Петербурге, примерно двадцать тысяч домов: положить на каждый дом по две елки: будет сорок тысяч елок, а в домах бывает по десяти, по двадцати квартир – Боже ж ты мой! Сколько будущих домов, судов, телег, саней, посуды и всего прочего погибает даром! [102: 100]

Распространению праздника елки и процессу его христианизации препятствовала и православная церковь, а вместе с нею – ортодоксально настроенная часть русского общества. Если в лютеранских кирхах елку возжигали во время рождественской литургии, то в православных церквях елки (ненаряженные и незажженные) появились совсем недавно. В домах духовенства елка никогда не устраивалась. Церковные власти стали самым серьезным противником елки как иноземного (западного, неправославного) и к тому же языческого по происхождению обычая. Запреты церкви на устройство елки и осуждение приверженцев этого обычая сопровождали елку на протяжении всей ее дореволюционной истории. Святейший Синод вплоть до революции 1917 года издавал указы, запрещавшие устройство елок в школах и гимназиях: «Прежде для всех учащихся заведено было делать елку, по обыкновению, с наградой и сюрпризами; но вот уже года два как это удовольствие сочли за несоответствующее воспитательным целям». Елка была заменена «туманными картинами» [75: 2].

Не была принята елка и в крестьянской избе: как отмечает Т. А. Агапкина, «в крестьянском быту восточных славян ни рождественское, ни новогоднее украшение домов еловыми ветками и срубленными деревцами в XIX в. привиться не успело» [4: 4]. Если для городской бедноты елка была желанной, хотя часто и недоступной, то для крестьян она оставалась чисто «барской забавой». Крестьяне ездили в лес только за елками для своих господ или же для того, чтобы нарубить их на продажу в городе. И «старичок», согласно известной песенке, срубивший «нашу елочку под самый корешок», и чеховский Ванька, в Рождественский сочельник вспоминающий поездку с дедом в лес за елкой, привозили ее вовсе не для себя, а для господских детей. А. П. Чехов пишет о своем маленьком герое:

Он вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Веселое было время! <…> Срубленную елку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать ее… [500: IV, 504]

Крестьянские дети видели елку только в том случае, если господа приглашали их к себе на праздник. Тот же чеховский Ванька просит своего деда:

Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченый орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки [500: IV, 503].

Иногда о рождественском дереве крестьянские ребятишки узнавали из рассказов родственников, служивших у господ. В стихотворении Я. П. Полонского 1877 года «Елка» крестьянский мальчик в сочельник расспрашивает свою бабушку, долгие годы проведшую в барском доме:

 
Наяву или во сне
Про рождественскую елку
Ты рассказывала мне?
Как та елка в барском доме
Просияла, как на ней
Были звезды золотые
И гостинцы для детей. [346: 195]
 

Рождественские открытки начала XX века, сопровождаемые надписью «Мороз дедушка идет, / Вам подарочки несет» и изображающие Деда Мороза входящим в крестьянскую избу с елкой и мешком подарков за плечами, где на него с изумлением смотрят ребятишки, вовсе не отражают реальности. (Впрочем, в предреволюционные годы крестьянские дети, видевшие елку в барских домах или участвовавшие в школьных елках, уже иногда устраивали ее сами в одной из изб. В очерке М. А. Круковского 1914 года «Своя елка» крестьянские дети, которые, после того как им запретили устроить елку в школе, сами срубают дерево, обряжают его тряпочками, конфетными обертками и зажигают на нем свечи. Крестьяне удивляются: «Уделали елку, поют там, пляшут. Просто сказка. Чудно смотреть на них» [212: 354].)

К праздникам елки и связанным с ними мероприятиям отрицательно относилась и часть педагогов, считавших, что эти праздники только «портят детей», а подарки «вызывают у них оскомину». Дети, по их мнению, «не ценят ни елки, ни подарков, занимаются ими короткое время, привыкая к тому, что все должно им „валиться с неба“» [263: 157]. Даже в те годы, когда елка в России, как казалось, окончательно «укоренилась», член «кружка свободного воспитания» Е. М. Швейцер в брошюре «О вреде елок и подарков» (1915) решительно выступил против устройства елок. Мемуаристка, пишущая о том, что Швейцер никогда не пускал на елки своих детей, так комментирует его поведение: «Он в чем-то, мне кажется, „пересаливал“» [250: 157].

В полемике по вопросу о правомерности устройства праздника елки для детей сторонники елки встали на защиту этого «прекрасного и высокопоэтического обычая», полагая, что «в лесу всегда можно вырубить сотню-другую молодых елок без особенного вреда для леса, а нередко даже с пользой» [175: 1]. Автор книги о русском лесе Д. М. Кайгородов, регулярно публиковавший на страницах рождественских номеров газеты «Новое время» статьи о празднике елки, уверенно заявлял: «С лесом ничего не станет, а лишать детей удовольствия поиграть возле рождественского дерева жестоко» [175: 1; см. также: 176: 1; 177: 1].

Отрицательное отношение к полюбившемуся обычаю вызывало возражение и у части педагогов, воспитателей и писателей, которые всеми силами стремились отстоять елку и найти ей оправдание. Защитники елки настойчиво повторяли, что «рождественская елка имеет для детей огромное значение. Она дает им столько удовольствий, что и выразить трудно… Этот обычай следовало бы поддерживать и распространять всеми способами» [509: 8]; «И сколько радостей она приносит для детей, сколько восторгов, сколько разговоров!» [509: 2–3].

Благодаря усилиям литераторов и педагогов елка вышла победительницей в борьбе со своими противниками. Новый обычай оказался столь обаятельным и чарующим, что отменить его так никому и не удалось.