Текст книги "Русский святочный рассказ. Становление жанра"

Рождественская елка в жизни и в литературе

В 1840‐х годах в текстах зимнего календарного цикла начинают появляться сюжеты о рождественской елке, не свойственные более ранним святочным произведениям. Именно в это время елка окончательно входит в русский быт. Процесс «прививки елки» в России был не только долгим, но и по временам весьма болезненным. Он длился около двух веков, самым непосредственным образом отражая настроения, пристрастия и состояние различных слоев русского общества. Елка на пути завоевания популярности должна была ощутить на себе и восторг, и неприятие, и полное равнодушие.

Не засвидетельствованный в русском народном обряде обычай рождественской или новогодней елки[516]516
  Анализируя растительные символы русского народного праздничного обряда, В. Я. Пропп делает попытку объяснить причину равнодушия русских к хвойным деревьям, и в том числе к елке: «Темная буроватая ель и сосна в русском фольклоре не пользуются особым почетом, может быть, и потому, что огромные пространства наших степей и лесостепей их не знают. Любимое дерево русских песен и русских обрядов – березка» (Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. С. 56). Характерно в этой связи пушкинское определение елки как «печального тавро северной природы». Однако В. Иофе, рассматривая в недавней работе вопрос о «нестабильности ботанического инвентаря» в русской литературе, пишет: «<…> ель и сосна, аутсайдеры XIX века, нынче становятся все более и более популярными» (Иофе В. Благая весть лесов // Вестник новой литературы. 1990. № 2. С. 247).


[Закрыть] ведет свое начало с Петровской эпохи. Высказывания о том, что она «первоначально сделалась известною в Москве, с половины XVII века», откуда и перешла в Петербург[517]517
  Терещенко А. Быт русского народа. Т. 7. С. 87.


[Закрыть], как кажется, не имеют под собой никакой реальной почвы. Петр I, испытывая комплекс национальной неполноценности, по возвращении домой после первого путешествия за границу «устраивает экстралегальный переворот, вплоть до перемены календаря»[518]518
  Панченко А. М. Церковная реформа и культура Петровской эпохи // XVIII век. СПб., 1991. Сб. 17. С. 11. Подробное разъяснение в указе Петра, касающееся новогодних украшений из хвои, позже неоднократно вспоминалось в печати; см., например: Полевой Н. Новый год в Москве, в 1663 и 1700 // Библиотека для чтения. 1836. Т. 14. С. 36–37; Мысли русского вслух на Новый год / Издано Н. Расторгуевой. СПб., 1843. С. 5.


[Закрыть]. Согласно царскому указу от 20 декабря 1699 года, впредь предписывалось вести летоисчисление не от сотворения мира, а от Рождества Христова, а день «новолетия» перенести с 1 сентября на 1 января. Попутно вводился западный обычай празднования Нового года: в его ознаменование в этот день было велено пускать ракеты, зажигать огни и «украсить дома от древ и ветвей сосновых, еловых и можжевеловых»[519]519
  Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. СПб., 1858. Т. 3. С. 496.


[Закрыть]. Эта малозаметная в эпоху бурных событий деталь и явилась началом долгого процесса усвоения елки в России. Петровское нововведение, однако, еще сильно отличалось от знакомого нам обычая: во-первых, в новом обряде, наряду с елью, рекомендовалось употреблять и другие хвойные растения, во-вторых, помимо целых деревьев (со стволом, а значит, и внешними очертаниями дерева, его формой), использовались ветви, и наконец, в-третьих, елки предписано было устанавливать не в помещениях, а снаружи – на воротах, дорогах, крышах трактиров (которые по этой причине получали иногда в народе название «елок») и т. п. Украшения из хвои становились, таким образом, элементом городского праздничного пейзажа. Вспомним хотя бы «древнее общественное здание» (т. е. кабак) в пушкинской «Истории села Горюхина», «украшенное елкою и изображением двуглавого орла». На первых порах елка была связана не с Рождеством, а с Новым годом; символом Рождества она становится гораздо позже. Указ Петра является едва ли не единственным документом по истории елки в XVIII веке. По крайней мере, в известных описаниях святочных и рождественских обычаев этого времени елка не упоминается.

На новом этапе и в совершенно иной форме мы встречаемся с елкой только в следующем столетии, и не исключено, что эта встреча имеет к петровскому указу весьма косвенное отношение. На этот раз она состоится в сильно онемеченном Петербурге, который со временем превратился в настоящий рассадник рождественского дерева, как тогда на немецкий манер называлась елка. Обосновавшиеся в Петербурге немцы продолжали отмечать Рождество и Новый год, соблюдая привезенные с родины обряды.

Процесс усвоения елки в России на первых порах носил замедленный характер. В начале 1830‐х годов она все еще воспринималась как специфическая черта петербургских немцев, что засвидетельствовал Марлинский, рисуя в повести «Испытание» этнографическую картину святочного Петербурга: «…глазам восхищенных детей предстает Weihnachtsbaum [рождественское дерево. – Е. Д.] в полном величии…»[520]520
  Бестужев (Марлинский) А. А. Ночь на корабле: Повести и рассказы. М., 1988. С. 33.


[Закрыть] Остальное население столицы относилось к елке по меньшей мере равнодушно, а журнальная информация о святочных маскарадах и балах 1830‐х годов о елках даже не упоминает[521]521
  См., например, отчет о московских святочных маскарадах 1835 года: Б. п. 1835 год // Молва. 1835. Ч. 9. № 1. С. 17–18.


[Закрыть]. И только к концу этого десятилетия освоенное петербургской знатью рождественское дерево, получив название «елки», начинает мало-помалу завоевывать и другие слои населения столицы.

И вдруг на рубеже 1840‐х годов последовал взрыв. «Елочный ажиотаж», охвативший в это время Петербург, нуждается в объяснении. Думается, что мода на «немецкое нововведение», которое из домов петербургской знати распространялось по менее состоятельным домам, подкреплялась модой на немецкую литературу, и прежде всего на Гофмана, «елочные» тексты которого пользовались большой популярностью. «Щелкунчик» и «Повелитель блох»[522]522
  О роли рождественских праздников и елки в «Повелителе блох» и «Щелкунчике» см.: Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1976. С. 288.


[Закрыть], выходившие к Рождеству отдельными изданиями, предоставляя детям специальное праздничное чтение, попутно способствовали распространению в российских домах обычая рождественской елки, а иллюстрации к ним помогали закреплению ее зрительного образа[523]523
  См., например: Подарок на Новый год: Две сказки Гофмана для больших и маленьких детей. СПб., 1840, где известный нам «Щелкунчик» дан под заголовком «Грызун орехов и царек мышей»; книжка иллюстрирована рисунком, на котором елка с горящими на ней свечами представлена стоящей на столе, покрытой белой скатертью; см. рецензию Белинского на это издание: Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1978. Т. 3. С. 38–47.


[Закрыть]. В начале сороковых годов елка становится если и не всеми освоенной, то, по крайней мере, широко известной разным слоям населения столицы. В это время «Северная пчела» уже печатает объявления о продаже елок, елочных игрушек и рождественских подарков для детей[524]524
  См., например: Северная пчела. 1841. № 289. 24 дек.


[Закрыть], детский журнал «Звездочка» публикует тексты с «елочным» сюжетом[525]525
  См., например: А. Л. Елка // Звездочка. СПб., 1847. Ч. 9. С. 22–33; в этом рассказе мать состоятельного семейства сделала своим детям маленькую елочку для кукол, которую они подарили дочке охтинской молочницы; в награду за милосердие родители устроили детям большую елку. См. также: Б. п. Праздник Рождества // Звездочка. 1847. Ч. 9. С. 1–7, где в популярной форме дается разъяснение обычая рождественской елки.


[Закрыть], а этнографы при описании русских народных святок уделяют внимание и этому иноземному обычаю[526]526
  См., например: Терещенко А. Быт русского народа. Т. 7. С. 86, который пишет: «…в местах, где живут иностранцы, особенно в столице, вошла в обыкновение елка». Отстраненность, с которой дается здесь описание праздника елки, свидетельствует о новизне обычая: «Для празднования елки избирают преимущественно дерево елку, от коей детское празднество получило наименование; ее обвешивают детскими игрушками, которые раздают им после забав. Богатые празднуют с изысканной прихотью» (С. 86).


[Закрыть]. В 1847 году уже вполне понятной читателям была фраза Некрасова в одной из его рецензий:

Все же случайное походит на конфекты на рождественской елке, которую так же нельзя назвать произведением природы, как какой-нибудь калейдоскопический роман фабрики Дюма – произведением искусства[527]527
  Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем: В 15 т. Л., 1990. Т. 11. Кн. 2. С. 30.


[Закрыть].

К сороковым годам относятся первые сведения об устройстве елок для детей в некоторых состоятельных домах[528]528
  Именно такую детскую елку изобразил Достоевский в фельетоне 1848 года «Елка и свадьба»; см. также: Макарова С. Повести из русского быта. СПб., 1873, где описывается елка на рождественских праздниках 1845 года.


[Закрыть], а в 1852 году в Екатерингофском вокзале была проведена первая публичная елка[529]529
  См.: Швидченко Е. Рождественская елка. Ее происхождение, смысл, значение и программа. СПб., 1898. С. 23.


[Закрыть]. В домах петербургской знати устройство роскошной елки становится делом престижа, возбуждая дух соревнования и соперничества[530]530
  «Дети одного моего приятеля, – пишет И. Панаев, – <…> разревелись оттого, что их елка была беднее, нежели у их двоюродных сестриц и братьев…» (Панаев И. И. Прошедшее и настоящее (Святки двадцать лет спустя и теперь) // Петербургский святочный рассказ. Л., 1991. С. 91; впервые: Заметки Нового поэта о петербургской жизни // Современник. 1856. № 1–2. С. 74–117). Терещенко подробно описал елку некоего богача, которая стоила пятьдесят тысяч рублей: «Один из петербургских богачей заказал искусственную елку вышиною в 3 ½ аршина, которая была обвита дорогой материею и лентами; верхние ветки ее были увешаны дорогими игрушками и украшениями: серьгами, перстнями и кольцами, нижние ветви цветами, конфетами и разнообразными плодами» (Терещенко А. Быт русского народа. Т. 7. С. 87). Это первое указание об использовании искусственных елок. Пластиковым елкам нашего времени предшествовали искусственные елки XIX века, которые иногда, по причине своей дороговизны, считались особым шиком.


[Закрыть].

И все же отношение к «немецкому нововведению» не отличалось полным единодушием. Даже жители Петербурга зачастую не признавали елки, относясь к ней как к очередному западному новшеству и считая ее устройство посягательством на национальную самобытность. Елка очевидно раздражала своей «нерусскостью» и воспринималась защитниками старины как уродливое и незаконное вторжение в народный святочный обряд, который необходимо было бережно сохранить во всей своей неприкосновенности. Так, И. Панаев, известный уже нам как защитник старинных русских святок, с осуждением и горечью вспоминая праздник елки в доме одного разбогатевшего петербургского барина, писал с раздражением:

В Петербурге все помешаны на елках. Начиная от бедной комнаты чиновника до великолепного салона, везде в Петербурге горят, блестят, светятся и мерцают елки в рождественские вечера. Без елки теперь существовать нельзя. Что и за праздник, коли не было елки?[531]531
  Панаев И. И. Прошедшее и настоящее (Святки двадцать пять лет назад и теперь). С. 91.


[Закрыть]

Так было в столице. Провинция, конечно, отставала от Петербурга в усвоении обычая рождественской елки, но не слишком сильно: регулярные и разнообразные связи с Петербургом немало способствовали быстрому ее распространению. Отдельные свидетельства знакомства с ней в провинции относятся уже к концу тридцатых годов. Я. Полонский, отроческие годы которого прошли в Рязани, пишет, что до шестого класса гимназии (то есть примерно до 1838 года) он не видел ни одной елки и «понятия не имел, что это за штука»[532]532
  Полонский Я. П. Школьные годы // Полонский Я. П. Проза. М., 1988. С. 331.


[Закрыть]. Но вскоре елка, вместе с французским языком, была «привезена» сюда из Петербурга воспитанницами Смольного монастыря. По словам Салтыкова-Щедрина, в Вятке елка была «во всеобщем уважении» уже в конце сороковых – начале пятидесятых годов: «По крайней мере, чиновники» считали «непременною обязанностию купить на базаре елку»[533]533
  Щедрин Н. (Салтыков). Собр. соч. М., 1951. Т. 1. С. 250.


[Закрыть]. Причина такого быстрого вхождения елки в быт провинциального города понятна: порвав со старинным народным обычаем празднования святок, город ощутил некий обрядовый вакуум. Этот вакуум либо ничем не заполнялся, вызывая чувство неудовлетворенных праздничных ожиданий, либо заполнялся новыми, сугубо городскими, развлечениями, в том числе – и устройством елки.

Помещичью усадьбу елка завоевывала с бóльшим трудом. Здесь, как свидетельствуют многие мемуаристы, святки еще в течение долгих лет продолжали праздноваться с соблюдением старых народных обычаев, вместе с дворней, и это на всю жизнь формировало в барчуках неприязненное отношение к елке. Так, И. Панаев, родившийся в 1812 году, писал: «…елка не имеет для меня ни малейшей привлекательности, потому что в моем детстве о елках еще не имели никакого понятия»[534]534
  Панаев И. И. Святки: Рассказ для детей // Панаев И. И. Полн. собр. соч. М., 1912. Т. 5. С. 223.


[Закрыть]. Но уже Салтыков-Щедрин, родившийся четырнадцать лет спустя, относился к елке иначе: «…воспоминания о виденных мною елках навсегда останутся самыми светлыми воспоминаниями пройденной жизни!» – писал он[535]535
  Салтыков-Щедрин М. Е. Для детского возраста. Из цикла «Невинные рассказы» // Современник. 1863. № 1–2. С. 184.


[Закрыть]. Жизнь постепенно брала свое: петербургская мода начинала проникать и в усадьбу. В «усадебных» текстах середины пятидесятых годов нередко высказываются сожаления по поводу отсутствия елки в провинции.

В местах, отдаленных от Петербурга и Москвы, – пишет детская писательница Л. А. Савельева-Ростиславич, – елка составляет чрезвычайную редкость не только для детей, но и для их родителей, если эти помещики по ограниченности своего состояния не имели средств быть ни в одной из столиц[536]536
  Савельева-Ростиславич Л. А. Зимние вечера. СПб., 1853. С. 117.


[Закрыть].

Но если воспоминания об усадебных святках первой половины XIX века никогда не упоминают о елках, то с середины века положение меняется. Для примера можно обратиться хотя бы к мемуарам детей Л. Толстого, которые, описывая яснополянские святки, неизменно упоминают о елке как о необходимом и важнейшем компоненте зимних праздников[537]537
  Приведу только один пример: «В первую минуту мы стоим в оцепенении перед огромной елкой. Она доходит почти до самого потолка, и вся залита огнями от множества восковых свечей, и сверкает бесчисленным количеством всяких висящих на ней ярких безделушек» (Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания. М., 1980. С. 92). См. также: Толстой И. Л. Мои воспоминания. М., 1987. С. 35, 65–67; Толстой С. Л. Очерки былого. М., 1956. С. 42, 54; Кузьминская Т. А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. М., 1986. С. 405.


[Закрыть]. Этот факт особенно показателен: рождественские торжества в доме Толстого являют собой пример органичного соединения народных русских святок с западной традицией рождественской елки.

Популяризации елки в России, а также выработке ее символики способствовала литература, сопутствующая ей почти на всем протяжении ее истории[538]538
  Помимо многочисленных текстов о елке в рождественских номерах газет и журналов, к Рождеству выпускались сборники стихов и рассказов для детей, посвященные елочному торжеству, как, например: Елка на праздник Рождества Христова. СПб., 1858; Елка: Поздравительные стихотворения на торжественные случаи для детей. М., 1872; Елка. Книжка-игрушка. М., 1879; Подарок детям на елку. Смешное и полезное. СПб., 1879; Деркачев И. Елка: Мелкие стихотворения, рассказы, побасенки и загадки. М., 1882. См. библиографию таких изданий: Соболев М. К елке: Указатель книг, одобренных педагогической критикой для детского чтения. СПб., 1889.


[Закрыть]. Стихотворные и прозаические произведения о рождественской елке, юморески тонких журналов (наподобие «Елки» А. Чехова в предновогоднем номере «Развлечения» за 1884 год), а также многочисленные очерки, в популярной форме излагающие ее обрядовый смысл и символику[539]539
  См., например: Нольде А. Перед елкой // Детский отдых. 1884. Декабрь. С. 403–432.


[Закрыть], становятся со временем обычным явлением. «Елочные» тексты, являясь на первых порах подражанием западноевропейским образцам, несмотря на кажущееся разнообразие, представляют собой варианты нескольких сюжетов.

В одних центром повествования оказывается сама елка – героиня праздничного торжества. Произведения этого типа возникли под влиянием сказки Г. Х. Андерсена «Елка», героиня которой, не умея насладиться своим настоящим – жизнью в лесу, в естественных для нее условиях, – переживает счастливый миг на детском рождественском празднике и кончает жизнь на чердаке, где она рассказывает мышам обо всем пережитом ею. Теперь прошлое предстает в ее сознании как не осознанное вовремя счастье[540]540
  В «Святочной хрестоматии» Швидченко помещен рассказ Д. Кайгородова о судьбе елки, но с ходом, обратным андерсеновскому: красивая елка счастлива, что ее не срубили к Рождеству (Швидченко Е. Святочная хрестоматия. СПб., 1902. С. 294–299); см. также: С. В. Елочка // Минский листок. 1892. № 101. 25 декабря. С. 2–3.


[Закрыть]. Таков, например, рассказ Н. А. Лейкина «Записки рождественской елки», в котором представлена история дерева, испытавшего счастье быть центром рождественского праздника в купеческом доме и кончившего тем, что оно стало палкой для метлы[541]541
  См.: Лейкин Н. А. Рождественские рассказы. СПб., 1901. С. 88–94. В России рождественская елка обладала только эстетической функцией и, в отличие, например, от обычаев восточной Словакии (см.: Богатырев П. Г. Рождественская елка в восточной Словакии // Богатырев П. Г. Вопросы теории народного искусства. М., 1971. С. 387–392), не использовалась с магическими целями, а просто выбрасывалась или сжигалась. См., например, в рассказе Н. И. Мердер: «Елку выставили на лестницу, чтоб дворники ее убрали, но им был недосуг, и она целую неделю продолжала торчать все на том же месте, между дверью и стеной…» (Северин Н. <Мердер Н. И.> Из жизни петербургских детей (Нищенки) // Петербургский святочный рассказ. Л., 1991. С. 112; впервые: Русское богатство. 1885. № 5–6. С. 217–227).


[Закрыть]. Варианты этого сюжета в русской традиции многочисленны[542]542
  См., например: Засодимский П. В. История двух елей: Святочный рассказ // Засодимский П. В. Задушевные рассказы. СПб., <1884> С. 172–209; Бекетова Е. А. Елка и птичка // Новое время. 1888. № 4408. 25 декабря. С. 2; Тютчев Ф. Горе старой елки // Новое время. 1888. № 4254. 2 января. С. 1–2; Сальников А. Сказка о двух елях. СПб., 1888; Лаврентьева С. Добрые души. М., 1901; Позняков Н. И. Счастливая и кичливая: Сказка // Позняков Н. И. Святочные рассказы. СПб., 1902.


[Закрыть]. Особенно популярными они становятся к концу века, когда к ним прибавляются сценки о продаже елок на рождественских базарах[543]543
  См., например: Пазухин А. Елки: Картинки и сценки // Московский листок. 1894. № 358. Рождественский номер. С. 2–3.


[Закрыть] и первые «экологические» рассказы, в которых звучит тревога по поводу уничтожения лесов[544]544
  См., например: Давыдов И. Подкидыш. Смирнов А. Дорогая елочка. СПб., 1889.


[Закрыть].

Во второй группе «елочных» произведений в центре стоят события рождественского или новогоднего празднества, которые на фоне рождественского дерева, воплощающего в себе идею семьи, милосердия и всепрощения, получают особый смысл. Рассказы этого типа разнообразны – от описания безудержного детского елочного веселья до разочарования, которое испытывают на празднике с нетерпением ожидавшие его дети и взрослые[545]545
  См., например: Савельева-Ростиславич Л. А. Святки // Савельева-Ростиславич Л. А. Зимние вечера. С. 115–156; ****въ. Елка // Развлечение. 1867. № 1. С. 3–10; Бекетова Е. А. Елка под Новый год // Огонек. 1882. № 52. С. 1031–1033; Атава С. Аленка // Новое время. 1883. № 2812. 25 декабря. С. 4; Куприн А. И. Тапер // Одесские новости. 1900. № 5167. 25 декабря. См. также рассказ М. М. Зощенко «Елка» из цикла «Леля и Минька», который, конечно же, пародирует данный сюжет.


[Закрыть]. Одним из первых таких произведений стал исполненный глубокого социального смысла рассказ-фельетон Достоевского 1848 года «Елка и свадьба»[546]546
  См.: Достоевский Ф. М. Елка и свадьба. Из записок неизвестного // Отечественные записки. 1848. № 9. Отд. 8. С. 44–49.


[Закрыть]. По смыслу и общему настрою он не напоминает веселые «елочные» тексты с хорошим концом, но при этом в нем удивительно последовательно соблюдены многие характерные «святочные» мотивы об устроенной на святках женитьбе. Святочно-свадебная тематика задана уже в названии рассказа и в самом его начале: «На днях я видел свадьбу… Но нет! Лучше я вам расскажу про елку!» Герой рассказа Юлиан Мастакович примечает на предновогоднем детском бале одиннадцатилетнюю девочку, за которой, как «кое-кто замечал шепотом», имелось приданое в триста тысяч рублей. Юлиан Мастакович, подсчитав, во что превратится это приданое через пять лет, и задумав жениться на девочке, начинает оказывать ей знаки внимания и ревновать ее к игравшему с ней ее ровеснику. Это событие имело продолжение через пять лет, когда рассказчику случайно довелось быть свидетелем венчания шестнадцатилетней красавицы с «маленьким, кругленьким, сытеньким человечком, с брюшком». Это был Юлиан Мастакович. В толпе толковали, что невеста богата, что у невесты пятьсот тысяч приданого… и на столько же тряпками… «„Однако расчет был хорош!“ – подумал я, протеснившись на улицу…» (2, 95–101). Так заканчивает автор свой «елочный» сюжет. Перед нами все элементы святочного рассказа – установка на истинное происшествие (подзаголовок рассказа – «Из записок неизвестного»), приуроченность события к новогоднему (святочному) времени, богатая невеста, денежный расчет жениха и свадьба в финале. Но Достоевский далеко ушел от легкой тематики святочного рассказа об устройстве женитьбы на святках (здесь – на детской елке). Его «елочный» текст получил серьезный морально-общественный смысл.

В русской литературе, всегда склонной подчеркивать контраст между идеалом и действительностью, несоответствие смысла рождественской елки жестокой реальности составляло драматизм «елочных» произведений. Таков, например, рассказ Я. Полонского «Дорогая елка» о самоубийстве героя на домашнем празднике елки[547]547
  См.: Полонский Я. П. Дорогая елка: Святочный рассказ не для детей // Полонский Я. П. Повести и рассказы. СПб., 1895. Т. 1. С. 113–177. См. также: К. На елке в доме сумасшедших. Фантастическая елка // Новое время. 1877. № 661. 31 декабря. С. 2; Щукин. Праздник // Сибирский вестник. 1888. № 98. С. 2–3.


[Закрыть] или же «Кровавая елка» Н. Н. Каразина о душевном потрясении, пережитом девочкой, присутствовавшей на празднике елки в помещении, заполненном чучелами и шкурами зверей[548]548
  См.: Каразин Н. Н. Кровавая елка // Каразин Н. Н. Полн. собр. соч. СПб., 1905. Т. 4. С. 158–168; см. также: Белозор А. Барышнин каприз // Новое время. 1892. № 5690. 1 января. С. 5–6; Амфитеатров А. Тоже елочка // Новое время. 1892. № 6045. 25 декабря. С. 2.


[Закрыть].

Третья группа «елочных» текстов восходит к европейской традиции, и прежде всего – к сказке Андерсена «Девочка с серными спичками»[549]549
  Сказка Андерсена «Девочка с серными спичками» рано стала известна русскому читателю и неоднократно использовалась в качестве рождественского текста; см.: Маленькая продавщица спичек // Звездочка. 1847. Ч. 9. С. 115–126; Дьяченко Г. В подарок детям. Искра Божия. М., 1903. С. 66–68.


[Закрыть] и к стихотворению Ф. Рюккерта «Елка сироты»[550]550
  См.: Фридлендер Г. М. Святочный рассказ Достоевского и баллада Рюккерта // Международные связи русской литературы. М.; Л., 1963. С. 370–390.


[Закрыть]. Здесь елку в богатом городском доме рассматривает через окно городской оборвыш, лишенный праздника и всех связанных с ним удовольствий. Первым к этому сюжету в русской литературе обращается Салтыков-Щедрин, под пером которого он не только утрачивает обычно свойственную ему сентиментальность, но превращается в обличение городской действительности, развращающей детей. В рассказе «Елка», входящем в «Губернские очерки», рассказывается о том, как рождественским вечером у окна одного «крутогорского негоцианта» автор встречается с «шустрым мальчуганом», который наблюдает за всем, происходящим внутри, делая при этом весьма циничные замечания. Автор, поначалу испытавший сострадание к мальчугану, вскоре, однако, убеждается в том, что этот ребенок отнюдь не похож на забитых детей сентиментальных рождественских рассказов – он уже пьет вино, остер на язык и вполне трезво оценивает обстановку: «Мне становится грустно, – заключает рассказчик, – я думал угостить себя чем-нибудь патриархальным, и вдруг встретил такую раннюю испорченность»[551]551
  Щедрин Н. (Салтыков). Собр. соч. Т. 1. С. 256.


[Закрыть].

Более традиционна разработка этого сюжета в «Мальчике у Христа на елке» Достоевского, опубликованном в «Дневнике писателя» за 1876 год. Со временем этот рассказ приобрел репутацию хрестоматийного рождественского текста и, многократно переиздаваясь в сборниках и святочных хрестоматиях, породил множество подражаний[552]552
  См., например, сборник «Отрада и мечты бедных детей» (СПб., 1892), в который, наряду с другими рождественскими текстами, включен и «Мальчик у Христа на елке».


[Закрыть]. Рассматривание бедным ребенком елки перед окном богатого дома, его замерзание рождественской ночью в равнодушном и бесчеловечном городе, детские предсмертные видения елки у Христа – все эти элементы со временем стали расхожими в святочной литературе[553]553
  См., например: Чернч. Зимняя сказка: Рождественский рассказ // Сибирский вестник. 1893. № 150. 24 декабря. С. 3. Б. В. Томашевский писал о подобных сюжетах: «„А в небе блистали звезды“ или „Мороз крепчал“ (это – шаблонная концовка святочного рассказа о замерзающем мальчике)» (Томашевский Б. Теория литературы. Поэтика. М.; Л., 1928. С. 193). «„Мальчик у Христа на елке“ вызвал устную пародию Бунина, которому гуманный пафос Достоевского казался <…> фальшивой сентиментальностью» (см.: Лотман Ю. М. Два устных рассказа Бунина (К проблеме Бунин и Достоевский) // Учен. зап. / Тартуский гос. ун-т. 1987. Вып. 781. С. 34–52).


[Закрыть]. Однако не меньшее распространение получает и другой сюжет Достоевского, лишь слегка намеченный им в очерке «Мальчик с ручкой» (22, 13–14)[554]554
  См. еще один «елочный» сюжет Достоевского «Елка в клубе художников», где автор делится впечатлениями о детском празднике елки (22, 9–12).


[Закрыть]. Дети-нищие и сироты, живущие в петербургских трущобах, среди пьянства и разврата, дети, лишенные элементарной защиты и заботы, – постоянная тема таких рассказов. Достоевский, как свидетельствует очерк «Мальчик с ручкой», не питает никаких иллюзий в отношении будущего таких детей и считает, что со временем они неизбежно становятся «совершенными преступниками».

В более сентиментальном варианте тема эта, развивается в рассказе Н. И. Мердер «Из жизни петербургских детей (Нищенки)». Здесь после описания детского праздника елки в богатом петербургском доме, на котором «детям надавали столько сластей и игрушек, что с елки почти ничего не пришлось снимать», действие переносится на черную лестницу, куда было выставлено ободранное дерево и где его увидели две маленькие петербургские нищенки, захотевшие «ощипать» оставшееся на нем сусальное золото. Разговор девочек с кухонными работниками показывает, что они уже вполне освоили суровые законы петербургской жизни[555]555
  См.: Северин Н. <Мердер Н. И.> Из жизни петербургских детей (Нищенки) // Русское богатство. 1885. № 5–6. С. 217–227.


[Закрыть]. Опошленность более поздних вариаций этого мотива в наибольшей степени проступает в стихотворении неизвестного автора, опубликованном в рождественском номере «Нового времени» за 1896 год:

 
В лохмотьях, продрогший, голодный
Стоял мальчуган под окном —
Виднелась зажженная елка
Ему за вспотевшим стеклом <…>
И думал, любуясь на елку:
Хоть раз бы мне праздник такой![556]556
  С-ня. Чужая елка // Новое время. 1896. № 7483. С. 4.


[Закрыть]
 

Тот же «елочный» мотив используется и в двух рассказах К. М. Станюковича о судьбе маленьких городских попрошаек. В «Рождественской ночи» мальчик, собиравший милостыню для своего пьяницы-дяди, долго любуется елкой, стоя перед окном богатого дома, и, простудившись на сильном морозе, заболевает; в предсмертном сне он видит блестящую елку, лицо умершей матери и ощущает на себе ее горячие поцелуи[557]557
  См.: Станюкович К. М. Рождественская ночь // Станюкович К. М. Две елки. СПб., 1894. С. 5–14.


[Закрыть]. В «Елке» маленький петербургский нищий, вернувшись «с работы» в «трущобною» квартиру, с восторгом рассказывает своему опекуну-«майору» про рождественское дерево, которое он видел в окне, после чего «майор», вспомнив святки своего детства, крадет у генеральши серебряные ложки и устраивает своему заболевшему приемышу рождественский праздник с елкой[558]558
  Станюкович К. М. Елка // Станюкович К. М. Две елки. С. 17–32.


[Закрыть]. Вне зависимости от конкретного сюжета в ряде «елочных» текстов второй половины XIX века елка, превратившись в одушевленное существо – ангела-хранителя или добрую фею, – защищает детей и взрослых от враждебного им злого мира, принося им спасение и счастье[559]559
  См. например: Тихонова Е. Рождественская елка // Родина. 1884. № 51. С. 1808–1827; Дубровина Е. О. К вечному свету // Родина. 1884. № 51. С. 1832–1837; ср. оптимистический вариант этого сюжета: Табурин В. Елка на небе: Рождественский рассказ. СПб., 1889.


[Закрыть]. В таких произведениях темы города и елки, как правило, оказываются тесно связанными. В бездушном и бесчеловечном городе рождественское дерево становится единственным защитником ребенка.

По мере вхождения в российскую жизнь елка начинает обрастать не свойственным ей ранее символическим смыслом, что провоцировалось текстами, которые ставили перед собой цель создать «елочную мифологию» и тем самым как бы компенсировать недостаток «елочного» фольклора. Результатом этого совсем не изученного и довольно любопытного процесса явилось появление солидного корпуса искусственных сказок и легенд о елке. Примером могут послужить «Русская сказка о рождественской елке», «героиня» которой рассматривается как символ вечной жизни, напоминающий детям «тот чудный божественный свет, который в святую ночь осенил в поле пастухов»[560]560
  Русская сказка о рождественской елке. СПб.; М., см. также две легенды о елке, изложенные Е. Тихоновой (Тихонова Е. Рождественская елка // Родина. 1884. № 51. С. 1808–1817).


[Закрыть], и «Рождественская легенда» Е. Бекетовой, где рассказывается о том, как Господь снял проклятье с елок и принес им повеление «Быть Символом Светлым Христова Рожденья»[561]561
  Бекетова Е. Рождественская легенда // Мой журнал. Журнал для девочек. 1886. № 12. С. 367–368. См. также: X. Легенда о рождественской елке // Полтавские епархиальные ведомости. 1900. № 36.


[Закрыть]. Некоторые из этих символических смыслов были заимствованы из западной традиции, другие же в процессе усвоения елки придумывались самостоятельно.

С середины века, видимо не без помощи литературы, «культивация» елки быстро набирает темп, и к концу столетия она становится не только обычным, но обязательным явлением как в городе, так и в помещичьей усадьбе, вполне органично вписавшись в русский святочный интерьер. В конце концов елка настолько прочно укореняется в русской жизни, что в начале XX века она воспринимается как чисто народное по происхождению явление: «Даже по деревням, – как писал в 1898 году Е. Швидченко, – без елки святки – не в святки, рождественский праздник – не в праздник»[562]562
  Швидченко Е. Рождественская елка, ее происхождение, смысл и программа. СПб., 1898. С. 3.


[Закрыть]. Отрывок же из написанного в 1903 году Р. А. Кудашевой стихотворения «Елка» («В лесу родилась елочка…») воспринимается чуть ли не как народная песня, воспроизводящая исконный русский обычай. Органичность елки в русской святочной жизни рубежа веков засвидетельствовал В. В. Розанов, который написал в 1906 году:

…много лет назад я с удивлением узнал, что в сущности обычай рождественской елки не принадлежит к числу коренных русских обыкновений, что он возник в Германии в пору Лютера и был занесен к нам в XVIII столетии. <…> Елка в настоящее время так твердо привилась в русском обществе, что никому и в голову не придет, что она не русская[563]563
  Розанов В. В. Около церковных стен. СПб., 1906. Т. 1. С. 152.


[Закрыть].

Высказывание Швидченко вызывает, однако, определенные сомнения. О всеобщем признании елки не приходится говорить даже в период ее наибольшего распространения. Судя по многочисленным этнографическим записям святочных обычаев, деревня, крестьянская изба так и не приняла елку: в народном святочном обряде она не нашла себе места. Если для городской бедноты елка была желанным, хотя часто недоступным предметом[564]564
  Герой повести Григоровича «Зимний вечер», безработный уличный артист, мучается оттого, что из‐за отсутствия денег не в состоянии устроить елку для своих детей; см.: Григорович Д. В. Зимний вечер: Повесть на Новый год // Петербургский святочный рассказ. С. 324; см. также: Э. Э. Елка для бедных // Звездочка. 1855. № 1. С. 5–32.


[Закрыть], то для крестьян эта «барская забава» не представляла никакого интереса. Крестьяне ездили в лес только за елками для господ или же для того, чтобы нарубить их на продажу в городе. И чеховский Ванька, рождественским вечером в городе с тоской вспоминающий о поездке в лес за елкой со своим дедом, и мужичок, согласно известной песенке, срубивший «нашу елочку под самый корешок», делали это вовсе не для себя, а для господских детей[565]565
  Иногда, правда, господа устраивали елку специально для крестьянских детей, но это, разумеется, было скорее исключением, чем правилом. Такой эпизод представлен в очерке А. Путятина «Зима в деревне» (М., 1881).


[Закрыть].

В последней четверти XIX века в периодической печати вокруг елки вдруг разгорается настоящая борьба. Авторы ряда заметок ополчаются на полюбившийся обычай, считая вырубку тысяч деревьев перед Рождеством настоящим бедствием. Одни противники елки, рассматривая проблему с экологической точки зрения, тем самым включаются в борьбу за сохранность лесов как за национальное достояние[566]566
  Д. Кайгородов в ряде очерков, критикуя писателей-«экологов», выступает в защиту «прекрасного и высокопоэтического обычая рождественской елки», полагая, что «в лесу всегда можно вырубить сотню-другую молодых елок без особенного вреда для леса, а нередко даже и с пользой» (Кайгородов Д. О рождественских елках // Новое время. 1888. № 4608. 25 декабря. С. 1). См. также: Кайгородов Д. Обычай рождественской елки // Новое время. 1889. № 4967. 25 декабря. С. 3.


[Закрыть], другие же, сожалея о напрасно истраченной древесине, выдвигают на первое место экономические проблемы. К последним присоединился И. Гончаров в своем незавершенном очерке 1875 года «Рождественская елка».

А на елку не мешало бы и проклятье наложить! – пишет он. – Ведь эти елки такая же пустая трата леса! Вот хоть бы в Петербурге, примерно двадцать тысяч домов: положить на каждый дом по две елки: будет сорок тысяч елок, а в домах бывает по десяти, по двадцати квартир – Боже ты мой![567]567
  Гончаров И. А. <Рождественская елка> // Литературный архив. М.; Л., 1953. С. 102.


[Закрыть]

Распространение этого иноземного и к тому же языческого в основе своей обычая вызывало враждебную реакцию церкви. Святейший Синод неоднократно издавал указы, запрещающие устройство праздников елки в учебных заведениях, называя их «бесовскими игрищами». Против одного из таких указов, в защиту елки, выступил Розанов, сочтя вмешательство церкви посягательством на совершенно безвредный и к тому же доставляющий детям столько радости обычай[568]568
  См.: Розанов В. В. Около церковных стен. СПб., 1906. Т. 1. С. 152.


[Закрыть].

Так обожаемая большинством и ругаемая меньшинством русская рождественская елка вступает в XX век, где ей суждено было пережить новые взлеты и новые падения. Она с триумфом прошла через две мировые войны, сыграв роль столь много значившей для солдат «елки в окопах». Она едва не погибла в «эпоху великих свершений». Выжив и став в конце концов объектом государственной важности, она достигает пика своего торжества на знаменитых кремлевских елках. Эпоха химизации 1970‐х годов грозила «лесной красавице», как любили называть ее в прессе, превращением в мертвый пластик, пока более насущные проблемы последующих бурных лет не заслонили собою елку, тем самым отведя от нее и эту опасность превращения живого дерева в муляж.

Весьма охотно используя новогоднюю елку в качестве сюжетного хода, советская литература в одних случаях ориентировалась на новоприобретенный ее образ[569]569
  См., например: Саянов В. Елка в Горках // Правда. 1954. № 21. 21 января; Хелемский Я. Елка зажигается в Кремле // Правда. 1954. № 2. 2 января; Макрушенко П. Елка в Горках // Литературный Киргизстан. 1960. № 6. С. 57–62.


[Закрыть], в других же – ностальгически завуалированным способом обращалась к давней дореволюционной традиции, в которой елка была воплощением семейной идеи и одним из символов младенца Христа[570]570
  См., например: Смирнов С. Елка // Огонек. 1953. № 1. С. 23; Ященко М. Елочка: Рассказ // Смена. 1958. № 126. 31 мая; Долматовский Е. Елка для взрослых: Стихи // Юность. 1961. № 4. С. 6.


[Закрыть]. В этот период, наряду с многочисленными дежурными текстами, печатавшимися в новогодних номерах периодической печати, были созданы «елочные» шедевры, впитавшие в себя (каждый по-своему) ее судьбу и многолетний опыт переживания ее образа детьми и взрослыми – «Елка у Ивановых» Введенского, «Елка» Зощенко, «Чук и Гек» Гайдара, «Вальс со слезой» и «Вальс с чертовщиной» Пастернака и некоторые другие. Сентиментальные и ностальгические чувства, которые вызывала и продолжает вызывать елка, в XX веке порою скрытые за иронией и гротеском, прорывались в литературе много раз в форме эмоциональных и наивных признаний:

Чудная, милая рождественская елка! Я люблю тебя! Твои зеленые иглы, твой запах, украшающие тебя свечки и те безделушки, которыми обыкновенно увешивают тебя, – все напоминает мне детство, юность и милых, близких сердцу, которых забыть невозможно![571]571
  Н. Н. Сон // Русская мысль. 1902. № 12. С. 66–96.


[Закрыть]