Текст книги "Русский святочный рассказ. Становление жанра"

Маскарадная повесть

Особую группу «святочных» текстов рассматриваемого периода представляет «маскарадная» повесть. Маскарады, которые, как было показано в предыдущей главе, получают распространение в XVIII веке, с начала нового столетия входят в моду и становятся весьма характерной и показательной чертой жизни светского общества[434]434
  См., например, описание маскарада, устроенного в доме Аракчеева в декабре 1820 года: Рассказы Н. А. Тихова // Русская старина. 1870. Т. 1. С. 217–222.


[Закрыть]. Если в начале столетия излюбленными были всевозможные экзотические национальные костюмы – тирольский, испанский, турецкий, черкесский, цыганский и т. п., то с 1830‐х годов участники маскарадов стали порою ограничиваться костюмами домино и полумасками (ср. лермонтовское: «Из-под таинственной холодной полумаски…»). Святочные номера ряда журналов первой трети XIX века иногда печатали подробные отчеты о маскарадах в Москве и Петербурге, в которых описывались костюмы, еда, поведение их участников, а также всевозможные светские сплетни и скандальные случаи. Первые очерки подобного рода встречаются уже в начале века. Так, новогодний номер «Журнала для милых» за 1804 год содержит заметку о происхождении святочного маскарада, описание современных маскарадов, костюмов и т. п.[435]435
  См.: И…… Новый год // Журнал для милых. 1804. № 1. Январь. С. 3–6.


[Закрыть] То же самое, только подробнее и саркастичнее, дается в «Молве» в 1834 году, где к тому же приводится «бальный анекдот» о том, как оскандалилась одна «молодящаяся дама»[436]436
  См.: П-в И. <Панаев И. И.> Святки // Молва. 1834. № 2. С. 17–24.


[Закрыть]. Декабрьско-январская переписка этого времени также пестрит маскарадными подробностями.

Став к 1830‐м годам обычным и, можно сказать, будничным явлением светской жизни, маскарады, которые устраивались не только по праздникам, но и в течение всего зимнего сезона, начинают играть существенную роль в святочно-маскарадных текстах, предоставляя писателю богатые возможности для многообразных, иногда довольно изощренных сюжетных ходов светской повести. Светская интрига в этих произведениях представляется как видоизменение святочного поведения, а общение с маской – как игра с судьбой, причем угадывание маски приравнивается к угадыванию судьбы[437]437
  Ср., например, что пишет П. А. Флоренский о связи маски (личины) с инфернальными силами: «…безъядерность скорлуп, пустота лжереальности всегда почиталась народной мудростью свойством нечистого и злого» (Флоренский П. Иконостас // Флоренский П. Собр. соч. Paris, 1985. С. 212).


[Закрыть]. Именно «маскарадная» литература дает возможность проследить истоки текстов, в основе своей не календарных, но связанных с календарными праздниками, как, например, «Маскарад» Лермонтова, действие которого происходит на праздниках, скорее всего – на святках: «Ведь нынче праздники и, верно, маскарад»[438]438
  Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч. М.; Л. 1956. Т. 5. С. 287; «праздниками» (во множественном числе) обычно назывались именно святки.


[Закрыть]. Маски «маскарадных» текстов – это те же святочные ряженые, «шуликуны» – они сближаются с «нечистой силой» или даже отождествляются с нею: связь масок с «миром умерших» в народе всегда ощущалась очень остро[439]439
  «…черты святочного (и вообще зимнего) ряженья – вывороченность одежды, мохнатость, горбатость, чернение лица сажей, прикрывание лица маской, в некоторых случаях – молчаливость или нарочитое изменение голоса, – а также сама терминология ряженых, – позволяют сделать вывод о связи этих масок с миром умерших» (Ефименко П. С. Материалы по этнографии русского населения Архангельской губернии. М., 1878. Ч. 1. С. 138); ср.: Виноградова Л. Н. Зимняя календарная поэзия западных и восточных славян. М., 1982. С. 152.


[Закрыть]. Этим объясняется и отношение к ряженью благочестивых и богобоязненных людей с их убежденностью в греховности такого поведения. Так, например, Я. П. Полонский в воспоминаниях о своем детстве рассказывает историю о пожаре, случившемся в их доме как раз в то самое время, когда его мать была на святочном маскараде в костюме отшельника. Малолетний брат Полонского получил сильные ожоги и долго находился на грани жизни и смерти. «Мать моя, – пишет Полонский, – все это время неотлучно была при нем, мало спала, много молилась. Она была убеждена, что Бог наказал ее за непозволительную ветреность»[440]440
  Полонский Я. П. Соч. М., 1986. С. 396.


[Закрыть]. Это показывает, что маска и маскарадный костюм не утрачивали окончательно своего магического смысла и продолжали в ощущениях участников маскарада быть связанными со столь важными для народных святок темами судьбы, будущего, потустороннего мира и пр.

Наряду с этим надевание маски и общение с ней предоставляло возможность вести запутанную интригу и допускало поведение, недопустимое вне маскарада. На маскарадах царила своеобразная атмосфера равенства, позволявшая их участникам обращение друг к другу на ты. Ряженый вступал в границы иного мира – мира со своими особыми нормами поведения (ср., что пишет по этому поводу В. Я. Пропп: «…маска дает свободу таким действиям, которые в иное время и без масок воспринимались бы как распущенность»[441]441
  Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. С. 118.


[Закрыть]).

Одним из первых произведений, сюжет которых связан с темой маскарада, явилась повесть В. И. Панаева «Приключение в маскараде» (1820)[442]442
  Панаев В. И. Приключение в маскараде. Истинное происшествие // Благонамеренный. 1820. Ч. 9. С. 3–20.


[Закрыть]. Героиня повести – молодая вдова Евгения – после смерти мужа рано начала жить светской жизнью. Надев на святках «великолепный наряд в восточном вкусе», она едет в публичный маскарад, где начинает флиртовать с мужчиной в турецком костюме. Странные намеки, которые делает ей кавалер, вызывают в ней ужасное подозрение, что «турок» – не кто иной, как ее умерший муж, что и подтверждается, когда он снимает маску и героиня вместо лица видит голый череп скелета. Эта «сверхъестественная» история объяснилась просто: оказалось, что друг мужа Евгении, желая направить вдову на верный путь, решил ее проучить. Он приехал на бал в маске скелета, поверх которой надел костюм «турки». Цель его была достигнута: после перенесенного потрясения героиня исправляется – становится «примерной вдовой и добродетельной матерью». Здесь мотивы светской маскарадной повести и нравоучительной истории переплетаются с характерными для устных святочных рассказов «кладбищенскими» мотивами: друг мужа отправляется на маскарад, наняв за большие деньги извозчика, которого просит приехать за ним на Волково кладбище, на что извозчик отвечает ему: «Ох, барин! Это что-то страшно; нынче святки». Неприхотливая и наивная повесть Панаева, по существу, представляет собой видоизмененную святочную быличку о розыгрыше на святках, действие которой перенесено на святочный маскарад. Народное представление о святках, проявившееся здесь в словах извозчика, испуганного предложенной ему поездкой на кладбище святочной ночью, оказывается свойственным и героине, казалось бы, уже свободной от народных суеверий.

Примером «маскарадных» повестей 1830‐х годов могут послужить «Испытание» А. А. Марлинского и «Маскарад» Н. Ф. Павлова. В «Испытании», впервые опубликованном в 1830 году[443]443
  См.: М<арлинский> А. Испытание // Сын отечества и Северный архив. 1830. № 29, 30, 31, 32.


[Закрыть], начало приурочено к Николе зимнему, завязка и кульминация – к святочному маскараду, на котором «испытывается верность» героини, а финал (две свадьбы) – к Масленице, которая считалась праздником молодоженов. Героиня повести Алина Звездич ошибается в разгадывании интригующей ее маски, но в результате, как это и полагается на святках, именно тот герой, который скрывался под маской, и становится ее суженым: судьба предопределила выбор героини. Первоначальный мотив маскарадной интриги сменяется свойственным святочным историям мотивом судьбы. В повести завсегдатая московских балов и маскарадов Н. Ф. Павлова «Маскарад», впервые опубликованной в 1835–1836 годах[444]444
  Павлов Н. Ф. Маскарад // Московский наблюдатель. 1835. Ч. 1. Кн. 2. С. 229–263; 1836. Ч. 6. Кн. 1. С. 19–71.


[Закрыть], изображается великосветский новогодний костюмированный бал. Доктор рассказывает героине судьбу Левина, в которого она влюблена и встреча которого с будущей женой также произошла на новогоднем балу. Здесь же обыгрывается и излюбленный святочный мотив зеркала – героиня неожиданно видит в зеркале страшное отражение Левина, которого она принимает за его умершую к этому времени жену и тем самым угадывает его скорую смерть. Как можно заметить, в повестях такого типа святочные мотивы переплетаются с мотивами светской повести, предоставляя автору возможность в рамках бытового правдоподобия разнообразить сюжет псевдомистическими элементами. В. А. Соллогуб в повести «Большой свет», опубликованной в 1840 году, приводит рассуждение одного из героев о смысле великосветского маскарада и маскирования:

Удивительно, как у вас, на севере скоро постигают дух маскирования! <…> Тайна маскарадов – тайна женская. Для женщин маскарад великое дело. <…> Под маской можно сказать многое, что с открытым лицом сказать нельзя[445]445
  Соллогуб В. А. Большой свет // Соллогуб В. А. Повести и рассказы. Л., 1988. С. 69.


[Закрыть].

Повесть начинается святочным маскарадом в Большом театре, на котором женщина в костюме черного домино интригует героя. Впоследствии герой своим погружением в жизнь большого света испортил свою жизнь. В повести В. Дмитриева «Маскарад» (1832) сюжет о романтической любви, вспыхнувшей в сердце героя на святочном маскараде, оборачивается розыгрышем, который был устроен братом его возлюбленной для того, чтобы проверить истинность чувства героя[446]446
  См.: Дмитриев В. Маскарад // Северная Минерва. 1832. Ч. 1. № 1. Январь. С. 61–72.


[Закрыть]. «Маскарадные» тексты, как можно заметить, по преимуществу представляют собой своеобразное видоизменение народных святочных рассказов.

Маскарадный мотив определяет сюжет многих светских повестей 1830‐х годов: в повести Е. А. Баратынского «Перстень» герой на святочном маскараде встречает женщину, замаскированную испанкой, безумно влюбляется в нее и в конце концов на почве этой любви сходит с ума[447]447
  См.: Баратынский Е. А. Перстень // Проза русских поэтов XIX века. М., 1982. С. 7–18.


[Закрыть]; (здесь Баратынский использует мотив безумства, столь популярный в литературе 1830‐х годов); в романе М. Н. Загоскина «Искуситель» (1838) на фоне святочного маскарада развивается двойная маскарадная интрига, подстроенная одновременно двумя героями и героиней, в конце концов перехитрившей их («Я привезу с собою два домино, мы замаскируемся, нас никто не узнает, а мы будем интриговать целый мир…»[448]448
  Загоскин М. Н. Искуситель // Загоскин М. Н. Собр. соч. Пг., <Б. г.> С. 1789–1794.


[Закрыть] – говорит один из них); в анонимном «Приключении на оперном бале» (1832) герой на маскараде влюбляется в женщину, преследует ее, добивается с ней свидания и в конце концов убеждается в том, что это его собственная жена[449]449
  Б. п. Приключение на оперном бале // Литературное прибавление к «Русскому инвалиду». 1832. № 3. 9 января. С. 21–23.


[Закрыть]; вариант этого сюжета представлен и в повести А. Никитина «Живописец», где герой, разведясь с женой, через какое-то время влюбляется в маску, которая оказывается его бывшей женой; узнав об этом, он стреляется[450]450
  Никитин А. Живописец // Никитин А. Повести. М., 1835. Т. 1. С. 59–80.


[Закрыть]; тот же самый сюжет использован и в повести «Маскарад», опубликованной в «Карманной книжке для любителей русской старины и словесности» за 1830 год[451]451
  Пустынник Прядильной улицы. <Петров И. М.?> Маскарад // Карманная книжка для любителей русской старины и словесности на 1830 год. СПб., 1830. Ч. 1. № 1. С. 6–23.


[Закрыть], где, кроме того, приводится достаточно традиционное для литературы этого типа сравнение старинных святок с современными балами, причем отнюдь не в пользу последних: если раньше забавлялись («все шумело и веселилось»), то теперь – «зевают». Список повестей 1830‐х годов с маскарадным мотивом можно было бы продолжить (это и «Провинциалка» М. С. Жуковой, и ряд повестей из «Вечеров на Хопре» М. Н. Загоскина, и многие другие), но думается, что указанные выше произведения достаточно полно демонстрируют те сюжетные возможности, которые предоставляла авторам светских повестей тема маскарада.

Новогодние тексты

Литераторов первой трети XIX века по преимуществу привлекают обычаи, обряды и мотивы русских народных святок. Однако в ряде периодических изданий этого времени встречаются и «новогодние» тексты, обладающие своей спецификой: они печатаются в то же самое время, что и «святочные», но обычно главной их темой становится время. Они, как правило, представляют собой рассуждения о быстротечности и неделимости времени, с одной стороны, и субъективном чувстве раскалывания времени в момент перехода от старого года к новому – с другой. Такие новогодние переживания оказываются связанными с воспоминаниями о прошлом и с надеждами на будущее. Подобные новогодние медитации встречаются порою уже в журналах конца XVIII – начала XIX века. В последующие годы их число значительно возрастает. Приведу типичный пример такого рассуждения из вступительной новогодней заметки первого номера «Телескопа» за 1832 год:

…грудь преимущественно наполняется предчувствиями, волнуется надеждою и боязнию <…>. Что скрывается в этой неисповедимой мгле? Невозможно ли угадать в ней хотя что-нибудь, при тусклом мерцании уходящей зари прошедшего?[452]452
  Б. п. Вступление в Новый год // Телескоп. 1832. Ч. 7. № 1. С. 6.


[Закрыть]

Текстам подобного рода свойственна либо высокопарность, как в только что процитированном отрывке из «Телескопа», либо ирония, как, например, в заметке В. Олина «Новый год», помещенной в альманахе «Карманная книжка… на 1830 год», где издатель, поздравляя читателей, пишет: «Давно уже вошло в обыкновение, приветствуя Новый год, желать своим знакомым и полузнакомым смеси всех благ от неба»[453]453
  Олин В. Н. Новый год. Вместо предисловия // Карманная книжка для любителей русской старины и словесности на 1830 год. СПб., 1830. Ч. 1. № 1. С. 1.


[Закрыть].

Весьма показательными в этом отношении представляются очерки, которые ежегодно публиковал Ф. В. Булгарин в новогодних выпусках своей газеты «Северная пчела». Почти все они написаны в жанре «новогодних видений» издателя. Так, например, в одном из них автор встречает двух духов или гениев в человеческом образе. Первый дух бросает на него равнодушный взгляд, второй – взгляд, полный сострадания. Первый дух – это Старый год, который говорит: «Я ни на что не надеюсь»; второй дух (Новый год) преподносит автору «целый мешок надежд». Сам же автор вполне доволен прошедшим годом: он нашел в нем то, что искал – любовь и дружбу[454]454
  Б<улгарин> Ф. Встреча Нового года с прошлым // Северная пчела. 1838. № 297. 31 декабря. С. 1.


[Закрыть]. Другой новогодней ночью автору является женщина-идея, которая отговаривает его идти с праздничными поздравлениями к своим знакомым, поскольку у большинства людей отсутствуют «мысли и чувствования»[455]455
  Б<улгарин> Ф. Праздничные поздравления // Северная пчела. 1833. № 1. 1 января. С. 1; обычай посещать в новогодние дни своих знакомых (новогодние визиты) возникает и упрочается именно в этот период, превратившись к концу века в «новогоднюю повинность», что неизменно служило предметом высмеивания в многочисленных юмористических сценках (см. хотя бы «Новогодних мучеников» Антоши Чехонте). О новогодних визитах и поздравлениях с иронией пишет уже «Новогодний живописец общества и литературы на 1831 год» (см.: Прибавление к «Московскому телеграфу». М., 1831); здесь же помещены и новогодние статейки о визитах и поздравлениях (С. 3–17), а также «Ода на Новый 1831‐й год» Я. Старовиршина (С. 18–19) и «Бокал поэта 1831‐му году» П. Моднорифмина.


[Закрыть]. Подобные новогодние очерки печатаются в «Северной пчеле» ежегодно на протяжении всего периода ее издания – они называются «беседами», «раздумьями», «юмористическими попурри», «предсказаниями», «святочным бредом» и т. п. Как бы ни были убоги и пошлы эти булгаринские праздничные передовицы, но именно они вырабатывали как в периодике, так и у читателей спектр новогодних мотивов, новогоднюю топику и эмблематику, которые впоследствии утвердились и закрепились главным образом на страницах «тонких» журналов и юмористических еженедельников. В конце концов это привело к созданию устойчивых изобразительных антропоморфных образов: Старого года – в виде старика и Нового – в виде младенца или мальчика. Эти образы многократно тиражировались в иллюстрированных еженедельниках и, наконец, в почти неизмененном виде дошли до наших дней.

Заключение

Заканчивая очерк «святочной» литературы 1820–1830‐х годов, подведу некоторые итоги. В первые десятилетия XIX века были выработаны основные разновидности текстов со святочным сюжетом, закрепившиеся в литературе последующих десятилетий. Во-первых, это «простонародный» рассказ с этнографическими вставками, в котором святки изображались как уходящая в прошлое форма идеальной жизни. Эти рассказы демонстрировали, по выражению Белинского, «искреннее увлечение в пользу старины». Во-вторых, это светская повесть с маскарадной интригой, которая охотно пользовалась святочными сюжетными ходами. В-третьих, это фантастическая повесть, на которую, как полагают исследователи, большое влияние оказывает творчество Гофмана, ставшего в России 1830‐х годов едва ли не самым читаемым писателем[456]456
  См.: Бодникова А. Б. Э. Т. А. Гофман и русская литература (первая половина XIX века). Воронеж, 1977; Житомирская З. Э. Т. А. Гофман и русская литература // Э. Т. А. Гофман. Библиография русских переводов и критической литературы. М., 1964. С. 5–25.


[Закрыть]. Темы двойничества, двоемирия, сна и прочие, в малой степени свойственные русской литературе предшествующего времени, начинают все более захватывать писателей (например, Одоевский, Марлинский), что проявляется и в текстах святочного содержания («Страшное гаданье» Марлинского, «Новый год» Одоевского). Одновременно с этим возникает и мода на рассказывание устных историй на манер Гофмана[457]457
  Об этом обычае см.: Дельвиг А. И. Полвека русской жизни. М.; Л., 1930. Т. 1. С. 106.


[Закрыть] («новогодние» тексты Гофмана «Щелкунчик» и «Повелитель блох» отразятся в русской культуре несколько позже[458]458
  О роли рождественских праздников в «Повелителе блох» и «Щелкунчике» см.: Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1976. С. 288.


[Закрыть]). К этому типу устных рассказов, сближающихся со святочными по характеру их бытования, относится и «Уединенный домик на Васильевском», приписываемый Пушкину. Возродившийся в 30‐х годах интерес к оккультным наукам (магии, кабалистике и т. п.) сказывается и на литературе. В последующие десятилетия, как будет показано далее, весь этот комплекс мотивов будет взят на вооружение авторами святочных рассказов. В этот период возникают и зачатки новогоднего рассказа, со специфическим для него мотивом времени.

Множество текстов этого периода не образует, однако, особого литературного жанра, и введенное в обиход Н. Полевым словосочетание «святочный рассказ» все еще остается лишенным терминологического смысла. Святочный рассказ как календарный текст в наибольшей степени приспособлен именно для периодической печати. Однако в первые десятилетия XIX века «календарную» природу жанра принимали в расчет далеко не все писатели. Лишь некоторые литераторы (Погодин, Н. Полевой, Булгарин) уже осознали необходимость функциональной приуроченности святочных текстов к празднику. Погодин относился с пониманием ко времени публикации своих святочных повестей, видимо потому, что он сам жил календарными ритмами. Полевому же было дано от природы, по выражению Трубицына, «отличное чутье народности»[459]459
  Трубицын Н. О народной поэзии в общественном и литературном обиходе первой трети XIX века. С. 125.


[Закрыть]: он чувствовал, что требуется (и в какое время требуется) читателю, которому он адресуется. И когда во второй половине 1820‐х и в 1830‐х годах к культуре и чтению начали приобщаться новые, разночинные, читатели, на которых Полевой и рассчитывал, он стремится создать журнал, соответствующий их жизненным ритмам. Большинство же писателей, оставаясь в целом равнодушными к календарному времени выхода своих произведений в свет, обращались к тематике календарных праздников, используя ее в собственных целях: будь то создание повести из «простонародной» жизни, светской повести с ее причудливыми перипетиями или же фантастического рассказа, по тональности перекликающегося с календарными сюжетами устных историй о таинственных и необъяснимых событиях. В недалеком будущем весь этот круг сюжетов и определит собой жанр святочного рассказа.

Глава 4
Святочный рассказ середины XIX века

Литература и этнография

Литература и этнография середины XIX века в процессе изучения народных святочных обычаев и обрядов продолжали дополнять друг друга. В конце 1830‐х – начале 1840‐х годов отдельными изданиями вышли из печати обстоятельные труды, содержащие описания русских календарных праздников, – И. П. Сахарова[460]460
  См.: Сахаров И. П. Сказания русского народа. СПб., 1836–1837. Ч. 1–2.


[Закрыть], И. М. Снегирева[461]461
  См.: Снегирев И. М. Русские простонародные праздники и обряды. СПб., 1837–1839. Ч. 1–4.


[Закрыть] и М. Н. Макарова[462]462
  См.: Макаров М. Н. Русские предания. М., 1838.


[Закрыть]. В конце 40‐х годов к ним добавился целиком посвященный святкам том монографии А. В. Терещенко «Быт русского народа»[463]463
  См.: Терещенко А. В. Быт русского народа. Т. 7. СПб., 1848.


[Закрыть]. Отличительной чертой перечисленных работ, и в особенности монографии Терещенко, является их несомненная тенденциозность: по представлениям их авторов, уходящая из жизни «старина» в наиболее характерных и привлекательных ее признаках проявляется именно на святках. Подобное восприятие зимнего праздничного цикла не было новостью – то же самое, как мы видели, было характерно для этнографических и фольклористических исследований и большинства художественных текстов первой трети XIX столетия. В середине века эта черта в наибольшей степени проявилась в работах патриархально настроенных писателей и этнографов.

Так, например, в 1856–1857 годах, в период подготовки крестьянской реформы, в славянофильском журнале «Русская беседа» была опубликована книга В. В. Селиванова «Год русского земледельца»[464]464
  Селиванов В. Год русского земледельца // Русская беседа. 1856. № 2. С. 1–28; № 4. С. 58–91; 1857. № 1. С. 100–134.


[Закрыть], которую Салтыков-Щедрин назвал «рассыченною на патоке идиллией»[465]465
  Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1958. Т. 6. С. 263.


[Закрыть]. Уже само построение книги, состоящей из четырех частей, названных по временам года («Весна», «Лето», «Осень», «Зима»), представляется концептуальным: Селиванов показывает, что жизнь российского селянина-труженика протекает в естественном ритме, состоящем в смене веселых и невинных праздников трудовыми буднями. Такая жизнь, по его мнению, и формирует гармонию в отношениях между помещиками и крестьянами. Книга Селиванова, как отмечает П. С. Рейфман, «претендовала на роль своеобразной энциклопедии помещичье-крестьянской жизни»[466]466
  Рейфман П. С. Из истории журнально-литературной борьбы вокруг крестьянского вопроса во второй половине 1850‐х годов // Учен. зап. / Тартуский гос. ун-т. 1975. Вып. 369. С. 136.


[Закрыть]. При этом, в отличие от более ранних работ, здесь идеализируется не столько прошлая, сколько современная русская деревня. Действительно хорошо осведомленный в вопросах народного быта – крестьянских работах, орудиях труда, народных обычаях и обрядах, – автор пишет о деревенской жизни в тоне умиления, радуясь и любуясь изображаемой им действительностью. Особое внимание уделяет Селиванов описанию народных праздников, в характере проведения которых, по его мнению, в наибольшей степени сказывается религиозность и патриархальность народа. И святки в этой череде праздников занимают первое место. Естественно, что такая концепция крестьянской жизни вызвала саркастические отклики демократической печати, и прежде всего некрасовского «Современника»[467]467
  Подробнее см.: Там же. С. 136–145.


[Закрыть].

Однако и сам «Современник» отнюдь не был чужд определенной идеализации народных праздников: порою и на его страницах встречаются материалы с поэтическим изображением деревенских святок. В этом отношении наиболее показательны публикации И. И. Панаева. Регулярно печатая в «Современнике» очерки и фельетоны под псевдонимом «Новый поэт», Панаев в святочных номерах журнала почти ежегодно помещал тексты, в которых проявлялась его ностальгия по уходящей либо уже ушедшей русской старине[468]468
  См., например: Заметки Нового поэта о петербургской жизни // Современник. 1856. Т. 55. № 1–2. С. 74–117; Петербургская жизнь. Заметки Нового поэта // Современник. 1857. Т. 61. № 1. С. 107–139; Ночь на Рождество: Святочный рассказ Нового поэта // Современник. 1858. Т. 67. № 1–2. С. 69–97; Наяву и во сне: Святочный полуфантастический рассказ Нового поэта // Современник. 1859. Т. 73. № 1–2. С. 131–162; многие из этих текстов были перепечатаны в собрании сочинений Панаева: Панаев И. И. Собр. соч.: В 12 т. М., 1912; перу Панаева принадлежат и другие «праздничные» тексты; см., например: Панаев И. И. Светлый праздник в Петербурге // Панаев И. И. Собр. соч. М., 1912. Т. 5. С. 629–638.


[Закрыть]. Добрый, сентиментальный и мягкий Панаев был страстным любителем и защитником старинных русских святок. Он глубоко сожалел о забвении святочных обрядов и об утрате поэзии народного праздника, а новые городские праздничные обычаи вызывали у него раздражение[469]469
  Впрочем, тема ностальгии по старым святкам и поношение современных, известная, как мы видели, еще в XVIII веке, долгое время продолжала оставаться актуальной; см., например, стихотворное произведение В. Н. Маркова «Святки», в котором дедушка в разговоре с внуком вспоминает старые святки и поносит современные: <Марков В. Н.> Святки и басня «Прошлогодние календари». Вильно, 1855. С. 6–13.


[Закрыть]. Вспоминая свое усадебное детство, Панаев в очерках о святках стремился воссоздать ту особую и ни с чем для него не сравнимую поэтическую атмосферу, которая окружала на святках как взрослых, так и детей. «О! Что может быть восхитительнее жизни избалованного барчонка на святках!» – восклицает он[470]470
  Панаев И. И. Собр. соч. Т. 5. С. 546.


[Закрыть]. Тема святок в восприятии ребенка, столь часто встречающаяся в литературных произведениях второй половины XIX века, впервые прозвучала у Панаева.

Праздники Рождества и Нового года с детства имели для меня что-то особенно привлекательное. С каким нетерпением ждал я этих праздников! Какое необъяснимое ощущение, к которому примешивалось что-то поэтическое, пробуждалось в душе моей по мере приближения к рождественским дням, —

так начинает Панаев очерк «Прошедшее и настоящее (Святки двадцать пять лет назад и теперь)»[471]471
  Панаев И. И. Прошедшее и настоящее (Святки двадцать пять лет назад и теперь) // Петербургский святочный рассказ. Л., 1991. С. 85.


[Закрыть]. По его мнению, в помещичьей усадьбе именно на святках жизнь дворян наиболее естественно сливалась с жизнью крестьян, и прежде всего – дворни, порождая отношения взаимных обязательств, гармоничное единство и поэзию, что позволило ему сказать: «Святки действительно самое поэтическое время на Руси…»[472]472
  Там же. С. 90.


[Закрыть]

В «Современнике», наряду со святочными очерками Панаева, печатались и материалы, не только совершенно лишенные какой бы то ни было поэтизации и идеализации народной жизни, но даже наоборот – подчеркивающие безнравственность и распущенность празднующего народа. Наиболее ярким примером такого «трезвого» подхода может послужить статья Н. С. Преображенского «Баня, игрище, слушанье и шестое января» (курсив Н. П.), опубликованная в «Современнике» в 1864 году[473]473
  Пр<еображен>ский Н. Баня, игрище, слушанье и шестое января: Этнографические очерки Кадниковского уезда // Современник. 1864. Т. 10. С. 499–522.


[Закрыть]. Заявив, что в праздновании святок «каждый уголок непременно имеет свою особенность, что-нибудь такое, чего нет в других уголках»[474]474
  Там же. С. 505.


[Закрыть], автор передает свои впечатления от святочного игрища в селе Никольском Вологодской губернии, свидетелем которого ему довелось быть. В его изображении народный праздник оказывается не только временем веселья, гаданий, ряженья, но и временем безудержного, порою доходящего до распущенности, разгула. Сцены, увиденные им на деревенском игрище, поразили его «странностью», «дикостью», «цинизмом» и «скандальностью». Статья Преображенского свидетельствует также о возникновении интереса к описанию специфики праздничных обычаев и обрядов конкретных регионов России. И действительно, с середины века во множестве начинают печататься работы этнографов и бытописателей, внимание которых приковано к какой-либо конкретной местности, чего почти не встречалось в трудах предшествующего периода. Такие описания, имея своей целью дать как можно более объективное изображение местных обычаев, чаще всего были лишены идеализации народного быта, свойственной более ранним работам[475]475
  Работы, посвященные местным праздничным обычаям, в журналах и некоторых газетах середины века уже встречаются довольно часто; см.: Ханыков Д. Народные поверья Малоархангельского уезда // Москвитянин. 1843. № 12. Смесь. С. 48–52; Романов И. Новый год у грузин // Кавказ. 1846. № 3. 19 января. С. 1; …ъ …И. О святках в Тифлисе и о народном суеверии в Грузии // Кавказ. 1847. № 3. 18 января. С. 1–3; Харитонов А. Очерк демонологии крестьян Шенкурского уезда // Отечественные записки. 1848. Т. 4. Отд. 8. С. 133–153; Архангельский А. Село Давшино Ярославской губернии Пошехонского уезда // Этнографический сборник. 1854. Вып. 2; Якушкин П. И. Путевые письма из Новгородской и Псковской губернии. СПб., 1860; Александров В. Деревенское веселье в Вологодском уезде: Этнографические материалы // Современник. 1864. Т. 103. № 7; А-ский. Святочный вечер в Оглобине // Новгородские губернские ведомости. 1869. 8 марта; Берман И. Календарь по народным преданиям в Воложинском приходе // Записки РГО. По отд. этнографии. 1873. Т. 5. В 1870‐х годах появляются работы о праздновании святок и других календарных праздников в среде различных социальных слоев России; см., например: Щукин Н. <Соловьев Е.> Святки в среде купцов и мещан города Казани // Известия РГО. Т. 12. Вып. 1. 1876. С. 155–161.


[Закрыть]. Позже, в конце XIX – начале XX века, интерес к специфике проведения календарных праздников в различных губерниях, уездах и даже в отдельных деревнях находит отражение в многочисленных публикациях научных журналов, прежде всего – «Этнографического обозрения» и «Живой старины»[476]476
  См., например: Соколов М. И. Отчего канун Иванова дня (23 июня) называется купальницею и считается днем урочным // Живая старина. 1891. Вып. 3. С. 137; Семенова О. П. Праздники Рязанской губ. Даньковского у. // Живая старина. 1891. Вып. 4. С. 199–202; Хаханов А. Из народных уст // Этнографическое обозрение. 1896. № 4. С. 150–156; Яворский Ю. Галицко-русские поверья о дикой бабе // Живая старина. 1898. Вып. 3–4. С. 439–441; Потанин Г. Н. Этнографические заметки на пути от города Никольска до г. Тотьмы // Живая старина. 1899. Вып. 2. С. 197; Яцимирский Б. М. «Свиняче свято»: Этнографическая заметка // Этнографическое обозрение. 1912. № 3–4. С. 107–109; Сухотин С. Несколько обрядов и обычаев в Тульской губ. // Этнографическое обозрение. 1912. № 3–4. С. 98–101; Яцимирский Б. М. «Маланка» как вид святочного обрядового ряженья // Этнографическое обозрение. 1914. № 1–2. С. 46–77.


[Закрыть]. В результате был накоплен колоссальный этнографический и бытовой материал, касающийся русских календарных праздников, до сих пор, как кажется, полностью не разобранный и не описанный.

Стремление к объективному и детальному изучению народной жизни, столь характерное для середины XIX века, сказалось не только на этнографии и фольклористике, но и на литературе. К этому времени относится создание первых святочных текстов, действие которых происходит в народной среде. В XVIII веке произведения на святочную тему обычно изображали жизнь высших слоев общества – боярства, дворянства, богатых горожан; в первой трети XIX столетия героем «простонародных» повестей, как правило, был не простой народ (крестьянство и городские бедняки), а купечество, помещики и мещанство. Исключение составляют, пожалуй, лишь «Ночь перед Рождеством» Гоголя и «Страшное гаданье» Марлинского. Но мир гоголевской повести, представляющий собой утопическую «простонародную» идиллию, вообще лишен какой бы то ни было социальной и исторической определенности, а у Марлинского деревенские святочные сцены являются лишь этнографическим фоном одного из эпизодов светской повести. И только в середине века в связи с остротой крестьянского вопроса и с возрастанием интереса к народным проблемам «святочные» тексты начинают создаваться на материале современной и социально окрашенной деревенской жизни. Первым писателем, проявившим интерес к календарным праздникам в крестьянской среде, был Д. В. Григорович. Его святочный рассказ «Прохожий»[477]477
  Григорович Д. В. Прохожий: Святочный рассказ // Москвитянин. 1851. № 1. Кн. 1. С. 39–96.


[Закрыть] и пасхальная легенда «Светлое Христово Воскресенье»[478]478
  Григорович Д. В. Светлое Христово Воскресенье: Святочная легенда // Современник. 1851. Т. 25. № 1. С. 117–136.


[Закрыть] (оба произведения изданы в 1851 году) – свидетельство тому. В «Прохожем» действие разворачивается на фоне деревенского уличного святочного гулянья. Этот «вынос» действия на улицу до Григоровича в «святочной» литературе не встречался – «простонародные» повести Полевого и Погодина изображали святочный интерьер, а не святочный деревенский пейзаж. Темой повести Григоровича «Зимний вечер» (1855) являются святки в среде городских (петербургских) бедняков, и здесь ряд сцен разыгрывается на холодных и бесприютных улицах столицы[479]479
  См.: Григорович Д. В. Зимний вечер: Повесть на Новый год // Москвитянин. 1855. № 1. С. 107–156; № 2. С. 57–104.


[Закрыть].

Календарные праздники становятся предметом изображения во многих произведениях писателей-этнографов середины и второй половины XIX века. Такие тексты представляют собой художественные исследования проблем народной жизни и народного характера, как например, серия «календарных» рассказов очеркового типа о русской деревне Г. И. Недетовского, один из которых посвящен святкам[480]480
  См.: Забытый О. <Недетовский Г. И.> По селам и захолустьям: Деревенские рассказы // Вестник Европы. 1875. Т. 53. С. 217–254; со временем подобного рода тексты стали называться «этнографическими рассказами»; см., например: Кудринский Ф. Утопленица: Этнографический рассказ. Киев, 1894.


[Закрыть]. Показательным примером такого рода литературы может послужить творчество писателя-народника, этнографа и фольклориста Ф. Д. Нефедова, пополнившего «святочную» традицию несколькими десятками текстов. Продолжая вслед за своими предшественниками идеализировать устои крестьянского патриархального быта и подчеркивая его гармоничность, Нефедов стремится при этом к максимальной точности и конкретности деталей, чем значительно обогащает этнографию деревенских святок русского Севера.

Сборник святочных рассказов Нефедова вышел в 1895 году[481]481
  См.: Нефедов Ф. Д. Святочные рассказы. М., 1895.


[Закрыть], но печатать он их начал в праздничных номерах периодических изданий еще в середине века. Его очерк «Святки в селе Данилово»[482]482
  Нефедов Ф. Д. Святки в селе Данилове // Вестник Европы. 1871. Т. 2. С. 57–109; перепечатан в книге: Нефедов Ф. Д. Повести и рассказы. М.; Иваново, 1937; под селом Даниловым имеется в виду Иваново, откуда Нефедов был родом.


[Закрыть] представляет собой первую в русской печати картину празднования святок в рабочей среде. Здесь специфические святочные обычаи и обряды (ряженье, сцены народного святочного театра и пр.) разворачиваются на фоне беспробудного пьянства и общей неустроенности заштатного русского промышленного городка. Изображенная картина («разлив святочного веселья») производит еще более удручающее впечатление в атмосфере святочных вечеров, которые в сознании читателей сохранялись во всей своей поэтичности и обаянии. Нефедовская концепция деревенских святок более традиционна. «Деревенские» святочные рассказы писателя, пожалуй, этнографичнее и фольклористичнее, чем у кого бы то ни было. Так, например, в рассказе «Чудная ночь», целиком посвященном изображению деревенской святочной «беседки» (вечерки), с мельчайшими подробностями дается этнографическая картина деревенских святок: подготовка к празднику, изба вдовы, где собирается на святках молодежь («кортома»), девичьи песни и беседы («святошничанье»), во время которых рассказывается святочная «бывальщинка», «завораживание» у овина и пр. Парни, как и случалось обычно на деревенских святках, разыгрывают и пугают гадающих девушек. Автор описывает крестьянские святки тщательно и любовно, стремясь показать их органичность и демонстрируя при этом действительно обширные познания в области народных обычаев и обрядов[483]483
  См.: Нефедов Ф. Д. Чудная ночь // Нефедов Ф. Д. Святочные рассказы. С. 185–214.


[Закрыть].

Повесть Нефедова «На Новый год» написана в форме воспоминаний, которыми новогодним вечером делится с друзьями и коллегами ученый-естествоиспытатель Платонов, проживший несколько лет в северной русской глуши. Рассказывая о деревенской жизни и об истории своих отношений с крестьянской девушкой Машей, герой попутно, но обстоятельно и точно описывает святочные обряды, обычаи, игры, приводит тексты святочных песен и т. д. Эта повесть демонстрирует не только знание Нефедовым народной жизни, но и его полную осведомленность в области святочного жанра[484]484
  Понимание Нефедовым специфики календарной словесности сказывается и в других его календарных текстах; см., например: Нефедов Ф. Д. Фомин понедельник // Развлечение. 1868. № 17; Нефедов Ф. Д. Масляница // Развлечение. 1869. № 11.


[Закрыть]. Она имеет характерную для святочных произведений рамочную композицию: новогодним вечером один из участников беседы рассказывает происшествие, случившееся с ним в прошлом в то же самое календарное время. Фабула его также типична для святочного времени. В ночь под Новый год рассказчик, едва не погибший на дороге во время метели, укрывается в бане, где незадолго до этого из ревности была задушена его возлюбленная, о чем он пока что еще не знает. Рассказчик никак не может заснуть, так как находящийся в бане труп девушки тревожит его. Обнаружив его наконец, потрясенный и обезумевший от горя, он добирается до дому, засыпает как убитый и видит страшный фантастический, но вместе с тем и провидческий сон, который, смешавшись с действительностью, потрясает его[485]485
  См.: Нефедов Ф. Д. На Новый год // Русская мысль. 1891. № 2. С. 53–136.


[Закрыть]. Как можно заметить по этому и по ряду других произведений Нефедова, его интересует не только бытовая сторона святок, но и вопросы «святочного» жанра. В сборнике святочных рассказов писателя представлен широкий спектр самых разнообразных святочных сюжетов.

Говоря об изображении народных святок в литературе середины XIX века, нельзя пройти мимо творчества Л. Н. Толстого: не занимаясь никогда проблемой святочного жанра, Толстой тем не менее представил вполне оригинальную трактовку святок. В 1853 году на Кавказе в период работы над «Отрочеством» он начинает повесть «Святочная ночь» (в рукописях и в дневнике она имеет и другие названия: «Бал и бордель», «Как гибнет любовь»). Работа над этим произведением не была закончена, но дошедшие фрагменты вполне отчетливо демонстрируют концепцию задуманного произведения[486]486
  Повесть «Святочная ночь» впервые была опубликована только в 1928 году; см.: Толстой Л. Неизданные художественные произведения. М., 1928.


[Закрыть]: здесь для Толстого святки становятся своеобразным мерилом этических ценностей. Руссоистская антитеза природы и цивилизации, столь характерная для раннего творчества писателя, выявляется им путем противопоставления городских и деревенских святок. Деревенские святки в изображении Толстого представляют собой гармоничный союз природы и человека, настоящего и прошлого, поэзии и жизни: это те

поэтические святки, с которыми мы с детства привыкли соединять какие-то смутные чувства – любви к заветным преданиям старины, темным народным обычаям и – ожидания чего-то таинственного, необыкновенного…[487]487
  Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 14 т. М., 1978. Т. 1. С. 362; далее ссылки на это издание даются в тексте в скобках; первое число – том, второе – страница.


[Закрыть]

Естественность деревенского праздника особенно заметна на фоне антипраздничного и ненатурального городского пейзажа, где