Текст книги "Русский святочный рассказ. Становление жанра"

нет ни белых громадных сугробов сыпучего снега <…>, ни высоких черных дерев с покрытыми инеем ветвями, ни безграничных ярко-белых полей, освещаемых светлой зимней луной, ни чудной, исполненной невыразимой прелести тишины деревенской ночи. Здесь высокие неприятно-правильные дома с обеих сторон закрывают горизонт и утомляют зрение однообразием; равномерный городской шум колес не умолкает и нагоняет на душу какую-то неотвязную несносную тоску; <…> все составляет резкую и жалкую противуположность с блестящим безграничным покровом святочной ночи (1, 362–363).

Деревенские святки – «мир Божий», городские святки – «мир человеческий». И в этом городском, неестественном мире святки утрачивают свойственную им природную непосредственность. Невинный и наивный человек, «ребенок душою и телом», попадая в «неестественную сферу, называемую светом», самое уродливое «произведение» города, неизбежно теряет присущее ему природное простодушие. Подобной откровенно руссоистской трактовки святок не встречается больше ни у кого. Оставшись совершенно равнодушным к проблемам «святочного» жанра – его мотивам, композиции и способам его функционирования, – Толстой сосредотачивает свое внимание на сути народного праздника, который, в его представлении, наиболее рельефно воплотил в себе органичность и совместность бытия народа и природы.

Эта концепция получила развитие в «святочных» сценах «Войны и мира». Дворянское семейство Ростовых изображается писателем с неизменной любовью, вызываемой соответствием их жизни традиционным обычаям и нормам народной жизни. Для того чтобы показать близость Ростовых к народному миросозерцанию, создаются и «святочные» сцены романа, в которых наиболее органичным поведением отличается особенно любимая Толстым Наташа. Святкам посвящены четыре главы четвертой части второго тома. Толстой начинает повествование о святках в доме Ростовых с противопоставления чисто внешних признаков праздника их сути – тому, что ознаменовывает это время:

Пришли святки, и, кроме парадной обедни, кроме торжественных и скучных поздравлений соседей и дворовых, кроме надетых на всех новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном двадцатиградусном морозе, в ярком, ослепляющем солнце днем и в звездном зимнем свете ночью чувствовалась потребность какого-то ознаменования этого времени (5, 297).

В наибольшей степени «потребность ознаменования» святок, которая ощущается в природе, испытывает Наташа. Тоскующая по жениху, она не может найти себе места – со скуки и тоски она просит лакея принести петуха и овса для гадания, потом отсылает его назад, и наконец ее охватывает особое состояние («состояние воспоминания»), после чего следует знаменитая сцена воспоминаний в диванной. Наташа и Николай «перебирают» «впечатления из самого дальнего прошедшего», с полуслова понимая друг друга, в то время как Соня «отстает от них», поскольку прошлое не возбуждает в ней «того поэтического чувства, которое они испытывали» (5, 287).

Приход ряженых дворовых приводит к перемене общего настроения, и скопившаяся праздничная энергия наконец получает выход:

Наряженные дворовые: медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснились в залу; и сначала застенчиво, а потом все веселее и дружнее начались песни, пляски, хороводы и святочные игры (5, 290).

Показательно, что у Толстого стимулом к перемене настроения в дворянской семье явился приход людей из народа, что и настроило всех на праздничный лад. Показательно также и то, что именно Наташа первая задает «тон святочного веселья»:

и это веселье, отражаясь от одного к другому, все более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз и, переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани (5, 291).

И далее следует поездка к Мелюковым, во время которой восприятие изменившегося мира дается глазами Николая: в окружающем происходит сдвиг, в результате которого все прежние предметы, явления, люди как бы изменяют свою сущность, становясь волшебно прекрасными. И это новое, праздничное, ви'дение Николая придает окружающему впечатление новизны, перемены и волшебства: «Это прежде была Соня…»; «Это что-то новое и волшебное», «Это, кажется, была Наташа…» (5, 292–294) – мысли Николая передают состояние святочного инобытия. Святочное веселье продолжается у Мелюковых, где после плясок и хороводов ряженых устраиваются общие игры, рассказывается «святочная история» о гадающей барышне и идет разговор о гаданиях. Проводя героев через все эти события, Толстой как бы «испытывает» их святками. Особенно показательно «испытание гаданием на зеркале»: Наташа, несмотря на все свои старания, не увидела в зеркале никого и призналась в этом, в то время как Соня, не увидев ничего, сделала вид, что видела, чтобы не разочаровать веривших в ее способность увидеть соучастников гадания[488]488
  Судя по регулярному устройству святочных увеселений и маскарадов в Ясной Поляне, о чем свидетельствуют воспоминания детей, Толстой придавал этому большое воспитательное значение; см.: Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания. М., 1980. С. 34–36. С. Л. Толстой вспоминает: «На святках наряжались. Дмитрий Алексеевич нарядился медвежьим поводырем; дядя Костя, надев полушубок наизнанку и войдя в залу на четвереньках, изображал медведя; отец – „козу“; Николенька Толстой оделся старухой, Софешь – стариком с горбом и мочальной бородой. В залу привалило все население усадьбы, и начался пляс под звуки „Барыни“» (Толстой С. Л. Очерки былого. М., 1956. С. 24; здесь перечисляются традиционные маски народных святок).


[Закрыть].

Точность бытовых зарисовок, многократно подтвержденная мемуарами, передача психологического состояния, которое охватывает человека на святках, и, наконец, испытание героев святками – вот путь, которым идет Толстой. Поведение человека в этот временной промежуток высвечивает его характер и сущность, как лакмусовая бумажка. Органичное погружение в атмосферу веселья, обряда, суеверия, что в наибольшей степени характерно для Наташи, противопоставляется поверхностному и даже лживому переживанию святок Соней. Персонажи Толстого оцениваются исходя из заявленной еще в «Святочной ночи» руссоистской трактовки святочного праздника.

Christmas stories Чарльза Диккенса и русский рождественский рассказ

Середина XIX века ознаменована появлением в рассказах зимнего календарного цикла новой и очень важной темы – темы Рождества. В 1830‐х годах, по моим наблюдениям, лишь два текста в какой-то степени отразили ее – «Ночь перед Рождеством» Гоголя и повесть малоизвестного московского актера и писателя К. Н. Баранова «Ночь на Рождество Христово»[489]489
  Баранов К. Ночь на Рождество Христово: Русская повесть XIX столетия. Ч. 1–3. М., 1834.


[Закрыть]. Однако гоголевская повесть в основном посвящена не Рождеству, а языческим малороссийским святкам: рождественская тема возникает в ней лишь в финале, когда изображается победа добра над силами зла. Здесь рождественские мотивы появились, скорее всего, под воздействием западной традиции – в народном праздновании украинских святок влияние западных праздничных обычаев было очевидно заметнее, и в результате этого рождественская тема в самом праздновании святок звучала сильнее: и в обычае колядования, мало известном в центральной России, и в самом восприятии Рождества как времени, которое побеждает и изгоняет злые силы. В повести Баранова традиция европейской литературы сказывается еще отчетливее: Рождество, к которому приурочено начало повести, используется автором для реализации рождественского сюжета; здесь – сюжета о мальчике-сироте, жизнь которого рождественской ночью чудесным образом изменяется к лучшему. Но в целом в первые десятилетия XIX века рождественские тексты были единичны и не играли в литературе заметной роли. С середины 40‐х годов все изменилось.

К Рождеству 1843 года в Англии выходит первая Christmas Book Чарльза Диккенса «Рождественская песнь в прозе»; через год – вторая, «Колокола», а еще через год – «Сверчок на печи»[490]490
  Это было уже не первое обращение Диккенса к теме Рождества; см. сцены о горожанах, справляющих Рождественский сочельник, в «Посмертных записках Пиквикского клуба» (1837 год, русский перевод – 1838 год): Диккенс Ч. Собр. соч.: В 30 т. М., 1957. Т. 2. С. 476–486.


[Закрыть]. Во второй половине 1840‐х годов Диккенс создает еще несколько рождественских текстов. Так он ответил на обращенную к нему просьбу написать статью о социальном неравенстве в Англии. Повести Диккенса имели большой успех у европейского читателя. Почти одновременно с их опубликованием на родине писателя они становятся известными и в России. Уже в 1844 году под названием «Святочные видения» журнал «Репертуар и пантеон» печатает перевод «Рождественской песни в прозе», и отдельным изданием выходит ее литературное переложение под названием «Светлое Христово Воскресенье», принадлежащее, как недавно убедительно доказал В. А. Кошелев, перу А. С. Хомякова[491]491
  См.: Хомяков А. С. Светлое воскресенье: Повесть, заимствованная у Диккенса / Публикация, вступит. статья, примеч. В. А. Кошелева // Москва. 1991. № 4. С. 81–105.


[Закрыть]. В следующем году «Москвитянин» помещает перевод «Колоколов», а в 1846 году был опубликован и «Сверчок на печи». В 1845 году «Отечественные записки» печатают первую рецензию на святочные тексты Диккенса[492]492
  См.: Святочные рассказы Диккенса // Отечественные записки. 1845. Т. 39. Март. Отдел 7. Иностранная литература. С. 5–11.


[Закрыть], в следующем публикуется вторая – на этот раз в «Современнике»[493]493
  Кронеберг А. И. Святочные рассказы Диккенса. A Christmas Carol in Prose: Статья первая // Современник. 1847. Т. 2. № 3. Отд. 3. С. 1–18; 1847. Т. 2. № 4. Отд. 3. Критика и библиография. С. 19–34.


[Закрыть]; затем они привлекают внимание и рецензентов других журналов. Тем временем продолжают появляться все новые их переводы на русский язык[494]494
  См., например: «Духовидец»: Новый святочный рассказ Диккенса // Современник. 1849. Т. 14. № 3. С. 45; вскоре появилась и рецензия на этот перевод: «Духовидец, или Разговор с привидением». Соч. Карла Диккенса // Отечественные записки. 1849. Т. 66. № 9. С. 21 (Отдел: Библиография. Хроника. Новые переводы).


[Закрыть]. «Битва жизни», например, в 1847 году была напечатана сразу в трех ведущих журналах и в трех разных переводах – в «Отечественных записках», «Современнике» и «Сыне отечества». В 1850‐х годах Диккенс продолжает работу в «святочном» жанре, публикуя в своих журналах Household Words («Домашнее чтение») и All the Year Round («Круглый год») небольшие святочные истории (часто в соавторстве с Уилки Коллинзом и другими своими сотрудниками). Эти тексты также незамедлительно появляются в русских переводах[495]495
  См., например: Диккенс Ч. Святочные рассказы // Современник. 1857. Т. 61. № 1. С. 1–48, где напечатаны «Рассказ пансионера», «Рассказ старой леди», «Рассказ соседа»; Современник. 1857. Т. 61. № 2. С. 45–86, где напечатаны «Рассказ сквайра», «Рассказ дяди Джорджа», «Рассказ полковника»; см. также: Диккенс Ч. Рецепты доктора Мериголда: Святочный рассказ // Современник. 1866. № 1–2. Т. 112. С. 323–460.


[Закрыть].

С этого времени начинается долгая и исключительно активная жизнь Christmas stories Диккенса в России, где они сразу же получили более привычное для русского читателя жанровое обозначение – «святочные повести». Они переиздавались бесчисленное количество раз – выходили отдельными изданиями, перепечатывались в святочных номерах периодики[496]496
  См., например: Диккенс Ч. Странное происшествие // Газета Гатцука. 1883. № 1. 5 января. С. 8–16.


[Закрыть], перелагались для детей целиком и фрагментами[497]497
  Приведу лишь два примера: Скряга Скрудж и три добрых духа: Рассказ для детей. М., 1900; Тень Марлея: Из Чарльза Диккенса // Рождественская звезда / Сост. И. Горбунов-Посадов. 6‐е изд. М., 1914. С. 42–92; см.: Диккенс (как писатель для детей) // О детских книгах: Критико-библиографический указатель книг, вышедших до января 1907 г. / Под ред. А. Анненской. М., 1908. Представление о многочисленности и разнообразии русских переводов и переложений «Рождественских повестей» Диккенса в России можно получить по кн.: Чарльз Диккенс: Библиография русских переводов и критической литературы на русский язык. 1838–1960 / Сост. Ю. В. Фридлендер и И. М. Катарский. М., 1962.


[Закрыть] и, наконец, породили целую традицию подражаний[498]498
  Часть рассказов в сборнике Нефедова «Святочные рассказы» написана в диккенсовском стиле; см., например, рассказы «Спасена», «На берегу моря», «Перевозчик Ванюша» (Нефедов Ф. Д. Святочные рассказы. С. 3–8, 9–30, 31–52).


[Закрыть]. Скорее всего, именно «Рождественская песнь в прозе» привлекла внимание издателей русских журналов к ряду произведений западноевропейской литературы, как, например, к рассказу французского писателя Э. Сувестра «Веселые святки», где выведен образ старого богатого холостяка-скряги, который, подобно диккенсовскому Скруджу, на святках переживает духовное перерождение[499]499
  См.: Веселые святки (Из посмертного сочинения Э. Сувестра) // Сын отечества. 1855. № 39. С. 213–278; см. также: Рождественский сочельник. Повесть каноника Шмидта. М., 1859.


[Закрыть]. По справедливому замечанию И. М. Катарского, «под непосредственным, отчетливо ощутимым влиянием Диккенса <…> создана и повесть Григоровича „Зимний вечер“»[500]500
  Катарский И. Диккенс в России. Середина XIX века. М., 1966. С. 243.


[Закрыть], едва ли не первый текст в русской литературе диккенсовского толка. С этой же традицией связан и другой рождественский рассказ Григоровича – «Рождественская ночь». Он явно ориентирован на «Рождественскую песнь в прозе», но, в отличие от счастливого финала повести Диккенса, с героем рассказа Григоровича не происходит того духовного преображения, которое превратило бездушного скрягу Скруджа в Санта-Клауса: вполне осознав, как кажется на первых порах, свою черствость и бесчеловечность, сановник Араратов продолжает жить по-старому[501]501
  См.: Григорович Д. В. Рождественская ночь // Григорович Д. В. Полн. собр. соч. СПб., 1896. Т. 12. С. 5–32.


[Закрыть]. Такой поворот сюжета впоследствии стал особенно характерен для русской рождественской литературы.

Пожалуй, ни в одной другой стране рождественские повести Диккенса не имели такого успеха, как в России. Причины этого явления нуждаются в объяснении. В чем тут дело? Чем же привлекали русскую читательскую аудиторию эти произведения английского писателя? Вряд ли решающую роль здесь сыграла «проблема социального неравенства», которая была поставлена перед Диккенсом первоначальными заказчиками. Как писал Г. Честертон, Диккенс защищал от «развивающегося утилитаризма умирающий старинный праздник»[502]502
  Честертон Г. Диккенс. Л., 1929. С. 153.


[Закрыть]. Этот его «поход, начатый в защиту Рождества»[503]503
  Там же.


[Закрыть], вполне соответствовал ностальгическим настроениям русского общества в отношении уходящих из быта святок. Т. И. Сильман называет предшественником Диккенса в жанре святочной литературы В. Ирвинга, у которого, по ее мнению, впервые появилось тяготение к созданию литературного жанра на основе народных верований[504]504
  См.: Сильман Т. Диккенс: Очерки творчества. М.; Л., 1948. С. 179–225.


[Закрыть]. Но В. Ирвинг в календарных (святочных) произведениях создает обычное и уже знакомое русскому читателю еще со времени сентиментализма противопоставление города деревне. У Диккенса этого нет: его повести святочного содержания все «городские». Но они проникнуты элементами фольклорной фантастики и той поэзией святок, которая оказалась столь привлекательной для многих русских писателей и любителей старой русской жизни. Кроме того, для Диккенса атмосфера добра и взаимопонимания оказывается существующей только среди бедняков. Тем самым в святочный жанр вносилась социальная проблематика, не известная ему до сих пор, что оказалось весьма актуальным для России середины века.

Популярность диккенсовских святочных повестей в России была, как представляется, обусловлена и еще одним моментом, в основе которого лежит не столько общность восприятия русскими и англичанами праздников зимнего календарного цикла, сколько различие. В России Рождество было праздником прежде всего церковным – в миру его не отмечали. По крайней мере, так было до середины XIX века: в быту праздновались святки, а церковь отмечала Рождество. Поэтому до определенного времени русские народные святки не содержали в себе смысла Рождества. На Западе, и особенно в Англии, где церковная и народная традиции сблизились значительно раньше, Рождество издавна становится днем, включившим в себя главные евангельские идеи.

В Англии Рождество является семейным праздником, когда всем родственникам полагается быть вместе: по традиции его отмечают в тесном домашнем кругу и в своем доме, где возле камина или камелька собираются члены одной семьи. Эта особенность рождественских праздников стала восприниматься как специфическая черта английской культуры[505]505
  См. об этом: Честертон Г. Диккенс. С. 155; Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы. XIX – начало XX в. Зимние праздники. М., 1973. С. 86–91.


[Закрыть], хотя вскоре она была освоена и другими народами Европы и Северной Америки. По мнению Честертона, Диккенс и воспроизвел типично английскую любовь к домашнему теплу, комфорту, уюту, и отсюда – ко всем характерным признакам «дома»: урчанию закипающего чайника, привычному стрекотанию сверчка за печкой, греющему камельку и т. п. С помощью привычных бытовых деталей он создает гармоничный частный мир, отгороженный от враждебного внешнего мира стенами маленького, но защищающего домика. Вот этот мир душевного и физического тепла, дающего человеку уверенность в полной защищенности, и был «открыт» Диккенсом в его святочных повестях.

Однако в произведениях русской литературы читатель менее всего встречался с картинами уютной семейной жизни. Исключение составляют, пожалуй, только рассказы об оторванных от родного дома мальчиках-гимназистах и семинаристах с их воспоминаниями о теплоте домашней жизни, которой они лишились навсегда[506]506
  См., например: Успенский Н. Декалов // Успенский Н. Издалека и вблизи: Избранные повести и рассказы. М., 1986. С. 196; Позняков Н. И. Опять на родину!.. Из воспоминаний детства // Позняков Н. И. Святочные рассказы. СПб., 1902. С. 98–150; Соколов-Микитов И. На святки // Соколов-Микитов И. Собр. соч. Л., 1987. Т. 4. С. 63–69.


[Закрыть]. Городской человек уюта не знал, и городской человек в русской литературе скорее страдал от отсутствия уюта, чем наслаждался им. Многочисленные русские рождественские рассказы второй половины XIX века посвящены изображению неустроенности человека, его физической и душевной неприкаянности. Не по контрасту ли с «уютными» повестями Диккенса создаются они? Возможно, тоской по уюту и защищенности и объясняется реакция на них русского читателя. Английский писатель воспринимается здесь как защитник человека и его домашнего, частного, мира.

Именно Диккенс ввел в русскую литературу рождественскую тематику. Возможно, это случилось бы и без него, так как уже с начала 1840‐х годов рассказы с рождественскими мотивами начинают встречаться в русской печати. Так, например, в 1844 году «Современник» опубликовал прозаический перевод идиллии финно-шведского поэта И.-Л. Рунеберга «Julqvällen» («Рождественский вечер»), написанной гекзаметром в форме длинной поэмы. Перевод был выполнен поклонником Рунеберга и пропагандистом его творчества в России Я. К. Гротом. Прозаическое переложение стихотворного текста превратило его в типичный рождественский рассказ с характерным для этого рода произведений мотивом чудесной встречи в Рождественский сочельник членов одного семейства, разлученных волею судьбы много лет назад[507]507
  См.: Рунеберг. Вечер на Рождество в лоцманской избе: Рассказ // Современник. 1844. Т. 34. № 4. С. 154–163; то, что этот текст воспринимался как рождественский, подтверждает его публикация в «Святочной хрестоматии» Е. Швидченко (С. 34–36).


[Закрыть]. Распространению праздничных рассказов с рождественскими мотивами способствовал и ряд других произведений западноевропейской литературы, в которых традиция праздничных текстов опиралась уже на опыт нескольких десятилетий. Так, например, «рождественский» фрагмент из романа В. Гюго «Отверженные» о счастье, пережитом девочкой Козеттой в канун Рождества, не только печатался в виде отдельного праздничного текста[508]508
  См., например: Жаворонок в неволе. Из Виктора Гюго // Рождественская звезда / Сост. И. Горбунов-Посадов. М., 1914. С. 3–41.


[Закрыть], но и повлиял на ряд произведений с мотивом «рождественского чуда». Однако закреплению этой традиции и значительному ее обогащению в русской культуре несомненно способствовал Диккенс.

Тема Рождества вносила в освоенный уже жанр святочного рассказа новые мотивы – искупительной жертвы, всепрощения, примирения, раскаяния и, наряду с этим, мотивы евангельских притч и заповедей, как, например, мотив «возвращения блудного сына», столь частый в рассказах этого типа[509]509
  См., например: Серебровский. <Токарев Н. С.?> Блудный сын: Рождественский рассказ // Чтение для народа. 1887. Кн. 12. С. 86–99; Базен Рене. Вернулся: Рождественский рассказ // Нива. 1887. № 12. С. 1211–1216; Стерн А. В. Забытый: Рождественский рассказ // Нива. 1909. № 52. С. 909–911; N. Ольга. <Энгельгардт С. В.> Вечер на святках: Святочный рассказ // Газета Гатцука. 1882. № 1. С. 6–11; № 2. С. 26–30; № 3. С. 46–51; № 4. С. 67–71; № 5. С. 87–91; № 6. С. 106–108; № 7. С. 122–123.


[Закрыть]. Диккенс писал о Рождестве:

Это радостные дни – дни милосердия, доброты, всепрощения. Это единственные дни во всем календаре, когда люди, словно по молчаливому согласью, свободно раскрывают друг другу сердца и видят в своих ближних – даже в неимущих и обездоленных – таких же людей, как они сами, бредущих одной с ними дорогой к могиле, а не каких-то существ иной породы, которым подобает идти другим путем[510]510
  Диккенс Ч. Собр. соч. Т. 12. С. 11.


[Закрыть].

И русские писатели откликнулись на этот завет Диккенса. В 1861 году в «Русской беседе» начинают печататься «Записки из Мертвого дома» Достоевского. Целью этой книги было приобщение читателя к истинным чувствам и истинному знанию, свойственным народному взгляду на жизнь и утраченным верхним образованным слоем русского общества. Создавая «Записки», Достоевский счел необходимым включить в них главу, посвященную празднованию на каторге дня Рождества Христова[511]511
  Показательно, что «рождественские» фрагменты «Записок» были впервые напечатаны в предновогоднем номере газеты «Русский мир»; см.: Достоевский Ф. М. Записки из Мертвого дома // Русский мир. 1861. № 102. 31 декабря. С. 1703–1704.


[Закрыть]. Глава эта ценна не только фактографическим материалом, но и изображением того специфического состояния, в котором пребывают арестанты в связи с наступающим праздником. Поскольку очевидно, что заключенным этот день не может принести никаких кардинальных перемен, никаких существенных изменений в их жизни, чувства, которые они испытывают накануне и в день Рождества, оказываются исключительно праздничными – так сказать, переживанием Рождества в чистом виде. Достоевский стремится представить всю совокупность ощущений, которые охватывают человека, и впечатлений, которые он испытывает во время рождественских праздников.

Прежде всего, рассказчик отмечает, что еще задолго до наступления Рождества арестантов охватило состояние ожидания. Это ожидание изо дня в день становилось все более и более напряженным. По мере приближения праздника в остроге наблюдается общий подъем настроения, который объясняется важностью и значительностью наступающего момента:

Наступал праздник Рождества Христова. Арестанты ожидали его с какою-то торжественностью, и, глядя на них, я тоже стал ожидать чего-то необыкновенного[512]512
  Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972. Т. 4. С. 104. Далее ссылки на это издание даются в тексте в скобках; первое число – том, второе – страница.


[Закрыть].

Неудивительно поэтому, что глава о самом празднике начинается словом «наконец», которое отражает предшествующее нетерпение и как бы дает разрешение столь долгому ожиданию: «Наконец наступили праздники» (4, 104). Но чувство ожидания всегда связано с некоторым знанием сути предстоящего события и желанием или, напротив, нежеланием его свершения. Герои книги Достоевского, каторжане, ждут скорого наступления Рождества так, как будто бы им предстоит какая-то жизненно важная перемена:

Иные ходили с заботливым и суетливым видом единственно потому, что и другие были суетливы и заботливы, и хоть иным, например, ниоткуда не предстояло получить денег, они смотрели так, как будто и они тоже получат от кого-нибудь деньги, одним словом, все как будто ожидали к завтрашнему дню какой-то перемены, чего-то необыкновенного [курсив мой. – Е. Д.] (4, 104).

Арестанты ожидают праздник не только потому, что день Рождества был одним из трех дней в году, когда «арестант не мог быть выгнан на работу», что это был «настоящий неотъемлемый у арестанта праздник, признанный за ним формально законом» (4, 104): торжественность ожиданий «чего-то необыкновенного» – это было ожидание чуда. Возможность свершения чуда в день Рождества Христова как явления необыкновенного, неординарного, резко нарушающего привычное, будничное течение жизни и меняющего жизнь человека в лучшую сторону – пожалуй, наиболее отличительная особенность в восприятии этого дня. Мы увидим далее, что именно мотив «чуда», каким бы конкретным содержанием ни наполнялось это понятие, и становится ведущим мотивом рассказов с рождественской тематикой. Праздничное переживание, в основе которого лежит ожидание чуда, находит объяснение в содержании самого праздника Рождества, установленного в воспоминание о чудесном рождении в Вифлееме Иисуса Христа. Чудо, однажды свершившееся в этот день, многократно отзывается в судьбах людей, вселяя в них веру и надежду.

Вторая черта рождественских переживаний, отмеченная Достоевским, состоит в повышенной склонности к воспоминаниям, которая наблюдается у арестантов в канун и в день Рождества: «И наконец, кто знает, сколько воспоминаний должно было зашевелиться в душе этих отверженных при встрече такого дня» (4, 104). Перейдя от ожидания арестантами чуда («чего-то необыкновенного») к их воспоминаниям о далеком прошлом, Достоевский был прав: поскольку ожидания каторжан оказываются неоправданными, то неудивительно, что мысль их обращается к лучшему прошлому, и прежде всего к пережитым в прошлом праздничным дням: «Дни великих праздников резко отпечатываются в памяти простолюдинов, начиная с самого детства [курсив мой. – Е. Д.]» (4, 105). Достоевский осознает календарную природу воспоминаний: памятная дата провоцирует человека на мысленное воспроизведение событий и обстоятельств, имевших место в прошлом в то же самое календарное время. Эта особенность переживания календаря лежит в основе церковных календарных праздников, и в первую очередь Рождества, главный смысл которого состоит в воспоминаниях о рождении Иисуса Христа, чем и объясняется особое пристрастие «рождественской» литературы к мотиву воспоминаний.

Как уже отмечалось, в западной, а со временем и в русской традиции рождественские праздники приобрели сугубо семейный характер, это были, по выражению Достоевского, «дни семейного сбора», отчего и воспоминания о прошлом носили по преимуществу семейный характер, что соответствовало содержанию самого праздника, ибо вочеловечивание Бога – рождение младенца Иисуса – произошло в семейной обстановке. Отсюда в рождественских рассказах многочисленные мотивы, связанные с отношениями между членами одного семейства. Отсюда же и тема детства — как периода особой остроты и интенсивности переживания праздника Рождества[513]513
  Темы детства и Рождества в сознании людей часто переплетаются. З. Г. Минц пишет об этом в связи с Блоком: «Рождество – радостный праздник, уводящий в детство, несущий мифологическое чувство „вечного возврата“ и (т. к. возврат цикличен) – вечной неизменности основ бытия» (Минц З. Г. «Поэтика даты» и ранняя лирика Ал. Блока. С. 155).


[Закрыть].

И еще один момент, отмеченный Достоевским:

Кроме врожденного благоговения к великому дню, арестант бессознательно ощущал, что он этим соблюдением праздника будто соприкасался со всем миром, что не совсем же он, стало быть, отверженец, погибший человек, ломоть отрезанный, что и в остроге то же, что у людей [курсив мой. – Е. Д.] (4, 105).

Праздник Рождества, таким образом, становился днем единения всех людей, он приобщал отверженных ко всему человечеству, заставляя их самих видеть в себе человека.

Почти одновременно с рассказами о «рождественском чуде» в русской литературе появляются тексты о несоответствии действительности идее праздника Рождества. Одним из первых писателей, придавших такой поворот жанру рождественского рассказа, был М. Е. Салтыков-Щедрин. Его очерк «Святочный рассказ. Из путевых заметок чиновника» начинается с описания печального настроения рассказчика, который, вместо того чтобы наслаждаться «отрадами семейного очага», вынужден рождественским вечером ехать по казенной надобности. В деревенской избе, где ему пришлось остановиться на ночевку, он случайно оказывается свидетелем семейной трагедии – сын хозяев Петруня только что был отдан в солдаты. Это несоответствие жизни самой сути праздника, состоящей в «сборе людей» и их единении, и становится темой очерка[514]514
  См.: Салтыков-Щедрин М. Е. Святочный рассказ. Из путевых заметок чиновника (Из цикла «Невинные рассказы») // Салтыков (Щедрин) М. Е. Собр. соч. М., 1951. Т. 2. С. 124–142.


[Закрыть]. Тот же мотив разлуки на Рождество присутствует и в рассказе Л. А. Полонского «Любушка», но здесь он разрабатывается на материале истории народовольческого движения: старая няня в Рождественский сочельник вспоминает свою любимицу барскую дочь Любушку, которая, фиктивно выйдя замуж за поповского сына, уехала с ним в деревню, а потом была сослана за участие в революционной деятельности[515]515
  См.: Л. А. <Полонский Л. А.> Любушка: Святочный рассказ // Вестник Европы. 1878. Март. С. 201–229.


[Закрыть]. Таким образом, в русской литературе в рамках рассказа с рождественскими мотивами появляется его антагонистическая разновидность, которая получает большее распространение, нежели рассказы со счастливой развязкой на Рождество. Утопический сюжет о рождественском чуде замещается своей противоположностью – сюжетом о несвершившемся чуде на Рождество, что подчеркивает несоответствие жестокой и беспощадной действительности основным идеям праздника.