Текст книги "Иван, крестьянский сын"

Что касается Лёньки Анисимова, то он был всего лишь мертвецки пьян, отделался несколькими синяками и ссадинами, через несколько часов проснулся и ничего из происшедшего вспомнить не мог. Впрочем, это было подозрительно, но лишь поначалу – ведь его тоже извлекли из-под телеги, а после такого количества выпитого спиртного немудрено забыть все на свете. Очень скоро подозрения на его счет окончательно развеялись, так как он искренне недоумевал, как такое могло случиться, и с радостной улыбкой сообщал односельчанам, до какой степени ему повезло, что он был пьян до беспамятства, ведь всем известно – какая-то магическая сила хранит пьяниц в любых передрягах. С этим-то утверждением все были абсолютно согласны – если бы он был трезв, то непременно погиб бы, как Майоровы.

Впрочем, Галина Майорова не погибла. Ей сделали несколько операций, как в районной, так и в областной больнице. И везде она вызывала у медиков удивление своей живучестью: по их мнению, полученные травмы должны были убить женщину на месте, а она все еще жива, кочует из больницы в больницу, от хирурга к хирургу, и упорно не умирает. Галиной всегда занимались по остаточному принципу, полагая, что ей все равно уже ничто не поможет. И несмотря на это, тело Галины Майоровой было практически восстановлено, но без особых надежд на будущее. Ей требовался специальный уход, специальные процедуры, масса лекарственных препаратов. А нее не было на свете никого, кроме сына, который в том году отправился в первый класс Агеевской средней школы.

Он не пострадал физически от той катастрофы лишь потому, что родители хотели отдохнуть от забот и побыть вдвоем на лоне природы, как это бывает в их любимых идиллиях. Они оставляли его на попечение соседки, мамы Димы Ожегова. У нее же он жил, пока Галину Майорову не привезли домой.

У него самого о том страшном времени сохранились только смутные, туманные воспоминания. Просто куда-то исчез папа, а мамы долго не было, а когда она появилась снова, он ее даже не сразу узнал. Ребенку оставалось лишь принять все как есть, раз он не понимал, что же с ними случилось, и совсем не знал, как это исправить.

Дима не выдержал и вышел из дома, так и не дождавшись обеда. Ладно, пусть эти куклы сначала начирикаются и разойдутся по домам, ведь не до самого же вечера они будут тут сидеть… Хотя от них и этого можно ожидать… Нет, точно нет, вернется с работы отец и разгонит мелких пакостниц, и обязательно потребует еды… Вот тогда мама надуется, как капризная девчонка, у которой отняли любимую игрушку, и будет изображать оскорбленную невинность. А отец примет вид падишаха, повелителя, не удостаивающего даже взгляда провинившуюся супругу… Как знакома была Диме эта картина! Он видел это ежедневно и привык до тошноты.

Хотя остаться после школы без обеда не очень-то приятно.

Мальчишки собирались на школьном старом стадионе. На новом тоже можно было собираться, и он был окультурен, оборудован, приведен в надлежащий вид, за ним тщательно ухаживали. Но новый стадион вовсе не привлекал мальчишек, они и на уроках физкультуры, и на официальных соревнованиях не слишком-то охотно выходили на эту, как ее называли учителя, арену. Они, мальчишки, больше любили старый стадион, весь заросший, окруженный по периметру непролазным кустарником, что делало его глухим, таинственным, заброшенным. Сюда никто, кроме мальчишек, не заглядывал, это была их вотчина. Они устраивали там свои соревнования по футболу, армрестлингу и рассказыванию анекдотов. Окружавшие их кустарник, лебеда, репейник словно отгораживали их от всего мира, переносили на другую планету, где существовали только они сами и их футбол. И никаких проблем.

Ваня очень любил приходить сюда на футбол, но сам играл редко – у него не все и не всегда получалось, иногда он не помогал команде, а портил все дело, поэтому в игру его принимали неохотно, а он был не настолько азартный, чтобы переживать по этому поводу.

Гораздо большее удовольствие ему доставляло следить за развернувшимся перед его глазами сражением и болеть за тех, кто ему нравился, с кем он дружил. Точнее, ему казалось, что он с кем-то дружит. На самом деле он был одинаково далек и от тех, кто относился к нему дружелюбно, и от тех, кто был к нему равнодушен. Это происходило оттого, что вопиющая нищета Майоровых не позволяла ему по-настоящему сблизиться с кем-нибудь из сверстников.

И вообще, исторически в селе Агеево сложилось так, что к Майоровым никто не чувствовал особого расположения. За годы отсутствия в юности они стали здесь чужими, и вся последующая жизнь лишь подтверждала такое мнение. Мальчик, вдобавок, слишком рано повзрослел, и это также отделило его от всех остальных.

– Присоединяйся! – крикнул ему Дима Ожегов, когда он появился на старом стадионе. – Нам одного человека не хватает. Репников не пришел, они в город уехали до самого вечера.

Ваня не стал ломаться и присоединился к одной из команд. Он не проявлял искрометной активности, чтобы не навредить. Он давно смирился со своей врожденной неловкостью и старался, по возможности, не быть «слоном в посудной лавке», как он сам себя почитал.

Неожиданно он оказался один с мячом перед воротами, решился ударить и промазал.

Мальчишки засвистели, заулюлюкали.

Он покраснел.

– Ну, с кем не бывает… – неуверенно протянул Дима.

Только он, Дима Ожегов, в силу того, что они одно время очень тесно общались как родные братья, испытывал к приятелю сочувствие.

Правда, ему приходилось прятать свою жалость к обиженному судьбой Ване – того почему-то оскорбляла всякая к нему жалость.

Дима этому всегда удивлялся: надо же, не мальчишка ведь, а голь перекатная, и при этом смеет оскорбляться жалостью к себе!

Дисквалифицированный за неумение забивать голы в самых выгодных ситуациях, Ваня присел на краю площадки на старый, почти уже сгнивший ящик и стал следить за продолжением игры. Иногда он вздыхал от легкой зависти и думал, что однажды, когда у него появится свободное время, он обязательно займется своим развитием и обязательно тоже сможет виртуозно обращаться с футбольным мячом.

Пока же у него были другие дела и другие проблемы.

Прежде всего, он вспомнил об этом и снова глубоко вздохнул: его, ближе к вечеру, ждали колхозные механизаторы для очередного практического занятия. Два года назад, посоветовавшись с председателем, Ваня начал подрабатывать в колхозе, но ненадежная техника часто ломалась и подводила неопытного работника, поэтому решено было, как говорится, без отрыва от производства, научить Ваню разбираться в технических средствах. С первого же раза механизаторы обнаружили в своем ученике талант, который позволил ему очень скоро освоить весь парк сельскохозяйственных машин, имевшихся в районе. А теперь он мог самостоятельно починить не только какой-нибудь трактор, но и грузовик, а уж легковую машину любой марки он собирал и разбирал буквально с закрытыми глазами.

В селе его услуги по ремонту были очень востребованы, тем более что с ним можно было расплатиться не деньгами, а продуктами, да и денег она брал намного меньше, чем все остальные, и работал быстро и качественно, и – главное – не пил спиртного, а все другие специалисты требовали себе обязательно еще и выпивки.

Его душа искала себе путь развития и точки приложения сил, а еще он в своих увлечениях спасался от безнадежных мыслей и страха перед будущим, которое надвигалось неотвратимо и лишало последнего спокойствия.

Мысль о будущем отравила и удовольствие от игры в футбол, и удовольствие от просмотра чужой игры. Незаметно для себя Ваня нахмурился, отвлекся от спортивной баталии, и сидеть ему вдруг стало неудобно. Пришла в голову и извечная, надоевшая ему с раннего детства прагматическая правда о том, что футбол – это, без сомнения, приятно, но занятия в колхозе еще и полезны, и от умений, а вовсе не от футбола напрямую зависит его жизнь и процветание, и, в конце концов, когда станет-таки нормальным человеком, вот тогда он сможет гонять в футбол сколько душе угодно…

Ваня поднялся на ноги и отряхнул штаны от земли и травинок. На него сразу же обратили внимание.

– Ты куда? – спросил Дима.

– Мне пора, – сглотнув от обиды, ответил Ваня и ушел.

Под воздействием этой неутешительной правды он был вынужден отказывать даже в таких мелочах, которые мог себе позволить. Все хорошее, что только бывает в жизни, он привык откладывать на то гипотетическое, воображаемое время, когда он, по его выражению, «станет нормальным человеком». Он не очень ясно представлял себе, что именно это означает, и момент такого превращения казался ему слишком отдаленным, но у него была такая цель, и он к ней, по мере сил, старался двигаться.

Мешал недостаток знаний, но зато помогал полученный уже жизненный опыт.

И было очень трудно.

Так трудно, что даже иногда хотелось плакать.

В колхозе его появление не вызвало никакой особой реакции, он просто переоделся в свою «спецовку», как здесь называли грязную, пропитанную ГСМ одежду, в которой все работали, и подошел к трактористам, разобравшим мотор и искавшим в нем неполадки. Они возились с этим агрегатом уже полтора часа, спорили над ним до зубовного скрежета, но причина поломки ускользала от них, как вода в песок, и они уже готовы были дойти до рукоприкладства, хотя уж это точно не приблизило бы их к ответу.

А Ваня окинул мотор свежим взглядом и сразу определил, в чем дело.

Сначала трактористы молча переглядывались между собой и сердито посматривали на излишне прыткого ученика, потом проверили его версию.

Он оказался прав.

Тогда они посветлели, заулыбались и стали хлопать Ваню по плечам и по спине, как равного. Еще бы – он сэкономил им массу времени, которое они теперь могли употребить на другие дела.

А ему самому было крайне неловко от своей неожиданной правоты, настолько он не привык даже к маленьким своим успехам.

– Ванька! Ты – голова! – хвалили его трактористы.

Попутно они снова собирали мотор, улыбались Ване и предвкушали хорошую выпивку после рабочего дня.

Он улыбался им в ответ, машинально вертел в пальцах запчасти от сеялки и думал, что они ошибаются: он – не голова, а в первую очередь руки…

Кстати, насчет сеялки.

Надо бы ее собрать.

Ваня тут же отвлекся от посторонних размышлений и сосредоточился. Сеялки он много раз видел, но ему еще не приходилось с ними работать. А был интересно. Трактористов вызвали к председателю, Ваня остался один и без помех занялся сеялкой. Не спеша, очень тщательно продумывая каждое свое движение. Здесь он был самим собой и – главное – чувствовал, что может принести пользу.

Правда, пока что эта польза ничем значительным не отличалась от пользы, приносимой всеми остальными, а ему время от времени хотелось поразить мир каким-нибудь удивительным деянием… То есть он понимал, что ничего в нет выдающегося нет, ничего нет такого, что создало бы предпосылки для удивительного деяния.

Ведь он – самое ничтожное создание в селе Агеево.

Не умеет составлять программы для компьютера.

Не умеет даже забить гол в пустые ворота.

Между тем сеялка медленно, но верно приобретала свои характерные очертания, ее детали становились на свои места, в том числе и те детали, назначение которых Ваня еще не знал, но догадывался по логике устройства и функционирования всех автоматизированных механизмов. С него какой спрос – даже если собранная сеялка не станет работать или сломается, всегда все спишут на малолетство и неопытность, а он будет ремонтировать, разбирать и собирать, пока не выучит эту сеялку наизусть и пока эта сеялка не проявит себя с наилучшей стороны.

А она, рано или поздно, проявит.

В дверь заглянула доярка и уже было ушла, но в последний момент заметила среди груды замасленного металла Ваню и вернулась:

– Ай, Ванюша, это ты здесь, родимый!

– Здравствуйте, тетя Катя.

Она вошла и несколько минут глядела с умилением на мальчишечьи руки, на вихрастую голову и общую юношескую нескладность Вани. Однако его с виду нескладные руки неторопливыми, но зато очень точными движениями собирали железный агрегат и не останавливались ни на секунду.

У тети Кати на глазах выступили слезы:

– Ванюша, сынок! Это тебя здесь оставили работать, а сами сбежали, вино трескать? Ну, черти полосатые! Изверги!

Ваня поспешно воскликнул:

– Ой, нет, тетя Катя! Я сам решил собрать сеялку! Может быть, получится что-нибудь.

Она с подозрением покосилась на него:

– Точно сам? А то смотри, заступаешься за них, лодырей и шалопаев, а они… Я ведь и председателю сказать могу. Что это за моду завели – ребенок надрывается, а они шляются где-то…

– Он-то их и позвал, – ответил Ваня. – Что-то срочное, я уже забыл, что.

Она еще немного постояла, любуясь на его работу.

– Мамка-то как твоя?

– По-старому, тетя Катя.

– Не лучше?

– Да вроде нет.

При этом Ваня постарался не просто отвернуться, а вообще отошел в дальний угол мастерской, чтобы скрыть гримасу, от которой с каждым разом становилось все труднее и труднее избавиться. При встрече с ним люди всегда задавали одни и те же вопросы, и он давал на них одни и те же ответы, и все равно в вопросах не было подлинной заинтересованности, а в ответах – подлинной искренности, все это говорилось лишь для соблюдения пустой формальности. К тому же, это говорило о том, что люди его жалеют, а жалость оскорбительна, особенно если чувствуешь в себе некий потенциал, который никто больше не видит и не догадывается о нем, а в общем, никому на свете он не нужен, как бездомная собака – ведь ее тоже всем жалко.

– Ты долго будешь еще здесь возиться? – спросила тетя Катя.

– Наверное, да. А что?

– Слушай, отложи ты это развлечение на потом.

– А что случилось?

– Пойдем со мной.

Она схватила его за рукав и с энтузиазмом потащила за собой, он не успел даже вытереть черные от мазута руки.

– Куда?

Но его вопрос прозвучал запоздало, он и опомниться не успел, как очутился на улице. Тетя Катя вышагивала широко и быстро, ему оставалось лишь семенить за ней и пробовать время от времени упираться этому движению.

– Тетя Катя, мы куда?

– На ферму, конечно.

– Зачем?

Она бросила на него косой взгляд, раздраженная его непониманием.

– Зачем, зачем… Машина для доения не включается! Перегорела, что ли? А пастухи коров пригонят, что делать будем? Всех-то коров руками не выдоишь!

– А я-то здесь при чем?

– Как это – при чем?

Тетя Катя даже приостановилась.

Ваня принялся объяснять, с надеждой, что его отпустят и избавят от необходимости идти в коровник, потому что если в коровнике что-нибудь ломалось, то это было надолго и очень тяжело. Ни один мастер не хотел добровольно чинить неполадки в коровнике.

– Я никогда не ремонтировал доилку…

– Врешь! Я видела тебя с Семеном Шалаевым, ты на той неделе доилки разбирал… Ванька, на тебя рассчитываем. Раз председатель сам забрал ребят, то мы их уже не дождемся, а коров-то скоро пригонят!

После этого разоблачения ему оставалось лишь безропотно подчиниться сильной и цепкой, как клещи, руке тети Кати и явиться в коровник. При этом у него был обреченный вид – он уже знал, что застрял здесь до позднего вечера. И неважно, что пришлось всего лишь заменить вилку включения в сеть. Доярки, как всегда, решили подстраховаться и взяли его в заложники до тех пор, пока последняя и самая отстающая из них не закончила свою работу. После этого тетя Катя звонко расцеловала Ваню в обе щеки:

– Ах ты, мастер, золотые руки!

Но он, оскорбленный до глубины души потребительским отношением всех доярок ко всем мастерам, всячески уклонялся от ее поцелуев и не принимал никаких благодарностей. Кроме того, он слишком задержался тут, дома с мамой за это время могли случиться какие угодно неприятности, да и вообще, мало ли какие дела у него были запланированы на это время! А дояркам было все равно, лишь бы соблюсти свой интерес.

В конце концов, он вырвался от тети Кати.

– Фу, бука! – сказала она.

Он покраснел и бросился вон из коровника.

Первым делом побежал домой, но внезапно вспомнил, что оставил открытой мастерскую, а вернулись или нет трактористы, не знает. Охотников до этого добра встречалось много, держи ухо востро. Как председатель не борется с процветающим воровством, вряд ли это можно искоренить.

Но, к счастью, он издалека увидел в мастерских свет и знакомые очертания трактористов. Вздохнул с облегчением, снова развернулся и побежал к дому, как можно быстрее. Пусть там и не случилось ничего, все равно маму нужно проверить.

Он выскочил из кустов на тропинку, ведущую к их огороду, и остановился так, что ушиб ногу. Он увидел на пятачке рядом с сараем большой яркий автомобиль, наполовину скрытый углом дома. Эта дорогущая иномарка была здесь неуместна, на фоне отсутствия в самом селе асфальта и при свободно гуляющих по округе курах, гусях и в особенности индюках. Ваня тоскливо посмотрел на нее и свернул к старому школьному стадиону, где уже, конечно, никого из мальчишек не было. Только пустая проржавевшая до дыр эмалированная литровая кружка валялась с краю, обозначая одну из границ футбольных ворот. Ваня подошел к ней, постоял немного, раскачивая ее носком старого кеда, потом столкнул ее с места и стал бродить по площадке, а кружку пинал впереди себя, словно это был мяч.

Ему и так не очень-то хотелось домой, хотя надо было туда идти, а теперь вид этой красивой и неуместной машины совсем отбил у него желание возвращаться. Он знал, какую картину застанет там, и очень ясно представлял себе взгляд матери, который говорил об одном: не мешай мне наслаждаться последними днями, малыш, и ты будешь вознагражден. Если не сейчас, то в будущем.

И будущий отчим покосится на него с торжеством: пока мамаша в моих руках, ничего-то ты мне не сделаешь, сосунок!

И он действительно ничего не сделает.

Не может сделать.

Скорее бы этот кошмар закончился.

Со стадиона он направился к пруду, где долго сидел в кромешной темноте, слушая кваканье лягушек и оглушительный треск цикад и забывая отмахиваться от полчищ голодных комаров, в таком он был отчаянии.

А когда окончательно наступила ночь и деваться больше было некуда, ему пришлось все-таки вернуться домой.

Сначала он обошел дом кругом. Машины уже не было. Он с облегчением вздохнул и вошел во двор, запер его, а оттуда вошел в кухню.

Там горел свет.

Ваня на минутку зажмурился, потом сказал наугад:

– Привет, мам.

– Здравствуй, сынок.

Голос у нее был, как всегда, спокойный и усталый.

Он открыл глаза.

Галина сидела за столом, где совсем недавно пили чай и ели пышный кремовый торт. Галина сказала:

– Садись, сынок, чай еще горячий.

– Нет, спасибо, я не хочу.

– Как прошел день?

– Нормально.

– Как в школе?

– Хорошо.

– Ну, вот и слава Богу.

Она замолчала и устремила взгляд в чашку, где еще был чай. Весь этот разговор также был пустой формальностью, Ваня всей душой чувствовал его пустоту и равнодушие, но не мог хлопнуть дверью на больную маму и предъявлять свои права.

– Я устал, мам. Пойду спать.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Никто не называл это непонятное событие свадьбой. Это вообще трудно было как-либо назвать. Даже в селе Агеево, где людей нелегко было смутить, все осознавали противоестественность происходящего. Но никто ничего не мог сделать, чтобы помешать. Да и кому это было нужно?

Государственная регистрация брака – так это назвали в сельсовете и отослали будущих молодоженов в ЗАГС в районном центре. Ваня Майоров не принимал в этом никакого участия. Он прятался по углам от бурной деятельности, раздутой женихом, и угрюмо следил, как он возит маму по всем официальным кабинетам на своей роскошной машине, а мама тихо сияет от гордости и счастья.

Она ничего не хотела видеть и слышать, кроме того, что ей было приятно.

А Ваня здесь все видел и все понимал.

Он чувствовал всей душой, что он лишний, что он всем только мешает. Последние дни перед “регистрацией” он почти не заходил домой. Немного еды он брал с собой и ел свою сухомятку где придется, лишь бы никто этого не заметил. Да и эти простые продукты он ел неохотно, они казались ему горькими, будто он их украл. И спал он совсем мало – только закрывал глаза, как на него накатывались одинаковые страшные мысли, от которых не только сон убегал, но и вообще хоть в петлю лезь… Он вертелся с боку на бок, но уснуть не мог, как ни старался. У него было ощущение, что его затягивает в болото и нет возможности спастись.

В школе дела у него обстояли неважно из-за его нервозности и невнимательности, но учителя ему ничего не говорили на это, не принимали никаких карательных мер, потому что понимали, отчего это происходит, и это словно накладывало на всех печать молчания.

В колхозе было много работы, но и там он не мог отвлечься от душевного гнета. По рассеянности испортил новый станок, металлообрабатывающий, и безнадежно сломал бензопилу. Это довело Ваню до слез – даже любимое дело словно отвернулось от него, никто не хочет протянуть ему руку помощи!

– Вань, тебе бы отдохнуть… – неуверенно предложили ему механизаторы, не решаясь накричать на него и поставить ему в вину эти ошибки и эти последствия, хотя им и предстояло самим их исправлять.

Ваня опустил голову.

Их поддержал бригадир:

– Да, Вань, ты перекури пока… У тебя дома забот хватает. Ты, правда, отдохни. Всем отпуск нужен, а ты уже сколько тут у нас работаешь…

Ваня сглотнул и опустил голову еще ниже.

К хору присоединился и проходивший мимо председатель:

– Не возражай, Иван. Мы взрослые, нам лучше знать. Побудь несколько дней дома, отдохни, займись своими делами. А после… Ну… В общем, отдохни с недельку.

Ваня судорожно вздохнул, но головы не поднял.

Председатель придал голосу строгость:

– Да и к выпускным экзаменам тебе подготовиться не мешает. Я недавно говорил с директором школы, он жалуется на тебя, что вовсе ты учебу забросил, запустил. Нехорошо, Иван. Без знаний сейчас никуда, это тебе не послевоенное время… Не возражай мне, я знаю, что говорю! Тем более, у тебя есть способности, неужели тебе не обидно получать такие плохие оценки и из-за… временных неприятностей портить себе всю будущую жизнь?

Ваня и не возражал, сопел только.

Председатель умерил тон и мягко закончил свое внушение:

– Ты послушай меня, старика, Иван. Я тебе плохого не посоветую. Я тебе добра желаю, потому что хороший ты парень, а пропасть можешь ни за грош, если запустишь свои дела. Я понимаю, у тебя сейчас… не все складывается как тебе хочется. Так бывает, но именно сейчас тебе нужно разобраться, собраться и не раскисать… А потом будет поздно, ты ничего уже не сможешь изменить. Поэтому, Иван, берись за ум.

С этими нравоучениями Ваня согласился бы, если бы, наверное, ему было бы столько же лет, сколько и председателю. К счастью, тот не стал настаивать или требовать ответа, а пошел заниматься своими прямыми обязанностями, полагая свою миссию в отношении мальчика выполненной. Ведь ребенка некому наставить на путь истинный, он ведь фактически сирота, вырос без отца, а мать… Эх!

Даже говорить не хочется.

Бригадир подтолкнул Ваню локтем:

– Ты… Это… Иди пока. Нечего тебе тут делать, пока ты в таком состоянии.

Ваня шмыгнул носом.

– Да, а то еще что-нибудь сломаешь, – продолжил бригадир.

Ваня кивнул и ушел из мастерской.

На улице было очень хорошо. Было начало мая, только что завершились празднества в честь Дня Победы. После этого действительно должны были начаться четвертные, годовые контрольные работы и выпускные экзамены. Но Ваня не считал нужным разбиваться в лепешку ради хорошего аттестата. А зачем ему хороший аттестат? Какие преимущества он даст? Он что, в институт, что ли, поступать будет? Кто будет высчитывать его баллы? Ведь после школы он пойдет в сельхозтехникум, учиться на тракториста, а там принимают вовсе без вступительных экзаменов, даже без собеседования. Да и, по большому счету, учеба ему ничего полезного не даст, он по этой своей специальности уже все знает и умеет, ему нужна только официальная бумага, подтверждающая это, то есть диплом. И все, больше никаких планов, никаких возможностей, никакого выбора.

Просто он поставлен в такие условия.

Поскольку его временно отстранили от работы в колхозе, у него появилось свободное время, к которому он не привык и не знал, как его с толком использовать. Сначала он отправился гулять пешком и ушел очень далеко. К тому же он так задумался, что не узнал местность и чуть было не заблудился, когда обратил внимание на окружающее.

Но потом он увидел знакомые ориентиры, определился с направлением и, как ни странно, ощутил легкое разочарование. Вот хорошо было бы на самом деле заблудиться и не вернуться домой! Хотя, конечно, его найдут, и довольно скоро, он же не скрывается специально, и вернут его домой насильно. Мама расстроится, но это ничего кардинальным образом не изменит: замужество ее, равносильное самоубийству, все равно состоится, а он, Ваня, лишь навлечет на свою голову неприятности.

Как будто у него и без того мало неприятностей!

Да и не получится у него заблудиться – он же почти весь район знает назубок. Плохим он был бы пахарем, если бы не знал! Да и с пастухами, и с конюхами ему тоже приходилось много работать, когда он был младше.

А еще – он специально ездил по всей территории района, из-за одной своей идеи, увлечения, которое он, должно быть, унаследовал от отца. Не напрямую, так как они с отцом на эту тему не общались, если не считать общением такие же пустые формальные вопросы, ответы и замечания, какие до сих пор продолжаются у него с матерью. Между родителями и ребенком никогда не существовало особой близости, так что теперь, когда со дня смерти Алексея Майорова прошло много лет, его сын называет его “отец” и не в силах даже мысленно обратиться к нему ласково “папа”.

Но однажды наступил день – Ваня учился всего лишь во втором классе – и он добрался до массы бумаг отца, в беспорядке сваленных в маленькой комнатке, которая считалась рабочим кабинетом агеевского таланта-самородка. Некому было запретить ребенку читать эти бумаги, объяснить ему, что еще рано интересоваться такими вещами, что он может по незнанию испортить, навсегда уничтожить уникальные записи об исследованиях по селекции.

Ваня пока ничего не понимал в этих исследованиях, но читал бумаги очень внимательно. Читал много раз, некоторые тексты мог цитировать наизусть, да вот беда – некому было цитировать. Это никому не было нужно, кроме Вани.

Подрастая, он начал почему-то ценить эти документы, единственное материальное свидетельство о существовании отца на земле, единственную о нем память.

А когда он из любопытства стал изучать специальную литературу по той проблематике, которой занимался отец, то сразу же увлекся до самозабвения и решил, что именно в этой области он будет спасаться от ужаса повседневности.

От нетерпения он едва смог дождаться наступления весны, чтобы восстановить слегка покосившийся за эти годы самодельный парник, поставленный отцом для проведения своих экспериментов. И стал экспериментировать сам.

К этому делу он, как всегда, подошел без суеты и спешки, основательно.

Он с детства так подходил к любому делу.

В селе было не так уж много специальной литературы по растениеводству и селекции, поэтому загоревшийся мальчик записался еще и в районную библиотеку, где, в общем, с такой литературой тоже было не густо, и даже в сельскохозяйственный техникум, где его приняли отнюдь не с распростертыми объятиями, поскольку он не являлся их учащимся, да и своим собственным учащимся они не всегда доверяли.

Он удивлялся, как отец мог преодолевать столь могучее сопротивление, обладая, по словам взрослых, хорошо помнивших его, до неприличия мягким характером.

Впрочем, у отца были свои личные книги по любимой тематике. Немного. Но это были буквально его настольные книги, основные работы, без которых его вообще невозможно было бы понять. Именно эти книги помогли Ване, как выразилась учительница биологии, “овладеть материалом”. Остальное зависело от таланта, упорства и трудолюбия самого мальчика.

Упорства и трудолюбия у него было хоть отбавляй, да и талант, как выяснилось впоследствии, тоже имел место быть.

Сначала Ваня побаивался осуществлять идеи отца на практике – считал, что не обладает достаточными способностями. А еще, если честно, его смущала недопустимая мысль: а вдруг отец ошибался, и ничего такого вырастить не получится?

Ваня долго колебался, перечитывал бумаги, давно уже им собственноручно систематизированные и приведенные в надлежащий, по его мнению, вид.

А потом он устал откладывать решение проблемы на будущее и, несмотря на волнение, решился вырастить несколько грядок по предложенной отцом технологии.

О чудо!

У него получилось!

Тогда он осмелел и двинулся дальше, без малейшей поддержки, на свой страх и риск. Он проверил на практике все идеи отца, которые ему удалось выудить из бумаг. Он проверил даже то, что отец разработал теоретически, а сам проверить не успел. Ваня был удовлетворен – отец во всем оказался прав, и его технологию вполне можно было бы пустить в производство, и ее запустили бы, если б кто-нибудь занялся продвижением проекта, какой-нибудь настоящий специалист в этой области, а не мальчишка-школьник, даже не подозревающий о том, что в его руках очутилось подлинное сокровище, которое способно принести ощутимую пользу людям, а автору и его наследникам – вечное благосостояние.

Но для этого к бумагам Алексея Майорова надо было подойти с умом, а Ваня и не догадывался об этом – он просто не знал, как ученые вообще поступают со своими бумагами. Он не знал, что ему делать с исследованиями отца.

И некому было подсказать.

Но Ваня на этом не остановился.

К этому моменту у него возникло много своих идей, но они никак не были связаны с овощами, которыми занимался Алексей Майоров. Ване не давали покоя его любимые фрукты – яблоки. Отец не коснулся их даже походя, а вот сын сразу ими увлекся, поставил перед собой несколько общих вопросов и цель: вырастить золотые яблоки.

Он увидел их во сне и с тех пор не знал другой мечты, кроме как сотворить золотые яблоки. Он ринулся изучать горы литературы по этому вопросу, прочитал и даже переписал все статьи и параграфы, которые смог найти в районе. За книгами и журналами он ездил по соседним селам и по селам соседних районов и не стеснялся спрашивать об этом чужих людей, а вот от всех своих знакомых всячески таился, так что никто не знал о его мечте.

В этом был и свой плюс – никто не смеялся над ней, не издевался, не поливал грязью, не лишал ее волшебного, сказочного ореола.

Ваня сам занимался огородными, приусадебными делами, поскольку маму, конечно же, допускать к сельскохозяйственным делам было нельзя, даже если бы она хотела. Поэтому тут Ваня мог делать что угодно, не вызывая лишних вопросов и не стесняясь никого.