Текст книги "Стрекозка Горгона"

Глава 4

Таня не помнила, когда тётя с детьми появилась в её жизни, зато Николай помнил, рассказывал. Для него, росшего в таборе, тот день слишком необыкновенным был, заставлял удивляться чуть не на каждом шагу, потому помнил он всё в подробностях. Он вспоминал, что мать с утра заставила его искупаться, Семена вымыла, одела в самое лучшее, что у них было, и повела в сторону стоявшего на горе за дубравой барского дома. Чем ближе подходили, тем больше волновалась мать, возле реки уже в виду большой усадьбы присела на скамейку, заплакала. Может быть, и не хватило б у неё смелости в родительский дом зайти, но бабы, что в реке бельё полоскали, переговариваясь весело, увидали их, подошли полюбопытствовать, кто такие. Одна из них, узнав мать, хоть и была та одета по-цыгански, ахнула:

– Анастасия Павловна, Вы ль это, голубушка наша?!

И на колени перед ней бухнулась. Николай этим поражен был, поскольку ни разу никто на его глазах перед мамой на колени не вставал. Кто-то из девок побежал в гору что есть мочи с криком:

– Барышня нашлась! Настасья Павловна объявилась!

Одна баба Сеньку толстяка забрала, другая взяла Николая за руку, матери помогли подняться, подталкивая, повели к дому. Говорили что-то, плакали все. Перед домом какая-то баба предложила:

– Настасья Павловна, может, Вы пока деток-то с нами оставите, а сами в дом ступайте.

Николая это напугало.

– Нет уж, со мной пойдут, иль и мне ходить незачем, – ответила мать.

Так и зашли в дом в сопровождении баб да девок. Там уже ждали. Николай не мог сказать точно, понравились ли ему с первого раза эти люди. Высокая худощавая женщина в темном платье – тогда он ещё не знал, что это бабушка – показалась ему строгой чересчур, но когда мать на колени перед ней упала, подняла её, обняла и тоже заплакала, то есть не такой уж и строгой была. И высокий сухопарый мужчина в военном мундире сначала грозным показался, а потом тоже плакать стал. А на тётю глянув, мальчик удивился, как сильно она на маму похожа.

Коле пятый год шёл тогда, однако смог он почувствовать, что маме здесь рады, а ему и Сене – нет. Их усадили на скамью возле окна, не позволяли слезать, бабы шептали: «Тихонько ведите себя, не балуйте!» Смотрели взрослые на них как будто осуждающе. Коля даже подумал, что выпачкаться по дороге успел, потому на него строго смотрят. Оглядел штаны и рубашку, не заметил ничего…

И тут влетела маленькая девочка, одного роста с Семеном: в коротком беленьком платьишке, с пушистыми-пушистыми волосиками – не светлыми, и не тёмными, большеглазая, с улыбкой до ушей. Остановилась посередине комнаты, посмотрела внимательно на детей, засмеялась громко, и с криком восторга кинулась к ним. Схватила за руку Сеню, стянула со стула, и – давай обниматься с ним. Но какая– то молодка девочку эту, Танюшу, подхватила на руки, унесла, и Николаю стало обидно, что она и его не успела обнять. Но через некоторое время девочка появилась из другой двери: на четвереньках шустро проползла под ногами у торчащих там баб и снова была рядом. Причем приволокла деревянного коня на колесиках и сунула веревку в руки Сеньке:

– На! Играй!

У того от восторга глаза на лоб полезли. А потом посмотрела на Николая, повертела головой кокетливо, похихикала и спросила:

– Ты кто? Мой друг, правда?

И строгие взрослые тоже заулыбались сквозь слёзы, глядя на них. Таня взяла за одну руку Николая, за другую – Семена и повела за собой. И уже никто не препятствовал. В помещении, куда привела их Таня, было много игрушек – деревянных, тряпичных, железных, фарфоровых; и на полу, и на скамьях, и на столе, и на окнах. Сеня оставил коня, стал неторопливо рассматривать эти, одну за другой. Коля сначала заинтересовался выструганным из дерева мужичком с топором в руках. Его позабавило очень: если дергать за одну палочку, то и мужичок двигался, как будто колол поставленное перед ним полено. Потом появился высокий (на взгляд четырехлетнего) мальчик – Антон, смотрел неодобрительно. Однако Таня вытребовала, чтобы он достал из шкафа коробку с солдатиками. Тот был недоволен, но повиновался, и Коля решил, что эта девочка тут главная. А когда коробка была открыта, и мальчик стал важно доставать одного за другим оловянных солдатиков, Коля уже забыл обо всём – больше ничто другое его не интересовало. В таборе у них кое-какие игрушки бывали, но простенькие, а то, что он увидел здесь, воистину было чудом! Пешие солдатики его не особо заинтересовали, но зато кавалеристы в восторг привели. Кони со всадниками – совсем как настоящие, только маленькие, твердые. Коля вертел в руках, разглядывал одного, другого, налюбоваться не мог. Уж до чего похоже кони сделаны были: и морды, и уши, и копыта, и причём все в разных позах: один конь спокойно стоит, другой бежит как будто, третий только ногу поднял. Одного всадника Коля засунул в карман – а как удержаться было? Но девочка прикрикнула строго: «Нельзя так! Тоша обидится, и всё заберет!» Спорить с ней Коля не мог, вернул.

Сколько времени просидел Николай, словно зачарованный, над солдатиками, не помнил. Но вот пришли взрослые. Бабушка слёзы утирала, дед молчал, угрюмо наблюдая за детьми, мать и тётя уселись возле окна и заговорили меж собой какими-то непонятными словами. Слова, которые в таборе произносятся, Коля знал, те, что на базарах от нецыган слышал – тоже. А о чём говорят мама и тётя, понять не мог. Решил, что раз тётя с мамой так сильно похожи, то им без разницы, какую ерунду произносить – всё равно поймут друг друга. Потом детей кормили чем-то. Чем и как, Коля не помнил, потому что думал только о солдатиках, оставленных в другой комнате. Потом мать сказала, что пора уходить. Их провожали и дед, и бабушка, но они лишь на крыльцо вышли, а тётя с маленькой Таней шла с ними чуть ли не полдорог и. И говорили они ме ж собой, говорили, и всё непонятно. Дети получили в подарок какие-то игрушки, Коля не помнил, какие – не солдатиков!

В таборе заявил, что Таня ему так понравилась, что он на ней обязательно женится. Мама испугалась, переубеждать стала: сказала, что Таня и так родная, она сестра ему, а на сестрах нельзя жениться. Да и зачем? Муж с женой разругаться могут и разойтись, а брат и сестра – это навсегда, это крепче. Даже если вдруг и поругаются меж собой, то ненадолго, потому что всё равно останутся родными. И строго-настрого наказала больше не говорить таких глупостей – а то с Таней не позволят играть.

Часто дети в то лето встречались. А когда табор с места двинулся, на прощанье Антон всё ж подарил ему двух солдатиков – музыканта на коне, поднёсшего трубу к губам, и улана с пикой. И всю следующую зиму Коля мечтал о новой встрече с егозой Таней. Ему часто снились солдатики и она – хохочущая, кокетливо вопрошающая «Ты мой друг, правда?»

Глава 5

Анастасия исчезновение своё объяснила тем, что память потеряла: шла-шла куда-то по дороге, не зная, зачем. На гнали её цыгане, расспрашивать стали, а поскольку не могла девица вспомнить, кто такая и откуда, взяли к себе. И только после рождения второго сына, Сенечки, память вернулась. Целищевым можно было бы и далее делать перед обществом вид, что дочь не нашлась, но отец, проведя бессонную ночь, на следующий день сам поехал в табор. Поговорил со старшими, познакомился с тем, кто стал ему зятем. И понравился ему молодой цыган! Почтительным тот оказался, говорил уважительно, при этом тесть отметил у него волевой смелый взгляд, как у людей, обладающих властью. В таборе тот не последнее место занимал, и по всему видать, богатым был: оружие на нем самом и сбруя на лошади золотом да серебром сверкали.

– Эх, ежели бы он дворянином был, иль хотя бы купцом, а не цыганом, то лучшего для дочери я бы и не желал! – сокрушался Павел Анисимович. – Ведь ты под у май, вон у Стюры зять горьким пьяницей оказался, а у Селезневых – картежник, все приданое жены спустил, и говорят, что жену поколачивает. А этот, наш-то, похоже, что надежнее. Как несправедливо, что он – цыган!

И он даже предложил зятю в доме его жить, сказал, что раз сыновей у него забрал Господь, то готов принять его, отца своих внуков. Общество, мол, поначалу возмущено будет, но привыкнут, и тот хорошим поведением сможет со временем уважение завоевать. Кхамоло отказался, и отказался столь категорично, усмехнувшись презрительно, как будто ему вместо заслуженной груды золота медный грошик к ногам бросили. Целищев не стал настаивать. Долго рассуждали они, как дальше жить, поскольку старый отец желал видеться с дочерью, с внуками (хоть и цыганята, а – родная кровь!), а цыган не хотел жену терять. А сама Анастасия Павловна стала уже равнодушна к своей судьбе: жизнь в чуждом для нее мире сделала её безвольной. Она в таборе была чужой по крови, не могла прижиться, но знала, что и общество дворянское уже отторгло её, там для всех она, как прокаженная. В то лето табор долго стоял возле их имения, а на зиму пошел в Малороссию, вместе с ним ушла и Анастасия с детьми. Кхамоло пообещал вернуться следующей весной. Чтобы выполнил он обещание, Павел Анисимович сказал, что большой луг на берегу Аргунки, за дубравой, будет отныне за Анастасией числиться, и что могут цыгане приходить и располагаться на нем в любое время. И весной цыгане пришли, снова лето провели цыганята вместе с Телятьевыми, а на зиму ушли туда, где теплее. Когда умерла Анна, Анастасия больше не стала родителей покидать. Зиму с сыновьями проводила в имении, а весной, когда появлялся табор, уходила к мужу. Потом и Кхамоло далеко уходить перестал, кое-кто из их табора к оседлой жизни перешел, в городах неподалёку приют нашли.

Так Николай с Семеном стали жить в одном доме с Татьяной. Сергея и Юрия Лапиных сюда часто привозила их бабушка, Глафира Ивановна, которая Прасковье Евдокимовне приходилась двоюродной сестрой. Дом Лапиных был в уезде единственным (кроме родительского), где принимали цыганят и их мать. Поскольку мальчики крепко сдружились, то когда к Сергею были посланы учителя из Петербурга, тот настоял, чтобы Николай (иль КалО – таким именем того звали в таборе) учился вместе с ним. А после те же учителя занимались с Юриком, Сеней и Таней.

Глава 6

То ль Серж, то ль Кало первым назвал Танюшу стрекозой, не помнили, но она и впрямь была похожа на стрекозу – шустрая, юркая, как стрекозка, и к тому же худенькая, с огромными глазищами в пол-лица не совсем понятного цвета. В лесу глаза её бывали ярко-зелеными, как листья липы с капельками росы, на берегу реки иль озера синели, а когда на небо засматривалась, в бирюзе их поблескивали золотые искорки. Чем не стрекоза?

Сержа, Таню и Кало родня прозвала лихой троицей, очень они озорничать любили, шумными, опасными играми увлекались. Юрий, что был младше Танюши всего на полгода, тоже рад был принимать участие во всех их затеях, но частенько болел, и, похоже, виной тому опять же была их «лихая троица». Как-то раз зимой Таня придумала повторить Суворовский переход через Альпы, в «армию» набрали ребятишек крестьянских. Гор поблизости не было, но зато по лесу проходил очень глубокий овраг, который дети сочли вполне подходящим. Для перехода выбрали самый высокий и отвесный склон. Почти все дети, покувыркавшись, побарахтавшись в глубоких сугробах, «взяли приступом», выбрались на другую сторону, а Юрий застрял – его нога попала под упавшее дерево, не заметное в снегу, и просидеть в западне пришлось долго. Пока его хватились, пока вытащили, пока домой доставили, он успел промерзнуть насквозь, и как потом ни оттирали, ни отпаивали, он всё равно расхворался. Бабушка строго отчитала Сергея и Татьяну, потребовала, чтобы они больше не таскали за собой ребенка. «Вы, фронтеры-понтеры, творите что хотите, вам, как вижу, ничего не делается, но уж Юрика мучить я вам не позволю»

Семёна сия троица брала не всегда и не везде по другой причине: ему самому военные игры не нравились, он рос неповоротливым увальнем, мечтательным, добродушным, больше всего желал научиться играть на скрипке лучше всех. Как-то летом взяли его с собой в игру, и из одного «штаба» отправили с донесением в другой, потом и сами пошли туда, но Сени не обнаружили. Выходило, что связной не дошел. В плен, что ль, к кому попал? Отправились на поиски и обнаружили мальчишку возле поваленной ветром сосны. Ствол её расщепился и обломался неровно: острые щепы, лучины разной длины и толщины торчали из высокого пня. Сеня проводил пальцем по ним или дергал за самые высокие и тонкие лучины и резко отпускал, а они отзывались разными голосами: «Тре-ень!» «Ди-и-инь». И слушал, как заворожённый. Когда Николай грозно окликнул его, обернулся со счастливым видом: «Кало! Ты послушай, как эта сосна звенит! Из неё бы, пожалуй, надо скрипок наделать! Как жаль, что я не умею этого!» Семён, найдя поющее дерево, был так очарован, что обо всём позабыл, и не сразу понял, за что его старший брат отругать хочет. Ну как такого в военные игры брать, если он с ролью связного справиться не мог!

Антон был старше Тани на семь лет, стеснялся ребячиться вместе с малышней. Хотя с Николаем и Сергеем он всё ж успел поиграть. Когда его просили помочь со строительством редута, равелина иль какого другого укрепления, он не отказывался: сначала у деда выспрашивал, как это всё должно выглядеть, чертежи составлял, потом руководил младшими. Иногда и сам увлекался до того, что в игре принимал участие. Бывало, что мать иль тётя пошлют его за малышней, так как подходило время обеда, а он, найдя их, видит, что у них там «бой» в самом разгаре, изображал из себя парламентера, просившего о мире, или адъютанта главнокомандующего, который передавал приказ о передислокации. Но когда Антону двенадцатый год пошёл, его в кадетский корпус отправили, и старший брат исчез из жизни Тани надолго.

Глава 7

В лапинском доме на верхнем его этаже жила, скрытая от всех, младшая сестра Глафиры Ивановны, Софья. Её жених умер накануне свадьбы, и девушка от горя заговариваться стала. С ней бывало всяко: случались и помрачнения рассудка, бывали и светлые дни, но с обществом видеться она более не могла. Родные спрятали её от людей. Всем было объявлено, что девица в монастырь далёкий увезена. И только самые-самые близкие, да немногие верные слуги знали, что монастырём для неё стал дом старшей сестры. Случалось с Софьей иногда, что она, как бы в беспамятство впав, пророчествовать начинала. Говорила, как в воду глядела. Раз, когда еще молодая Прасковья Евдокимовна была у неё и, наверное, слишком жалостливо смотрела на затворницу, сказала:

– А ты, Прасковья, над моей-то судьбой не плачь. Береги слёзы, тебе они самой понадобятся. Проживёшь ты долго, да только и будешь знать, что хоронить одного за другим.

Когда пропала Анастасия, Павел Анисимович приказал крестьянам реку облазить, лес прочёсывать, а Прасковья кинулась к Лапиным, к Софье. И та, уйдя в себя, посидев с закрытыми глазами некоторое время, пошептав что-то, подумав, сказала:

– Жива она, не ищите по рекам-то. Цыгане её свели.

Прасковья Евдокимовна послала сыновей с помощниками табору вдогонку, да цыгане умели прятать украденное. Сколько ни догоняли кибиток, телег цыганских, а все были не те, другие…

Сергей уже большеньким был, когда Глафира Ивановна осмелилась его сестре показать, и он запомнил эту странную женщину: похожа на бабушку, но задумчивая, грустная очень. Она разглядывала его долго, мальчик ёжился под пристальным взглядом, но при нём Софья Ивановна сказала только:

– Пригоженький мальчонка, ишь как на мать-то свою похож.

Мать Сергея приезжала в имение только раз и даже не подозревала о существовании тётки, но та с верхнего этажа, из своей кельи наблюдала за ней, оценила красоту невестки.

Сергей потом уже тайком от бабушки иногда забирался наверх и подсматривал в щелочку за чудной затворницей: то она, растрёпанная, неприбранная по комнате с причитаниями ходила, громко ругала кого-то, хотя рядом никого не было, то потом он видел её причёсанной, одетой аккуратно, сидящей тихонько у окна. Один раз, когда Софья была такой задумчивой, пригорюнившейся вдаль глядела, осмелился зайти в комнату, остановился смущенный и любопытствующий перед нею. И она подозвала его к себе, снова внимательно разглядывала, добрыми были её глаза, добрыми и печальными. Сказала ему:

– Каким ты пригожим растёшь! А ведь и у меня такой же внучок мог бы быть, да вот не позволил мне Господь замуж выйти, не дал счастья. – К окну отвернулась, повздыхала о чем-то, спросила Сергея. – Глафира говорит, что тебя женихом внучки Прасковьиной считают, Татьяны? А сам-то ты как, душа твоя не против, чтоб её невестой звать?

Серёжа ответил уверенно:

– Не против. Она хорошая, веселая, я люблю с ней играть.

– А красивая?

– Красивая! – уверенно ответил мальчик. – Стрекозка гораздо лучше других девочек. Не боится ничего, не ноет.

– Стрекозка, говоришь? – переспросила женщина, улыбнувшись. – Послушай, Сережа, что я скажу. Ты не бросай её, когда большим будешь, только на ней женись, ни на ком другом. А то заболеет твоя стрекозка с горя, если ты её оставишь, страшней, чем я, сделается. Ты ведь подглядывал в щелочку-то, видел, когда мне худо было, какая я страшная бываю?

– Видел, – признался мальчик. – А это потому, что Ваш жених на какой-то другой девочке женился, да?

– Нет, милый, он бы не женился на другой. У меня жениха Господь забрал.

– Как забрал?

– К себе взял, видать, Господу он зачем-то понадобился. Умер мой жених. А ты не бойся, ты подольше поживёшь. Только не бросай Таню, она тебе помощницей доброй будет.

– Хорошо. Не брошу, – согласился мальчик.

Их и вправду бабушки и дедушка в шутку называли женихом и невестой, Сергей ничего против не имел, но частенько, споря с Таней из-за каких-нибудь пустяков, говорил: «А вот не женюсь на тебе, если ты такая. Если будешь слушаться, тогда только женюсь!» А после разговора с затворницей Софьей больше себе подобных слов не позволял.

А Софья Ивановна потом вдруг странные вещи творить начала. Возьмёт какую-нибудь вещь, да бросит вверх, над собой, и ждёт, когда она ей на голову упадет: то чашку, то ложку, то платок свой, то что и потяжелее. Бросит вверх чашку, и наблюдает, куда она полетит. Иль в окно высунется, да тоже вверх что попало бросает. А когда упадёт чашка ей же на голову иль рядом да разобьётся, она как будто удивится этому: всё думает о чем-то, думает. Посуду у неё оставлять не стали, как поела, так сразу же уносили, также вынесли из комнаты всё, что она поднять могла. Больше месяца такое продолжалось, и все время Софья молча размышляла о чём-то, ничего ни сестре, ни служанке не объясняла. Потом, видимо, к какой-то важной для неё мысли пришла и велела сестру позвать. И попросила Глафиру Ивановну в монастырь её отвезти. Сказала, что пора ей грехи свои замаливать.

– Да какие у тебя грехи, Софьюшка? Когда ты согрешить-то успела, разве чашки разбитые грехом считаешь? – всплеснула руками сестра.

– Нет, Глашенька. Ты пойми: я ведь все эти годы только о том и думала, какой Господь злой да нехороший, ни за что меня наказал, жениха милого отняв, не дав замужем-то ни денечка побыть. Если б я дитё завести успела, так хоть какая-то радость в жизни была. А я радость получала, только кулачком своим слабеньким Господу грозя, словом нехорошим о Нем отзываясь, проклятья в Его адрес посылая. Изощрялась, проклятья выдумывая. А что выходило-то? Вот брошу я чашку вверх, а она, как ни старайся, до неба-то не долетает, плюну я вверх, всё вниз падает. Вспомнила я поговорку, о том, что против ветра не плюют, вот и испытывала. Видно, и с проклятьями моими то же происходило – как ни старалась, не к Нему они шли, а обратно, на мою ж голову. Или на тебя, поскольку ты со мной рядышком. Поняла я, что в этом и есть мой главный грех, что гордыня это. Думаю сейчас, не из-за меня ли ты и мужа, и сына, и доченьку схоронила? Может, это я смерть-то к ним приманила, а? Каяться мне надо в своих грехах, горько каяться… Как виновата-то я перед тобой. Хорошо, что хоть Саша-то остался у тебя, и детки у него растут. Боюсь, как бы ещё и на них беду не накликать. Так что отвези меня в монастырь, Глашенька, буду отмаливать грехи свои. Может, и успею еще до смерти-то прощение заслужить, да хоть внукам твоим счастливую долю выпросить. Виновата я, ой виновата…

Поплакали женщины вместе, вспоминая все беды, что на них обрушивались, да и отвезла Глафира сестру в монастырь. И там Софья, наконец-то, покой обрела, перестала метаться, сказала, что душа её больше не мучается, что давно надо было сюда переехать, да сама не понимала, не ведала, где радость-то находится.