Текст книги "Чудовище южных окраин"

9. ЧУДОВИЩЕ

Я объелся накануне меда, и наутро у меня поднялась температура. Лежа на нарах, я слушал, как Гримнир переругивается с Исангардом, и каждое их слово болезненно резало мне слух. Наверное, я здорово заболел, подумал я в ужасе, а как же чудовище? Я не допущу, чтобы этот человек отправился на подвиг без меня. В конце концов, я ведь тоже что-нибудь значу, верно?

Они обсуждали, может ли тот, кто не выдержал какое-то там дурацкое испытание, считаться героем и совершать подвиги.

– Я тебя и спрашивать не буду, – говорил Исангард.

– Тебе же хуже, пойми, – гудел Гримнир басом. – Вот сейчас этот змей тебя убьет. Так?

– Так, – равнодушно соглашался Исангард.

– И куда ты попадешь?

Исангард неожиданно заинтересовался.

– И куда я, по-твоему, попаду?

– В хель! – с мрачным торжеством объявил Гримнир.

– Да-а?

Я услышал в голосе моего друга насмешку и порадовался. Надо же, какой несгибаемый. Его каким-то хелем пугают, а ему хоть бы что. Знай наших.

– Хель, мой юный неопытный друг, это мрачное-мрачное подземное царство, где нет ни надежды, ни новой жизни. Одно сплошное зловоние, отчаяние и гниль. Понял?

У нас это называется зиндан, подумал я в полубреду. Надо же, как профессионально запугивает.

– Если бы ты был посвящен в таинства, ты бы знал, – продолжал Гримнир, – что храбрым воинам – ВОИНАМ – уготована вальгалла. Это совершенно иное дело. Там все время пьют, едят, убивают друг друга и развлекаются с женщинами.

– Едят – это хорошо, – задумчиво сказал Исангард. – Кстати, Гримнир, а хлеба у тебя тут нет?

Гримнир с досадой хлопнул себя ладонью по колену.

– Ты пойми, – шумно вздохнул он, – ты мне нравишься. И мне обидно, что тебя ждет такой конец. Обидно! Почему ты, например, не признаешь великого Одина?

– Как это – не признаю? – удивился Исангард. – Один – вполне приличный бог, я же ничего не имею против. Я любого бога уважаю, поверь.

– Ты что же, – с подозрением спросил Гримнир, – и восточным божествам поклонялся?

– Особо не поклонялся, но когда встречал – кланялся. Шея не отвалится.

Гримнир гнул свое:

– Ты северянин, ты должен в своих богов верить, а чужих игнорировать.

– Извини, но ты слабо себе это представляешь. Боги не спрашивают, веришь ты в них или нет. Они живут в своих владениях и требуют почтительности. Вот попаду во владения Одина – буду почитать Одина.

– Считай, что ты в них уже попал.

– Ну и что теперь?

– А то, что ты самозванец, и никакой ты не воин, и змея тебе не убить, как бы ты ни старался. А после смерти тебя ждет хель.

– Очень страшно, Гримнир.

– Безумец! – взревел Гримнир, но Исангарда так просто не пронять.

– Не ори, – сказал он злобно. – Разбудишь мне Коду. Он, по-моему, заболел. Пускай спит, не хочу брать его с собой.

– Я не сплю, – хрипло произнес я из-за печки.

– Ну вот, – сказал Исангард, и по его голосу я понял, что он расстроился.

А дальше началось безобразие. Исангард хотел, чтобы я остался дома с Гримниром и Имлах и никуда не ходил, а лежал бы на соломе и всячески берег себя. Но я устроил ему форменный скандал. Я протестовал, кричал о дискриминации, моргал глазами и мотал ушами, визжал, разбрызгивая слезы, и колотил его кулаками по груди. В конце концов, это возымело действие. Он взял меня за руки, сильно стиснул их и велел заткнуться. Когда у него делается такое лицо, то поверьте мне, лучше послушаться. Я сразу замолчал, и только слезы продолжали бежать из моих глаз. Исангард выдержал паузу, потом отпустил мои руки и повернулся ко мне спиной. Я благодарно шмыгнул и поклялся про себя, что буду молчать всю дорогу и вообще стану очень сдержанным.

Гримнир перестал дуться и подошел к нам.

– Исангард, – сказал он, – послушай.

Исангард поднял голову и взглянул на него. Гримнир был выше его едва ли не на два фута и намного шире в плечах, так что рядом с ним мой друг казался совсем щуплым. Я видел, что Гримнира это смущает. Может быть, потому, что сам он, такой облом, будет отсиживаться в избушке.

– Эта гадина слепая, – сказал Гримнир, и мы поняли, что он говорит о змее. – Ни в коем случае нельзя прикасаться к нему руками. Он прозреет, как только человек дотронется до него. А если он прозреет, это, считай, верная гибель. И еще учти – он ядовитый, просто сочится ядом.

Я видел, как темные глаза Исангарда потеплели – он был благодарен Гримниру. А великан хмурился, как будто сам на себя сердился.

– Я отдаю Южные Окраины в твои руки, – продолжал Гримнир. – Ты говоришь, что родился здесь. Значит, ты не будешь жесток к этой земле. Здесь будет так, как решишь ты. Запомни это. Будет так, как ты захочешь. Иди.

И мы отправились убивать Чудовище.

Я видел все сквозь жар, голова у меня гудела, земля вокруг качалась, и плавающие деревья никак не могли принять четкие очертания. Я пришел к выводу, что смерть близка, и стал равнодушен к своей судьбе.

Исангард в своей старой солдатской куртке с оторванными рукавами, надетой прямо на голое тело, скользил между стволов, как тень. Я тихонько топал следом. День был туманный, сырой и в целом производил мерзкое впечатление. Неприятно умирать в такой день. А может быть, место здесь было такое нехорошее, не знаю.

Исангард остановился и поманил меня к себе поближе. Не раздумывая, я послушно подбежал к нему, хотя такая скорость передвижения далась мне нелегко. Я встал рядом с ним и покосился на него снизу вверх, ожидая, что он похвалит меня за такое примерное поведение. Но он смотрел куда-то вперед.

Впереди, среди ярко-зеленых мхов, лежало оно. Чудовище Южных Окраин. Я сразу узнал его. Не догадаться было невозможно.

Болотце, которое оно облюбовало, было небольшим, но если у несчастья может быть эпицентр, то выглядеть он должен именно так. Среди голых деревьев с пожухшими листьями, среди клочьев гнилого тумана, ядовитым пятном светился неправдоподобно зеленых мох. Прямо из мха росли яркие, огромные цветы, и в них чудилось что-то зловещее.

А посреди болотца дрыхло Чудовище, такое же мясистое, как эта растительность. Огромный желто-черный змей с жирным, лоснящимся брюхом. Мы смотрели, как это брюхо трепещет, раздуваясь и опадая, как перекатывается что-то под кожей. Из-под крупных чешуй струился бесцветный яд, который придавал всему телу гада маслянистый оттенок.

Он почивал на мече. Мы осторожно обошли болотце кругом, разглядывая поле предстоящей битвы. Меч Виланда меньше всего был похож на настоящее боевое оружие. Огромный – никому, даже Гримниру, что бы он там из себя ни строил – не удержать его. Это был широкий двуручный меч с одним только лезвием и тупым концом, как будто сталь просто обрубили ножом. Судя по форме, Меч Виланда был мечом палача.

– Хорошо, что оно слепое, – шепнул я. – Оттяпать ему башку – и бежать. А, Исангард?

Теперь он стоял прямо перед головой сонного змея. Тупая морда, слепые спящие глазки, сухие губы, наползающие на клыки. Исангард присел на корточки и заглянул змею прямо в морду. Меня охватило тревожное предчувствие. Сейчас этот упрямец сделает нечто ужасное.

– Ты знаешь, Кода, – сказал он задумчиво, – ведь если ему прямо здесь отрубить голову, то кровь, пожалуй, хлынет прямо на меч…

– Это тебя Гримнир надоумил?

– Нет, при чем здесь Гримнир… Ты знаешь, Кода, – повторил он, – ведь если эта дрянь затопит своей кровью меч, то, пожалуй, от Южных Окраин вообще ничего не останется…

– Ну и что ты предлагаешь?

– Его нужно отсюда сманить.

Теперь мне все было ясно. Вот почему убить Чудовище мог только человек. Никому, кроме человека, не пришло бы в голову думать не только о своей победе, но и о ее последствиях.

– Исангард! – в ужасе просипел я. – Во имя Сэта, что ты задумал, несчастный?

Но он больше не обращал на меня внимания. Он разглядывал змея, сидя перед ним на корточках. Не понимаю, как его не стошнило. Словно в тумане я видел на фоне ядовитых цветов его тощую фигуру, загорелое лицо с торчащими скулами, его темные волосы, перевязанные на лбу лоскутом.

Змей что-то почуял. Он поднял слепую голову и беспокойно начал водить ею, то вправо, то влево. От ужаса я сел прямо в лужу.

– Ах ты, симпатяга, – сказал змею Исангард. И, протянув руку, погладил его по раздувающимся ноздрям.

Белесые глазки медленно раскрылись, и я понял, что теперь оно видит. Безмозглая мокрая тварь. По жирному телу пробежала дрожь. Исангард встал, держа в руке Атвейг. Змей ударил по болоту, разбрызгивая воду. Над лесом поплыло зловоние. Огромное тело с удивительной быстротой заскользило вперед, сползая с Меча Виланда. Исангард помчался прочь, уводя его подальше. Он петлял между деревьев, а змей проворно следовал за ним. Там, где он проползал, оставалась выжженная полоса. Скоро я потерял их из виду.

В голове у меня стучало. Проклятье, почему я так люблю сладкое? Коварный Гримнир накормил меня медом, и теперь я ничем не смогу помочь своему другу, погибающему в ядовитых кольцах змеиного тела. Светлая Алат, что я наделал!

Лес молчал. Я вцепился в ствол сосны – почерневший, как будто его долго лизали драконы, и с трудом поднялся на ноги. Нужно найти вырубку, вернуться в дом и позвать на помощь. Пусть этот Гримнир не имеет права вмешиваться в судьбу Южных Окраин, которые вымирают у него на глазах, но помочь хорошему человеку никакая религия еще не запрещала.

Ковыляя от ствола к стволу, я двинулся в сторону дома. В лесу я совершенно не умею ориентироваться, поэтому я шел на голос Имлах, которая где-то неподалеку думала о какой-то ерунде.

Сделав еще несколько шагов, я совершенно неожиданно очутился в объятиях Гримнира.

– Ты что, ранен, Кода? – пробасил он, хватая меня своими ручищами. – Чего это тебя так мотает?

– Это все твой мед, – ответил я. – У меня жар… Гримнир, если ты не можешь сам убить змея – обойдемся… Трусость – черта любой нечистой силы, мы с этим рождаемся, я понимаю… Но если Исангард уже умер… Ты говорил что-то про детей Одина – ну, что он их не оставляет и после смерти? Наври ты этому Одину. Он, наверное, дурак и взяточник.

Гримнир вдруг содрогнулся и как-то странно хрюкнул.

– С чего ты взял, Кода? – спросил он не своим голосом. – Разве ты знаешь Одина?

– Все боги взяточники, – ответил я, чувствуя, что угасаю. – Спаси моего Исангарда, и милости Сэта пребудут с тобою…

– Очень нужны мне милости твоего вонючего Сэта, – фыркнул Гримнир. – Куда он побежал?

Я уже слабо понимал, о чем он говорит.

– Кто?

– Твой Исангард, вот кто! – зарычал Гримнир, шевеля усами.

– Там след… выжженный такой. Легко найти.

Гримнир оттолкнул меня и бросился бежать. Я сел на землю и посмотрел ему в спину. Но он уже исчез, я даже не успел понять, как. Сколько я ни вертел головой, вокруг не было ничего, кроме черных голых стволов и клочьев тумана, шевелившихся на сырой земле. Поганое здесь было место, и оно так не похоже на мою родную пустыню. Если бы не болезнь, я не впал бы в отчаяние. Как истинное дитя песков, я фаталист. Я никогда не позволял себе бунтовать против судьбы, даже когда люди черных шатров гнали меня, как дикого зверя, когда они вязали и морили меня голодом, я все равно встречал свою участь с высоко поднятой головой. Но тут проклятая хвороба просто подкосила меня под корень, и я, уже не скрывая страха, закричал противным визгливым голосом, расплываясь от слез и призывая на помощь.

– Ты чего надрываешься? – спросила Имлах.

Интересно, откуда она взялась, подумал я смутно. Такая она была знакомая, ясная, домашняя в своей полосатой юбке и холщовой рубашке с закатанными рукавами. Прямо-таки родная, несмотря на все ее недостатки. Я всхлипнул и с постыдным воем бросился к ней.

– Имлах, – прорыдал я, – все кончено, все погибли.

Она присела передо мной на корточки.

– Не может этого быть, Кода, – сказала она ласково, словно перед ней было несмышленое дитя, а не грозный дух разрушения и зла. – Туда же пошел Гримнир…

Бедный Гримнир, подумал я в глубокой тоске, понадеялся на свой рост, глупый великанишка… И все потому, что он не видел змея. Тут и десяти Гримниров не хватит.

– И Гримнир погиб тоже, – уныло сказал я.

– Гримнир жив-здоров, – заявила она с уверенностью, которая меня удивила.

Ну да, чему тут удивляться, она просто не знает, с каким монстром мы тут связались.

Она встала и помогла подняться мне, заметив попутно, что я, оказывается, заболел и весь горю. Спасибо, Имлах, а то я не знал. Мы побрели назад. Имлах шла впереди и тащила меня за собой. Я уже ничего не соображал. Я даже не мог сказать, долго мы шли или не очень. По мне так, прошла целая вечность.

В доме на вырубке что-то неуловимо изменилось. Глядя на него от края леса, я пытался сообразить, что же меня так насторожило. Ведь не выросли же у него за время нашего отсутствия куриные ноги. Внешне он остался, вроде бы, таким же. Все так же чернели стены и производила все такое же прискорбное впечатление крыша.

И неожиданно я осознал: из-за бревенчатых стен непрерывным потоком сочились чьи-то мысли. Кто-то был там, в доме, и я не мог понять, кто именно и сколько их. Мысли были одинаковые. Полотно для перевязки. Горячая вода. Противоядия. Чистое белье. Что для холода – болотный мох или свежие листья? Если бы они не наплывали одна на другую, можно было бы подумать, что там только одно существо. Я посмотрел на Имлах и с удивлением заметил, что и ее голосок подключился к этому неспешному потоку размышлений. Там были женщины. Ведь только женщины, даже если это и ведьмы, живут в таком простом, добротном и вечном мире вещей. Ни мне, ни Исангарду даже в голову бы не пришло делать то, чем они сейчас занимались. А для них это было чем-то таким же естественным, как дыхание.

В доме действительно за время нашего отсутствия произошло много перемен. Гнилая солома, клочья ваты, грязные лоскуты и та необъяснимая дрянь, которая сверхъестественным образом появляется в заброшенных домах,

– все это исчезло. Выскобленные до белизны нары были накрыты чистым полотном. Дом был протоплен, но дымом почему-то не пахло. И бесшумно сновали по единственной комнатке женщины. Я так и не понял, сколько их было – пять, семь. Они работали быстро, слаженно, ловко, ничуть не мешая друг другу в тесноте, и все у них получалось легко и красиво. Их белые руки летали над полотном, над ведрами с водой, над какими-то чистыми вещами из глины и бересты. От них пахло свежестью. Они были разного возраста – и совсем старые, и средних лет, и даже одна девочка была моложе Имлах – но все они были одного роста, в похожих полосатых юбках и полотняных блузах с вышивкой, с одинаковыми волосами цвета соломы, заплетенными в косы и уложенными венцом. И глаза тоже у них были похожие, светлые, покорные, видевшие много зим. И голоса звучали так, словно это был один и тот же голос.

Я забился в угол, поближе к печке. Наша Имлах, несомненно, была им сестрой или дочерью. Но она, оборванная, загорелая, с пятнами сажи на коленях и блузе, казалась рядом с ними нелепым недоразумением. Она была как подменыш в этой красивой семье. И теперь Имлах стояла посреди комнаты, опустив в растерянности свои исцарапанные руки, а женщины сновали мимо и ни разу не задели ее. Потом она беспомощно оглянулась и, заметив меня, присела рядом, обхватила колени и уткнулась в них лицом. Я не стал ее ни о чем спрашивать. Рядом с этими женщинами я и сам казался себе грязным недотепой.

– Они пришли, – неожиданно сказала Имлах, всхлипнув.

Я покосился на нее. Она исподлобья подсматривала за женщинами, вздрагивая от волнения.

– Кто они такие, Имлах?

– Моя семья. – Она повернулась ко мне и зашептала: – Я так счастлива, Кода. Я так давно не видела их. Видишь ли… – Она густо покраснела и с трудом вымолвила: – Я неряха. И всегда была такой, с рождения. Сперва я вытираю полотенцем чашку, потом протираю им же стол, потом – лужу на полу, а под конец в него же сморкаюсь… Забываю, что ли… – Она слабо улыбнулась. Она не плакала, но губы у нее почему-то распухли и нос покраснел. – Они велели мне уходить и жить среди людей, не позорить семью… И я стала такой, как люди.

– А люди, – подхватил я, – такие же, как эта земля.

Имлах подозрительно прищурилась.

– Ты сам дошел до таких мыслей, Кода?

– Нет, – признался я. – Это Гримнир так говорит.

Гримнир, Гримнир… Никогда ни с кем нельзя ссориться. Потому что никогда не знаешь, кто следующий станет покойником, и вот уже тебя терзает совесть за то, что ругал беднягу скотиной и по-всякому, а он лежит теперь под дождем в тумане бездыханный и ничего не может тебе ответить…

У входа послышалась возня, сопение и басовитое ворчание. Одна из женщин стремительно распахнула дверь. Вторая незаметно оказалась рядом, готовая помочь. Пригнувшись, в дом вошел Гримнир. Он быстро огляделся по сторонам, и усы его встопорщились. Я увидел, что он держит на руках человека, завернутого в плащ, и вскочил.

– Сядь, – бесцветным голосом приказала Имлах, – они сделают все, что нужно.

– Это же Исангард, – сказал я. – Слушай, Имлах, он ведь умер.

– Может быть, и умер, – сказала она. – Разве это так уж важно?

Я покосился на эту ненормальную и немного отодвинулся от нее – на всякий случай.

– Для кикиморы это, может быть, и неважно, – сказал я наконец. – Но люди, Имлах, умирают навсегда.

Они развернули плащ и уложили моего друга на чистое полотно. Сквозь грязные лохмотья, в которые превратилась его куртка, я увидел пузыри ожогов, покрывшие все его тощее тело. На левом плече кожа была содрана, а через всю грудь тянулись четыре глубоких пореза, посиневших и распухших – от яда, надо полагать. Лицо у него заострилось, глаза провалились. Не изменились только темные волосы, по-прежнему перевязанные лоскутом.

Потом его заслонили от меня женщины. Они хлопотали, что-то передавали друг другу, негромко переговаривались. Звонко рвалось полотно, и ни одной нитки не упало. Аккуратно плеснула в чистой глиняной плошке вода.

Я не смотрел и старался не слушать. Для меня не существовало больше ни самообладания, ни гордости, ни фатализма. В один миг я растерял все свои добродетели. И пусть я дух пустыни, пусть я сеятель раздора, болезней и всяческого горя. Пусть я раскидывал по пустыне руины древних городов, наводя ужас на бесстрашных аскетов. Сам пророк Фари забаррикадировался в своей гробнице, когда я с хохотом пролетел мимо на крыльях песчаной бури… Но теперь я уткнулся носом в угол жалкой хибары, сидя возле ободранной печки, и молча, безутешно рыдал.

10. ГНОМ И ВЕЛИКАН

Я услышал под стеной дома странный свист и приоткрыл один глаз. Женщин, совершавших возле моего погибшего друга свой таинственный обряд, нигде не было видно. Исчез и Гримнир, что меня немного порадовало (насколько я вообще мог радоваться в подобной ситуации). Я открыл второй глаз и окончательно проснулся. Все тело у меня ныло, потому что накануне вечером, обессиленный слезами и горячкой, я уснул прямо в углу возле печки, не заметив, что под бок мне закатилось полено. И теперь было такое впечатление, будто меня этим поленом крепко поколотили. Жара у меня уже не было. Я хоть и был довольно слаб, но не горел и вообще подавал надежды на скорое выздоровление.

Свист повторился. Я сел. Было уже утро, о чем я судил по лучу света, падавшему на пол из маленького окошка. В луче отчетливо просматривались летние Пыльники – крошечные зловредные человечки, покрытые сереньким пушком. И живут-то всего два-три дня, но за это время успевают здорово напакостить. Я попробовал заговорить с ними, но они шарахнулись от меня и ринулись по лучу обратно в окошко.

Я поднялся и заковылял к нарам. Исангард лежал, завернутый в чистое полотно. Надо же, как его запаковали для похорон. Понимают в этом толк, ведьмы. Мы с ним, кстати, всегда были готовы к подобной неприятности (я имею в виду скоропостижную гибель) и на всякий случай заранее обсудили, кого и как надлежит хоронить. Так, еще четыре года назад мне было поручено закопать безжизненное тело моего друга (буде таковое объявится) вместе с его верной подругой Атвейг. Теперь я вспомнил тот давний разговор и мысленно дал себе слово проследить за тем, чтобы Гримнир не наложил свою волосатую лапу на чудесный меч.

Тело шевельнулось. Я не сразу обратил на это внимание, поскольку был погружен в горестные думы. Однако тело недовольно задергалось, и с этим я был вынужден считаться. Исангард приоткрыл мутные глаза.

– Кода… – сказал он еле слышно.

Слезы немедленно потекли у меня из глаз.

– Все в порядке, – сказал я. – Я здесь. Враги уничтожены.

У него дернулся рот, словно он хотел улыбнуться.

– Лежи тихо, – сказал я. – Только вот что. Как ты считаешь, кто-нибудь должен знать, что ты живой? Хочешь, я тайно унесу тебя в лес?

Вообще-то я даже поднять его не смог бы, но в тот момент я от радости как-то забыл об этом.

Исангард шепнул:

– Мне трудно разговаривать.

Под стенкой опять свистнули. Я поднял палец и сказал вполголоса:

– Пойду на разведку. Не нравится мне этот свист. А ты лежи, прикидывайся мертвым. У тебя классно получается.

Я на цыпочках двинулся к выходу. Проклятая дверь так заскрипела, что все мои предосторожности тут же полетели к черту. Я выругался, помянув кости пророка Фари, и уже не таясь вышел из дома.

У стены я увидел странную компанию. Для начала, там был Гримнир, так что я рано обрадовался его отсутствию. Он сидел на корточках спиной ко мне и что-то разглядывал. От него во все стороны плыли волны восторга, но что именно привело его в такое расположение духа, я не мог понять. На шатком чурбачке, прислонившись спиной к стене избушки, сидела замарашка Имлах и жадно кусала хлеб, намазанный медом. Мед стекал по ее локтям, и она время от времени обтирала его пальцем, после чего облизывалась. Над Имлах летала оса. При виде меда мне стало дурно. А перед Гримниром и лесной девчонкой стояло печальное существо с обвисшим носом и уныло опущенными уголками коричневых глаз. Лицо у существа было узкое, как лезвие, спутанные зеленые волосы падали ему на плечи. Я сразу почуял, что это нечто вроде гнома, и начал прикидывать, кто из нас двоих могущественнее.

Гримнир обернулся и в знак приветствия оскалил все свои зубы. Я предположил, что это улыбка, и криво ухмыльнулся в ответ.

– Привет, Кода, – сказала Имлах, догладывая свой хлеб.

Я настороженно переводил взгляд с одной сияющей физиономии на другую. Не нравились мне их рожи. Особенно та, гномья. Я пожал плечами и плотнее завернулся в свой плащ, хотя уже становилось довольно жарко.

– Ну, как там Исангард? – спросил Гримнир. – Спит еще?

Я отмолчался. Имлах слезла с чурбачка, потерла затекшую ногу и устроилась в траве. Все трое, включая зеленого гнома, опять склонились над чем-то, что их так восхищало. Я не выдержал и заглянул в их тесный кружок, подсунув голову под локоть Гримнира. Но ничего толком разглядеть не успел, потому что Гримнир немедленно ущемил меня своими ручищами и загоготал, помирая от удовольствия.

– Идиот! – придушенно заверещал я. – Пусти! Клянусь ладонью Алат, Гримнир, тебе не поздоровится!

Великан хрюкнул и сдавил меня еще сильнее. В глазах у меня потемнело.

– Отпусти его, Один, – произнес тихий, печальный голос. – Не сходи с ума. Ты же не тролль.

Меня выпустили. Я сел, плохо соображая, и потер помятое ухо. Зеленое существо смотрело прямо на меня, причем смотрело участливо.

– Он вас не поранил? – спросило оно.

Я покачал головой.

– Вы должны его извинить, – произнесло существо и с оттенком легкого превосходства покосилось на Гримнира. – Когда Один переодевается великаном, он становится невыносим.

– Какой еще Один? – не понял я.

– Я Один, – заявил одноглазый. – Я верховный бог этого края.

Вот заврался, подумал я, разглядывая его разбойничью рожу.

– Ничего я не заврался, – обиделся Гримнир. – Нечего всякие гадости про меня думать. Ну, переоделся я великаном. Я верховный бог, что хочу, то и делаю. Надоедает же одну и ту же морду в зеркале по утрам видеть.

– Один так Один, – сказал я. – Я же не спорю.

– А это наш травяной, – сказал Гримнир, указывая на зеленое создание.

– Великий борец за права травушки-муравушки. У него это нечто вроде навязчивой фобии.

– Я преданно служу идее, – возразил травяной, и я удивился тому, что он не обиделся. Привык, должно быть, к насмешкам. – Бессердечный ты все-таки тип, Один.

– Я бог, сколько можно говорить, – буркнул Гримнир. – Где ты видел, чтобы боги были сердечными, скажи?

– Доннар не в пример добрее, – вставила Имлах.

Гримнир скривил рот.

– Вот только о рыжем не надо, – сказал он с тихой яростью в голосе. – Вам что, грозы тут не хватает? По мне так, без него тоже неплохо.

Вдали громыхнул гром.

– Накликали, – тяжко произнес Гримнир и покосился на избушку. – Крыша-то течет…

– Ты бы починил ее, что ли, – сказал травяной.

Гримнир посмотрел на него сверху вниз.

– Расскажи лучше нашему другу о своем семинаре.

Я так понял, что «другом» он называл меня. Травяной перевел на меня свои коричневые глаза, и я увидел в них тихое, несгибаемое упорство.

– Дело в том, – начал травяной спокойно, словно продолжая старый разговор, – что по траве все время ходят ногами. Вы все думаете, что это так, ерунда. На самом деле это грозит нам катастрофой. Я создал семинар, который условно называется «Трава – локоны земли». Мы ведем большую работу по предотвращению хождения по траве ногами.

Я только глазами хлопал. В первый раз встречаю такого интересного гнома.

– Вы знаете, – вежливо произнес я, – я понимаю еще, как можно не ходить ногами, скажем, по какбатулу. Один кустик на много миль в Певучих Песках. Его и обойти нетрудно. А как вы здесь…

– О, есть множество способов, – оживился травяной. – Множество направлений борьбы. Так, к Ночи Цветения Папоротника мы распространили призыв ко всем жителям леса – беречь это замечательное растение. Кстати, мне жаль, что так мало народу собралось на наш диспут. Мы провели его под девизом «Папоротник – сын тысячелетий».

Поскольку я не мог сейчас припомнить, что такого особенного в папоротнике и вообще смутно представлял себе, как он выглядит, то сказал из вежливости только:

– Очень интересно.

Травяной кивнул.

– Было безумно интересно, уверяю вас. Мы дискутировали на тему: считать ли папоротник травой или же, признавая его заслуги в минувшие эпохи, сохранить за ним статус дерева.

– Ну и как? – спросил я. Никогда не задумывался над подобными вещами.

– Все не так просто, – заявил травяной, приметно разволновавшись. – Конечно, мне было бы лестно взять под свое покровительство такое замечательное растение. Но когда речь идет о спасении травы, нельзя выдвигать на первый план свои личные амбиции. Я считаю, что такова должна быть позиция ученого.

Я снова подумал о пророке Фари. Вот бы их познакомить с травяным.

– Но какое значение имеет, чем считать этот ваш…

– Папоротник? – подсказал травяной и с некоторым вызовом ответил: – Вы напрасно улыбаетесь! Совершенно напрасно. Потому что растение, получившее статус дерева, автоматически выводится из-под угрозы быть вытоптанным! Вы видели хотя бы одно дерево, по которому ходят ногами?

– Нет, – честно сказал я.

– Вот! – торжествующе воскликнул травяной. – И никто не видел. Поэтому декларация нашего диспута – это выдающийся шаг на пути предотвращения хождения по траве ногами. – Он помолчал немного и добавил:

– У нас на очереди – предотвращение вытаптывания водорослей…

– Ну, поехал, – тоскливо перебил его Гримнир. – Он теперь до ночи завелся.

Травяной посмотрел на Гримнира снизу вверх своими печальными и бесстрашными глазами подвижника.

– На последнем семинаре ты вел себя ужасно, – сказал он. – Если так будет продолжаться, Один, то в следующий раз мы выставим тебя с треском.

Гримнир насмешливо присвистнул.

И кто-то свистнул ему в ответ. Я вспомнил, что именно этот звук и разбудил меня.

– Кто это там свистит? – спросил я, и вдруг меня осенила догадка. – Уж не Густа ли?

– Она самая! – ответил Гримнир, с любопытством ползая по мне взглядом. – А ты уже и с Густой знаком?

– Я видел ее на болоте, – сказал я. – Зачем вы ее поймали?

– Это подарок герою, – сказал травяной своим унылым голосом. – От благодарных Южных Окраин, избавленных им от Чудовища.

Густа засвистала марш шахбинских ветеранов. У нее это здорово получалось. Она даже фальшивила на тех же нотах, что и Исангард. Гримнир заржал от восторга и принялся тыкать в Густу своим корявым пальцем. Послышался плеск, и рыба замолчала.

– Уйди от невинной твари, Один, – сказал травяной. – Ты сам по себе уже стихийное бедствие.

Гримнир поднялся на ноги и шагнул прочь.

– Тебя же не гонят, – крикнула ему в спину Имлах. – Останься. Только рыбу не трогай.

Гримнир обиженно сказал от порога:

– А мне неинтересно, если не трогать.

И ушел в дом.

– А что, – спросил я травяного, – Исангард действительно зарубил эту гадину?

Травяной кивнул и для ясности добавил:

– И весь об этом подвиге разнеслась далеко по лесу. Желтое тело змея разлагается под деревом, и края ран, нанесенных мечом, почернели от яда… Лесной народ хотел приветствовать героя букетом цветов, но, к счастью, я успел остановить это варварство.

– Но если чудовище, которое душило Южные Окраины, убито, – сказал я,

– то где же, в таком случае, процветание края?

– Ты странный, Кода, – заговорила Имлах, – по-твоему, раз Меч Виланда свободен, значит, здесь уже и пальмы должны расти и эти… ананасы…

Я посмотрел на нее и внезапно понял, что девчонка-то права. Чтобы, скажем, сама Имлах стала чистенькой, как ее сестры в крахмальных юбках, потребуется, наверное, не один год. Да и вообще, вряд ли она станет когда-нибудь такой – наша Имлах, Мох Кукушкин Лен. Славная она, подумал я, неожиданно для себя. Никогда не думал, что можно привязаться к такой замарашке. Имлах покраснела до слез, и я сообразил, что совершенно не слежу за своими мыслями.

– Земля не скоро оправится. И людей здесь осталось мало. Те, что ушли, вряд ли вернутся, – добавила Имлах. – Ведь и вы с Исангардом уйдете, как только он встанет на ноги…

Я не ответил. Знал, что уйдем. Мне трудно представить себе, что Исангард может обзавестись хозяйством, домом. Курями там, коровой, кроликами… Я встретился с Имлах глазами, и она грустно улыбнулась.

– Вот видишь, – сказала она.

Густа лихо плеснула хвостом в жестяном ведерке. Травяной осторожно прикрыл ее плетеной крышкой, чтобы она не выскочила на траву.

– Как вы думаете, Кода, – спросил он, – герою понравится дар Южных Окраин?

– Понравится, – сказал я. – Только вот она не сдохнет, Густа Свистящая Рыба? Имлах говорила, что Густы в неволе дохнут.

Травяной покачал головой, размахивая свисающими на плечи зелеными прядями.

– Имлах славная девушка, – сказал он, – только немного глупенькая. Ни одно существо не сдохнет, если за ним как следует ухаживать и любить его.

Я представил себе, как мы с Исангардом топаем по какому-нибудь бурелому, держа в руках ведро с Густой. Потом мысленно перенесся в пустыню и понял, что Густе не жить.