Текст книги "Кто стрелял в президента"

– Так и надо с ними! А то больно ты добрый.

– Может, хоть тогда порядок наведем, верно, Колюня? – обращался отец к Николаю.

Сегодня Николай мог с удовлетворением сказать, что в сфере розлива воды порядка достичь удалось. Но вот с рыбой геморрой. Большие предстояли дела в этой сфере отечественного производства. Взять сельдь. Ведь кто во что горазд! Солят в гаражах, в сараях, в подвалах, в прачечных. Сертификаты чуть не пальцем рисуют. А потом беспланово, не имея понятия о ценовой политике и маркетинге, везут свою сраную селедку в каждое встречное сельпо. С ценниками из-за этого свистопляска. Ты, если задумал сельдью заниматься, так приди, доложись по-человечески. Сделаем сертификат-подлинник, чтоб все цивилизованно, за подписью. Санитарный врач тоже человек, тоже селедку ест, если к нему, как полагается, так и он с пониманием. Если надо, так Николай и ученых подгонит. Объяснил же по ихней просьбе один академик народу, что от сухомятки возникает гастрит, поэтому очень важно есть в обед лапшу быстрого приготовления. И взял-то за это всего ничего – десять тысяч зеленых. А другой, доктор наук, известный кардиолог, за двадцать тысяч евриков, как два пальца обоссать доказал, что маргарин полезнее вологодского масла. Впрочем, сейчас Николая заботил другой продукт продовольственной безопасности страны – сушеный сущик. Именно ради него ехал Николай в город на берегу Белого озера.

– С сущиком у вас тут непорядок, – вдруг сокрушенно сообщил он Любе. – Ценнейший продукт бессистемно разбазаривается, не наполняя налогами бюджеты всех уровней.

Заслышав из уст Николая о бюджетах, коляска уважительно присмирела.

Это все вранье, что такие россияне, как Коля Запорожец, спят и видят, как бы налогов платить ноль целых цент десятых. Николай что ли не понимает, что нужно содержать ментов, школы, больницы для старух? Николай как раз таки очень заинтересован в порядке, Николаю тоже джипы и склады жгут. Николай понимает, что значит разделять и делегировать полномочия: зачем мелочиться с бабками, которые торгуют грибами, клюквой да газетами? Что с их клюквы возьмешь? Пусть себе стоят у метро с цветами и носками и в дождь, и в жару, развивают мелкий бизнес. Николай лучше налоги отчислит и «Единой России» на нацпроекты, сколько надо, даст. Чтоб порядок был: менты бабок стерегли, учительницы сорванцов за партами держали, федералы паспорта у черножопых проверяли. А вот некоторые пожидились на добрые дела отстегнуть, так теперь шьют на зоне рукавицы.

– Вы знаете, сколько у нас сущика! – обрадовалась Люба. – Иной весной столько его в озере добывают, что высыпают прямо на берег, рыбаки по колено в серебре ходят. Сушить мест не хватает, люди все крыши сущиком засыпают: сараи, дома, коровники. Представляете, если сверху на город посмотреть? Все крыши из серебра. Столько сущика!

– Ну? – повеселел Николай.

– Мама рассказывала, раньше они в клуб на танцы полные карманы сущика набирали и ели вместо семечек. Бесплатное угощенье. Здорово?

– Чего здорового? – нахмурился Николай. – Бесплатное – начало беспорядка. Ничего не должно доставаться бесплатно.

«Вот мироед!» – толкнула Любу коляска.

– Иначе в чем смысл корячиться? Быдло только приучи к бесплатному – никто работать не станет, все забьют по пояс. Кто тогда кредиты будет брать? Главная цель зарплат и пособий – чтоб народ за кредитами шел. Если народ банкам не будет последний рубль каждый месяц приносить, вся система рухнет. Банки – основа государства, а денежные потоки – его артерии.

Николай каждый день исправно смотрел канал РБК, поэтому разбирался в экономике. И почему он вдруг разговорился с Любой? Но упоминание о бесплатном сущике так огорчило, что он не мог остановиться.

– А все потому, что какой-нибудь рыбколхоз квотой на улов владеет, а значит – никто. А без хозяина какой может быть порядок? Там у вас что, акционерное общество? Баркасы, холодильники, коптильни – чьи? Акционировано предприятие?

– Да, – неуверенно ответила Люба. – Вроде. Кажется, акции трудовому коллективу принадлежат.

«Во страна немереная, – расстроился Николай. – Выкупаешь у алкашей предприятия, выкупаешь, и все ни конца, ни края. Представляю, как эти трудящиеся акционеры дела ведут. Рыбу, небось, за копейку продают, лишь бы на бухло хватило. А те алкаши, которые ее покупают, тоже работать не хотят: чего горбатиться, когда закуска почти даром в ларьке лежит? А быри всякие недобитые, политологи хреновы, еще орут перед каждыми выборами, что цены на продукты должны быть низкими. Ну будем хлеб и селедку бесплатно раздавать, так налог на добавленную стоимость какой в бюджет поступит? Так вред или польза от дешевых цен стране?»

Кипуче поразмышляв теоретически, Николай сделал быстрые мысленные прикидки по конкретному сущику: «Если все акции у алкашей – дело сделано. Завтра откроем предприятие «Партнер» по скупке акций. Работяги денег толковых давно, небось, не видели…»

– А сколь велика зарплата у переработчиков сущика насущного? – спросил Николай.

«Четыре тысячи, – подсказала Любе коляска, имевшая беседу со складской тележкой. – В сезон – пять-шесть, или семь».

– Нет? – не поверил Николай.

«Значит, акции не просто понесут, а ночами дежурить у дверей будут. А упрутся, предъявим протокол собрания. Нотариус есть, – Николай представил даму в строгом костюме с ноутбуком в сумке «Биркин»: – Ей протокол налабать, что раз плюнуть. Найдем сокрытие налогов. Надо будет, наверное, завтра-послезавтра в Москву смотаться, деньжат подстоговать. За неделю, пожалуй, трудящиеся от акций счастливо избавятся, с облегчением вздохнут. А там – по обстоятельствам. Если долгов немеряно, придется банкротить, назначим временного управляющего. В первый раз, что ли? Пусть себе управляет, не торопясь. Пока долги за газ не ре-стру-кту-ризируют. Во! С выплатами по картотеке разберемся индивидуально: по исполнительным листам, мамашам-одиночкам – все как полагается, дети – наше будущее. А с долгами по зарплате, уважаемые работники, рекомендую обратиться в суд. Государство вас в этом вопросе защищает всеми силами, трудовые споры в российских судах рассматриваются бесплатно. Вы же в правовой стране живете, должны разбираться в таких вещах?»

От мысли, что захват и передел сущика прошел так удачно, и в этом секторе рыбопереработки им, Колей Запорожцем, наведен наконец-то порядок, Николай повеселел. И довольно добродушно взглянул на Любу.

– Ну чего?

– Что? – смутилась Люба.

– Слезать думаешь?

– Думаю.

– Давай, слезай, пока я добрый.

– Вы всегда добрый, – серьезно ответила Люба.

– Точно, – согласился Николай. – У меня батька такой же был. Мать ему все говорила: «Не доведет тебя, отец, твоя доброта до добра».

– И что?

– Не довела.

– А что случилось?

– Долго рассказывать.

– Извините, вас как зовут?

– Николай.

– Николай, вы мне не поможете, я боюсь с коляской свалиться?

– Так ты что – не ходишь?

– Нет.

– С ногами что?

– Ага.

Николай взглянул на парашют.

– Смелая! При прыжке переломала?

– Такой родилась. Моя мама… Все торопились на первомайскую демонстрацию.

– В колонне затоптали? – поразился Николай.

– Нет.

– За вином в толпе покалечили? Тогда ведь порядка за вином не было ни хрена.

«Ой, Любушка, он матерится!» – возмутилась коляска.

«Коля не виноват, что жизнь кругом такая, что даже культурные люди срываются», – неожиданно встала на сторону Николая Люба.

Коляска растерянно замолкла.

– То и обидно, что толпы никакой не было, – сообщила ее Люба. – Я одна. И вот.

Николай обхватил Любу вместе с коляской:

– Держись за меня.

Люба прильнула к Николаю, как мокрый подол к ногам тонущего, и вдохнула мужской запах. Ее ладонь скользнула по щеке и плечу Николая: залысина, родинка, шрам, мочка уха, щетина, кадык, цепочка. Все это Люба ощутила пальцами, словно слепой, читающий по шрифту Брайля. Сколько можно украсть за мгновение, по истечении которого Люба вместе с коляской оказалась возле машины? Смотря, что красть. Бумажник завалит счастьем на неделю. А отпечаток родинки на пальце? Вмятина запаха в сердце? От них не избавишься и через семь жизней, даже когда так устанешь любить, что захочешь ненавидеть. Но Люба не знала, что любовь дает метастазы, и жадно вдыхала ее губительный запах.

Она, вздрагивая, смотрела на Николая.

– Может подвезти? – без энтузиазма предложил он.

Люба не заметила, что без энтузиазма. Она уже не различала оттенков в голосе любимого – метастазы!

– Не надо, – ответила она, имея в виду: «Ну, предложи еще раз! Скажи: никуда я тебя не отпущу».

– Тогда, пока!

И Николай уехал. Он был добрым, но отходчивым.

Люба положила руки на ободья колес и поехала в сторону города. За коляской молча волочился парашют.

Глава 4
Путеводитель по звездам

– НАДЕЖДА, не волнуйся, – взволнованно сказал Геннадий Павлович Надежде Клавдиевне. – Любовь большая, самостоятельная.

– Любовь – наивная, безрассудная, – не слушала его Надежда Клавдиевна. – Всем верит!

– С каких пор верить людям стало плохим качеством? – упорствовал Геннадий Павлович.

– С тех пор, как люди начали врать.

– Я уверен, она сумеет отличить правду ото лжи. Любовь – не дура. Дурой ей не в кого быть, она – моя дочь.

– Ну-у! – Надежда Клавдиевна театрально развела руками. – Если в тебя! Теперь я спокойна. Далеко она не уйдет, обдурят на первой же остановке. Я – спокойна. Пусть уходит. Если Любовь в тебя, вернется через сутки без денег и вещей. Все посеет, все!

– Что я посеял, интересно?

– Забыл? – саркастически спросила Надежда Клавдиевна.

– Сколько можно затыкать мне рот трусами? – возмутился Геннадий Павлович.

– А сколько раз можно терять в бане трусы?!

– Я их не терял. Один раз, сто лет назад, нечаянно выбросил вместе с газетой.

– Это меняет дело!

– Да, с «Правдой». Помылся, стал собираться домой. Хвать – трусов грязных нет. Я сразу почему-то подумал, что вместе с газетой их выбросил. Как сейчас помню: вышел из мыльного, подстелил на пол газету. Обтер ноги грязными трусами и, видно, тут же под ноги их и бросил. Да-да! А потом сгреб газету, не глядя, и кинул в ведро. Главное, я через некоторое время хватился. Но что я должен был делать? Спросить у банщицы, не видала ли она «Правду» с трусами, в смысле трусы в газете? Как-то несерьезно.

– Вот именно, несерьезно. Любовь совершенно не умеет обращаться с деньгами.

– Да, деньги… – Геннадий Павлович стушевался.

– Она ведь у нас в тебя. Надеюсь, ты не забыл про фальшивого Ленина?! – зловеще напомнила Надежда Клавдиевна.

Геннадий Павлович засопел.

– А я вот помню, хоть было это в восемьдесят втором году.

Да, был грех, всучили Геннадию Павловичу фальшивый юбилейный рубль с Лениным. Он, главное, ничего не заметил – где, когда? Вернее, даже в голову Геннадию Павловичу не пришло, что подлинность Ленина надо проверять. Пришел, не таясь, на колхозный рынок, купить Надежде Клавдиевне мандаринов. И вдруг продавец-грузин загребает мандарины назад и кричит:

– Э! Дорогой! Нехорошо честного колхозника обманывать. Зачем фальшивого Ленина суешь?

Геннадий Павлович аж поперхнулся – как, откуда? Подлинный Владимир Ильич! Лысина, бородка – все подлинное.

– А звезды где? – кипятится грузин. – У настоящего Ленина на ребре звезды пятиконечные выбиты.

– А у этого какие – шестиконечные? – пошутил Геннадий Павлович.

– У твоего Ленина вообще звезд нет, одни царапины.

Геннадий Павлович в страшном смятении выбежал с рынка и кинулся к телефону-автомату, звонить в милицию.

– Слушайте, тут такое дело, главное, Ленин есть, а звезд на ребре нет, одни царапины.

– Насчет памятников в горсовет звоните.

– Вы меня не поняли. Я хочу его сдать, как полагается. Прервать хождение фальшивки по стране. Там ведь на лицо – Ленин рублевый, а на самом деле – шиш поддельный, грузин на рынке его послал куда подальше!

– Назовите вашу фамилию, гражданин, – вежливо попросили на том конце провода, и одновременно Геннадий Павлович услышал, как дежурный скомандовал: «КГБ вызывай срочно. Звонит какой-то умник, в смысле, придурок, говорит, что учение Ленина фальшивое насквозь, ни шиша не стоит. На колхозном рынке грузин тоже от него отказался». А фамилию грузина – это уже снова Геннадию Павловичу, – знаете? Нет? Ничего, найдем.

Геннадий Павлович похолодел. Бросив трубку на крючок, он ринулся домой.

– Надежда, ты понимаешь какое дело, придется этот рубль выбросить.

– Больно выбрасывать-то мастер! – встряла теща. – Надежда за рубль-то в ночную смену на рыбзаводе вкалывает, пока ты спишь-почиваешь.

– Как вы не понимаете, мама! Во-первых, меня могут обвинить, как фальшивомонетчика. Во-торых, мы обязаны прервать хождение подделки на себе.

– Гена, ну куда же ты глядел, когда этот рубль брал? – плачущим голосом спросила Надежда Клавдиевна.

– Надюша, но мне и в голову не пришло ребро ему щупать. Ленину как-то безоговорочно доверяешь!

– Да, ты прав.

– Ладно, – теща решительно, хотя и с тяжелым вздохом, встала из-за стола. – Вы еще молодые, вам жить да жить. Давайте сюда. Я его сама…

Она вернулась через несколько минут.

– Что вы с ним сделали?

– В нужник выкинула.

– Мама! – вскрикнула Надежда Клавдиевна.

– В случае если докопаются, да спросят, кто Ленина утопил, показывайте на меня. Я все одно пожила свое.

– Мама!.. – растроганно сказал Геннадий Павлович и обнял Надежду Клавдиевну.

– Надежда, если мы сейчас не дадим Любушке уйти своим, выбранным ею путем, она уйдет в себя. Мы ее потеряем!

Уже целый час Люба слушала, как мама и папа спорят за стеной. Она вернулась домой под вечер – парашют унес ее коляску довольно далеко. Как только Люба въехала на кухню, родители поняли: что-то случилось. Нос Любы обгорел на весеннем солнце, и загар вышел к вечеру пылающим треугольником. Волосы слиплись, джинсы и кроссовки покрылись пылью, руки были грязными, как у коррупционера, да еще и попа застряла в продранное сиденье. Но больше всего родителей напугали глаза Любы, бессмысленные, блестящие, возбужденные.

– Любушка, что с тобой? – взволнованно вскрикнули мама и папа.

– Ты связалась с наркоманами? – догадалась Надежда Клавдиевна.

– Тебя кто-то обидел? – догадался Геннадий Павлович.

Люба подъехала к рукомойнику и плеснула на лицо холодной водой.

– Папа, растопи титан, я хочу помыться.

– Кто это сделал? – вцепившись в стол, сдавленным голосом спросил Геннадий Павлович.

– Что сделал?

– Втянул тебя в наркоманию! – закричала Надежда Клавдиевна.

– Надругался над тобой! – закричал Геннадий Павлович.

– Почему – надругался? Он просто обнял меня и опустил вниз.

Мама и папа в ужасе посмотрели друг на друга.

– Любушка, ты где таким словам научилась? – плачущим голосом спросила Надежда Клавдиевна.

– Я ему спущу! Я ему так опущу! – Геннадий Павлович вскочил из-за стола. – Где этот яйцеклад?! Говори! Я ему спуску не дам!

– Я не могла сама спуститься. Он меня обнял и помог слезть.

– Откуда?! – шумел Геннадий Павлович.

– С джипа.

– Ты попала в автоаварию! – вскричали Надежда Клавдиевна и Геннадий Павлович. – На тебя джип наехал?!

– Нет, это я на него упала сверху.

– С моста, что-ли? Говори толком, Люба!

– Вы же мне слова вставить не даете. Я летела с парашютом…

– С моста?!

– Из самолета сельхозавиации. Я прыгнула с парашютом.

Парашют отнесло от поля. Я упала с коляской на крышу джипа. В джипе ехал прекрасный человек, Николай. Коля…

Речь Любы замедлилась, глаза опять стали бессмысленными.

Надежда Клавдиевна держалась за сердце. Геннадий Павлович медленно опустился за стол.

– Мы долго разговаривали. Коля очень переживает за судьбу нашего сущика. Я думаю, он эколог. А потом он обнял меня, взял на руки и опустил с джипа на землю. Папа, растопи титан, мне нужно помыться, потому что я уезжаю в Москву. С Николаем. Мама, где диск с моими песнями?

Люба развернула коляску и поехала в ванную. Геннадий Павлович взял с подоконника бесплатную рекламную газету и спички и покорно пошел за дочерью. В ванной он засунул газету в топку, поджег и принялся подкладывать лучину. Он, молча, брал поленья, колол их на чурочки, засовывал чурки одну за другой в огонь, пока не заполнил топку. Огонь затрещал, зашумело в тяге. Люба набрала воздуху и спросила натянувшимся голосом:

– Папа, если бы ты был мужчиной…

– Здрасьте. А я кто? – обиделся Геннадий Павлович.

– Я имею в виду, если бы ты был посторонним мужчиной. Как ты думаешь, мужчина может влюбиться в такую, как я?

– В кого и влюбляться, если не в тебя! – убежденным голосом произнес Геннадий Павлович. – Ты у меня самая красивая в мире! Добрая, умная, талантливая!

– Все родители так говорят, – грустно произнесла Люба.

– Не все! Если бы я был мужчиной!.. – с жаром начал Геннадий Павлович.

– Здрасьте. А ты кто? – засмеялась Люба.

– Если бы я был посторонним мужчиной, я бы тоже, как этот твой Николай, ни минуты не раздумывая, увез тебя с собой.

Люба отвела глаза.

– Потрогай, не нагрелся еще?

Геннадий Павлович дотронулся до титана.

– Теплый. Мойся, а то кипяток скоро пойдет. Николай твой когда к нам зайдет? Познакомиться надо.

– Познакомитесь, конечно, – соврала Люба. – Ой, полотенце забыла. Скажи маме, чтоб принесла. Ну, иди.

Люба разделась. Уцепилась за металлическую трубу, укрепленную под потолком вдоль ванной, и, подтянувшись, перенесла тело на деревянный настил на краю ванны. Затем руками перекинула по очереди обе ноги, оперлась ладонями в края ванной и опустилась на дно. Открыла кран в титане и вытянулась под струей теплой воды.

«Слезла, наконец-то, – заворчала коляска. – Я ведь не молоденькая, чтоб и с парашютом, и по шоссе сколько верст».

– Любушка, это я, – постучалась Надежда Клавдиевна.

Она положила возле ванной полотенце, халат и хотела было что-то спросить. Но увидела продранное сиденье коляски.

– Дай-ка зашью скорее. А то Николай твой увидит, скажет: вот так дела! Хороши родители, дочь из дома отдают, а коляска рваная. Но я, Люба, сразу тебе свою позицию говорю: я против, чтобы ты прямо сейчас уезжала. Поживите сперва у нас. Мы этого Николая и знать не знаем. Вдруг – нате вам! Дочку увозит. Что за человек? Может, плохой?

– А вдруг, хороший? – засмеялась Люба. – Мама, ты не беспокойся. Я ведь не маленькая.

Надежда Клавдиевна вздохнула и покатила коляску прочь. На кухне она и Геннадий Павлович опустились на колени по обе стороны колес и взялись за дело. Надежда Клавдиевна приложила к сиденью кусок вырезанного из старой сумки кожзаменителя, а Геннадий Павлович снял подлокотник и подножки и принялся протирать и смазывать штыри.

– Не пущу я Любовь в Москву! Неизвестно с кем, непонятно, зачем, – высоким голосом сказала Надежда Клавдиевна, сделав очередной нервный стежок черными нитками. – Любовь – не для Москвы. В Москве одна суета да обман. Не пущу!

– Рано или поздно это должно было случиться, – примиряюще произнес Геннадий Павлович. – Ну что она здесь на полставки в своей музыкальной школе видит? Денег – слезы, перспектив ни в профессии, ни в личной жизни никаких. Не отпустим, а потом она нас всю жизнь попрекать будет.

– «Ко-о-ля», – передразнила Надежда Клавдиевна Любу. – Кто такой – Коля? Кто за ней в Москве этой ухаживать будет? Кто ей титан растопит? Да Коля этот, небось, и дров наколоть не умеет.

– Надя, прекрати, какие дрова в Москве?

Мимо кухни проползла на бедре, волоча ноги в старых серебристых лосинах, Люба. Сырые волосы придавали ей еще больше сходства с русалкой.

Геннадий Павлович и Надежда Клавдиевна дружно замолчали.

– С легким паром, Любушка!

Вскоре папа завез и поставил возле кровати начищенную, смазанную коляску. Люба закрыла глаза, делая вид, что спит.

– Любовь – глупая, простодушная! – вновь донеслось до нее, когда Геннадий Павлович прикрыл дверь в комнату.

«Ты мать-то послушай, – посоветовала коляска. – Мать тебе худого не пожелает, потому она и называется: мать. И зачем ты про Николая родителям наврала?»

«Пусть думают, что я еду не одна. И вообще, все уже решено, – решительно ответила Люба. – В пять часов утра мы с тобой отправляемся в новую жизнь!»

«Это какой же поезд утром в новую жизнь едет? На Москву вроде вечером состав проходит?»

«Пешком поедем».

«До Москвы?! – возмутилась коляска. – Ты, видать, надсадить меня хочешь, в гроб вогнать. Я не согласная! Не потому, что не хочу тебя до новой жизни довезти, а просто по состоянию здоровья не могу».

«Поезд, значит, может, а ты – нет?»

Коляска запыхтела.

«Да ведь поездом сподручнее! Села – поехала, знай в окно гляди да чай с сахаром спрашивай».

«Я уже посчитала. Поезд проходит по нечетным, значит, послезавтра. Я боюсь, что за это время меня решимость покинет, или родители потребуют Николая предоставить. Или еще что другое произойдет. Нет, утром или никогда! До федеральной трассы доберемся, а там что-нибудь придумаем. На форумах пишут, люди до Крыма автостопом и на электричках добираются. А нам всего-то до Москвы. Давай вещи собирать».

«Ох-ти мне! – заохала коляска. – Комплектность надо проверить первым делом. Насос со шлангом?»

Люба заглянула в карман, приделанный к подлокотнику:

«Есть».

«Велоаптечка?» – умирающим голосом произнесла коляска.

«Есть. Но надо доукомплектовать. Тампаксы, лейкопластырь, влажные салфетки, что еще? Какие таблетки возьмем?»

«От глупости».

«Для кого?» – сдержанно спросила Люба.

«Известное дело, не для меня».

Люба решила проявлять добрую волю и не разжигать розни.

«Домкрат?» – напомнила она.

«Закреплен».

«Где-то старый учебник географии был», – задумчиво сказала Люба.

«Почто он тебе?»

«Там карта России есть, дорогу смотреть».

«Ты бы еще атлас мира придумала взять. А лучше – глобус».

«Точно, атлас мира. «Мировое турне Любови Зефировой с новой программой «Колеса фортуны». Колясочка, ведь это твои колеса у моей фортуны!»

Люба погладила подлокотник.

Коляска помягчела.

«Вещи сложим в рюкзак, я его повешу на грудь. Хорошо?»

«Хорошо, – вздохнула коляска. – Вешай. Ну, доедем до Москвы. А дальше-то что? Которые на ногах певицы, не могут в люди выйти. Там, говорят, раскручиваться надо. Ты на чем раскручиваться будешь? У меня ведь головокружение, сама знаешь. Без ног ведь ты, Люба!»

«А где написано, что идти по жизни полагается ногами? Кто-то брякнул, а все и поверили. Живут же без ног дельфины».

«Ты еще русалок вспомни. А этот, как его? Отец тебе про него говорил, помнишь? Гео…»

«Геотропизм?»

Люба на секунду понурилась.

«Против геотропизма, Любушка, не попрешь».

Любе было лет шесть, когда она, счастливая от совершенного открытия, приползла к Геннадию Павловичу:

– Папа, а откуда люди знают, что нужно обязательно ногами ходить? Может, они ошибаются? Может, ходить надо на руках? Учат-учат детей ножками ходить. А они все падают. Потому что ходить надо на руках. Поставь меня на руки скорее!

– Любушка, это невозможно, чтоб люди ручками ходили, – отвечал Геннадий Павлович.

– Поставь, поставь меня на руки скорее! – не слушала Люба.

Она подползла к стене. Вздохнув, Геннадий Павлович взял Любу за щиколотки и, потянув за ноги вверх, поставил у стены вниз головой.

– Отойди, я сама так стоять буду, – приказала Люба.

– Упадешь. Шею сломаешь.

– Не упаду, папа. Ну отпусти.

Геннадий Павлович чуть ослабил хватку. Люба съехала по стене на пол.

– Это потому что я не тренировалась. Подними меня снова.

Геннадий Павлович держал Любу за щиколотки вверх ногами, пока кровь не прилила к ее лицу.

– Гена, ты что с ребенком делаешь? – вскрикнула Надежда Клавдиевна, войдя в комнату. – Шею ведь сломает!

– Мама, не мешай, папа учит меня на ручках ходить.

Геннадий Павлович пронзительно взглянул на Надежду Клавдиевну. Потом подхватил Любу на руки и принялся шагать по комнате.

– Люба, есть законы природы. Почему корень из семечка всегда растет вниз, в землю, а стебель – вверх?

– А разве всегда?

– Да.

– Почему?

– Такой порядок в природе. Закон геотропизма.

– А может какой-нибудь корешок вверх растет? Откуда ты знаешь?

– Это не я знаю, а ученые.

– А ученые откуда знают?

Геннадий Павлович задумался.

– На то они и ученые, – неуверенно сказал он.

– Ты сам рассказывал, ученые раньше думали, что солнце вокруг земли крутится. А они ошибались. Значит, и про ноги ученые могут ошибаться. Через тысячу или сто лет все буду на руках ходить!

– А что? – у Геннадия Павловича не было сил спорить с Любой. – Через тысячу может и будут…

Люба смотрела на коляску, не видя ее. Потом встрепенулась: «А если этот закон только для земли справедлив? Значит, на другой планете он не обязательно должен выполняться?»

«На какой другой планете? – запричитала коляска. – Ты на Марсе, что ли, петь вздумала?

«А что? В невесомости ноги не нужны? Буду гастролировать по космическим станциям», – усмехнулась Люба.

«Тогда ищи и учебник астрономии, – принялась иронизировать коляска. – Там карта звездного неба, дорогу смотреть станем. Вместо путеводителя астрономия нам будет».

«Дай помечтать!» – воскликнула Люба.

«Мечтай, Любушка, мечтай. Твое дело молодое, кому мечтать, как не тебе».

«Я стану известной певицей, и тогда Николай сможет мною гордиться».

«Ах вот почему ты засобиралась в Москву! – встрепенулась коляска. – Джип этот тебе голову задурил».

Люба запрокинула лицо, зажмурила глаза и прижала руки к груди, обхватив себя за плечи.

«Какой он красивый!»

«Чего красивого? Темно-вишневый какой-то, – рассеянно пробурчала коляска. – Я понимаю, «атлантик лазурит» или зеленый цвет. Мелкими розочками мне нравится, купоном по низу. А тут – бурый».

«Какой у него запах… – Люба понизила голос. – Я с ума сойду от его запаха!»

«И какой такой запах? Бензином несет, пылью, резиной немытой. Тьфу!»

Люба и коляска перешептывались полночи. Надежда Клавдиевна и Геннадий Павлович тоже долго не могли угомониться. В первом часу Надежда Клавдиевна скомандовала:

– Ладно, что из пустого в порожнее переливать. Поезд по нечетным проходит, значит, послезавтра.

– Теперь уж завтра, – поправил Геннадий Павлович, поглядев на часы.

– До послезавтра, – Надежда Клавдиевна пыталась выгадать день до расставания. – Николай придет, все обговорим, паспорт у него посмотрим, прописку. Пусть расскажет, какие у него планы на серьезные отношения. А то дак я еще Любушку и не отпущу!

– Верно, – согласился Геннадий Павлович. – Поглядим паспорт.

– Давай укладываться. Любушка спит давно, небось, мешаем ей, – проговорила Надежда Клавдиевна, замахнувшись на комара.

Около пяти часов утра Люба осторожно подъехала к комнате родителей. Они спали на разложенном диване. Над диваном висел ковер, а на ковре – фотография размером с телевизор пятилетней Любы с капроновым бантом на полголовы. Геннадий Павлович самолично увеличил и приклеил фотографию на кусок фанеры и покрыл лаком. На лбу Геннадия Павловича, около волос, сидел комар с раздувшимся рубиновым, как плодово-ягодное вино, брюшком.

– Кыш! – шепотом сказала Люба. – Пошел вон!

Комар поопористее расставил лапки и покосился на Любу.

– Мамочка, папочка, до свидания! – еле слышно прошептала Люба и тихонько прикрыла дверь в комнату.

Сердце ее сжалось: она никогда прежде не обманывала родителей. Люба вздохнула, положила на тумбочку в коридоре листок с запиской, мобильник, осторожно развернулась и поехала к тамбуру. Возле своей комнаты Люба подхватила с пола рюкзак и водрузила себе на колени, заправив лямки за плечи.

В тамбуре было зябко. Люба застегнула верхнюю пуговицу джинсовой куртки.

«Выдумала – в мае пешком ездить», – заворчала коляска.

Люба вытащила длинный металлический крюк из ушка в двери, тихо опустила вдоль стены. Крюк облегченно вздохнул и мгновенно уснул, повиснув вниз головой, как летучая мышь. Работенка у крюка – не позавидуешь. Попробуйте-ка сами уцепиться изнутри за ручку, ногой упереться в косяк и всю ночь крепко тянуть на себя дверь.

Люба привычным движением ловко преодолела высокий порог. За порогом звонко, как хор мальчиков, пели птицы. Это был тот короткий миг, когда мир чист – поливальные машины уже сшибли мусор в лопухи по обочинам и на тротуары, а дворники еще не вымели его назад на проезжую часть и под кусты. Кстати, если все время идти за поливальной машиной вдоль часовых поясов земли, то можно увидеть весь мир чистым. Впрочем, я отвлеклась.

Люба выехала на влажную дорогу. Дорога местами была колдобистой.

«Себе да любовницам своим, небось, кажинный год ямочный ремонт проводят, – забрюзжала коляска. – А простым коляскам – хрен с маслом».

«Колясочка, хватит, – попросила Люба, объезжая выбоину. – Путь к славе не может быть легким».

Они жили на окраине городка: несколько щитовых двухквартирных домов с огородами и палисадниками, продуктовый павильончик, пилорама, от которой круглый год разносился запах новогодней елки, бензозаправка с развевающимся флагом нефтяной компании да бетонный мостик через речку. И все. Дальше – шоссе. Знай себе, дуй без остановки до новой жизни. Прямиком и не сворачивая!

Люба легко крутила ободья колес, восторженно озирая картину утра, заманчивую, как реклама плазменного телевизора: еще не просохшее синее небо, изумрудное поле, пригорки, усыпанные цветками мать-мачехи и одуванчиков, желтыми, как конфеты-лимончики, лакомство Любиного детства. Люба раскусывала лимончик на две половинки, выгрызала кислую ярко-желтую серединку, а обсыпанные сахаром бледные скорлупки складывала на блюдце, вечером их съедал за чаем Геннадий Павлович.

«Озимые нынче какие дружные», – деловито произнесла коляска, оглядев зеленый ежик посевов, задорный, как у годовалого панка.

Жизнерадостный пейзаж не портил даже вид разрушенной фермы и заброшенных изб, просевших и сморщенных, как проросший к весне картофель – картину оживляла яркая поросль вездесущей крапивы.

«Зачем я дома сидела? – с радостным недоумением, возбужденной скороговоркой болтала Люба. – Давно надо было в певицы ехать! Чего тут сложного? Ничего тут такого сложного нет. Собралась, да поехала».

«По телевизору говорили, на федеральных трассах мафия на дорогах орудует, – докладывала Любе коляска. – Со всякого проезжающего дань требуют. Сто рублей с колеса!»

«Откуда ты знаешь, что сто?»

«Прикидываю. По рублю мало. По тысяче – лишку. Значит, по сто. Что же это, с меня четыреста рублей мафия проклятая затребует? Ну уж нет. За большие колеса я согласна рубликов десять отдать, раз порядок такой, а за малые – нет».

«Не волнуйся, я мафии песни свои спою, и она нас бесплатно пропустит».

«Как же, бесплатно! Да в Москве, говорят, даже уборные платные. По году, небось, уборные не выгребают… да какое, по году. По два! Да еще и деньги за нужду берут. Ой, нуж-да-а».

По шоссе мимо Любы проносились веселые горластые лесовозы с веселыми же водителями за рулем, и трудолюбивые молочные цистерны. Иногда лесовозы тормозили, шоферы выглядывали в открытое окошко и радостно кричали Любе, не требуется ли ей помощь: может, подвезти?