Текст книги "Кто стрелял в президента"

«Не соглашайся, Любушка, изнасилуют!» – сдавленно кричала коляска. И Люба отказывалась, но просто потому, что еще не насладилась тем, что едет в новую жизнь своими собственными силами!

– Сама-то куда едешь? – выкрикивали водители, и на лицах их не было печали.

– В Москву, – кивала головой в сторону горизонта Люба.

– Что делать?

– Петь. Я пою хорошо.

– А чего? – соглашались водители. – Правильно! Москва – большая. Там все поют, кому не лень. В метро только спустишься, уже песни кругом. Проживешь!

– Держи! – крикнул Любе один шофер и бросил ей на колени чупа-чупс.

Люба развернула слюдяную косынку и сунула леденец за щеку.

«Ты что? – закричала коляска. – Разве можно у чужих людей конфеты брать? Может она отравленная!»

Люба засмеялась:

«Ты прямо, как мама. Помнишь, как она вышла из магазина, а я с конфетой сижу?»

«Все помню, – драматически произнесла коляска. – Все! В этом-то и есть трагедия моей жизни».

Любе было пять лет. И Люба немножко запамятовала: Надежда Клавдиевна оставила коляску не у крыльца магазина, а закатила внутрь и пристроила возле хлебного отдела под плакатом «Хлеба к обеду в меру бери хлеб драгоценность им не сори». Именно так, без знаков препинания и был написан призыв. Когда Надежда Клавдиевна с кульком макарон и трехлитровой банкой березового сока вернулась за коляской, Люба была занята тем, что сосредоточенно отскребала остатки фантика и табачных крошек от липкой серой карамельки. Надежда Клавдиевна с криком «отдай маме каку!» выхватила конфету у Любы из рук, а на улице выбросила в канаву. Люба подняла вой.

– Любушка, – умоляла Надежда Клавдиевна, – нельзя конфеты у чужих, у незнакомых людей брать. Сморкни нос! Это может быть нехороший, плохой человек!

Люба замолкла, секунду подумала, и с надеждой спросила:

– А у хороших незнакомых людей конфеты брать можно?

Около девяти часов утра мимо Любы, притормаживая, проехал огромный, как грудь кормилицы, молоковоз. Водитель приоткрыл дверцу и обернулся назад, поджидая, когда подъедет Люба.

– Здрасьте! – весело поприветствовал он Любу. – Помочь?

– Спасибо, не надо. Вы не знаете, здесь кафе какое-нибудь будет?

– Метров через пятьсот, слева. Тебе кофе или чай купить?

– Что вы, я сама, – засмущалась Люба.

– Ладно, кончай скромничать. У Сергеевны вечно кипяток, как раз пока подъедешь, остынет немного. Что взять?

– Кофе, три в одном.

Когда Люба подъехала к кафе, водитель молоковоза уже сидел за красным пластиковым столиком и поглощал разрезанный вдоль батон с заложенными в него котлетами. Люба достала из рюкзака бананы и печенье.

– Угощайтесь!

– Не-е, бананы, это для девчат вроде тебя. А шоферня бананы не ест, чего добро переводить?

– Молоко везете?

– Его.

– Далеко?

– В Москву.

– В Москву? – обрадовалась Люба. – И я в Москву.

Люба отпила горячего, с грязноватой пеной, кофе, блаженно откинулась на спинку коляски и оглядела молоковоз, стоящий у обочины заасфальтированной площадки, возле ржавых мусорных контейнеров.

– Завтра уже молоко наше москвичи пить будут, да?

– Не-е, – замотал головой водитель. – Его высушат в порошок. Потом порошок водой разведут. И тогда уже молоко продавать будут.

– А зачем так? – удивилась Люба.

– Как объяснить? – пожал плечами водитель. – Чтоб не скисало дольше. Ты вот – кто, чем занимаешься?

– Певица, – порозовев, сказала Люба. – Начинающая.

– Вот зачем певицы песни сперва записывают, а потом уж поют под фанеру?

– Не все же так делают, – сказала Люба, но вспомнила, что в рюкзаке у нее тоже лежит диск. – Чтоб не скисала песня дольше, – засмеялась она. – Как увидите афиши «Любовь Зефирова в новой шоу-программе «Колеса фортуны» – это я. Приходите на концерт.

– Обязательно! Я с живой певицей первый раз встречаюсь. Давай, еще кофе принесу. Не, денег не возьму. Жаль, ехать нужно – молоко перетрясешь по жаре, так сортность снизят. А ты в Москву-то на чем едешь? Где твой автобус? Или лимузин у тебя?

«Джип!» – охнула коляска.

– Джип, – растерянно сказала Люба, глядя на трассу.

С шоссе, по направлению к Любиному столику, съезжал темно-вишневый внедорожник.

«Здорово, дальнобойщица!» – жизнерадостно гаркнул джип коляске.

Коляска возмущенно запыхтела.

«На трассе, что ли, трудишься?» – подмигнул джип.

«Любушка, если этот мерзавец сейчас не замолчит, я не знаю… я не знаю, что с ним сделаю!»

Люба укоризненно посмотрела на джип.

«Ладно, девчонки, шучу».

– Привет, – сказал Николай в окно. – Ты чего здесь? Опять парашют не раскрылся?

– Привет, – произнесла Люба охрипшим голосом.

Сердце ее так заколотилось, что коляска принялась бормотать про виброболезнь, от которой она, коляска, несомненно, получит большой урон здоровью, а то и вовсе полную нетрудоспособность.

Люба поставила локоть на рюкзак, закусила палец и сияющими глазами принялась поглощать картину выхода Николая из джипа. Николай прибавил громкости магнитоле, одновременно оглядев окрестности в зеркало заднего вида, и неторопливо, как врач «Скорой», вышел из машины.

– Как дела? Чего нового в авиации? – спросил он, садясь за Любин столик.

– Хорошо дела, – призналась Люба. – Жизнь вот новую начала.

– Курить, что ли, бросила? – рассеянно поинтересовался Николай.

– Нет, – засмеялась Люба. – А хотите кофе? Три в одном?

– Да я такую парашу не пью.

– А банан? Хотите?

– Ну, давай.

– Вы только хороший кофе пьете, да?

– Надо же уважать себя, правильно?

– Правильно. У вас прекрасный вкус, да?

– Что есть, то есть. На вкус не жалуюсь, водку от пива отличу.

Люба звонко рассмеялась. Коляска занервничала.

– У вас такое чувство юмора колоссальное!

– Не жалуюсь. Хочешь анекдот?

– Про Вовочку?

– Про ментов.

Люба смеялась, поднимала тонкие брови, потирала мочку уха, демонстрируя изящность ногтей, обводила пальцем вокруг губ, запрокидывала голову, и расстегивала верхнюю пуговицу джинсовой куртки, и вновь звонко хохотала.

«Тьфу! – выходила из себя коляска. – Ты еще спой ему да ботинки начисть! Люба! Лю-ба!»

Но Люба не слышала. Любовь, проникшая воздушно-капельным путем, таилась меньше суток. Это была самая коварная ее форма – весенняя пандемия. И вот вам, пожалуйста, уже к десяти часам утра любовь отравила Любу продуктами своего горения. Люба поглупела!

«Ты подумай, чего любовь с людями делает, – охала коляска. – Вчера еще девка как девка была, а сегодня – дура дурой. Лю-ба! Очнись! Ехать надо!»

– Николай, откуда вы столько всего знаете? – сияла Люба.

– В библиотеку хожу.

– Какой вы молодец!

«Люба, ты сума сошла? – дергала Любу за джинсы коляска. – Он ведь смеется над тобой».

Люба не откликалась.

– А почему вы так быстро уезжаете из нашего города? – вспомнила вдруг Люба.

– Решил в Москву смотаться, дела, да и зелени подстоговать.

– В Москве уже трава выросла, да? Или у вас бабушка недалеко от Москвы живет? – щебетала Люба.

– Можно сказать, близко. Метро «Тимирязевская».

– Где же она там скотину держит?

Николай поводил глазами.

– А хрен знает, где. То на кухне, то на лоджии.

– На лоджии? У нее коза, что ли?

– Козел. Васька. Пушистый, собака, рыбу трескает.

– Рыбу? А, поняла, вы шутите, – заливалась Люба. – Значит в Москве тепло, зелень уже, трава большая? А я в куртку вырядилась.

– Тоже в Москву? – спросил Николай.

– Да!

– И чего там?

– Предстоит много дел, проектов. Я ведь автор песен. У меня и диск есть. Я в Москве уже была – в детстве Ельцину и его жене Наине Иосифовне на Красной площади пела. Наина Иосифовна меня в гости приглашала. А сейчас президенту нужно будет свои песни спеть.

Николай уставился на Любу.

– Раньше нас называли инвалидами, а теперь мы по закону люди с ограниченными возможностями. Буду организовывать ассоциацию деятелей шоу-бизнеса с ограниченными возможностями, – фонтанировала Люба. – В Москве ведь есть певцы-инвалиды, да? Слепая певица есть, без ноги певец, с жабрами этот… как его? Забыла. Безголосых много, – напоследок пошутила Люба.

Николай шутки не понял.

– Ассоциация певцов-инвалидов? И Царь в курсе? У тебя приглашение что ли?

– Да, – вдруг уверившись в своих фантазиях, совершенно честно ответила Люба.

– Слушай, удачно я тебя встретил.

Люба закусила губу от счастья. В груди ее жгло, словно буфетчица Сергеевна плеснула на сердце бурлящего кипятка.

– Правильно насчет инвалидов, – одобрил Николай. – Здоровые лоси олимпиаду просрали, а инвалиды все золото взяли. И что Царь твоей ассоциации разрешил? Какие виды деятельности планируешь?

– Студия звукозаписи для инвалидов, продюсерский центр, медиа-клуб, – сообщала Люба первое, что приходило в голову: ей очень хотелось выглядеть в глазах любимого мужчины умной.

– Клуб ночной? – уточнил Николай.

– И ночью тоже можно, – согласилась Люба.

– Боулинг? Слепым и безруким – вход бесплатный? – хмыкнул Николай. – Социальную ответственность бизнеса, инновации, нанотехнологии нужно присобачить. Так чего сидим? Поехали?

– Поехали!

– А ты на чем сюда добралась? На автобусе? Или опять на парашюте?

– На коляске, – Люба натянула старые кожаные перчатки с обрезанными пальцами и положила руки на ободья колес.

Николай напряг глаза:

– Ты в Москву на коляске собиралась ехать?

– Да, а что такого? Это для путешествия. Я люблю прогулки. Я сильная! А в Москве меня встретят, – прибавила на всякий случай Люба.

– Вижу, что сильная, – согласился Николай.

«Чего врешь-то? Кто тебя встретит в Москве? – возмутилась коляска. – Она сильная! Села на шею, третий стакан кофе пьет, балясничает, а я стой на солнцепеке!»

– Садись в машину, – скомандовал Николай.

«Любушка, родненькая, не бросай меня!» – запричитала коляска.

Люба объехала джип, открыла переднюю дверь и принялась торопливо снимать подлокотник, чтобы пересаживаться с коляски на сиденье.

– Подожди, – остановил ее Николай, просунул руки под Любину спину и колени, легко поднял и, отпихнув коляску ногой, опустил ношу на сиденье.

Любино сердце колотилось в грудь, как загулявший пьяница в двери сожительницы.

«Любушка! – заголосила коляска. – Я-то как же?»

«Залезай ко мне!» – нахально предложил джип и распахнул дверь багажника.

– Коля, – Люба первый раз назвала так Николая и замерла от волнения.

– Да?

– Коля, – теперь уже смело произнесла Люба, безудержно счастливая от близости, каковая по ее мнению случилась при переходе на уменьшительно– ласковое имя. – Коляска складывается, так что она там ничего не запачкает.

«Я сказала «Коля», а он ничего не сказал на это, – лихорадочно думала Люба. – Я ему нравлюсь…»

Н-да. Логика, конечно, та еще.

«Не запачкает! – вскинулась коляска, – Не запачкает! Я, может, отказываюсь в этом наглом джипе ехать».

«Не бойся, – успокоил джип. – Не захочешь, так не трону».

– Это что? Нужное? – Николай снял с сиденья коляски пакет.

– Утка, – дрожащим голосом ответила Люба.

– Надувная, что ли?

– Нет, обычная.

– А чего таскаешь? На сувенир? Подарок чей?

«Талисман», – гордо ответила утка.

– Нет, не подарок. Так, на всякий случай, – шепотом ответила Люба.

«Не на всякий, а на каждый», – сердито поправила утка.

«Чего раскрякалась? – оборвала ее коляска. – Помолчать не можешь? Видишь, в какое неловкое положение Любу ставишь?»

«Я? – возмутилась утка. – Он первый начал. Уток что ли не видел?»

– Давайте сюда, – попросила Люба.

– Пусть на заднем сиденье лежит, не мешает, – разрешил Николай.

Выплывшая на свет божий утка повергла Любу в отчаяние.

«Никогда меня никто не полюбит, потому что я калека. Калека!»

Не нужно было Любе так думать. Зря она так. К чему это? Из-за какой-то дурацкой утки!

«Пусть Николай никогда не полюбит меня, но я буду любить его, – с радостью и тоской подумала Люба, найдя выход из положения. – Мне этого хватит. Наверное, эта любовь без взаимности нужна, чтобы я написала новые песни? Ведь не может быть, чтобы все оказалось просто так, без всякого смысла – щипцы, инвалидность, коляска? Я знаю, жизнь лишила меня ног, чтобы я случайно не пошла не своей дорогой!»

Люба сглотнула слезы и громко сказала, перейдя на ты:

– Нет, Коля, давай утку сюда. Мой переносной унитаз. Круто, да?

– Люто! – согласился Николай.

– А удобно как! Мобильные услуги.

Николай с удивлением поглядел на Любу:

– Слушай, а ты молодец. Уважаю!

– Коля, смотри на дорогу, а то врежемся в лесовоз, – смутившись, посоветовала Люба.

«Не врежемся, – бросил джип. – А врежемся, так мало лесовозу не покажется».

«Ой-ей-ей, какие мы крутые, – пробурчала коляска. И тут же вскрикнула. – Люба, он ко мне пристает!»

Джип ржал и прибавлял скорости. А Люба прибавляла громкости магнитоле и небрежно, без робости и смущения, клала руками согнутую безжизненную ногу на другое колено.

Глава 5
Дорожно-театральная

– Я ОПЯТЬ набираю номер. Там снова снимают трубку: «Отдел культмассовой работы». Я снова говорю: «Разъединило. Я вас хочу пригласить на конкурс «Алло, мы ищем таланты-инвалиды!»

Люба болтала второй час. Николай слушал ее вдумчиво и серьезно, как покойник надгробные речи. И лишь время от времени одним и тем же словом – «порядок», меняя рывками и жимами интонации его содержание, давал оценку рассказанным Любой событиям.

Вообще-то внимание Николая объяснялось просто – он боялся пропустить в болтовне Любы момент, когда речь вновь пойдет о президенте. Но Люба этого не знала и наслаждалась интересом любимого мужчины к ее яркой личности.

– В трубке тишина, – заливалась она. – Потом слышу, девушка кому-то говорит: «Слушай, Юра, опять! Какая-то хулиганка». – «Матерится?» – «Нет. Издевается над антисоветчиной». – «Анекдоты про Брежнева рассказывает? Ржачные? Дай послушаю» – «Как же, анекдоты, размечтался. Клевещет, что культура у нас больная, парализованная с детства» – «Насчет детства, это не наш функционал, это в РОНО». – «Культмассовая работа, говорит, хромает на обе ноги. На конкурсе дворовых агитплощадок…» – «Дай-ка трубку, я сам переговорю».

– Девочка, назови свое имя, – Люба услышала молодой, опрятный и подтянутый мужской голос, это был работник отдела культмассовой работы Юрий Савельевич Готовченко. – Ты в какую школу ходишь?

– Я в школу хожу редко, – призналась Люба. – Потому что там для таких учащихся, как я, неприспособленно. Папа говорит, все не по уму.

– Что – все, девочка? – ласково, но строго, как советская мать, спросил Готовченко.

– Все чересчур узко, препятствия кругом. На историю не знаешь, как въехать. В литературу вход нормальный, так внутри не развернешься. А советское государство и право? Ступенек столько, что загремишь, пока доберешься. До звонка и не успеешь.

– Да, советское право дело такое, там без полбанки не разберешься, – рассеянно согласился Готовченко. – А загремишь, так от звонка до звонка.

– А химия? – не дослушала Люба.

– По этой статье «химия» не предусмотрена, никаких условно-досрочных, – гордясь знанием дела, разъяснил Готовченко.

– Но на конкурс «Алло, мы ищем таланты-инвалиды!» я все равно обязательно приду. Я в нем принимаю участие. И вы приходите, будем ждать!

– Подожди, девочка! – встрепенулся Готовченко. – В какую школу приходить? В историю – где не въехать? Номер, номер, назови!

– Номер два.

– Лариса, зафиксируй срочно: во второй школе историю КПСС извращают, по литературе вместо принципа соцреализма подпольно читают клеветнические произведения, – прикрыв трубку, скомандовал Готовченко. – Ты, кстати, когда мне «Один день…» вернешь? На одну ночь ведь брала. У меня на этого отщепенца целая очередь. Каллипигов первый в списке.

Вечером в сенях у Зефировых загремело. Затем в дверь для проформы стукнули официальным стуком, и в коридор мрачно, как работяга, пропивший зарплату, вошли директор школы номер два Гертруда Васильевна Гнедич, в долгом девичестве Комиссарова, и классный руководитель Мария Семеновна Блейман, по первому мужу Воробьева. Гертруда Васильевна была сурова, словно Брестская крепость, Мария Семеновна, наоборот, дышала взволнованно, и выглядела растерянно – упревши, как засватанная.

– Ваша дочь дома? – казенным тоном задала вопрос директор школы выглянувшей из комнаты Надежде Клавдиевне.

– Да, – недоуменно ответила Надежда Клавдиевна.

– Пригласите ее.

И словно град застучал по карнизу.

«Нога какая у гражданки тяжелая», – пожаловалась половица, на которую пришелся вес стелы Гертруды Васильевны.

– Люба! – позвала Надежда Клавдиевна. И взволнованно оглядела гостей. – Что-то случилось?

– Вот это мы сейчас и выясним, – надгробным голосом пообещала Гертруда Васильевна. – Для этого мы сюда и пришли. После своего рабочего дня, кстати.

– Здравствуйте, – поздоровалась выехавшая на порог своей комнаты Люба.

Гертруда Васильевна вывела глазами крутую арку, захватившую оба угла коридора. Выстроив невидимую, но тяжелую сводчатую конструкцию, она вновь утвердила взгляд на Любе.

– Скажи, пожалуйста, Зефирова, ты сегодня обращалась с телефонным звонком в отдел культмассовой работы районного комитета ВЛКСМ?

– Да. Я хотела…

Гертруда Васильевна и Мария Семеновна бросили предсмертные взгляды в лица друг другу. «Я догадывалась, кто мог так опорочить нашу школу, педагогический коллектив, но до последнего мгновения хотела верить, что вся эта грязная история – чудовищное недоразумение, не имеющее к нашему образовательному учреждению никакого отношения», – сказала глазами Гертруда Васильевна. – «Да что же это?!» – носом ответила ей Мария Семеновна.

– Может, вы в комнату пройдете? Чего же в дверях-то? – пригласила Надежда Клавдиевна.

Директор и классный руководитель бок о бок сумрачно прошагали в большую комнату, которая в семье Зефировых именовалась «зал», и опустились на диван. Над сервантом сгустилась мгла. Рюмки дружно пожаловались на скачки атмосферного давления, от которых буквально в голове звенит.

Внезапно Гертруда Васильевна увидела на книжной полке вырванную из журнала цветную репродукцию картины «Ленин у телеграфного аппарата». Встреча с Лениным придала Гертруде Васильевне сил. Она почувствовала прилив. «Все-таки это не климакс, – с удовольствием констатировала Гертруда Васильевна. – Это – прилив энергии. Быть по-ленински энергичной – моя задача. Несмотря ни на что!»

Ленин играл особую роль в жизни Гертруды Васильевны. Одно время она даже носила на своей огромной, как сибирский утес, груди, круглый крошечный значок с бордовым профилем Владимира Ильича. В воскресенье вечером Гертруда Васильевна неизменно перекалывала железную камею с Лениным на костюм или платье, которое собиралась надевать в школу с текущего понедельника. Изменить привычке пришлось под давлением обстоятельств: бюст Гертруды Васильевны был столь обширным, что Ленин на нем терялся. Становился малозначительным. Это было нехорошо. Гертруду Васильевну могли неверно истолковать. Ленин окончательно покинул левую грудь директора школы номер два после неприятного инцидента в автобусе: подвыпивший мужчина с кривоногими усами, с которым Гертруда Васильевна оказалась в стесненных обстоятельствах задней площадки, жарко сообщил ей на ухо: «Ух и грудь у тебя! Как броневик! Небось, хоть целый день Ильича шарь – не нашаришь». Гертруда Васильевна гневно отпихнула пошляка сумкой с тетрадями и вырвалась из автобуса за две остановки до дома. Она пылала, как небо над Барселоной. Гертруда Васильевна не могла понять, откуда в СССР появляются такие люди?! Пробелы в воспитании? Проникновение чуждой морали? Влияние улицы? Пережитки прошлого в сознании? Ошибочная мировоззренческая направленность? Где, где они, педагоги, средства массовой информации и пропаганды, самодеятельные организации населения, трудовые коллективы недоработали, допустили ошибку? Она взволнованно обдумывала, как, придя домой, сразу засядет за корректировку плана завтрашних уроков истории. Решено было «Крах колониальной системы» в девятом классе заменить на «Ленинизм шагает по планете», а «Восстание под предводительством Спартака» в пятом – на «Ленинским курсом к глобальным проблемам современности». Но возле письменного стола Гертруду Васильевну облюбовал муж. Он самозабвенно обхватил, сколько смог, грудь Гертруды Васильевны, влекущую суровой мощью степных курганов. Гертруда Васильевна принялась вырываться. Выручил ее Ленин. Муж уколол палец о застежку значка. Впрочем, укол Ленина не остановил мужа. «А, чтоб тебя!» – сказал муж. И сызнова опустил трудовую ладонь на грудь, которая – ладонь, казалась не больше облачка на вершине Казбека. «Ты бы хоть не при нем!» – возмутилась Гертруда Васильевна, кивнув головой на репродукцию на стене «Ходоки у Ленина». – «А я чего? – принялся оправдываться муж. – Я ведь не к Крупской и пристаю. А к своей законной жене».

Гертруда Васильевна вспомнила об этом, взглянув на «Ленина у телеграфного аппарата» на полке у Зефировых. Все-таки в тот день муж согласился, что пока план шагов ленинизма по пылающей планете не составлен, грудь жены принадлежит учащимся школы номер два. «Ведь сумела же я убедить в своей правоте мужа, – напряженно вспоминала Гертруда Васильевна. – Так где, в какой момент упустили мы Любовь Зефирову, не сумев привить ей навыки коммунистической идеологии?»

В двери комнаты въехала коляска с причесанной Любой.

Гертруда Васильевна соединила свои руки в крепком саморукопожатии, в опасении, что они распоясаются, и тогда она будет выглядеть малодушно и не выдержанно.

– Скажи нам, пожалуйста, Зефирова, с какой целью ты оклеветала методики преподавания и содержание предметов в нашей школе? – Гертруда Васильевна старалась хранить ленинскую выдержку. – Что тебя побудило сообщить в райком комсомола, что культурная работа, коллективное творчество наших учащихся, полностью парализовано?

– Не правда, ничего такого я не клеветала, – с жаром воскликнула Люба.

После этих слов ленинская выдержка изменила Гертруде Васильевне. Она подскочила с дивана и закричала страшным педагогическим голосом:

– Ты хочешь сказать, что товарищ Готовченко врет?! Родина кормила, поила и учила тебя, инвалида, а ты так, значит, ей отплатила? Нет, ты не инвалид, ты – моральный урод и нравственный калека!

«А ну повтори, чего сказала!» – взревел костыль, с незапамятных времен стоявший за дверью.

«Любушка, не слушай ее», – запричитала коляска.

– Замолчите! – вбежал в комнату Геннадий Павлович. – Или я вас ударю, как член партии члена партии!

– Бейте! Я не боюсь вашего членовредительства! – откинув голову, вскрикнула Гертруда Васильевна.

– А вот и чай! – радостно прокричала появившаяся на пороге Надежда Клавдиевна.

– Я не дрогну ни перед каким членом! – фанатично выкрикнула Надежде Клавдиевне Гертруда Васильевна. – Даже если это ваш муж!

– Гена, ты пытался напасть на Гертруду Васильевну? – дрожащим голосом спросила Надежда Клавдиевна.

– Я? – возмутился Геннадий Павлович. – Я?! Это она начала!

– Люба, выйди из комнаты! – закричала Надежда Клавдиевна.

– Гертруда Васильевна, да как же это? Когда? – с изумлением воскликнула Мария Семеновна.

– О чем вы? О чем?! – возмутилась Гертруда Васильевна. – Он угрожал, что ударит меня!

– Геннадий, ты сделал это под угрозой побоев?! – горестно закричала Надежда Клавдиевна.

«Бить? – встрепенулись придремавшие старые настенные часы. – Уже пора? Проспали что ли?»

«Все проспали, все! – подтвердил из серванта набор из шести вилок. – И как бил, и как насиловал!»

«Мужики, не держите меня, все одно я ей накостыляю!» – орал костыль.

Часы ударились бить и невпопад отсчитывать: «Бом-м! Раз!»

Все вздрогнули и посмотрели на свои часы.

– Девятнадцать сорок две, – отметила Гертруда Васильевна.

– Семь сорок, – пробормотала Мария Семеновна.

– Без двадцати восемь уже, – заволновалась Надежда Клавдиевна, вспомнив о не сваренном вермишелевом супе.

«Бом-м! Два! Бом-м! Три!» – горланили часы.

– Мама, папа здесь ни при чем, – умоляюще произнесла Люба. – Он ничего плохого Гертруде Васильевне не сделала. Это все я! Я позвонила в отдел культуры, рассказать, что к годовщине октябрьской революции в нашей школе состоится спектакль, литературно-музыкальная композиция «Елка 7 ноября в Сокольниках». Это я сама придумала. И хотела исполнить роль Ленина. Как он приходит к детям на утренник. А наши ребята как бы дают перед ним концерт художественной самодеятельности.

«Бом-м! Девять!» – драли глотку часы.

«Накостыляю!» – надрывался костыль. Второй своей конечности он лишился на железной дороге по пьяной лавочке. Но всем заявлял, что получил инвалидность на производстве. По какой нужде Геннадий Павлович принес костыль Любе, теперь никто уже и не помнил. Выпив, костыль любил скандалить за справедливость.

«Не дер-р-ржите меня!» – вновь заорал костыль и упал поперек порога, где и затих.

– Любушка, – вздохнула Надежда Клавдиевна. – Как же ты можешь исполнять роль Владимира Ильича? Ведь у него была лысинка, а у тебя вон какая коса!

Гертруда Васильевна с паровозным гудком втянула носом воздух.

– Вы полагаете, Надежда Клавдиевна, что это единственное препятствие? – раздельно проговорила она.

– Ну бороду-то можно наклеить, – предположила Надежда Клавдиевна.

– Вы полагаете, – еще более раздельно спросила Гертруда Васильевна, – что ленинизм шагает по планете в инвалидной коляске?

«Бом-м! Одиннадцать!» – гаркнули часы.

– Вождь мирового пролетариата – с параличом? – возмутилась Мария Семеновна.

Часы вздрогнули.

«Тьфу! Бом-м! Сбила! Это какой раз-то? Двенадцатый?»

«Нет-нет! – встрял из серванта набор из шести вилок. – Шестой!»

«Тьфу! Бом-м! Шесть!»

«Да прекратите же бить! – страдальчески воскликнул пустой хрустальный графин. – Без вас голова трещит».

«Тебя я не спросил! Бом-м! Семь! Мое дело вдарять. Двадцать раз вдарю, потом еще сорок два раза».

«Сорок пять, – уточнил настенный календарь. – Ваши стрелки показывают уже двадцать часов сорок пять минут».

– Ленин на инвалидной коляске! – затрясла головой Гертруда Васильевна. – Гнусные измышления.

«Это почему же» – вскипела коляска.

– И что же ты, Зефирова, собираешься делать на сцене в образе Владимира Ильича? Держать речь «Детская болезнь левизны в коммунизме»?

– Нет, зачем о болезнях? Я жаловаться не привыкла. На балалайке буду играть.

«Ленин, кстати, любил прямо с колес выступать», – не унималась коляска.

– Люба прекрасно владеет балалайкой и гармонью, – радостно подтвердила Надежда Клавдиевна. – Геннадий Павлович ее научил.

– Чему может научить Геннадий Павлович, я предполагаю, – отчеканила Гертруда Васильевна.

– Гена, все ж таки я не понимаю, что произошло между тобой и товарищем Гертрудой Васильевной? – потребовала отчета Надежда Клавдиевна.

– Надежда, не надейся! Ни-че-го! – рассердился Геннадий Павлович.

– И что же, по-вашему, Ленин будет исполнять на балалайке? – зловеще спросила Гертруда Васильевна. – И почему на балалайке? Почему не на бубне?

«Бом-м! Двадцать! Ети мать! Бом-м! Двадцать и один!» – надрывались часы.

– Ты уж, Люба, действительно… Может, вообще Владимир Ильич у тебя на ударных барабанить будет? – укоризненно проговорила Мария Семеновна.

– Да-а, Зефирова, тебя послушаешь, так Октябрьскую революцию хиппи какой-то совершал, – возмутилась Гертруда Васильевна. – Ну все, хватит! Мы с Марией Семеновной достаточно наслушались этой ленинской ахинеи. Теперь тебя, Зефирова, будут слушать в райкоме комсомола.

– А чем вас, почтеннейшая Гертруда Васильевна, собственно говоря, не устраивает балалайка, яркий пример народного творчества? – взвился Геннадий Павлович. – Что вы имеет против народности искусства? Или вас привлекают буржуазные его формы? Рок-оперы? Комедии абсурда?

«Бом-м! Японский городовой! Двадцать шестнадцать!»

– Рок-комедии? – Гертруда Васильевна задохнулась. – Меня?!

– Да, вас! – горячился Геннадий Павлович. – Народность искусства, это, между прочим, особая эстетическая категория. И Ленин, в отличие от вас, понимал, что балалайка – это не трень-брень!

– Вы подобрали удивительно верное определение! – саркастически вскрикнула Гертруда Васильевна. – Трень-брень!

– Нет, Ленин понимал, это – форма непосредственного участия народа в художественном творчестве. Балалайка – это степень соответствия искусства эстетическим вкусам и потребностям широких народных масс. Широких!

– Мне все же непонятно, что именно широко исполнит ваша дочь на этой вашей балалайке, находясь в образе вождя? Аппассионату, может быть?

– Нет, апассионату Любочке пока не осилить, – робко произнесла Надежда Клавдиевна.

– Тогда что? В красной армии штыки чай найдутся, без тебя большевики, я извиняюсь, обойдутся? – саркастически вопросила Гертруда Васильевна.

– Зачем же утрировать духовную жизнь народа? – горячился Геннадий Павлович. – Есть полюбившиеся трудящимся произведения, созданные профессиональными композиторами. Ленин, кстати, любил «Коробейников» на стихи Некрасова. Может быть, вам и Некрасов чужд?

– Нет, Некрасов мне близок.

– Тогда к чему весь этот разговор?

«Бом-м! Двадцать тридцать один пропади все пропадом!» – молотили часы.

«Да замолчите же! – хором завопили рюмки. – Что вы заладили: бом-бом!»

«Любушка, – запричитала коляска. – Наплюнь ты на этого Ленина! Вот он тебе сдался! Гляди, крику сколько! Уж присралось Гертруде этой «Елку 7 ноября в Сокольниках» ставить. Мало ли других каких хороших сказок? «По щучьему велению», например. Я буду печкой, а ты Емелей. Выезжает печь, а на ней Ленин лежит. Тьфу, Емеля. Или еще хорошая сказка: «Емеля и печник».

– Но почему я не могу играть Владимира Ильича? – умоляюще воскликнула Люба.

– В самом деле, Гертруда Васильевна, – вступилась Надежда Клавдиевна. – Люба же не виновата, что роды были трудными, ей пришлось накладывать щипцы.

– Может Владимира Ильича тоже щипцами тащили? – звонко выкрикнула Люба. – Вы же не знаете?

– В самом деле, – раздумчиво сказал Геннадий Павлович, – форма головы у Ленина довольно своеобразная. Логопедические нарушения опять же. Вы же не будете отрицать, что Ленин картавил? Типичная родовая травма.

– Ну, знаете! – отпрянула Гертруда Васильевна.

– Своеобразная такая форма, – вновь пробормотал Геннадий Павлович.

«Может, мать его тоже на Первомай рожала, торопилась, – предположила коляска. – 22 апреля, чай, неделя всего и оставалась».

– Я не знаю, за какое место тянули вашу дочь, но, скорее всего, за язык. Знаете ли вы, что она сообщила в райком, будто советское право в нашей школе преподается чрезвычайно узко?

– Я имела в виду…

«Любушка, молчи», – попросила коляска.

Ее колеса и сейчас, когда она ехала в джипе, дрожали от негодования при воспоминании об той давнишней истории.

– Во, порядки! Меня там не было, – возмущался Николай, – Я бы этой Гертруде мозги привел в порядок. И чем все кончилось?

Люба долго не могла продолжить рассказ – ее тискал молодой смех.

– Вдруг часы перестали бить, и наступила такая тишина. Слышно было, как у мамы в руках чайник остывает. И я восклицаю: «Гертруда Васильевна, я все поняла, вы правы, не могу я Ленина в таком виде играть». А потом всхлипнула и шепчу: «Я согласна, пусть мне косу отрезают, раз у Ленина волос не было».