Текст книги "Под мостом из карамели"

– Внучка из-за квадратных метров хотела уморить, – прошептала сестра Лете на ухо. – У него комната здесь рядом, на проспекте, в доме возле ворот старого здания академии наук СССР.

Взглянув на листок со сведениями о больном – 93 года! – Лета заливистым прекраснодушным голосом прокричала:

– Как вы себя чувствуете? Всё будет хорошо!

– Вы можете говорить обычным тоном, он прекрасно слышит, – остановила Лету сестра. – Мы полностью в разуме, всё осознаем, и готовы бороться за выздоровление.

Лета взяла шприц без иглы, втянула миллилитр воды и как можно более ласково сказала:

– Давайте пить водичку.

Мужчина посмотрел на Лету и приоткрыл рот.

– Вот так, хорошо, – Лета медленно, по капле, цедила воду, мужчина изо всех сил пытался сглотнуть.

Лета вновь набирала воды до первого деления на шприце, сливала лишнее, смотрела на банку – толстый зеленоватый диск всё так же покоился на уровне щербинки на стекле. Не убывало!

Лета мысленно спела все песни, какие вспомнила, прочитала стихи о советском паспорте, подумала про умершего брата, про бабушку, Собаку, чемпионат, кофе, бутерброд с докторской колбасой, девушку, отдавшую почку, карамель, мать, снова про бутерброд.

Она смотрела в окно – были видны только зеленые ветки и угол неба, качалась, как хасид перед стеной плача, ёрзала, чесала лоб под платком, обхватывала спинку стула, перебирала ногами. В банке не убывало. Может, она наполнялась откуда-то снизу, из невидимого кипячёного источника?

Единственное, что придавало Лете сил, вернее, стыдило за бессилие, это упорство, с каким девяностотрёхлетний мужчина боролся за жизнь.

Он с усилием сглатывал капли воды и почему-то вспоминал, как в 1938 году их, в расшитых украинских рубашках, босых, гнали этапом. Жена несла на руках умершего трёхмесячного сынишку, и не позволяла забрать. Только за Вологдой он осторожно вытянул трупик из её рук, но ему не позволили отстать от колонны, чтобы похоронить сына, и он лишь прикопал его за канавой, на краю волнующегося ржаного поля.

Пошевелив плечом, мужчина вытащил ампутированную культю поверх одеяла, но, заметив испуганный взгляд Леты, прикрыл полотенцем.

– «Моя рука давно в раю…» – неразборчиво произнёс он.

– Что вы сказали? – наклонилась Лета. – Что – рука?

– Руку, говорю, на фронте оторвало, в самом конце. Рука-то прямиком в рай, а я – в лагерь. А теперь вот в больницу попал. Повезло руке-то.

Старшая сестра заглянула в палату, кивнула Лете, поглядела на банку с водой и сказала в мобильник:

– Нет, пока не выпил. Я вам сразу позвоню.

От безысходности Лета послушала, о чём говорили в палате.

– Сейчас молодые как кандидатские защищают? Они ведь все теперь языки знают. Перевел из английского журнала статью про новое лекарство и – защитился. А сам живого больного ни разу не видел, – делился кардиолог, которого вызвали на консультацию к пациенту с кардиостимулятором. – А потом сидит в платном медцентре, а люди верят, думают, большие деньги берёт, значит, светило науки, от смерти спасёт.

– Так и есть, – на всякий случай кивал пациент. – Молодым сейчас лишь бы деньги!

Лета набрала воды и взглянула на метку на боку банки – наконец-то убыло! Да и мужчина словно отмяк от питья, сглатывал легче. Пожалуй, можно чуть-чуть, самую малость, ускорить, решила Лета. Она втянула в шприц еще воды – до отметки в три миллилитра, и влила в уголок приоткрытого рта. Мужчина попытался сглотнуть, заперхал, вода потекла на подушку, ссохшееся горло затряслось от кашля. Лета испуганно вскочила, не зная, что предпринять – приподняла голову с торчащими за ушами клочковато стрижеными волосами, отёрла подбородок, колючий, как огурец. Мужчина непрерывно кашлял, пытаясь прочистить слабое дыхание, и беспомощно, виновато смотрел на Лету, словно просил прощения за свою немощь. Наконец, когда он притих, а затем снова приоткрыл рот, показывая, что готов к следующей порции воды, пришла сестра и сменила Лету.

Лету терзала совесть, или как там это называется? Она пила чай, уткнувшись взглядом в бутылочку из-под минералки с надписью на лейкопластыре «Святая вода». Так и не решившись покаяться, что превысила дозу доброй помощи в три раза, Лета вызвалась вымыть чашки. А потом побрела к своему любимому подопечному дедушке, которого очень жалела за неразборчивые, корявые, но полные надежд рассказы о дочери, которой никто не видел, и все уже сомневались в её существовании.

Лета тоже была уверена, что никакой дочери нет, но лживо поддерживала разговоры о ней. Главным доказательством того, что дочь жила только в воображении, Лета считала очки дедушки. Плюсовые, с толстыми стёклами, и такие старые, что непонятно, чем держатся – самодельная скобка на сиделке, бельевая резинка вместо одной заушины, проволочная скрепка между дужкой и оправой, трещины в пластмассе и разбитое стекло. Без очков дедушка чувствовал себя совсем худо, и, не разбирая движения губ говорящих, даже слабел слухом. Врач, которую сёстры вызвали на консультацию, сказала, что такое возможно, потому что мозговые центры зрения и слуха находятся рядом, и когда один перестает получать информацию, второй тоже дает сбой. Дедушка не отдавал очки ни на время сна, ни перед мытьем головы. А если сестра почти силой снимала их, чтобы умыть лицо, и протереть спиртом лиловую вмятину на переносице, он не мог дождаться, когда снова обретёт зрение, наденет «глаза» одной, здоровой рукой, цепляя бельевую резинку за ухо.

– Здравствуйте! – от дверей затянула Лета. – Как у вас тут хорошо, тепло!

Дедушка лежал укутанный двумя одеялами, в очках, с закрытыми глазами. Услышав голос Леты, он приоткрыл рот и заморгал.

– Как дела? – наклонившись к самому лицу, спросила Лета. – Гимнастику будем делать?

Дедушка беззвучно кивнул. Очки, с толстыми стёклами, мутными, как немытые донышки гранёных стаканов, съехали набок. Увеличенные плюсовыми диоптриями, прозрачные глаза смотрели на Лету сквозь отпечатки пальцев.

– Давайте вымою, – ласково сказала Лета. – Смотрите, какие грязные! Вы же через них ничего не видите.

– Потом, – пробормотал дедушка.

– Когда потом? – наседала Лета. – Когда зрение окончательно испортите?

– Завтра. Дочка завтра придет и вымоет.

– Точно придет?

– Звонила, сказала – завтра.

– А если её завтра опять с работы не отпустят, как в тот раз?

– Отпустят.

– А на прошлой неделе не отпустили?

– Нет.

– Вот видите! Где дочка работает?

– На заводе.

– На каком заводе?

– «Красный салют».

Лета и до этого ни разу в жизни не видела человека, работавшего на заводе, поэтому трудившаяся там несуществующая дочка её не удивила.

– Всё, больше я с вами спорить не стану, отдавайте очки, их нужно вымыть.

Лета стянула бельевую резинку с уха и в тот же миг пожалела – очки оказались слабыми, самодельные крепления едва держались, заушина повисла, сиделка согнулась углом, вся конструкция завиляла в руках. Вымыть их, не повредив, было всё равно, что отмыть снег. Только бы не сломать, молила Лета, намыливая стекла и смывая пену струйкой теплой воды. Теперь ещё вытереть! Лета положила на оправу обрывок туалетной бумаги, выждав, сняла мокрые клочья, и, наконец, с облегчением надела очки на хозяина.

Она смотрели друг на друга. Огромные, увеличенные толстыми линзами глаза, казалось, выходили за края, как у нарисованного маленького человека, упорно бредущего сквозь одиночество и мглу.

Сестра принесла лекарство, наклонилась поправить подушку, опешив, долго глядела в лицо, потом засмеялась:

– Очки вымыли? Кто это вас уговорил, неужели Лета? Лета, спасибо, вы первая, кому это удалось.

– Дочка мыла в тот раз, – поправил дедушка.

– Слава богу! – сказала сестра и ушла, посмеиваясь.

– Давайте я вам новые очки куплю, – вдруг предложила Лета, окрыленная успехом в деле доброты. – Узнать бы, какие у вас стекла?

– Этот глаз плюс четыре, этот – плюс семь, расстояние шестьдесят два, – неожиданно сообщил дедушка и опять замолк, но теперь счастливо, вдруг разом уверовав и в выздоровление, и в возвращение на праздники домой, и в жизнь, и в дочку, и в Лету.

– Четыре, семь, шестьдесят два – запомнила. Тогда я прямо сегодня, по пути домой, и куплю! – сказала Лета. – Встречаемся через неделю. Чур, режим не нарушать, в выходные в самоволку не бегать!

Как только Лета вышла из палаты, дедушка начал её ждать.

А Лета до блеска вымыла посуду в буфетной, закрыла форточку ветреного поведения, сдернула бахилы и пошла домой.

Выйдя на проспект, она сразу принялась думать о работе в «Хлебе и шоколаде» и позабыла про очки. И только увидев на одном из зданий вывеску «Оптика», остановилась, и дёрнулась, как обожженная.

Очки! Правый плюс шесть, левый плюс три? Расстояние? Какое расстояние? Левый, правый. Нет, нет – четыре и семь, это точно. Которое стекло – четыре? Дедушка лежал лицом к двери, значит, правое стекло было слева. Или нет? Она оглянулась – ехать назад? Без бахил не пустят, получать второй комплект – заворчит гардеробщица. Брать связку ключей от шкафчиков, искать сменную обувь, в очередной раз переодеваться. Но самое главное, опять допрашивать дедушку, который уверен, что она уже купила и несёт ему новые очки. Снова здорово, подумает дедушка, наобещала, а самой денег жалко, вот и врёт, что забыла. Городского телефона в сестринской нет, только внутренний больничный. Номер мобильного сестёр она не знает, да и неловко просить кого-то бросать свои дела и идти по чужим косякам. В следующий раз она сможет прийти в больницу только через неделю. Лета представила, как дедушка просияет, завидев её в дверях палаты, а она начнет оправдываться, юлить, мол, извините, забыла ваши диоптрии, но на следующей неделе – точно! Ну почему она сразу не побежала в сестринскую, не записала всё на стикер!

– А потому что на самом деле я не люблю людей, – вдруг пробормотала Лета. – Я их ненавижу. И они меня тоже. Я – урод, выродок. Поделиться своей любовью! Я даже этого не могу. И никто, и никогда меня не полюбит. Даже родная мать не захотела жить со мной, сбежала куда подальше, и никакой гуманизированный инстинкт не помог. Ты правильно сделала, мама. Зачем, кто разрешил пускать меня к больным людям? Может, я вообще родилась для зла, и от таких, как я, нужно прятать даже мертвых.

Лета не пошла в больницу ни через неделю, ни через две, и чем больше времени уходило в прошлое, тем труднее было решиться предстать перед братьями и сёстрами, чтобы услышать – где же вы были, мы так вас ждали!

Дедушка всю ночь лежал в очках, всматриваясь в серую мглу, бродившую за окном. Он не давал снимать очки ещё две недели. А потом догадался, что Лета ушла туда же, куда и его дочь. Тогда он снял их, и закрыл глаза, потому что больше не хотел видеть своё одиночество.

– Летка, ты что, грустишь? – беспечно спросил папа.

– Нет, – соврала Лета. – Просто задумалась. Ты мог бы возлюбить ближнего, как себя самого?

– Конечно, нет. Я не Иисус Христос. И тебе не советую. Это бессмысленно, более того, вредно. Чем больше добра, тем сильнее зло – действие всегда равно противодействию.

В сентябре Лете пришла эсэмэска от старшей сестры: «Сообщите, ждать ли Вас еще?». Она не ответила. А в октябре решила идти в храм Первой Градской больницы, на собрание службы «Милосердие», и сообщить батюшке, что покидает ряды добровольцев. Потому что не имеет права обманывать людей, которые верят, что их любят.

Глава 12
Мост и пуля

И вот теперь она вышла из метро «Октябрьская», прошла по подземному переходу на другую сторону Якиманки и остановилась перед светофором через Крымский Вал. Было воскресенье. Редкие машины почти не нарушали бродяжьей цыганской красоты октябрьского дня – солнце, прозрачный осенний воздух, в котором далеко разносились звуки, порывы асоциального ветра, тоскующая небесная синева, наполненная светящимся газом, и деревья в жёлтых листьях и алых ягодах. Впереди были затяжные дожди и первая изморозь, но пока их неизбежность предрекала только тёмная строчка журавлей, летевших над Москвой по пути к болотистой долине реки Иордан. Журавли закричали – тоскливо, ведь они прощались с родиной. Лета подняла голову и сняла очки. В глаза ударил синий небесный свет, весь в солнечных блестках, а в уши – звуки природы, которые горожане называли тишиной. Лета проводила строй журавлей размытым взглядом, рассеянно посмотрела в голубую перспективу и вдруг увидела, что на Крымском мосту, на самой вершине, стоит крошечная пластмассовая фигурка.

На светофоре зажёгся зелёный свет. Но Лета глядела вдаль, на серебристый шевелящийся крестик на вершине пилона.

Папа вошел в кардиозону фитнес клуба «Уорлд класс» на улице Земляной Вал, встал на беговую дорожку, включил встроенный телевизионный экран, выбрал канал «РБК», нажал кнопку «старт» и, не сходя с места, отправился в долгий трудный путь.

Полицейский в звании майора, одетый в чёрный кожаный пиджак с трикотажным капюшоном, белую рубашку с галстуком и чёрные лакированные ботинки, вышел из подъезда дома по улице Люблинской на юге Москвы, пересек яблоневый сад, прошёл вдоль ограды школьного двора, вышел к автостоянке и сел в собственную машину марки «Ауди». В крови полицейского не было ни одного промилле алкоголя, но присутствовал препарат фенибут – легкий транквилизатор, продающийся без рецепта.

В 1975 году, когда родился полицейский, фенибут был включен в аптечку космонавтов экипажа «Союз-Аполлон». Полицейский тоже мечтал полететь в космос, испытать невесомость, увидеть небо в алмазах и бога, но страну начали грабить, и он пришёл в милицию. Районное ОВД, в котором полицейский в данный момент служил начальником, числилось на хорошем счету – каждый месяц в суд передавались раскрытые дела с крепкой доказательной базой: бомжа, утратившего нравственные ориентиры и стащившего электрический чайник, безработного, вырвавшего мобильный телефон, подростков, похитивших двух щенков ценных пород. Преступно нажитый чайник, телефон и подросшего щенка – второй издох, – конечно, вернули народу. Однажды полицейский хотел посадить капиталиста, укравшего завод, и возвратить фабрику стране, но ему объяснили, что это будет возврат к тоталитаризму.

Полицейский повернул ключ зажигания. На пальце правой руки он всё ещё носил тонкое обручальное кольцо. На сиденье машины лежала сложенная чётко по уставу форменная куртка с погонами. В салоне подавляюще пахло освежителем воздуха «Челябинский метеорит».

Майор и Лета не должны были встретиться – во всём оказались виноваты журавли, летевшие в Израиль. Вместо того чтобы перейти улицу Крымский Вал, идти по проспекту прямиком в храм и сложить с себя всякую ответственность за чужие страдания, Лета метнулась направо и помчалась вниз, к парящему над водой мосту.

Стоя перед светофором, она сначала подумала, что на мост взобрался верхолаз для проведения ремонтно-профилактических работ. Но внизу, на тротуаре, на глазах размножалась и выкладывалась мозаика зрителей, с увлечением глядевших вверх. «Экстремал, – решила тогда Лета, – будет прыгать с парашютом». Но журавли закричали как по убиенному, и Лета поняла, что это человек задумал расстаться с жизнью.

«Господи, не надо, пожалуйста, не нужно!» – умоляла она, пытаясь поймать взглядом и удержать самоубийцу, который от быстрого бега Леты вздрагивал вместе с мостом и пестрой панорамой на другой стороне реки.

Перед «Музеоном» Лета бросила взгляд на вершину пилона, но солнце светило ей в глаза, и она увидела лишь яркий свет, охвативший темный силуэт. Перемахивая через ступеньки, Лета углубилась в подземный переход, промчалась сквозь потребительское искусство, наконец оказалась возле триумфальных ворот в Центральный парк культуры и отдыха и остановилась, запыхавшись.

Люди толпились между пилоном и съездом с моста и гомонили, задрав головы. Почти все держали наготове мобильные телефоны, обращенные видеокамерами к человеку, стоявшему на высоте десятиэтажного дома.

– Эй, придурок, прыгай, давай!

– Ну, пошёл быстрее, чего задумался!

– Милицию-то вызвали?

– МЧС-ников надо.

– Козёл, блин, обкуренный!

– Здесь рядом, во дворах на Валу спасатели, давно бы уже приехали.

– В Крым через Рим едут, как всегда у нас.

– Кончай тупить, слезай!

Человек выпрямился, распростёр руки и замер, как статуя Христа Искупителя на вершине горы в Рио-де-Жанейро.

– О-о, сейчас будет прыгать!

Несколько девушек взвизгнули.

– Ну, давай, псих!

Вверх полетела смятая банка из-под газировки.

– Чего тянешь, мудило?

Полицейская машина, сигналя и покрикивая в громкоговоритель: «Освободить дорогу!», развернулась через встречную полосу и затормозила перед опорой. Водители в обоих направлениях замедлили ход, надеясь своими глазами увидеть прыжок самоубийцы, и, если повезет, зафиксировать падение видеорегистратором.

– Гражданин, спускайтесь! – загрохотало в громкоговорителе.

Человек чуть склонил голову и взглянул на Лету, как ей показалось, прощальным взглядом.

Всё вокруг превратилось в яркое пятно, перед глазами вспыхнул и уплыл к виску карамельный диск. Лета подбежала к металлической опоре, усеянной заклепками, подпрыгнула, ухватилась за выкрашенный уголок, влезла, шагнула на устой и пошла вверх по цепи, к вершине пилона.

Ботинки Леты скользили по воздуху, сквозь пластины, сложенные как рёбра гигантского веера, кидались зубцы света и тьмы, мост выгнулся, вывернул реку, в воде под чёрным каменным пролётом поплыл, оставляя белоснежную пену для бритья, прогулочный теплоход, из которого летела праздничная музыка.

Лета поднималась с крутящим под рёбрами наслаждением, какое бывало, когда во сне она взлетала над городом, держась за ветки огромного дерева, поэтому она даже решила, что всё снится. Ей не мешали легкий крест сумки, бившей по ноге, и опрокинутая высота – мост цеплял небо и тянул его вниз, так что воздухоплаванье казалось смертельно захватывающим, но не опасным, и отсчёт высоты при каждом шаге вновь начинался из точки под ботинком.

«Я должна его спасти», – повторяла Лета.

Крики зрителей сцепились в колючий комок и остались на тротуаре, за подвесами цепи, как иглы и гвозди, налипшие на магнит.

Человек, увидев Лету, отвел взгляд, принялся переступать и качаться, шептать, перебирая пальцами, потом сел, сгорбив спину и опустив плечи и голову.

«Он сумасшедший, психически ненормальный», – вдруг поняла Лета, и в тот же миг сердце её вздрогнуло от острой жалости и с шумом, как водосток в летний дождь, наполнилось нестерпимой любовью.

От этого чувства, впервые с такой силой охватившего Лету, она покачнулась, и упала на колено.

Человек вздрогнул, но не поднял глаз, делая вид, что не замечает Лету, словно давая ей возможность одуматься и уйти незамеченной, не испытывая стыда за свою слабость и страх. И только когда Лета снова встала и пошла, слегка наклонившись вперед, и протянув навстречу руки, человек поднял голову и кротко сказал:

– Не ходи ко мне, идущие за мной будут гонимы!

– Нет, я больше никогда не оставлю тебя, – прошептала Лета, и тогда человек протянул ей руку.

Он смотрел на Лету, улыбаясь только губами, будто знал нечто, о чём ещё не догадывалась она. Дотронулся до тонких светлых волос, словно и раньше встречал её, но теперь обрел зрение и хотел узнать то, что до этого видели только обоняние и слух.

– Щебет малиновки ты, глаза твои озера, полные рыбы.

Лета смутилась и засмеялась, положив его ладонь на свое лицо. От ладони пахло залитым костром, сырым железом и почему-то веревками.

– Я ждал тебя, но не знал, что это будешь ты.

– Почему – я? – спросила Лета.

– Только сердце может связать небо и землю.

– На мое сердце надежды нет, – снова засмеялась Лета.

Небо и река были как песочные часы, положенные на бок – время текло через них, но не кончалось. Прошла минута или год.

– Я люблю тебя, – вдруг, преодолев камень и цепь, провернувшиеся в горле, сказала Лета.

– Я тоже люблю тебя.

От этих слов, произнесённых легко и спокойно, мост сорвался у Леты под ногами, река накренилась, завалилось небо, вода и воздух оторвались друг от друга, держась одной только точкой, в которой стоял человек. Лета поскорее опустилась на уступ, выкрашенный серой краской. Человек присел рядом.

Он был одет в старый, ветхий, но чистый светлый плащ, дешёвые джинсы и тряпичные кроссовки. Его длинные, чуть вьющиеся волосы, были завязаны в хвост, но выбились от ветра.

– Ты не замёрз?

– Нет.

– Сколько времени ты здесь?

– Не знаю. Но я смотрел, как встало солнце.

– И тебя никто не заметил?

– Вещи становятся видимыми, когда входит человек. Ты появилась там, на площади, и я стал виден.

– Как тебя зовут? Чем ты занимаешься? Кто ты? – задав эти вопросы, Лета запоздало смешалась, проклиная себя за то, что вынуждает человека рассказать о никчёмности своей жизни. И так понятно – нищий неудачник, предмет насмешек, который никогда не сможет жить, как все нормальные люди, устроиться, подмять, заработать, достичь. Измученные родители детей-инвалидов называли таких несчастных «особый».

– Или ты не узнаешь меня?

– Нет, – Лета помотала головой. – Мне кажется, я знала тебя всю жизнь, но разве мы встречались раньше?

– Однажды я был так умален и истерзан, что даже самые близкие не узнавали меня.

– Где ты был истерзан? – заливаясь слезами, спросила Лета.

– Они хотели надругаться надо мной, но я только жалел их и все вытерпел.

– Кто это был?

– Не знаю, у меня были завязаны глаза.

– Это было в психушке? Тебя лечили силой?

– Глупцы, несчастные, они не верили в то, что я говорил им. Кто же я?

– Мне все равно – кто ты! Я всегда кляла деньги, и моё желание исполнилось – мне послан нищий, богатый свободой и душой.

– Всегда будь осторожна, молясь, – пошутил человек. – Но всё совсем наоборот. Телом я богат, как царь, но нищий духом. Бедный кошельком стоит возле храма и просит милостыню для живота, а бедный духом неустанно вымаливает милость божью для души.

– Я не пониманию, что ты говоришь. Но больше никому и никогда тебя не отдам, – утирая глаза, бормотала Лета. – Всю свою жизнь буду заботиться только о тебе, потому что ты как беззащитный ребёнок.

– Ты должна заботиться о своих детях.

– Какие дети? Мне семнадцать лет.

– Моя мать родила меня в шестнадцать.

– Ничего себе! Где она живет, в Москве?

– Нет, она давно в царствии небесном.

Спасители наращивали активность – на мосту разворачивалась, сдаваясь задом к пилону, лихая пожарная машина. Подъехала газель МЧС, готовая и к мародерству, и к подвигу. Следом на площадь перед входом в парк внёсся минивэн с надписью «ТВ-Центр» на боку и спутниковой антенной на крыше.

– Ты голоден? – спросила Лета.

– Не помню. Хотя, пожалуй, я поел бы сейчас чего-нибудь. У тебя есть хлеб?

– Хлеба точно нет, но, кажется, были леденцы, – Лета поспешно пошарила в сумке и с облегчением извлекла шоколадный батончик и собственноручно изготовленные карамельные монетки.

Она раскрыла пакет:

– Вот, монетки, грызи.

Человек положил леденец на язык.

– Никогда прежде не ел монет. Забыл, ведь у меня подарок для тебя. – Человек вытащил из кармана плаща пожелтевшую открытку с нарисованной белой лилией и надписью «8 марта». – Вот. Это цветок.

– Моя мать продала меня за джинсы и колбасу, – улыбнувшись открытке, вдруг сказала Лета. – И за пачку зелёных гульденов.

– Это не так. Она любит тебя, я знаю.

– Мой папа не стал бы мне врать. Всё равно ненавижу!

– Кого ты ещё ненавидишь в сердце своём, глупое дитя?

– Больше никого, только деньги. – Лета спокойно посмотрела на ветхий плащ. – Мне кажется, тебя они тоже не волнуют.

– Ничего не имею против денег, но истинную цену им легко определить: когда смерть придёт за тобой, предложи ей взамен всё своё золото.

– А она лишь ухмыльнётся в ответ, – со знанием дела ответила Лета. – От смерти может спасти только чудо.

– Ты веришь в чудеса? – шутливо поинтересовался человек.

– Не очень.

– Напрасно. Хочешь, я исполню твоё самое заветное желанье?

– А ты можешь?

– Конечно! Разве по мне не видно? – весело спросил человек. – Как могла ты усомниться?

«Пусть шефа освободят прямо сейчас», – мысленно произнесла Лета. – Ага, загадала. А как я узнаю, что оно исполнилось?

– Просто верь.

– Я верю.

– К дверям темницы уже идет кто-то, у кого в руках ключи.

Они молча смотрели друг на друга, и любовь всего мира, как вселенная перед Большим взрывом, была размером с кусочек сахара и умещалась в одном сердце.

– И всё-таки твоя мать ждет тебя. Никто не умеет так ждать, как матери.

– Я позвоню ей, – сказала Лета. – Прямо сегодня.

Корреспонденты развернули телевизионную аппаратуру высокой чёткости. Пожарная машина выставила дополнительные опоры, необходимые для устойчивости телескопической лестницы.

Толпа зрителей орала и в нетерпении швыряла в воду бутылки. Звериная песня катилась по мосту, как отрубленная голова. Шествие с красными транспарантами заворачивало к эстакаде с Крымской набережной. От Калужской площади спускались чёрно-жёлтые флаги. Двенадцать человек встали поперек моста и растянули белое полотнище с надписью «Пошли нахуй!». Семь женщин, похожих на гербарий, несли плакаты с призывом «Покайтесь!». Двигались одиночные пикеты: «Бога нет!», «Отобрать и поделить!». Стягивались футбольные фанаты и истинные православные. Казаки угрожали монархией. Сигналы машин сливались в систему оповещения.

– Россия – наша страна! – неслось со всех сторон.

А в подвалах под землёй прятались грязные, голодные люди и мечтали, как пойдут резать зажравшихся россиян.

Шеф-повар поднялся из-за длинного стола общей камеры следственного изолятора, ничего не понимая, прошёл за конвойным, приказавшим шевелить клешнями, оказался в пропускнике. Прозвенел звонок, решётчатая дверь распахнулась, через несколько ступеней обнаружилась вторая дверь – железная, с маленьким мутным окошком, – из которой он и вышел на московскую улицу.

Папа энергично прошагал четвертый километр, следя по встроенному в беговую дорожку экрану за новостями рынка акций. Акций у папы не было, но он любил быть в курсе.

Полицейский, превышая скоростной режим, проехал по третьему транспортному кольцу, петлёй с двойным набросом миновал Хамовнический вал и вылетел на набережную. Река несла бурые околоплодные воды. На другом берегу сливались багровые, золотые и чёрные деревья над зеленеющей травой, так что вся вместе картина напоминала полицейскому игровой стол с раскрученной рулеткой.

На дальнем конце моста колыхалась толпа. Проследив взглядом за направлением массового бессознательного, полицейский увидел на вершине пилона двух гадёнышей, нарушавших общественный порядок. Полицейский перестроился, чтобы въехать на мост, но дорогу перегородил невесть откуда взявшийся «кирпич». Остановив машину, полицейский вышел, снял кожаный пиджак, надел форменную куртку с погонами и чётким шагом, гарантирующим окружающим защиту и спокойствие, пошёл к гранитной лестнице. Поднявшись, он обнаружил, что проход и проезд по мосту перекрыт, и деловито продемонстрировал служебное удостоверение.

Папа взялся за поручень, соединенный с индикатором, чтобы проконтролировать сердечный ритм – пульс и давление оказались в норме. Затем папа переключил каналы, перейдя с «РБК» на «ТВ-Центр».

– Далее вас ждёт прямое включение и репортаж нашего корреспондента с Крымского моста. Реклама пройдет быстро!

В кармане папиных спортивных шортов завибрировало и щёлкнуло. Папа извлек смартфон и увидел эсэмэску.

«Папа! Я люблю! И всех-всех людей люблю тоже!»

Счастье обрушилось на папу с такой силой, что он пошатнулся, соскочил с дорожки и затряс головой, отфыркиваясь и выплёвывая кондиционированный воздух. Он так заглатывал и выдыхал радость, что невольно издал горлом сладостный звук, который навёл человека, бегущего по соседней дорожке, на мысль, что папа неплохо провёл прошедшую ночь, каковую теперь и вспоминает.

На экране появился видеоряд – толпа, пожарная и полицейская машины. Но папа так не хотел марать и грязнить наконец-то обретенное им и Леткой счастье очередной новостной чернухой, что с отвращением выключил телевизор, остановил дорожку, пошел в бассейн и долго, с наслаждением плавал в голубой подогретой воде.

Полицейский шёл по разделительной полосе, по узкому ущелью между машин, и думал о мерзавцах на улицах, проспектах, эстакадах и мостах, из-за которых он вынужден выполнять приказы ненавистной власти. Он узнал их всех, ведь у него отличная память на лица. Это они двигались по площади, они были свидетелями того, как он бил их, выкручивал руки, волок их за ноги. И каждый раз, как он увидит их снова, ему придется опять вспоминать, как он предавал себя и свой народ, и это будет длиться вечно, если только не убрать их всех. Народа не должно быть, тогда не будет и его измены народу.

Полицейский остановился, развернулся, поднял голову и взглянул на вершину моста. Лета сидела, прижавшись щекой к груди человека, который любил её, как не любил никто и никогда, и слушала далёкий шум так ценимого ею актуального искусства, в котором объект превратился в действие. Полицейский выхватил пистолет, находившийся в розыске с первой чеченской войны. Человек положил ладонь на невесомое плечо Леты, склонил голову и коснулся губами светлых волос. «Россия – родина космоса!», – прокричал полицейский и произвёл первый выстрел.

Пуля диаметром девять миллиметров вырвалась из ствола, взвилась, ликуя от полёта и открывшейся красоты, пронеслась семьдесят метров и с восторгом пронзила ладонь, тонкое плечо, грудную клетку и вышла из лопатки, дробя её на осколки…