Текст книги "Период полураспада"

В июле началась эвакуация детей. Гнесинская музыкальная школа, где преподавала Маруся и училась Ира, эвакуировалась вместе с 93-й общеобразовательной, где училась Алочка, но Соломон заявил, что Алочка одна никуда не поедет, он увезет свою семью, включая Хесиных, в начале августа в Новосибирск, куда эвакуировали «Мосфильм». Катя не находила себе места, что Милке с Мишкой уехать было некуда, но Соломон не мог взять с собой ее сестер. Война расколола их общую жизнь.

Марусе пришлось переоформиться в воспитательницу, чтобы уехать вместе со школой дочери, потому что преподавателей в эвакуацию брали не всех. По Оке их довезли пароходом до Елатьмы, в Рязанской области. Там всех поселили в местной школе, по десять – пятнадцать человек в классах, кормили два раза в день, весьма сносно. Прожили они там больше месяца, ничего не делая, Ирке это нравилось. Ходили по деревням, пели песни. Кто-то принес из деревни самовар, кто-то время от времени добывал молоко, картошку, еды было достаточно. К концу августа Елена Фабиановна Гнесина, руководившая эвакуацией училища, выхлопотала в правительстве разрешение для Маруси съездить в Москву за теплыми вещами для себя, для нее и еще для кого-то. В общем, сколько увезет.

Маруся опешила от вида военной Москвы. Развалины театра Вахтангова… Его, оказывается, взорвали в первую же бомбежку, еще в июле, через день после их отъезда в Елатьму. А они ничего не знали…

Кати с Соломоном и всем семейством уже не было, «Мосфильм» эвакуировали в Новосибирск. Моравовы уехали куда-то под Ленинград. Сестра Оля, как оказалось, никогда и не забывала о семье. Она работала главным бухгалтером сталелитейного завода, снабжавшего металлом машинстроительные предприятия, уже переключившиеся на производство вооружения. С завода ее отпустить не могли, но она сумела прислать заводскую машину за Милкой с маленьким Мишкой, которым ехать было некуда. В опустевшей квартире оставались только Дуня и Моисей, ожидавший повестки из военкомата: он решил идти добровольцем в ополчение.

Маруся привезла на Оку теплые вещи. За это время немцы подошли еще ближе, и пришло указание двигать детей дальше на восток. Теперь уже ни матерей, ни воспитателей не брали. Еще утром Маруся считала, что обязана отправить дочь туда, куда не дойдут немцы, но, едва они пришли на пристань и увидели пароход, забитый плачущими детьми, повернула назад. Несколько дней прятала Ирку в соседней деревне, пока не решила, что им надо пробираться в Новосибирск. Если бы она еще понимала, как: поезда уже не ходили.

Ирке было смешно, что они едут на сердито ворчавшем, утлом медленном пароходике. По ночам, правда, было очень холодно, они с мамой лежали на палубе под лавками, укрываясь платками и пальто. Днем мама где-то доставала кипяток и они делали кисель из брикетов.

Пароходик доплыл до Горького, где всю неделю им пришлось жить на улице. Спали на узлах в подворотнях, днем ходили греться на пристань, ломали голову, как уехать: Волга стала уже замерзать. Огромный Горький с его заводами, верфями готовился к бомбежкам, блиндажи и землянки рылись по всему городу. Две единственные за всю войну бомбежки города пришлись именно на ту, первую неделю ноября: мать и дочь ныряли в убежища по нескольку раз в день. Как только объявляли отбой, Маруся тут же уходила что-то разведывать, а Ирка только загадывала, чтобы мама вернулась. На улицах раздавали похлебку, позволявшую не замерзать и не терять ощущения, что какое-то подобие порядка сохраняется. Седьмого ноября они слушали по вокзальному радио речь Сталина и потом трансляцию парада.

К концу недели они с мамой сумели попасть на посудину, направлявшуюся в Казань. До вечера просидели на палубе под скамейкой, спасаясь от промозглого ледяного ветра. Подошел незнакомый мужчина: «Вы не можете здесь находиться с девочкой, идите в мою каюту». Каюта была похожа на конуру, в ней нельзя было встать в рост, зато не задувал ветер. Ирка заснула.

В Казани провели на вокзале несколько дней, ночуя на узлах, потом сумели сесть на поезд, который шел прямо до Новосибирска. Состав был забит людьми, что стало за эти недели привычным, в теплушках люди прямо на полу разжигали костерки, чтобы согреться, на них варили картошку, купленную на полустанках. Стены вагона покрывала изморозь, с потолков капала оттаявшая вода.

У Иры поднялась температура, сорок градусов, соседи побежали по эшелону искать врача. Тот сказал: «Это корь, ребенка надо выгружать. Дайте телеграмму на станцию, чтобы прислали подводу из больницы». Поезд шел то ли по Башкирии, то ли по Удмуртии, где стояла уже настоящая сибирская зима. Марусе, бегавшей на станциях за водой и картошкой в драповом приталенном пальтишке, она казалась лютой. Какая будет первая станция, откуда на нее собираются прислать подводу, сколько десятков километров от этой станции до ближайшей больницы, – поезд катил по заснеженной, бесконечной степи, – и довезет ли она дочь до больницы… Но их поезд с подводой, слава богу, разминулся, и они поехали дальше.

Ирка лежала на узкой полоске нар в полузабытьи, чувствуя лишь ледяной холод промерзшей стены с одной стороны и поднимавшийся от пола жар костра – с другой. Ее тело было обсыпано бляшками кори, местами сухими, а местами набухшими гноем. Маруся могла только поить дочь кипятком и гнать от себя мысли, что дочь умирает. Так прошло дня три, а потом болезнь загадочным и чудесным образом прошла сама, без лекарств, только при помощи зеленки. Правда, корью заразились все дети и многие взрослые, в вагоне не смолкал детский плач. Все вокруг чесались и шелушились, все лица покрылись струпьями и корочками, все были вымазаны зеленкой. Выглядело это жутко.

Поезд, не дойдя до Новосибирска, остановился около полуночи на станции Инская. Пустят ли поезд в Новосибирск, через который, по слухам, поминутно гнали составы с ранеными на Восток и с вооружением – на Запад, никто не знал. С чемоданами и узлами, пробираясь под вагонами, Маруся и Ира пошли в сторону города, надеясь найти ночлег. Наткнулись на сторожку, их пустили на ночь. И вдруг в сторожке они увидели знакомое, родное лицо… Евгения Соломоновна Канторович, преподаватель Гнесинки! Она тоже пробиралась в Новосибирск, совсем одна. Ирка не могла поверить такому счастью, она бросилась к учительнице, попыталась обнять ее, такую родную, из той жизни, которая была «до»… До начала распада. Евгения Соломоновна отшатнулась:

– Ира! Не трогай меня. Я устала, уже собралась ложиться спать… Мария Степановна, я так рада, что вы добрались до Новосибирска… Как, неужели через Смоленск? А потом… На лодке? А что сестры Гнесины?….

Расспросам не было конца, а Ирка, лежа в уголке на лавке и укрывшись пальто, сдерживала слезы. Много лет потом она страдала, вспоминая, как ее учительница отшатнулась с брезгливостью и неприязнью, пока не поняла, что та просто опешила от ужаса, увидев пархатого, обшелушенного, завшивевшего ребенка.

На рассвете следующего дня им удалось сесть на пригородный поезд и добраться за несколько часов в Новосибирск: пути то и дело перекрывали, пропуская военные эшелоны. Здание вокзала было переполнено, о том, чтобы устроиться там, не было и речи. Мама умудрилась найти место на лавке около здания, где ветра почти не было, усадила Ирку, закутав ее в два собственных платка поверх шубки и шапки, велела ей сторожить вещи и снова ушла. Она отправилась на поиски тети Кати и дяди Соломона, которые, по слухам, жили на проспекте Сталина.

Ирка ждала очень долго, уже наступила ночь, – хотя это был просто короткий зимний день, – а мамы все не было. Так страшно, как на вокзале в Новосибирске, Ирке не было с начала их с мамой путешествия… Вдруг Ирка увидела, что по привокзальной площади бежит Алка. Бежит к ней, одна, без взрослых, таща за спиной большие детские санки. Девочки положили вещи на санки и пошли через город пешком. Это был конец ноября сорок первого года: Ирке все еще было девять лет, Алочке – тринадцать…

Дома Алка потащила сестру в ванную. Ирка опустила голову в раковину, и та заполнилась вшами. Катя намазала ее с ног до головы керосином, а Алочка собрала ее одежду и пошла в санпропускник проморить вшей. Что было дальше, Ирка не помнила, она провалилась в жар болезни. После кори, после того, как ночью они с матерью пробирались с узлами под составами, потом шли по рельсам полтора часа от станции Инская, после дня, проведенного на вокзале, у нее началось воспаление легких. Оно продолжалось до самого Нового года, но тоже прошло само, без лекарств, которых не было.

Семья Соломона жила в добротном четырехэтажном кирпичном доме на третьем этаже, правда, в проходной комнате. Дарья Соломоновна сказала, что может выделить только сундук, стоявший у окна, на нем и поселили Ирку. На полуторной кровати в углу спали Дарья Соломоновна и Рива, по другой стене стояла кровать Соломона и Кати. На промежуток пола между кроватями клали три матраца – для Анатолия Марковича, Маруси и какого-то возлюбленного Ривы, впоследствии, впрочем, исчезнувшего. За ширмой, добытой на барахолке, в отдельной кровати, спала принцесса Алочка…

Маруся не могла позволить себе быть кому-то в обузу, считая своим долгом обеспечивать приютившую ее семью едой. Она обивала пороги всевозможных контор в поисках работы, но больше всего времени проводила, бродя по коммерческим магазинам, которые в городе продолжали работать, хотя продукты появлялись там крайне редко. Маруся ходила от одного магазина к другому, толкалась в очередях, караулила, и к вечеру непременно приносила что-то к столу. Дарья Соломоновна принимала принесенное как само собой разумеющееся, а Катя не могла понять, каким образом сестре удается что-то добывать. Спрашивала ее с беспокойством, не продает ли та тайком вещи или остатки драгоценностей. Маруся пресекала эти разговоры. У нее были деньги… Конечно, когда они с дочерью уезжали из Воропаево, их было гораздо больше… Если бы их не было, они вряд ли они бы уехали из Полоцка, потом из Смоленска, а затем из Ржева – всего за полтора часа до того, как город был взят в оцепление, – вряд ли бы добралась до Новосибирска. Володя перед отъездом дал жене много денег. Они не сказали тогда друг другу ни слова, но Маруся знала, что ее долг перед мужем – сохранить дочь и не погибнуть.

Отец Соломона и Ривы, Анатолий Маркович, умирал от рака гортани. Умирал долго, тяжело, всю зиму и весну сорок второго. Когда с ним оставалась одна Алочка, дедушка умолял ее придушить его подушкой, – Алка об этом никогда никому не рассказывала. Обитатели комнаты, скрывая друг от друга, ждали дедушкиной смерти: смотреть на его муки было невыносимо.

Маруся страдала, видя, что в Новосибирске Катя окончательно превратилась в приживалку Хесиных. Она жила ради любимого Слоника и Алочки и была счастлива, правда, очень боялась Дарьи Соломоновы, Ривы и прикатившей в Новосибирск второй дочери, Мани. Для жены, матери и сестер Слоник был царь и бог: с ним считались на «Мосфильме», часто посылали в командировки в Москву решать, как он повторял, ответственные государственные вопросы.

Сразу по приезде в Новосибирск, еще осенью сорок первого, Катя пошла работать: развозить по «точкам» – детским садам и госпиталям – огромные бидоны с соевой сгущенкой, усиленное питание, полагавшееся детям и раненым. Летом ей вручали тачку, зимой она обходилась санками. Годами спустя у Кати обнаружили опущение матки, несомненно от бидонов, как она говорила сестрам, но тогда, в сорок первом, подумать о том, что можно поискать и другую работу – а у Соломона были немалые связи – ни самой Кате, ни ее мужу и родне в голову не приходило. Слоник говорил, что «за членов семьи просить неприлично», но и Маруся, и даже Ирка видели, что и его, и всех остальных устраивает положение Кати в качестве рабочей лошади.

Случалось, что Кате удавалось разжиться в детских садах пирожками, которые дома ревниво пересчитывала и делила Дарья Соломоновна. Катя была поистине ангел, и несмотря на свою простоту и честность – она просто не умела говорить неправду или сделать что-то тайком, – несмотря на свой страх перед свекровью, она всегда утаивала один пирожок, чтобы сунуть его Ирке, которая в расчеты Дарьи Соломоновны не входила.

Рива сидела дома, по-прежнему не работая. Ее сестра Маня, приехавшая незадолго до смерти отца, устроилась преподавать танцы в клубе железнодорожников. Маня когда-то училась на балерину, но уже в начале тридцатых весила килограммов восемьдесят, а теперь, несмотря на войну и голод, похоже, еще больше. Однако с причастностью к танцам она расставаться не собиралась. Устроившись в клубе, Маня самым деятельным образом занялась трудоустройством Маруси – что та себе думает, так и собирается, что ли, сидеть у Хесиных на шее? Вскоре она нашла Марусе место сестры-хозяйки в детском интернате железнодорожников, где жили дети, чьих родителей отправили на фронт. За это Маруся должна была приносить в дом из интерната продукты. Маруся не собиралась ничего таскать, она не умела ни красть, ни клянчить, но Маня, караулившая ее на скамейке в скверике у интерната каждую субботу, отправляла ее назад, потолкаться на кухне, если Маруся выходила из корпуса с пустыми руками.

– Руки она, видишь ли, боится замарать… Конечно, у родных на шее сидеть легче. И принесла-то что! Четыре морковины и склянку масла… Так оно еще, кажется, и прогорклое… Глаза б мои не смотрели…

Той же весной пришло извещение, что Владимир Ильич пропал без вести. Маруся поняла, что с самого начала войны знала это. Она помнила летчиков, не сумевших под обстрелом добежать до своих самолетов, помнила их рассказы о том, как у них на глазах разбомбили все самолеты в первый же час войны. Она повторяла Ирке, что отец жив, он, скорее всего, попал в плен, ведь Воропаево заняли в ночь после их отъезда. Она повторяла, что отец вернется, как только кончится война, она знала, что никогда не перестанет надеяться.

Марусю тут же вызвали в военкомат, назначили ей с дочерью паек и в первоочередном порядке выделили комнату. Это была ванная комната в чьей-то квартире, в ней умудрились поставить кровать, на которой спали Маруся с Иркой, и маленький стол – за ним они с дочерью ели, на нем же стояла и посуда, на нем же Ирка, сдвинув посуду, делала уроки. Вещи, аккуратно разложенные, хранили в ванне. В ванной они прожили до весны сорок четвертого.

– Катенька, что тебе привезти из Москвы?

– Слоник, ты уезжаешь? – у Кати в глазах тревога стояла всегда, ей было страшно, что со Слоником что-то может случиться, ей было страшно оставаться одной с Ривой и свекровью. – Надолго?

– На пару недель, если не придется задержаться. С Ленинградской кинофабрикой столько хлопот. Привезти тебе туфли? Твои скоро совсем развалятся.

– Лучше привези туфли Алочке, она уже барышня, ее надо одевать. Я обойдусь этими.

– А что же тебе привезти?

– Вот если бы ты нашел шерстяные рейтузы… Думаю, в коммерческих магазинах ты сможешь…

– Рейтузы? Ты хочешь, чтобы я ходил по магазинам, рылся в женском белье, ища рейтузы? Как ты себе это представляешь? Как я буду выглядеть?

– Тогда привези, что сам захочешь. Не забудь привезти Алке туфли. И, хорошо бы, еще чулки. Хотя тебе за чулками тоже, вероятно, неудобно идти…

– Чулки – это совсем другое дело, чулки привезу. А тебе самой чулки не нужны разве?

– Да нет, зачем? Не морочь себе голову, Слоник, у тебя в Москве и так много дел.

– Ленинградскую кинофабрику успели до блокады вывезти в Москву. Теперь решается вопрос, как перевезти ее в Новосибирск. Все так сложно.

– Тебе кто-то помогает в этом?

– Ах, Катя, там такие бестолковые люди! Одна лишь Новицкая… Коренная ленинградка, крайне образованная и интеллигентная женщина. А какая красавица! Когда фабрика переедет, непременно пригласим ее в гости.

В Новосибирске голод был не такой лютый, как пережитый старшими сестрами на Тамбовщине и в первый год после переезда в Москву. У них почти всегда была картошка, мокрый тяжелый хлеб пополам с отрубями, постное, с горчинкой, масло. Алка была не в силах есть эту еду, у нее открылась язва двенадцатиперстной кишки и аппетит, и без того плохой, пропал окончательно. Катя крутилась, чтобы хоть изредка достать чуть-чуть молока – Алочка без отвращения ела лишь картофельное пюре, – Соломону изредка удавалось добыть на работе сомнительного вида мясной фарш, из которого Катя делала дочери паровые котлеты, но плакала, говоря, что в них одни жилы и какие-то мерзкие ошметки.

Соломон вернулся из Москвы, с ним приехала и группа с «Ленфильма», включая ту самую Новицкую, ставшую теперь нередкой гостьей на проспекте Сталина. Новицкая была действительно красавицей, носила платья, сшитые лучшими ленинградскими портнихами, привезла с собой кучу модных патефонных пластинок. Когда она приходила в гости, Хесины двигали Алочкину ширму, расчищая промежуток пола, и Соломон устраивал танцы. Он кружил Новицкую в вальсе, а Катя, боясь вымолвить слово, сидела на сундуке рядом с Иркой.

Маруся бежала по темной улице на проспект Сталина, чувствуя, что воздух уже наполняется предвесенней влагой. Ей надо было забрать Ирку, которая после школы болталась у сестры, но главное, Маруся выпросила для Алочки в интернате маленький кусочек вареной говядины. Поступилась-таки принципами. Не ради дочери, ради Алочки, язва – дело нешуточное. Соломон опять принимал дома гостью.

Отдав мясо Дарье Соломоновне, на лице которой было написано, что такая красавица, как Новицкая, была бы прекрасной парой для Соломона, Маруся с дочерью вышли в девятом часу вечера из подъезда. Ирка увидела, что навстречу им идет тетя Катя, волоча санки, все еще с бидонами.

Асфальтовая дорога, снег, местами стаявший, маленькая тетя Катя, ростом ниже бидона, тащит санки, а те упираются, цепляются за асфальтовые проплешины на дороге. Тетя Катя склоняется все ниже, подаёт телом вперед, тянет санки изо всех сил. Ирка перевела взгляд на дом тети Кати, на ярко освещенное окно комнаты на третьем этаже, за которым виднелись два силуэта, мужской и женский. Дядя Соломон танцевал с Новицкой.

Каждое воскресенье Алка колдовала над своими двумя платьями – синим и зеленым, оба шерстяные, сшитые перед самой войной и уже не раз и не два перешитые по росту. Пришивала к ним новые кружевные воротники, которые крючком вязала Катя, распуская для этого прохудившиеся скатерти, прикалывала банты, сделанные из остатков изношенных белах сорочек, пришпиливала их у горловины брошками, взятыми напрокат у Ривы: точь-в-точь как это делала Елена Николаевна Моравова. Алка крайне пристрастно относилась к своей внешности. Она была почти болезненно худа, но считала себя хрупкой, любила разглядывать в зеркало свое лицо, светившееся от недоедания, которая она находила интересно-бледным. Если бы еще по утрам не так болел живот, и не тошнило бы на уроках!

Едва дождавшись перемены, Алка бежала в туалет, но случалось, что добежать не удавалось, и, подкашиваясь от слабости и испарины на лбу, она склонялась над урной для бумаг. Мальчишки-одноклассники бегали по этажу с криками: «Наташка-то Хесина беременная! Каждую перемену блюет!» Алка рыдала дома по вечерам, ее снова тошнило. Она окончательно перестала смотреть на еду, разве только когда взрослым удавалось достать селедку, которую она любила больше всего и могла есть с мятой картошкой постоянно. Катя с Ривой горевали, шептались на кухне, но ни мать, ни тетка, избаловавшие Алочку, считавшие ее неземным созданием, не могли и предположить, насколько Алочкины еврейский ум и русская стойкость, замешанные на любви, на красоте, окружавшей ее с рождения, ценить которую учила мать во время прогулок по Гоголевскому бульвару, уже склеились в незаурядной силы характер.

Вечерами Алка пропадала у любимых школьных подруг – Лены Аристовой и Лены Веселовской. Обе были красавицами, крупными, статными, несмотря на войну, холеными, их отцы были профессорами в Новосибирском университете. Веселовских в годы войны хоть и уплотнили, но далеко не так, как других, у Лены была отдельная комната, и подруги, изредка прихватывая с собой и Ирку, до позднего вечера гоняли пустой чай и разговаривали. Алка боготворила подруг, впитывала каждое их слово. В собственной семье она знала только безграничную любовь и баловство, но, по сути, ее образованием никто не занимался. Подруги же свободно читали по-английски и были напичканны всеми возможными познаниями из истории и даже философии.

– Сколько продлится война, зависит только от союзников, – любили повторять они.

– От союзников? – недоумевала Алка.

– Ну да, от англичан и американцев…

Подруги пускались в рассказы об Америке, они знали все: и про Рузвельта, и про то, что в тридцатые годы в Америке был кризис, «Великая депрессия». «От перепроизводства, – объясняли они. – Рабочие получали гроши, а потогонная система США заставляла их делать все больше и больше товаров. Дело кончилось тем, что товары перестали покупать, капиталисты стали разоряться один за другим, фабрики и заводы закрывались, а рабочих выгоняли. Пришел Рузвельт и объявил совсем другую политику, “Новый курс”, кажется… Америка очень быстро поднялась, просто на удивление. Теперь она производит больше машин, чем все другие страны, вместе взятые. Или почти столько же. Если американцы вместе с англичанами по-настоящему вступят в войну в Европе, то Гитлера сметут тут же. Только бы дождаться объявления второго фронта. Сталин для этого едет в Ялту».

Подруги, конечно, учились музыке. В четыре руки они с Иркой поочередно играли на пианино, Алка слушала, не понимая, почему ее никогда не учили музыке – она ведь растет в семье музыкантов! Свою собственную дочь она обязательно будет учить играть на рояле. В том, что у нее будет именно дочь, Алка не сомневалась.

Уходя, Алка собирала очередную порцию книг – она занялась своим образованием и читала теперь все подряд, но главным образом западную классику, которой в доме Веселовских были уставлены все шкафы, – и шла провожать Ирку домой. По городу, если, конечно, не носить продукты в авоське у всех на виду, ходить было безопасно, ни Катя, ни Маруся не препятствовали дочерям проводить время у подруг, ворчал только Соломон, но Алка уже научилась ставить отца на место.

Проводив сестру, Алка с книгами шла домой. Путь от Иркиного дома пролегал через железнодорожное полотно, часто Алка надолго застревала у переезда и стояла, глядя на проносящиеся перед ней длинные товарные эшелоны. Они шли одни за другим, все бесконечные, все на запад. Поезда «лендлиза» везли из Америки тушенку, галеты, шоколад, сухое молоко, масло, станки и, конечно, зачехленные американские машины «виллисы». «Союзники… Америка нам поможет выиграть войну. Каждый час поезда. А машин, машин, этих новеньких “виллисов”, сколько!..»

Поезда все шли и шли, Алка едва успевала перебежать на другую сторону насыпи, как вдали слышался долгий свисток очередного состава. Она оборачивалась, смотрела, как зачарованная, на проносящиеся мимо вагоны с американскими эмблемами– сорок, пятьдесят, семьдесят четыре… «С такой-то помощью мы должны скоро, очень скоро выиграть войну…»