Текст книги "Откуда берутся деньги, Карл? Природа богатства и причины бедности"

Догоняем особым путем… Кружным, что ли?

При всем желании сделать страну передовой ни государь, ни либеральные дворяне не хотели ее индустриализации. Промышленность ведь рождает такой опасный феномен, как пролетариат, а там рукой подать и до других ужасов, которые пророчит какой-то Маркс. Но дальше – хуже. Они и проблему аграрного развития страны собирались решать «особым образом», никто не рвался менять отношения в деревне. Отсталость, заскорузлость мышления «образованного класса», который призван «сеять разумное», преследуют Россию уже полтора века. «Мыслящие и образованные» играют в развитии страны весьма противоречивую роль.

Копья ломали по вопросу о земле. При нормальном развитии капитала помещики либо превращают свои поместья в крупные капиталистические аграрные производства, либо, разоряясь, как это показал Чехов в пьесе «Вишневый сад», вынуждены продавать поместья кусками или целиком лопахиным, то есть любым предприимчивым людям, включая крестьян.

Помещики не могли отказаться от привычной жизни на широкую ногу, не думая о том, что им больше не видать бесплатного труда крепостных. По два-три раза закладывали и перезакладывали свою землю в бессилии распорядиться ей разумно. Но тут в процесс вступал Крестьянский банк, который Витте для того и создал. Он забирал землю за неуплату долгов, продавал ее кусками крестьянам по относительно доступным ценам. Так что не торопитесь легковерно соглашаться с «марксистами», которые обвиняют Витте и Столыпина в том, что ни тот ни другой «не решился покуситься» на помещичье землевладение. Горячиться не стоит, просто для этого не обязательно что-то у кого-то отнимать. Можно и без насилия. Витте и Столыпин делали свое дело, пока остальные были заняты спорами о справедливости или несправедливости раздела земли с отменой крепостного права.

Спор, в сущности, бессмысленный – справедливых дележек не может быть в принципе! Не так важно, были ли условия изначально справедливы, важнее – есть ли возможность свободно и добровольно менять их по ходу дальнейшего развития. Российская интеллектуальная элита не хотела этого понимать ни во времена Витте и Столыпина, ни спустя почти век. Ее стоны о несправедливости приватизации 1990-х только подливают масла в котел социальной неприязни, которую обыватели питают к нарождающемуся капиталу, фактически давая государству моральное право тихой сапой прибирать к рукам то, что этот капитал в свое время приватизировал. И ведь вот что интересно: все «мыслящие» – сплошь за рынок, за развитие капитала, а сами ставят ему палки в колеса. Да еще прикрываясь заботой о народе, которого в грош не ставят, как сами признают.

В начале XX века «мыслящие» под флагом заботы о крестьянстве рубились по вопросу о том, превратятся ли крестьяне из рабов в «обеспеченное сельское сословие» или в «батраков с наделом». А какая разница-то? Каждый батрак с наделом может либо превратиться в «обеспеченного», либо, потеряв надел, заделаться нормальным пролетарием и жить будет не хуже, потому что и с наделом его жизнь была отнюдь не сахар. В Англии тоже поместья ни у кого не отнимали, жизнь заставила самих земельных аристократов отрезать от своих владений куски на продажу – причем процесс этот пошел уже в основном не в XX веке, и никакому развитию эти поместья не мешали, все шло естественным путем.

За надуманными спорами не хотели видеть главного: крестьянин – хоть с бóльшим наделом, хоть с меньшим – не стал свободным. Поземельная община, «мир», попросту заменила помещика, дав крестьянину ничуть не больше свободы, чем было у него при крепостничестве. У него не было ни собственности, ни гражданских прав, он для закона не существовал. Субъектом права и собственником земли оставалась община, но не крестьянин.

В общине можно было по-прежнему пороть крестьян по распоряжению общинного старосты, отбирать у них землю, перераспределять наделы. Никакого закона, регулирующего отношения общины и крестьянина, не было в принципе, были лишь практики и традиции. Не оттуда ли происходит сегодняшнее отношение к закону как к химере, которая в реальной жизни никого не защищает? И не оттуда ли растут корни неписаных традиций и практик, которые бездумно передаются из поколения в поколение и по лекалам которых так и живет большинство населения?

А российским «мыслящим» начала XX века именно в общине, где обычай стал синонимом произвола, виделась особая русская самобытность, что и сегодня нам аукается, да еще как! Оттуда идут слезливо-патриотические причитания, что общинное начало, коллективизм – наши славные традиции. Община имела какой-то смысл, когда еды в деревнях хватало едва ли до середины зимы, а потом всем вместе нужно было не подохнуть с голоду. Как и крепостничество, община была не лучшей школой нравственности – причем для всех сословий. Не ведая, что в основе власти должен лежать закон, крестьяне воспринимали власть как силу, действующую как ей удобно. Власти же было вообще безразлично, что творится в общинах, лишь бы платили подати.

Крестьянин не мог применять агрономию или технику. Какой смысл, раз земля постоянно перераспределяется? Неграмотные общинные старосты и общинные сходы заменили помещиков в этом новом издании крепостничества. Расслоение крестьян на капиталистических фермеров и наемных рабочих было заблокировано, а круговая порука не позволяла преодолеть групповое мышление. И выйти из общины крестьянин не мог без согласия схода. Крестьяне не могли быть ответственными за собственный достаток, зато у них было чувство, что в общине никому не дадут пропасть. Жили без понимания природы денег, которые в общине роли не играли.

И всех это устраивало! Правительство и буржуазия считали, что община хранит народ от пролетаризации, а значит – и от вредных коммунистических идеек. А уж революционные демократы – это просто песня! Они верили, что община – это прообраз социалистической ячейки общества. В ней уже все общее, как должно быть при социализме. И не нужен никакой капитал, эта бесполезная и полная тягот фаза развития. А кто будет создавать богатство, кто сделает страну передовой – крестьянин с сохой, что ли? Крестьянин, у которого не только трактора нет, но часто и плуга? Капиталу же, который способен использовать этот труд для создания общественного богатства, этот труд взять негде. Необъяснимо, почему передовые умы вплоть до Герцена и Чернышевского видели в общине какую-то перспективу развития. Может, они ее и не искали, им дороже была романтика равенства.

Мы, сегодняшние, на 80 % потомки крестьян. Крепостническая, а потом общинная психология передавалась из поколения в поколение. При Совдепии, где личной свободой, личной ответственностью и не пахло, она лишь закрепилась. Работа – наказание, водка – наказание, даже жизнь – наказание. Общинный беспредел и круговая порука засели в подкорке как естественные принципы устройства жизни: «Выше головы не прыгнешь», «Закон что дышло – куда повернешь, туда и вышло». Нет привычки думать, как создается богатство, зато есть любовь к его частой и «справедливой» дележке.

Наши «мыслящие и образованные», горячие спорщики, считают, что им крайне не повезло с таким народом. Хотя самым прямым образом приложили руку к тому, чтобы народ оставался именно таким, какой есть.

Подданные или граждане?

Гражданско-правовая неполноценность основной части трудового народа устраивала абсолютно всех. Хотя революционные демократы были твердо намерены осчастливить народ, ими владела одна страсть – сбросить тиранию монархии. Будто монархия – препятствие для гражданских свобод. Разве их нет в Британии, или Бельгии, или Швеции? Не монарх препятствие для гражданских свобод, а отсутствие закона, который определяет и защищает права каждого. Лучше бы демократы озаботились Гражданским кодексом – самым базовым законом для любой страны! Мало кого это волновало, кроме Сергея Юльевича Витте и его ближнего круга.

Витте пришел к вершине своей власти – должности главы Кабинета министров – в 1905 году, после искусно заключенного им Портсмутского договора с японцами, смягчившего поражение России в позорной войне 1904–1905 годов, в разгар революции 1905 года. Ему было ясно, что этому бунту, по-русски бессмысленному и беспощадному, можно противостоять, лишь определив права всех граждан, уравняв все сословия, обозначив пределы допустимого и недопустимого протеста против действий государства. Ему была ясна важность национального согласия. Он стал готовить Манифест 17 октября и убедил государя в необходимости Государственной думы как законодательного, а не совещательного органа.

Пожалуй, главным в Манифесте было его целеполагание, заявление, написанное собственной рукой Витте: «Россия переросла существующий строй и стремится к строю правовому на основе гражданской свободы». В преамбуле говорилось, что революцию 1905 года нельзя списывать на частные несовершенства власти, на недовольство народом отдельными порядками. Государственным устройством недовольны все.

Вроде бы вот он, путь к конституционной монархии. Ан нет, опять нет! Образованные высшие слои действительно жаждали политических свобод. Но только для себя. Они не видели необходимости уравнивать перед законом все сословия, превратив и помещиков, и крестьян, и рабочих из подданных в граждан.

Помещики были не в силах отказаться от несвободы крестьян. Никто не мог поступиться сословностью как таковой – «как это так, не могут же все быть равны». Неравенство в положении на социальной лестнице, неизбежное и естественное, в головах «мыслящих» путалось с неравенством перед законом, которое недопустимо в гражданском обществе. В тексте своего доклада о необходимости Манифеста Сергей Витте выделил единственное предложение курсивом: «Все гражданские свободы должны вводиться не иначе, как путем нормальной законодательной работы». Это могло бы остановить дальнейшее развитие баррикадных настроений. Но и в этом вопросе он был бит со всех сторон, и больше всего со стороны радикально настроенной интеллигенции, оппозиционеров царской власти.

Витте сделал на удивление много: он вывел Россию из экономической отсталости реформами сверху, которые проводил твердой рукой; он подобрался и к ключевой причине отсталости – отсутствию общегражданского равенства, необходимого условия развития капитала, и к разделению властей в государстве, и к превращению правительства из набора дублирующих друг друга ведомств в слаженный механизм исполнительной власти. Но это было не нужно ни государю, ни «мыслящим и образованным» всех оттенков – от кадетов до революционных демократов и набиравших силу большевиков. Уже тогда к опыту стран, которые Россия все пыталась догнать, отношение было пренебрежительное. Еще один исторический пример любви великороссов наступать на собственные доморощенные грабли. Осенью 1906 года Витте уходит в отставку…

Единство реформ и различие двух личностей

И Витте, и Столыпин прекрасно сознавали, что путь у России – капиталистический, ему надо расчищать дорогу. При этом Витте причислен к величайшим реформаторам России, а Столыпин стал для поколений историков одной из самых неоднозначных фигур, для многих – отвратительной.

Сергею Витте, человеку столичного мировоззрения, глубоко впитавшему западные ценности, либералу европейского склада, нужны были конституция, Дума, представительство всех сословий в выборной власти. А Манифест, на который он положил столько сил, вышел ни рыба ни мясо – в Думе крестьяне были представлены через три ступени выборов, к тому же на 80 % крестьянского населения приходилось лишь 45 % выборщиков. Но это был не единственный дефект Думы: все сословия, представленные в ней, были так или иначе окрашены если не в красноватые, то точно в розоватые тона романтической революционности. Просто потому что мода была такая! Но она вполне уживалась с уверенностью в том, что нет никакой необходимости гражданских свобод для 80 % населения страны. У крестьян оставался лишь один способ борьбы за свои интересы – дрын, вилы и поджоги помещичьих усадеб.

Столыпин никаких оттенков розового не признавал и с баррикадными настроениями, которые подогревала Дума, мириться не мог. Ему нужно было продолжать реформы. А как расчищать дорогу капиталу, если ни монархисты, ни октябристы-либералы, ни даже трудовики или революционные демократы не видят в собственном народе, в крестьянах – социальных партнеров? И когда Петр Аркадьевич счел, что от этого реформы буксуют, он не моргнув глазом в 1907 году разогнал Думу, что даже его сподвижники сочли бесстыдством. Это ему не простится никогда.

Необходимость ускорения реформ плохо уживается с тем, что демократию можно вырастить только терпением. В 1993 году Ельцин разогнал Совет народных депутатов ради продолжения реформ. Под вывеской демократии депутаты, демократическому поведению не обученные и ответственностью за реформы не обремененные, месяцами толкли воду в ступе, блокируя любые конструктивные решения. Национальное несогласие нарастало. Было ли решение Ельцина преступлением? Да это вообще никого не взволновало! При всей хуле Ельцина этот шаг ему лыком в строку не ставится, хотя удар по демократии в принципе помножил в глазах россиян на ноль ее ценность как таковую.

Столыпин не был невежественным реакционным политиком. Он был настолько «западником», так ясно видел, что у России нет иного пути, кроме капиталистического, что стал ужасающе немодным. Либералы и реакционеры, народники и анархисты – все видели в России нечто совершенно отличное от всего остального мира. Одни считали ее аграрной страной, которой не нужны закопченные фабрики, порождающие социальные катаклизмы. Другие усматривали справедливость в круговой поруке, то есть царящем в общине произволе. Третьи объявляли общину готовой ячейкой будущего бесклассового общества.

Конечно, если нет амбиций величия, можно страну видеть как угодно. Но нельзя иметь к карте мира какие-то претензии, консервируя при этом самобытность в виде отказа от всех рациональных инструментов развития.

Американский историк Мэсси считал, что Столыпин «не имел ничего общего ни с политическими деятелями из высшей столичной знати, ни с педантичными профессиональными чиновниками. Он привнес в столицу и в высшие правящие круги искренность, силу и жизнеспособность того огромного числа энергичных людей, которые населяли провинции России»[28]28
  К столетию убийства Столыпина: выстрелы в будущее // Русская служба ВВС. 16.09.2011.


[Закрыть].

И тем не менее Столыпин прославился не реформами, а лишь своими вагонами, в которых якобы насильственно везли людей в Сибирь как скот, и своими «галстуками» – виселицами, на которые военно-полевые суды посылали людей на счет «раз». Понятно, что при Великом строе ненависть к Столыпину культивировалась идеологией. Подумаешь, какие-то ГУЛАГи, при царе, мол, и не такое творилось… Но ведь и сегодня самые, казалось бы, просвещенные и либеральные историки поют все те же «старые песни о главном»! Столыпинские вагоны и столыпинские галстуки. Вагоны и галстуки, галстуки и вагоны… Сатрап, утопивший страну в крови… Русские либералы-оппозиционеры не меняются: сегодня, как и при Витте – Столыпине, заикнуться о чем-то положительном в действиях власти – это предательство святого дела оппозиции. Неудивительно, что молодежи эти споры глубоко безразличны. Им надо понимать, как жить, где брать деньги и как растить детей. Им подавай конкретику.

Так вот о конкретике. Дебаты вокруг аграрной реформы Столыпина – это борьба идей о том, нужна ли России частная собственность на землю. Из рук Петра Аркадьевича 100 млн крестьян впервые в русской истории получили право быть собственниками земли! Не декоративно, как после отмены крепостного права, а по закону. Они получили и право выйти из общины, если хотели, и право жить, как считают нужным и где считают нужным, – в уютных, но перенаселенных центральных губерниях или в морозной Сибири, где никто не ограничен в земле и можно начать с чистого листа собственное дело.

Столыпин объявил, что вопросу личной собственности он придает «коренное значение»: нельзя «ставить преграду крестьянину», он должен быть свободен трудиться и богатеть. Его правительство «ставило ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и сильных». Спустя 70 лет почти теми же словами выразится другой реформатор в другой стране – Маргарет Тэтчер. Вот ее слова: «Работяг поддержать и поставить на ноги, лодырей – вон». Она сражалась за крепкого личного собственника, и ее победа спасла королевство, которое в 1960–1970-х стало крениться набок. Столыпин говорил практически то же самое: «Крепкий личный собственник нужен для переустройства нашего царства на крепких монархических устоях». За это на него налепили ярлык ретрограда.

Исторические аналогии – дело опасное. Нельзя сравнивать Россию начала XX века с Англией последней четверти того же века. Но можно сравнивать убеждения политиков и реформаторов хотя бы ради того, чтобы понять: вариантов развития у любой страны в любое время немного. Капиталистический путь, рынок, гражданские свободы – непреходящие ценности для тех, кого принято называть консерваторами. Для тех, кто не склонен к лихим социальным экспериментам и революционной романтике. Именно эти убеждения – при всей несхожести исторических контекстов – разделяли и Столыпин, и Тэтчер.

Столыпинская аграрная реформа

Критики Столыпина считают, что раз Столыпин не разрушил общину, то, значит, его реформа провалилась. А тот и не собирался ее рушить! Он дал крестьянам возможность добровольного выхода из нее. Не чувствуете разницы?

Можно только поражаться, как удалось Столыпину провести землеустройство. Сколько потребовалось землемеров, сколько пришлось проделать колоссальной бумажной работы, чтобы ликвидировать чересполосицу. Иначе нельзя было дать крестьянину, вышедшему из общины, цельный кусок земли, на котором только и возможно ведение безубыточного хозяйства. Сколько потребовалось агрономов, чтобы научить крестьян получать урожаи. Сколько внешкольных классов надо было открыть по всей России, чтобы объяснять крестьянам основы агробизнеса.

Столыпинская реформа, побудив крестьян выходить с землей из общин, создала условия для индустриализации в сельском хозяйстве. Крестьяне стали применять машины! Конечно, не было денег, но возникали станции проката оборудования, кооперативы и земельные товарищества – по сути, зародыши акционерных обществ. Поэтому не провалом закончилась реформа, как даже сегодня считают многие. Она закончилась убийством Столыпина, а вскоре после этого – войной. «Известный российский исследователь Игорь Бунич убежден, что, если бы программа Столыпина воплотилась в жизнь, к 1940 году Россия экономически обогнала бы США и эволюционным путем пришла бы к парламентской монархии»[29]29
  Русская служба ВВС. 16.09.2011.


[Закрыть].

Конечно, дело шло трудно! Как иначе: в континентальной Европе ликвидация чересполосицы и землеустройство на капиталистический манер, начавшись еще в XVI веке, продолжались три века. Крестьяне всех стран консервативны и крайне невосприимчивы к переменам. В Германии, Финляндии, Польше они в массе своей не хотели жить на хуторах, а продолжали держаться за свои деревни, лишь несколько упорядочивая чересполосицу, но не отказываясь от нее. Случаи стихийного народного творчества в таких вопросах крайне редки. Во всех странах это дело энергичных правительств и просвещенных помещиков. Крестьяне начинали верить в эффективность обособленного хозяйства только на живых примерах, не быстро и не легко. Люди всегда привержены привычному укладу жизни, «это слишком по-человечески», как говорил Витте. Столыпин же повторял, что общинный вопрос нельзя решить, его можно только решать.

Из общины за годы реформы вышло меньше половины крестьян, что тоже ставится Столыпину в вину. Надо иметь медный лоб, чтобы полагать, что сознание, которое формировалось в течение двух веков крепостничества и полувека после его отмены, вдруг враз изменилось бы оттого, что крестьянин получил бумажку о собственности на землю. Сознание и сегодняшнего традиционного сектора меняется крайне медленно. И сегодня «мыслящие и образованные» ставят народу в вину его «общинную психологию», не желая понимать, что превращение крестьян в свободных собственников было перечеркнуто революцией, а затем общинное мышление только закреплялось все последующие 70 лет.

Тем не менее к началу Первой мировой войны из общин вышло более 30 % крестьян. В центральных частях Европейской России, на ее юге эта цифра превышала 50 %. Это уже было качественным изменением и в экономике, и в сознании.

Ставится Столыпину в вину и другая мифическая неудача: дескать, народ страдал от малоземелья, а этот вопрос Столыпин не решил. Между тем средние наделы в России были в полтора-два раза больше, чем в большинстве стран Европы. Не в безземелье было дело, а в почти первобытном земледелии, которое истощало земли за несколько сезонов. Варварская эксплуатация земли, неизбежная при постоянных ее переделах, как раз и создавала видимость нехватки земли. Реформаторы же обеспечивали крестьян агрономами, открывали школы земледелия, стимулировали ссудами применение техники, внедряли кооперативы. В коротком очерке невозможно описать, какого масштаба аграрно-техническую революцию произвела реформа.

Крестьянский банк уже не просто распродавал перезаложенные помещичьи участки, но перед этим проводил на них землеустройство. Когда вполне приличные, цельные наделы стали продаваться крестьянам, тут и произошел перелом в отношении крестьянства к реформе. За 1907–1908 годы поступило более 700 тысяч заявлений о проведении землеустройства. На более крупных наделах можно было разделять землю на пахотную и кормовую, началось быстрое развитие животноводства. Начался невиданный ранее экспорт: в 1910 году Россия стала экспортировать птицу, свинину, молоко и яйца. За годы реформы прирост капитала в деревне превысил 1,5 млрд рублей – немыслимо много для того времени и «того» рубля.

М. А. Давыдов в книге «Двадцать лет до Великой войны: Российская модернизация Витте – Столыпина» скрупулезно, с цифрами в руках показывает, как в каждой из российских губерний менялся севооборот, как по крупицам прививались новые знания, как людей учили обращаться с техникой. Нет возможности пройтись по всем пунктам его исследования, придется ограничиться выводом: «Время делает свое. Казавшееся несбыточной мечтой становится с течением времени осуществимым. Весь материал, брошенный в деревню в виде различного рода агрономических мероприятий (показательные поля, беседы, прокатные пункты), дает солидную работу мысли сельскому обывателю, и эта мысль выбивается… на правильную дорогу; дорога эта – маленькие, но постепенные, упорно проводимые хозяйственные улучшения». «Успехи агрикультуры колоссальны. В течение 4–5 лет произошла магическая метаморфоза»[30]30
  Отчет о земской экономической помощи населению Херсонской губернии в 1912 году // Цит. по: Давыдов М.А. Двадцать лет до великой войны: Российская модернизация Витте – Столыпина. – М., 2016. – С. 984.


[Закрыть].

Есть два вида реформ, которые в корне меняют жизнь обычного человека. Одни просто сменяют старый тип жизни на новый, и человеку остается его только принять, как-то к нему приспособиться. Другой вариант – когда ему предлагается выбор! Человек может продолжать жить как жил, а может попробовать жить совсем иначе.

«Он может выйти из общины, а может остаться в ней, может поддаться на уговоры агронома и купить сеялку или жатку, а может проигнорировать их, может стать членом кооператива, а может думать, что это «баловство»… Но теперь он может устроить жизнь, как хочется ему. Он волен выйти из общины на хутор или отруб, уехать в Сибирь, на шахту в Юзовку или куда угодно, продав землю за нормальные деньги, а не за бесценок «миру»»[31]31
  Давыдов М.А. Указ. соч. – С. 814.


[Закрыть].

Столыпин не разрушил общину. Он дал крестьянину выбор… Почувствуйте разницу, черт возьми!