Текст книги "Аромат зеленого яблока"

– Я знаю! – закричал какой-то догадливый мальчишка. – Тут один камешек есть, на него наступишь, и фонтан заработает!

Мальчишка с заинтересованными посетителями стали топтаться вокруг «Зонтика», ища хитрый камень. Вдруг из фонтана снова забили струи. Посетители опять с визгами бросились врассыпную.

– Я же говорил! Я же говорил! – пришел в восторг мальчишка. – Вот этот камень! – он стал нажимать на облюбованный им камень, но фонтан был мертв. Тогда он приподнял камень – это оказалась ничем не примечательная большая галька. Под ней был влажный, ничем не примечательный песок. Мальчишка долго изучал углубление в песке, ища там какой-нибудь пульт управления. – Нет, не этот… – разочарованно протянул он.

Маша с Димой, просвещенные, стояли поодаль, от души веселясь. Как Петр.

Клубнику съели. В лукошко Дима покрошил кусок хлеба, который кто-то из посетителей оставил на скамейке, а лукошко повесил на ветку старой липы.

– Это белочкам, – объяснил он. – Они здесь живут. Совсем ручные: спускаются на землю и берут хлеб прямо из рук.

Обошли еще несколько фонтанов.

– Нам не повезло с погодой, – посетовал Дима. – В солнечный день знаешь, как здесь красиво! Если взобраться наверх и посмотреть сверху на большой каскад – это вообще сказка! Небо голубое-голубое, вдали виден залив: вода в нем синяя, а на синей воде – белые корабли. Фонтаны блещут золотом, всё это отражается в воде, струи сверкают на солнце и бьют в небо…

– Ты романтик, – заметила Маша.

– Не без этого, – согласился Дима. – Быть может поэтому я и пошел в море.

К обеду ветер разорвал казавшуюся непроницаемой пелену облаков и сквозь них стало проглядывать солнце.

Дима предложил подняться к дворцу, чтобы посмотреть сверху на «Самсона» и большой каскад. Со смотровой площадки вид действительно открывался великолепный. Солнце всё смелее заявляло о себе, отвоевывая у туч для себя всё большее пространство. В эти солнечные моменты фонтаны слепили золотом, веселя глаз.

Маша, стоя у балюстрады верхней площадки, восторженно наслаждалась шикарным зрелищем. Неожиданно она почувствовала спиной, плечами, затылком приятное тепло: к ней сзади близко-близко подошел Дима. Он стоял, не касаясь Маши, но она всем телом ощущала его близость – как когда-то на Валааме. Но теперь она с полным правом откинулась назад и прижалась к нему. В ответ он обнял ее и потерся подбородком о ее затылок. Маше стало удивительно хорошо.

«Какой приятный мальчик, – тая от нежности, подумала она. – Отзывчивый, милый».

Она взяла его ладонь, пропустив свои пальцы между его, и тут же почувствовала легкое пожатие его ладони.

Дальше они бродили, взявшись за руки. Димина рука была теплая, мягкая и сухая.

Потом, проголодавшись, они зашли в кафе перекусить. И еще гуляли, не разнимая рук. Порой они просто молча брели по тихим тенистым аллеям, и Маша чувствовала, как Димина рука крепче сжимает ее ладонь.

Обратно возвращались электричкой. Маша заметно устала. Сначала она пыталась смотреть в окно, но скоро ее глаза стали слипаться, тяжелеть голова. Она ближе придвинулась к Диме и положила голову ему на плечо, собираясь подремать. И тут же почувствовала легкий поцелуй в макушку.

Машин поезд уходил на следующий день к вечеру. Дима вызвался проводить. Приехал в общежитие, взял тяжелую сумку.

Потом они стояли на платформе у Машиного вагона. Дима курил в сторонке, а Маша его рассматривала. Она смотрела на его лицо, копну светлых волос, руки, державшие папиросу, и чувствовала, что этот человечек, о существовании которого чуть больше года назад она даже не догадывалась, становится ей очень близким, что она всё больше привязывается к нему. Вчерашняя петергофская поездка особенно сблизила их.

Конец июня стоял холодным, и Дима был в своей валаамской вязаной кофте, что так умиляла Машу. Она вдруг подумала, что ей не хочется никуда от него уезжать. Не хочется его оставлять.

– Мы не скоро теперь увидимся? – спросила она Диму, когда он подошел к ней.

– Н-не знаю, – ответил он неуверенно. – Я написал заявление о переводе меня на пассажирское судно. Если будет вакансия, если меня возьмут… Хотя это очень непросто.

– «Мимин из Тбилиси хочет в ба-альшую а-авиацию»? – пошутила Маша с сильным грузинским акцентом, пародируя героя еще одного культового фильма, который они с Димой смотрели.

– Угу, – улыбнулся Дима. – «Ба-альшую а-авиацию хачу». Хочу большой и светлый лайнер.

– Печально, что теперь ко мне нельзя будет звонить, – вздохнула Маша после паузы. – Общежитие огромное. И у тебя нет телефона. – Маша еще немного помолчала, вглядываясь в Димино лицо. – Когда у тебя будет что-нибудь известно, напиши мне. И вообще, просто так – напиши…

В этот телефонный век совершенно забываешь, что существует еще одна форма общения – письма.

Уже перед самым отходом поезда, когда пассажиров попросили занять места в вагоне, а провожающих выйти, Дима совсем близко приблизил к Маше лицо и пристально посмотрел в ее глаза.

– У тебя глаза такие… необычные, – сказал он и поцеловал Машу в губы прощальным поцелуем. – До осени!

Машу больно резануло: до осени показалась целая вечность!

Потом она смотрела на Диму из окна вагона. Он стоял на платформе немного сутулясь, сунув руки в карманы вязаной кофты и, как показалось Маше, как-то жалобно улыбаясь. И ей вдруг хотелось выбежать, взять его за руку, затащить к себе, увезти. Как она оставит его здесь одного в чужом городе?! Хотя, почему одного? – тут же остудила себя Маша, – он живет с родителями. И почему в чужом городе? – этот город его самый родной.

И еще Маша подумала, что впервые он ей так откровенно сказал про ее глаза. Ведь это почти объяснение в любви. И еще она подумала, что два месяца каникул будет вспоминать его именно таким – с жалобной улыбкой и руками, сунутыми в карманы кофты.

Когда поезд стал отходить, Дима поднял руку и помахал Маше. Она ответила ему. Дима поплыл, поплыл, промелькнул в соседнем окне и исчез. Маша села на свое место, ей было грустно. Она долго смотрела в окно на мелькавшие виды города, потом пригорода, пока не развеялась грусть. Впереди ждали два месяца каникул, лето, лес, речка, одноклассники, подружки. В конце концов, если она подруга моряка, она должна учиться ждать! Это Маша подумала почти весело.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Родители встретили Машу как именинницу. Отец ждал на вокзале с машиной, привез домой.

Когда старенький «жигуленок» въехал во двор, Маша увидела на крыльце вышедшую из дома маму. Выйдя из машины, Маша пошла по садовой дорожке к крыльцу, – обе радостно заулыбались в ожидании. И когда Маша уже подходила, Лидия Михайловна в нетерпении шагнула ей навстречу. Мать и дочь обнялись, поцеловались.

– Как доехала?

– В поезде духота, еле жива. Купейного было не достать, пришлось ехать в плацкартном.

– Ну отдыхай. На крылечке посиди: здесь хорошо, прохладно. А я суп поставлю подогревать, – суетилась Лидия Михайловна. – Голодная, небось?

– Ой, мам, черта съем!

– Черта-то есть не надо: у меня для тебя кое-что повкуснее найдется, – шутила Лидия Михайловна, скрываясь за тюлевой занавеской в дверях веранды.

Отец, загнав машину в гараж, нес к дому сумку дочери. Маша «отходила», плюхнувшись на предусмотрительно оставленные на каменном крыльце мягкие сиденья от сломанных стульев, специально для этого сохраненных хозяйственной Лидией Михайловной.

Летом трапезничали на веранде. Мать суетилась с кастрюлями возле газовой плиты. Отец вышел к столу, неся в опущенной руке, будто стесняясь, бутылку «Пшеничной». Подойдя ближе, он театрально водрузил ее среди тарелок, косясь на мать: как та отнесется.

– К-хе, к-хе, – условным сигналом покашлял отец. – С приездом, дочка! Михална! – и когда мать оглянулась, он, глазами указав на бутылку, задал риторический вопрос: – По «маленькой»?

Мать с мягкой укоризной глянула на Петра Егоровича, не скрывая, однако, хорошего настроения.

– Ишь, рад стараться! Ему бы только повод для выпивки найти, – но глаза ее смеялись.

Маша знала, что у родителей это своеобразная игра: якобы в «любителя выпить» и его «строгой жены». На самом деле упрекать Петра Егоровича в пьянстве было бы большим грехом.

– Рюмки тогда уж неси, – дала официальное разрешение мать.

– А вино есть? – спросила Маша.

– Найдется! – пообещал Петр Егорович, выставляя на стол две рюмки для женщин и граненую стопочку для себя.

Уже несколько лет Петр Егорович занимался домашним виноделием, и в доме круглый год было несколько сортов вин и наливок. Маша предпочитала ароматные вишневую и ежевичную наливки.

Отец, пошарив в кладовке, вынес пузатую бутыль в плетеной сеточке из-под «Гымзы».

– Специально для тебя, Машутка, берег. Вино отменное, прошлогоднее. Твое любимое – ежевичное.

– Петя, тогда мне тоже вина, – попросила Лидия Михайловна.

Когда все уселись, наконец, за стол, и были налиты рюмки и стопочка, отец торжественно поднял свой стаканчик:

– Ну, Машутка, с приездом! Отдыхай в родительском дому, поправляйся, набирай сил на следующий учебный год.

– Ох, сил набраться очень бы не помешало, – нарочито тяжело вздохнула Маша. – А то уже на исходе.

Чокнулись. Маша с удовольствием выпила свою рюмку, смакуя аромат и вкус темно-рубиновой настойки. Отец, опрокинув стопочку, махнул вслед ей рукой: это тоже был его своеобразный ритуал. Мать тянула свою порцию долго, мелкими глотками. Некоторое время молча закусывали салатом из свежих овощей своего огорода. Сегодня Лидия Михайловна приготовила для дочери ее любимые блюда: куриный суп с клецками, блинчики с мясом – нежные, таящие во рту, какие умеет готовить только мама. На третье был ароматный компот из ягод и фруктов тоже со своего участка. Так вкусно и питательно Маша давно не ела.

– В нашу бы студенческую столовую такие обеды! – пожелала она, вылавливая ложечкой из бокала ягоды крыжовника.

– Сколько стоит в вашей столовой обед? – поинтересовался отец.

– Смотря что возьмешь. Можно взять копеек на двадцать пять-тридцать. А если побольше и повкуснее – копеек на пятьдесят-шестьдесят.

– Наверное, всё равно обед-то не такой, как мама готовит? – подмигнул отец дочери.

– Еще бы! Сравнил!

– Ванную истопить? Помоешься с дороги? – спросил отец.

Это был еще один домашний ритуал: в день приезда гостя топили дровами титан, установленный в ванной; его по-простому называли баком. После помывки в горячей натопленной ванной гостя ждал обязательный чай с вареньем и свежая постель на облюбованном им месте.

– Я буду спать на веранде! – застолбила себе спальное место Маша.

На обширной веранде стояла кровать, и летом кто-нибудь здесь спал: это было приятнее, чем в душных комнатах. Маша со школьных лет предпочитала на лето перебираться на свежий воздух. В ее отсутствие здесь спал отец.

День приезда – праздничный, и праздничная вся неделя. Праздник чувствовался во всем: в томной неге, что висела в воздухе, в отношении родителей, в желании угодить дочке приготовлением ее любимых блюд и лакомств. Отец – «наш главный снабженец»– тащил из магазинов полные авоськи продуктов. Мать затевала стряпню, пекла пироги, ватрушки, какие-то одной ей ведомые наливушки, сочные превкусные курники.

Первое время Маша никак не могла отъесться. Целыми днями она пропадала в огороде, то общипывая кусты с белой и красной смородиной, то царапая руки о недоступный крыжовник, то «пасясь» на грядках с клубникой. Она постоянно что-то жевала, а между основными трапезами перекусывала.

Двадцать студенческих обедов за клубнику в сметане с хрустящим рогаликом или свежесваренный густой компот с воздушной булочкой!

– У меня акклиматизация, – оправдывалась она, когда родители в очередной раз заставали ее за обеденным столом.

– Ешь-ешь, – щедро разрешали они. – Поправляйся.

После обеда Машу настойчиво клонило ко сну. Она уходила в прохладу комнат, на часик забывалась, удивляясь самой себе.

Со временем и сон, и аппетит вошли в норму. Только по утрам Маша позволяла себе нежиться до одиннадцати.

Навестила кое-кого из бывших одноклассниц. Многие тоже учились в вузах, но где-нибудь поблизости, часто приезжая домой. К Маше относились с некоторой долей почтительности: в этом небольшом южном городке Ленинград ценился высоко.

Еще была Оля, подружка детства. Она окончила школу год назад. Вступительные экзамены в местный «политех» завалила, сейчас готовилась поступать снова. Маша со своими рассказами о студенческой жизни для нее была существом высшего порядка.

Часто они вели сокровенные разговоры «про это». Оля, открыв рот, слушала подружку про ее «веселую» комнату, про Наташу Васильченко, про Диму и поцелуи с ним на «голубятне». Про дискотеки, про ее поклонника Зяблова, про «обжимания» студентов в тесных общежитских углах. В глазах Оли Маша представала человеком с немалым сексуальным опытом такой заманчивой взрослой жизни, до которой ей, Оле, пока никак не дотянуться. Да, она иногда ходит на танцы в местный Дом культуры, но там «такая зелень ошивается», что она чувствует себя среди них просто «старухой».

– Ты целованная? – в свою очередь спросила Маша подружку, желая узнать степень ее сексуальных достижений.

Оля, смущаясь, рассказала, что однажды на танцах к ней вдруг подошел незнакомый парень и поцеловал.

– Какой парень? – удивленно спросила Маша.

Оля пожала плечами.

Вся эта история с поцелуем незнакомого парня посреди танцев показалась Маше подозрительной. Видимо, после ее сочных рассказов оставаться до сих пор нецелованной Оле показалось стыдным.

Родители работали, и Маша весь день была предоставлена самой себе. Она много читала, ходила с Олей или компанией из бывших одноклассников на пляж небольшой речонки, что протекала поблизости; иногда в местный лесок. На август намечалась поездка на море: от завода, где работал отец, была своя турбаза под Одессой. Уже были взяты путевки.

Однажды днем, когда Маша осталась одна, она заглянула зачем-то в материн платяной шкаф. Ей показалось там неинтересно, и она собралась уж было его захлопнуть, но ее внимание привлек корешок книги, выглядывающий с верхней полки из-под белья. Местонахождение для книги было странным. Маша сбросила ворох атласных бюстгальтеров, взяла книгу и стала ее пролистывать. Поняв о чем книга, она тут же плюхнулась на кровать и утонула в чтении.

Книга была «про это». Медицинская, со множеством рисунков, фотографий и подробными пояснениями к ним. Текст был специализированный, но вполне понятный.

Маша была в шоке. Нельзя сказать, что она впервые видела и держала в руках подобную книгу. Были какие-то коллективные читки в девичьем кругу рабочего общежития из невесть откуда взявшейся книги, которая потом ходила по рукам, и девочки рассматривали картинки со всевозможными комментариями и хихиканьем. Но большей частью были девичьи разговоры среди одноклассниц и Олей, и были догадки собственного воображения. Мать в этом отношении была строга, никаких бесед на интимные темы с Машей не вела, считая, что «придет время, сама обо всем узнает». Время пришло, и Маша узнала. Но факт, что ее мать, будучи пуританкой, держит в секретном месте такую пикантную книгу, привел Машу в большое изумление.

Сначала она рассматривала картинки. Потом стала выхватывать куски текста, всё более вникая в содержание. В одном месте, где по-медицински подробно, с названием всех вещей своими именами, был описан коитус – новое словечко, но Маша сразу догадалась, о чем речь, – она вдруг почувствовала сильное сексуальное возбуждение. Нестерпимое. Она оторвала глаза от книги и уставилась в пространство. Небывалые прежде ощущения овладели ею. Она быстро дочитала кусок до конца, отложила книгу и откинулась на кровать. Ее понесло… Услужливое воображение тут же предоставило ей Диму…

Сначала это были робкие эротические фантазии: если бы во время их поцелуев он полез ей под кофточку и коснулся рукой груди… Если бы он стал раздевать ее дальше… Маша так детально и живо себе всё это вообразила, даже испытав при этом сладкое головокружение и отметив собственное учащенное дыхание, что даже испугалась. Но эти ощущения были невероятно приятны.

Она вспомнила момент, как однажды, находясь с Димой наедине в комнате и сидя на кровати, они целовались. Маша во время объятий положила ладонь Диме на живот и тут же почувствовала, как он своим локтем стал осторожно эту ладонь опускать вниз. Маше показалось это недопустимой фривольностью, и она резко убрала руку. Потом он попытался своим телом повалить ее на кровать – впрочем, очень ненапористо и деликатно, – но Маша, упершись сзади рукой, и тут оказалась стойким оловянным солдатиком.

Конечно, Диме хотелось большего, чем поцелуи. Но Маша усвоила еще со школьно-девических лет, что «в отношениях мужчины и женщины мужчина заходит так далеко, как позволяет ему женщина». Большего, чем поцелуи, Маша не позволяла: она была так воспитана. Дима тоже был воспитанным мальчиком, и понимал, что ему позволяет, а что нет Маша. Выходит, всё зависело только от нее.

Маша очнулась, как ото сна. Раскрытая книга, виновница ее эротического путешествия, валялась рядом. Маше вдруг показалось, что прошла целая вечность, и сейчас, вернувшись с работы, в спальню войдет мать, застав ее врасплох с запретной книгой и саму ее с блуждающим косым взглядом, который выдаст ее с головой. Она быстро захлопнула книгу, сунула ее на место, снова аккуратно сложив на нее ворох атласных лифчиков так, как было до ее вторжения, и вышла во двор.

После полумрака спальни яркое солнце ударило в глаза. Оказалось, что прошло не так уж много времени, и до прихода родителей еще далеко. Маша стала бродить по квартире и саду, будто чумная, переходя от грез к действительности. Ей было не избавиться от чувства, что она совершила нечто запретное, недозволенное, но удивительно приятное. Она прежде думала, что она уже взрослая – ведь у нее есть мальчик, она с ним гуляет и целуется. Но оказалось, что в настоящий взрослый мир – мир, в котором жили и прекрасно себя чувствовали и Аллочка, и Наташа Васильченко, и многие другие ее знакомые девочки, она еще не вступила.

Делиться своим открытием с подружкой Олей Маша не стала: та вдруг показалась ей совсем ребенком. В материн шкаф она тоже больше не наведывалась: пережитые ею чувства были настолько сильными, что испытать их еще раз ей не хотелось.

И еще Маша решила, что когда у нее будут свои дети, она будет сама им обо всем рассказывать. Нельзя отношения между мужчиной и женщиной превращать в постыдную тайну.

А душными июльскими ночами, лежа в одиночестве на веранде, подложив руки под голову, Маша смотрела на крупные звезды в верхней части окон над ситцевыми занавесками и предавалась грезам. Ее грезы были – Дима.

Она вспоминала своих бывших соседок по комнате – их ночную возню и жаркий шепот в спаленках, как стонала в томной неге Наташа, как Володя Пасечник («дежурный» кавалер многих студенток) торопил в нетерпении Свету Паршину: «Давай быстрее!», как прерывисто дышала с тонким поскуливанием (совсем рядом!) Марина, вспомнила омуты в Наташиных глазах и ее страстно-серьезное признание: «Да, стоит!»

А Маша натягивала на голову одеяло и старалась побыстрее уснуть, чтобы отгородиться от этого пока недоступного для нее мира. Она думала, что тоже вступит в этот мир когда-нибудь, но еще неизвестно и непонятно – как и когда… И вот это «когда-нибудь» наступало…

В конце июля пришло короткое письмо от Димы: устроиться на пассажирское судно – «большой и светлый лайнер» – пока не получалось: нужны связи, блат, взятки. И вот он снова уходит в рейс на Кубу. Возможно, месяца на три.

Сначала приход открытки всколыхнул в Маше сильное радостное чувство: ее Димочка ей написал! Она жадно вчитывалась в строки, еще не понимая смысла. Но когда она осознала, что не увидит его еще долгих-предолгих три месяца, а то и больше, ей стало грустно. Она уже по нему соскучилась, а еще столько ждать!

В августе родители оформили отпуска. Путевка на три лица на базу отдыха «Буревестник» и билеты до Одессы были взяты. Особой радости от предстоящей поездки Маша не испытывала: на море она была не однажды; компания родителей, несмотря на хорошие с ними отношения, не слишком ее веселила. Поездку предложили родители, уверяя дочь, что после сырого Ленинграда ей будет полезен морской воздух. Да и им хотелось отдохнуть, покупаться, сменить обстановку.

Три недели однообразного времяпрепровождения: пляж – столовая – душная комната утомили. Постоянная жара выматывала. Высидеть сеанс в местном кинотеатрике было невозможно: в зале была парилка.

Маша сдружилась с девочкой из соседней комнаты, почти ровесницей – она тоже приехала с родителями. Вместе ходили куда-то на дальние озера, гуляли по местному «Бродвею» – грунтовой проезжей дороге вдоль линии баз отдыха. На всё побережье неслось:

 
…и пахли малиной
теплые губы твои…
 

Впитанное за день южное солнце требовало выхода: хотелось жаркого шепота пересохших губ, горячих непослушных рук, безумств молодого тела…

По вечерам для молодежи турбаз устраивали танцы. Были ребята, Машу приглашали танцевать, предлагали назавтра какие-то прогулки, встречи. Но она поймала себя на том, что всех их сравнивает с Димочкой. И – не было ему равных. Что может сравниться с копной его светлых волос, нежными руками, его вязаной кофтой? Его губами, его неповторимым запахом?

Срока окончания путевки дождались с трудом. Даже флегматичный отец, придя в очередной раз с пляжа и бросив в угол комнаты надувной матрас, устало махнул рукой:

– Надоела жара эта… Накупались, загорели, дынек поели – хватит!

Все соскучились по прохладе своего сада, домашней пище.

После возвращения домой Маша вздумала болеть: были небольшая температура, кашель. Мать встревожилась: уж не подцепила ли дочь на юге какую-нибудь хворобу? Но участковая врачиха успокоила:

– Это бывает: солнечная активность нарушает иммунитет. Не нужно было злоупотреблять солнцем. На пляже – только до двенадцати и после четырех.

Выписала справку. Таким образом Машины каникулы продлились еще на неделю. Было совсем скучно: одноклассники, с кем Маша поддерживала отношения, разъехались на учебу, Оля поступила в свой «политех». К тому же всю неделю было ненастье, в квартире сумрак, родители на работе, книжки не читались, телевизор не смотрелся… Маша валялась на диване и дохла от тоски. Тянуло в Ленинград.

Перед отъездом моясь в ванной, она любовалась своим шоколадным, красивым телом со светлыми незагоревшими полосами под купальником. Ей вдруг захотелось, чтобы ее, вот такую, увидел Дима.

В Ленинград Маша отправилась с полной сумкой домашней снеди: варений, соленых грибов, выпечки. С мамой простились дома. Она еще давала Маше какие-то напутствия, суетилась, что-то кричала, махая рукой вслед отъехавшей машине. Отец отвез на вокзал, посадил в поезд.

Когда за окном вагона пышная зелень южной полосы России стала меняться на редкие желтеющие лески, Маша особенно остро почувствовала, что лето закончилось. И закончились летние каникулы.