Текст книги "Про психов. Терапевтический роман"

Казалось, что они никогда не доедут. Третье транспортное кольцо стояло намертво. Наконец приехали.

Санитары вытаскивают Костю из машины и, поддерживая за локти, заводят в здание приемного покоя больницы. Он не успевает оглядеться, замечает только толстую рыжую дворнягу. Больше не сопротивляется, что не мешает санитарам иногда дергать и тянуть его. Промелькнул странный зал с бутафорским камином, кто-то беззлобно ткнул Костю в бок, от чего он плюхнулся на стоящую у стены кушетку. Страшно и холодно, на ум приходят истории про секретные тюрьмы, пытки и ЦРУ. Он пытается собраться: хочется показать себя нормальным, здоровым человеком, просто сильно расстроенным. Связанные руки мешают выпрямиться.

– Возбужденного привезли, – говорит санитар.

– Давайте его, – откликается усталый мужской голос.

Костю заводят в кабинет дежурного врача. Это симпатичный рыжий доктор в белом, небрежно накинутом на плечи халате. Он усердно пишет, низко наклонившись над столом. Сидит как учитель, подумал Костя.

Дописав, врач поднимает глаза, осматривает Костю профессионально отстраненно, но вполне доброжелательно. Косте ужасно хочется рассказать все этому доктору, который выглядит по-домашнему уютно и не похож на палача.

– У вас тут тепло…

Врач молчит.

– А на улице похолодало, – начинает Костя светскую беседу.

– Присаживайтесь. – Доктор указывает Косте на стул. – Развяжите его, – командует он санитарам.

Костю развязывают. Руки затекли, повисли плетьми и не шевелятся.

– Как вас зовут? – Доктор опять склонился над столом.

– А вас?

– Меня Олег Яковлевич.

– А меня Новиков Константин Юрьевич. – Костя чувствует, как ужасно устал. Руки болят, и хочется пить, а говорить – нет. Хочется, чтобы его уже оставили в покое.

– Год рождения? – Доктор спрашивает, особо не настаивая на подробных ответах.

Костя отвечает на вопросы односложно.

– Что произошло с вами, Константин Юрьевич? – осведомляется доктор в завершение беседы.

– Я ударил директора школы.

– За что же вы его ударили?

– Он меня оскорбил. – Краска прилила к лицу Кости, он опускает голову: смотреть на доктора сложно.

– Что же он вам такого сказал?

– Это вас не касается. – Костя вновь разозлился, но изо всех сил старается держать себя в руках. Эти американские горки – от ярости до стыда и бессилия, от апатии до страстного желания спасения и помощи – совершенно его измучили.

Доктор с любопытством и некоторым раздражением рассматривал нового пациента.

– Зря вы так, голубчик, – наконец говорит он, – но дело хозяйское. – И, решительно закончив писать, позвал санитаров.

Костю провели в смежную с кабинетом врача комнату и велели раздеваться. Он попытался было отказаться, но санитар тут же начал раздевать его сам. Дальше Костя уже не дергался. Он старался никуда не смотреть. Даже когда его завели в облицованную кафелем холодную комнату со стоящей в центре ванной, заставили залезть в нее и прилюдно мыться, он не сопротивлялся. Он просто не мог понять, как это может происходить с ним. Вспомнил похожую сцену в одном из романов Солженицына.

Его осмотрели, померили давление, залезли даже в задний проход на предмет наличия там оружия или наркотиков. Потом переодели в клетчатую затертую байковую пижаму. Вся его одежда куда-то делась, с шеи сняли веревочку с древнегреческой монеткой-талисманом, паспорт с кошельком тоже забрали. Потом долго вели по лабиринту коридоров, мимо пыльных комнат, заставленных старой советской мебелью, мимо дверей, в основном закрытых. Вышли на улицу, где ждала машина-перевозка, старый советский «газик». На этой машине отвезли в другой корпус, в отделение, где ему предстояло провести многие недели. Возможно, даже месяцы. Никто не знает сроков своего пребывания в психиатрической больнице.

Жизнь Кости сильно изменится. Он этого еще не знает. Костю провожают в отделение. Медсестра после недолгих расспросов делает ему укол, показывает палату, где впритык друг к другу стоит с десяток коек. Двери в палате нет, напротив дверного проема – банкетка, на которой дремлет дежурная медсестра. Это ее пост.

«Неужели она будет сидеть тут всю ночь?» – вяло удивился Костя. Ему помогают лечь.

Последняя мысль, перед тем как отключиться: «Завтра я проснусь, и все будет хорошо».

Один из них

Костя просыпается под звуки механического женского голоса, повторяющего: «Внимание, сработала система пожарной сигнализации, просьба всем покинуть здание! Внимание…» Текст повторяется с небольшими промежутками.

Костя привстает в кровати и оглядывается вокруг. Голые стены палаты, окна без решеток, на койках коконы со спящими больными. Сосед слева сидит на кровати, тихо причитает и шуршит целлофановыми пакетами, перебирая и перекладывая невидимое их содержимое. Сосед справа выглядывает из-под одеяла и пристально смотрит на Костю. Глаза его безумны. Смотреть на него страшно, и Костя не смотрит. Сосед подмигивает, подносит палец ко рту: молчи, мол. Рукой указывает на медсестру.

Медсестра сидит у входа в палату. Костя не может понять, та же это медсестра, что и вчера, или другая. Медсестра с серьезным и нахмуренным видом пишет в большой тетради. Костя выпутывается из одеяла. После вчерашних уколов попа болит, тошнит, кружится голова. Муторно и медленно. Костя сидит, уставившись в пространство прямо перед собой, бездумно прислушиваясь. Сосед справа что-то шепчет. Не разобрать, что. Пожарная тревога продолжается. Никто не реагирует. Костя осторожно спускает ноги на пол, ощупывает пальцами покрытый линолеумом пол. Пол холодный и немного липкий. Костя снимает с железной спинки кровати казенную рубаху, надевает ее. Сидит еще немного. Затем встает и бредет к выходу из палаты. Слышит голос медсестры, которая, не поднимая глаз от журнала, говорит:

– До столовой и обратно.

– Что? – Костя не понял, к нему ли она обращалась.

– Тебе можно гулять только до столовой и обратно. Дальше нельзя.

Позже Костя узнал, что, как невидимая линия экватора делит землю пополам, так и никак физически не обозначенная зона столовой, представлявшей просто аппендикс коридора в центре отделения, делит пространство на зону «для острых» в дальнем конце коридора и на зону «для выздоравливающих», находящуюся ближе к выходу. Конечно, никто не следит строго за соблюдением этой границы, постоянно происходит диффузия: выздоравливающие ходят в курилку, туалет – на «острой» половине, «острые» же все время порываются пробраться поближе к входной двери. Но за новенькими медсестры все же следят.

Косте сильно хочется писать. Он обращается к медсестре с просьбой показать ему, где туалет. Медсестра указывает на дверь курилки. Костя удивляется, но не переспрашивает. Входит в курилку. Тот же вездесущий коричневый кафель, дерматиновые банкетки вдоль стен, сильно накурено. В дыму больные ведут смутные разговоры, кто-то просто сидит, смотрит перед собой отсутствующим взглядом. Костя много потом видел таких людей, похожих на позабытые сломанные вещи.

Он прошелся по курилке и обнаружил дверь туалета с большим панорамным стеклом. За ним виднелись стоящие в ряд унитазы. Перегородок, дверей, кабинок нет. Неопрятный мужик сидит на одном из унитазов и вытирает задницу. Горло сдавило от отвращения и ужаса. Писать расхотелось. Почти бегом Костя покинул курилку и вновь обратился к медсестре:

– Я хочу пить.

– Чайник в столовой, – отзывается медсестра.

Костя бредет в сторону столовой.

В коридоре неожиданно много людей. Деловито бегают медсестры, больные с разной скоростью и амплитудой перемещаются по небольшому замкнутому пространству отделения.

В столовой несколько больных, человек пять, сидят вокруг прямоугольного обеденного стола. Скатерть снята, в центре стола лежат цветные карандаши, фломастеры, пастельные мелки, бумага, красивые картинки с замысловатыми узорами. Больные увлеченно раскрашивают эти узоры, беседуют. С ними сидит молодая девушка, похожая на юношу.

Девушка-юноша без белого халата тоже увлеченно раскрашивает узоры. Костя подходит к столу и растерянно зависает. Позже он узнает, что это – специалист по социальной работе, человек, который призван помогать больным возвращаться в социум, что действо в столовой называется открытой арт-терапевтической группой, а картинки – мандалами. Пока же вид прилежно раскрашивающих картинки взрослых мужиков под присмотром девушки-юноши приводит Костю в замешательство. Сумасшедший дом он представлял себе по-другому.

– Хотите порисовать с нами? – предлагает девушка.

Костя смущается, отрицательно мотает головой и отходит. Укрыться негде. Пошарив взглядом по стенам столовой, он зацепился за листок с машинописным текстом, висящий над окошком раздачи еды. Чтение обычно успокаивало, он подошел поближе и начал читать.

Меню на пятницу

Завтрак

Сельдь, картоф. пюре.

Ост. яйцо, каша манная мол.

Всем чай с лимоном.

Обед. I бл.

Суп из сборных овощей вегетар.

Суп гороховый.

Суп овсяный вегетар.

Суп-пюре из зеленого горошка.

Обед. II бл.

Суфле из отвар. кур. Рис отвар. прот.

Куры отвар., свекла тушеная с растит. маслом.

Куры отвар., картофель отвар.

Куры отвар., капуста тушен.

Обед III бл.

Компот из сухофруктов б/сах.

Компот из сухофруктов.

17.00

Колбаса отвар.

Всем фрукты.

Ужин

Азу, макароны отвар.

Биточки мясные, каша гречневая расс.

21.00

Кефир.

Костя перечитал меню несколько раз. «На завтрак селедка с картошкой», недоумевал он. Никогда раньше не ел на завтрак селедку с картошкой. Над меню висела картонная икона Девы Марии. Под меню располагалась двустворчатая дверца раздачи, бортик для тарелок под ней был обит тем же линолеумом, что и пол. На бортике – большой железный чайник. На боку красной краской аккуратно выведена надпись «Кипяченая вода». Костя вспомнил, что хотел пить. Он оглянулся в поисках стакана. Стаканов не было. Костя робко постучался в закрытые дверки раздачи. Подождал. Ничего не происходило. Сушило страшно.

Он вернулся к рисующей компании и, на секунду задумавшись о том, какой тон здесь уместен, сказал:

– Господа, помогите мне, пожалуйста, очень хочется пить.

С места сразу сорвался высокий черноглазый мужчина лет тридцати. Унесся и немедля вернулся со стаканом воды.

– Пей больше, от лекарств сушит очень. – Протянул руку: – Фаниль, мент.

Костя пожал руку:

– Костя, учитель истории.

Косте дали стул, карандаши, сунули в руку листок с узором, на котором по-немецки было написано название костела, откуда взят этот узор. Было похоже на урок рисования. Костя аккуратно стал оглядывать соседей. Озаботился тем, что вокруг безумцы. Не такие, как он, а настоящие. Страшновато. Но за столом – сосредоточенная творческая атмосфера. Взрослые мужчины в пижамах сидели и раскрашивали узоры. Это впечатляло.

Сильно выделялся один: неопределенного возраста, в кожаных штанах, в бандане, в майке с надписью «Человек-волк». Его звали Мориц. Костя долго думал о том, настоящее ли это имя, для русского уха, мягко говоря, необычное, но спросить так и не решился. Да и все остальные так его и звали – Мориц.

У Морица были аристократические манеры; вскоре стало видно, что он прекрасно разбирается в психиатрии, может поставить с ходу несколько весьма точных диагнозов. При этом, если с ним начинали разговаривать, он довольно быстро переходил на любимую тему о том, как его маленьким родители отдали для опытов в КГБ вместе с группой других одаренных детей. В результате этих опытов дети получили суперспособности, которых КГБ потом страшно испугалось. Часть из них «уничтожили», некоторых долго облучали, а самых непокорных держали в психбольнице. Эта часть истории Морица коррекции не поддавалась, невзирая на все возможные психотропные препараты.

Мориц был звездой больницы, администрация звала его по имени, никто точно не знал, чего от него можно ожидать. Он не слышал голосов и не видел галлюцинаций, вел себя вполне предсказуемо, однако представлял себе реальность настолько своеобразно, что понять, гений он или псих, не представлялось никакой возможности. В больнице же наступала полная определенность. Склонности к насилию Мориц не обнаруживал, несмотря на устрашающий маскарад в одежде, но профессионально выносил мозг любому, даже очень опытному психиатру. Больные Морица уважали за ум и это чудесное умение уничтожить мозги профессионалам, побаивались и звали разрешать конфликты.

Мориц вцепился красивыми, подкрашенными глазами в Костю.

– А не разрешите ли, любезнейший, узнать, что такой почтенный человек, как учитель истории, забыл в нашем богоугодном заведении, приюте отверженных и несправедливо угнетенных?

Чем занимался Мориц, когда не лежал в больнице, доподлинно не известно. Сам он считал себя поэтом и на всех творческих вечерах в больнице был звездой первой величины. Стихи в основном были про одиночество, несправедливость и любовь. Доминировала тема волков.

Волк был одной из субличностей Морица, еще были фиолетовые бабочки и лесбиянка-транссексуал. Мориц считал себя общественным деятелем и революционером и в какой-то степени им был. Где бы он ни появлялся, там сразу же начинал бурлить протест. Родители Морица, те самые ужасные предатели из КГБ, к слову, были весьма приличными людьми, по научной части. Действительно исследовали неизвестные лучи, за что, видимо, и поплатились. Это шутка, конечно. Нам удалось однажды увидеть их, умоляющих подержать Морица подольше в больнице. Вид у них был самый жалкий. Дело в том, что Мориц приводил в квартиру всех окрестных собак и бомжей, величая их своим братьями. Родителям с университетскими манерами и образом жизни терпеть таких «родственников» было непросто.

Учитель Морицу сразу понравился, но следовало пройти ряд испытаний, в частности рассказать, как и из-за чего попал в больницу. Костя застрял, в ужасе соображая, как этим непонятным людям рассказать, в чем именно его подозревают. Но на вопросы нужно отвечать, и Костя решился:

– Я ведь в школе работаю. Директор обвинил меня в том, что я сексуально домогался своего ученика. Я его чуть не убил. Жалко, что не убил.

Девушка-юноша внимательно посмотрела на Костю. Мент болезненно сощурил татарские глаза, став похожим на страдающего прокурора. Молодой паренек кавказской внешности по прозвищу Душный повернулся всем телом к Косте: «Ни х… себе! Живой педофил!» Парочка художников роботообразно положила кисточки и тихонечко двинула в сторону туалета. Появление педофила следовало закурить.

Костя тоскливо проник взглядом в палату напротив, где лежали больные в коконах из одеял. Большинство производили впечатление навсегда наплевавших на общение с себе подобными. Сейчас Костя им даже завидовал. Спал бы святым нейролептическим сном и ничего не чувствовал.

Но вопрос опять требовал ответа.

– Да какой я педофил?! Теперь я, наверное, педофобом стану. Работаю за двадцать штук – с утра до вечера с детьми. Учу их истории. Я – настоящий педофил, нас в школе двое педофилов – я и физкультурник. Остальные – женщины. А женщины, кстати, бывают педофилами? Директор наш – сволочь, он мне жизнь сломал, между прочим.

Возникла пауза. Мориц манерно-пьяным голосом задал риторический вопрос:

– Господа, позвольте дилемму: а что хуже в нашем государстве – быть психом или педофилом?

Мент включился:

– Подозрительный вопросик, гражданин Мориц, вы так спрашиваете, как будто сами и тем и другим себя признаете, – голос Мента под конец вопроса карикатурно изогнулся.

Косте показалось, что он смотрит кино. В реальной ментовке было скучнее.

Но Морица сложно смутить:

– Да будет вам известно, глубокоуважаемый милиционер, что Мориц – существо сложное, комплексное, во мне умещаются и педофил, и лесбиянка, и стая фиолетовых бабочек. И вообще, я – полисексуалист!

Это прозвучало гордо.

– Вот не уверен я, что во мне есть место ментам. Разве что полицейскому? Маленькому фиолетовому полицаю? – При слове «полицай» лицо Морица стало напоминать домохозяйку из рекламы майонеза, запредельная доза благожелательности буквально убивала Мента.

Про Костю на время позабыли. Мориц попал в больное место Мента.

– Вы даже не понимаете, что вы сейчас сказали, вы вообще ни х… не понимаете, Мориц. – Мент начал мелко трястись, и стал заметен тик: губы уходили вправо медленно, как будто рывками, а возвращались назад одной большой судорогой.

Мориц, гримасничая, кивнул Косте:

– Вот, господин учитель, полюбуйтесь, какие у нас здесь менты. Загляденье, а не менты! Вы раньше ментов-психов видели? Нет? Этот – уникальный. Я ему говорю все время, что его мучают души невинно сознавшихся, а он не верит! Не желает называться полицейским! Представляете, сошел с ума на переаттестации, боится теперь, что его полицаи достанут и будут судить за грехи.

Похоже, Мориц пытает Мента. Косте его жалко. Но Мент, неожиданно послав всех по-татарски, удаляется в сторону курилки. Девушка-юноша, до этого времени молчаливо наблюдавшая, улыбается Косте:

– Ну вот и поговорили… Вы его не бойтесь, он добрый, после войны все никак в себя не придет. Тяжко ему там пришлось. Скоро полегчает, уже третью неделю лечится, через недельку все наладится.

– А что с ним случилось? – спрашивает Костя, высматривая в коридоре обиженного Мента.

– Война, ранение, неудачная реабилитация, пьянство. После армии в милицию работать пошел, но там у него проблем много. Неуживчивый. Взятки брать отказывается, с системой борется – страдает, в общем, – спокойно рассказывает девушка-юноша.

Грубый голос заголосил издалека:

– Но-о-виков! Но-о-виков!

Костя не сразу услышал свою фамилию, только когда голос медсестры приобрел отчетливо гневные интонации, вдруг догадался, что зовут именно его.

– К доктору собирайся. Быстрее! – Постовая медсестра подходит к Косте и тянет его за локоть.

– Я пойду причешусь, – забеспокоился Костя, – к доктору все же.

– Потом причешешься. Ты и так красавчик. – Сестра смеется.

Костю ведут вон из отделения. За железной дверью дышится легче.

Лечащий доктор Кости, Майя Витальевна, сидит за столом и пишет.

– Садитесь вот сюда, – указывает на стул.

Майю Витальевну Костя видит второй раз. В первый раз, где-то полчаса назад, она шла по отделению с историями болезней под мышкой и серьезным выражением лица. Уверенная и юная. Летела. В белом халате и черных туфлях на тонких острых каблуках. Большие голубые глаза на узком лице, тонкий рот, каштановые волосы до плеч, при этом похожа на какое-то смешное животное.

Обычно Косте нравились другие женщины – как будто лучше и выше его самого. Но Майя Витальевна не такая. Мягкий и теплый взгляд, смешная манера говорить суетливо, быстро, проглатывая слова и слоги. Говорить с ней легко. Кажется, она не обидит.

Она задавала вопросы и записывала, он с удовольствием отвечал. Расслабившись, сидел и рассматривал ее, перебирая в памяти названия смешных животных. Нужное ускользало.

«Это твой психиатр, Костенька, теперь все будет хорошо», – пошутил про себя.

У Майи Витальевны заскулил мобильный. Она взяла трубку, на другом конце провода, как догадался Костя, была мама. Лицо Майи Витальевны нахмурилось.

– Температуру померили?

Мама ответила, и Майя нахмурилась еще больше. Потом быстро продиктовала маме схему лечения и положила трубку. Она расстроилась и посерьезнела.

– Кто-то заболел?

– Ребенок заболел. Третий раз с сентября, как в садик пошла, так и болеет все время, – сказала она грустно, и Косте стало ее жалко.

Майя Витальевна открыла его историю болезни. Он видел свою фамилию на синей истрепанной папке. НОВИКОВ.

– Константин Юрьевич, расскажите, что с вами случилось?

– Ничего не случилось, доктор, у меня все хорошо. Надеюсь, что вы это поймете и немедленно отпустите меня домой.

Майя Витальевна вздохнула и скучным голосом стала рассказывать о том, что прямо сейчас отпустить никак не получится, что есть процедура поступления в больницу, что поступил он из милиции и что его сразу же отпустят, как только прояснятся все обстоятельства. После чего вытащила из истории бланк – СОГЛАСИЕ НА ЛЕЧЕНИЕ – и протянула его Косте:

– Вы не волнуйтесь, Константин Юрьевич, никто вас насильно лечить не собирается. Как только поправитесь, сразу пойдете домой, а пока подпишите согласие. Это формальная бумага, но она необходима, подписывайте.

Доктор говорила таким мягким и приятным голосом, так мило не выговаривала букву «р», что Костя, сам себе удивившись, взял и подписал:

– Ну ладно, если она формальная, тогда давайте, подпишу. – Хотелось сделать ей приятное и не расстраивать такими глупостями, как упрямство. Стыдно стало, что ребенок ее болеет, а он, Костя, сидит тут и капризничает.

– Вот и хорошо.

Согласие на лечение исчезло в синей папке.

Опять зазвонил телефон.

– Да-да, уже иду. – Майя раздраженно поморщилась. – Меня на совещание вызывают, так что встретимся позже, и вы мне все подробно расскажете, хорошо? Вы пока подумайте, какие у вас жалобы, что беспокоило в последнее время.

– Хорошо, Майя Витальевна. А когда мы с вами теперь встретимся?

– Скоро встретимся, Константин Юрьевич, скоро. Я вас вызову. – Она встала из-за стола, открыла дверь и проводила Костю в отделение.

Напоследок мило улыбнулась, опять напомнив смешное животное.

«Я его точно видел, недавно по телевизору», – пытался вспомнить Костя, но образ ускользал.

Костя вернулся к рисующей компании. Мориц поинтересовался:

– Ну что же наша фея, познакомились? Как она вам? Чем утешила?

– Понравилась. Такая милая. Бумагу подписал – согласие на лечение.

Мент, сидевший рядом, крупно вздрогнул:

– Подписали согласие, товарищ учитель?! А вы подумали, прежде чем его подписывать? Вы что, согласны лечиться?! Чем же таким вы приболели?

Каждый следующий вопрос вызывал в Косте все больше тревоги: действительно, зачем он подписал?

– Она сказала: формальная бумажка…

– Да… Господин учитель, совсем вы на воле от жизни отстали, – задумчиво подытожил Мориц. – Верите всяким феям. Кто же верит людям в белых халатах? Ну все! Теперь вы с нами надолго, так что привыкайте, вдыхайте, так сказать, полной грудью наш полный отчаяния воздух! Вы теперь один из нас!

Костя смотрел на всех в полном ужасе. Что же он наделал? Один из них? Какой ужас… Из ступора его вывело повсеместное шуршанье. Все задвигалось, даже коконы в палатах зашевелились: «Шмон, шмон». Дурной голос орал: «Я хочу сдохнуть! Я не буду перевозить белье, у меня руки трясутся! Я все равно закончу жизнь са-мо-у-бийством! Сделайте мне смертельную инъекцию! Немедленно! За что меня опять во вторую палату?!» Костя ошалело прислушивался к воплям, пытаясь понять, что происходит. К воплям присоединялись звуки идущего где-то на верхнем этаже ремонта, все еще тренировалась пожарная сигнализация, терпеливым голосом призывая покинуть здание.