Текст книги "Движение образует форму"

Лена, дочь Светы

Такое ощущение, что это я, маленькая, пришла сюда, только мама не та. Темненькая, с редкими веснушками, жидкой косичкой, в рейтузах, и поза моя – выпяченное пузо, ноги вместе, носки врозь. И лепит как я, в полном самозабвении. Гору – это я сейчас! Несет на ладони бумажный конус, облитый клеем. Это ж моя ледяная гора из детства! И так во всем.

На какое-то время я потеряла Свету из виду. Утром мы вместе с детьми повторили не понравившееся ей упражнение – про человека, взбирающегося в гору с тяжелой поклажей. И она ни на что не сетовала. А-а, вот и Света – рисует красками горы на сложенном гармошкой картоне. Японские ширмы.

Лена меня прямо загипнотизировала. Что ни сделает, у меня точно такое было! И так же я сидела с коробкой пластилина под большим кустом олеандра в бабушкином дворе. Лишь бы никто не мешал…

Вторая половина дня была занята подготовкой представлений. Детям было предложено распределять роли внутри своей семьи. Пришел мой Федя – вести программу. Он потрясающе чувствует детей. Ничего не делая, просто стоя и глядя по сторонам, он притягивает их к себе как магнит. Детский человек. Он сразу же нашел материал, из которого легко делаются носы (пластическая масса из мельчайших цветных шариков), и приставил себе нос. Через десять минут все были с носами. Ну а что делать, если ты с таким вот носом? По-моему, с таким носом удобнее всего танцевать бальные танцы. Танго, к примеру. Федя берет за руку бабушку одной девочки, включает музыку, и они танцуют на сцене. Бабушка с носом и Федя с носом.

– Теперь уберем носы! Будет ли нам легче танцевать? Все, кто без носа, выходят на сцену!

– Может, и рот убрать?

– Не-ет!!!

– Оставим. Он пригодится для поцелуя.

– Я буду танцевать со всеми по очереди. А где же очередь?

Все выстраиваются в очередь.

– Но где теперь публика? Ничего, я буду публикой.

Сходит со сцены.

– Но как же я могу с вами танцевать и быть публикой? Может, разорваться на части?.. Что главное у публики?

– Глаза!!!

– А для танцора?

– Ноги!!!

– Тогда все легко. Мои глаза остаются тут – Федя снимает «глаза», то бишь очки, и протягивает руку к сцене. – Помогите подняться, я ничего не вижу.

Все бросаются поднимать Федю. Можно танцевать. Музыка! Теперь, «не видя», Федя выхватывает из очереди самых стеснительных девочек, которые никогда бы не осмелились шага ступить по сцене. Как он их видит?

Я убираю Федины очки в сумку. Заигрываясь, он забывает обо всем.

После танцев начинается подготовка к семейным спектаклям. Это ролевые игры, и меня разбирает любопытство, кем же назначит Лена себя и маму Свету.

Себя она назначает поваром, а маму Свету – официанткой.

– Нужна плита, как я понимаю, – говорит Федя и ставит на сцену ящик.

Закусив нижнюю губу (точно как я в детстве), Лена смотрит на «плиту».

– Можно я дырку вырежу, откуда огонь идет?

– Разумеется, – Федя подает Лене ножницы.

Лена кромсает ими картон, Федя просовывает в дырку ладонь, имитирует пламя растопыренными пальцами. Оно высокое, на него кастрюлю не поставишь. Уменьшить газ! Нужна ручка. Лена приносит пластмассовую пробку, Федя приделывает ее скотчем к коробке.

– Все, давай регулируй.

Лена налево поворачивает – пламя уменьшается, направо – увеличивается, до отказа – гаснет.

– Неси спички.

Лена приносит палочку.

– Зажигай. Регулируй. Ставь кастрюлю.

Федя вылезает из-за коробки.

– Что варим?

– Кашу.

– Официантка, готовьтесь к раздаче. Каша поспевает.

Света в переднике из бумаги несет «тарелки».

Лена следит за каждым движением мамы – кажется, она не может поверить, что ее мама так вот запросто стоит на сцене и смеется, глядя на Федю, который на всякий случай протирает невидимую тарелку и инспектирует невидимую ложку, поднося ее к самым глазам.

Лена раздает кашу (пластилиновые лепешки), Света разносит.

Зачарованный взгляд. Так я смотрела в детстве на маму, когда та танцевала.

Семья с другой фамилией

– К вашим услугам – живой телевизор. Семья Шварценеггеров, на сцену!.. Нет Шварценеггеров? Может, есть семья с другой фамилией?

– Есть!!!

– Ура! Поприветствуем семью с другой фамилией!

Зал аплодирует.

Федька нахлобучил на себя коробку, высунул голову. Говорит на английском. Никто не понимает. Переключает ручку – на китайском. Переключает снова – на испанском. Все умирают со смеху.

Номер с живым телевизором у нас был на московском семинаре, на который Федька случайно угодил. Он летел с Полуниным и компанией играть в Корею. И на пару дней остановился в Москве. С Тёмой, еще одним актером из «Снежного шоу», они пришли на семинар. Тёма надел на Федю все ту же картонную коробку и переключал программы – от «Спокойной ночи, малыши!» до «В мире животных» и обратно. В заключение был репортаж с космодрома, и все захотели в космос.

Взлетали и приземлялись на стуле. Во время взлета и мягкой посадки все махали цветами и платками. Помню маленькую толстенькую девочку Злату с огромным цветком – она провожала и встречала всех с таким сочувственным лицом, настоящая мать космодрома!

Заметит ли ее Федька, тягая детишек то вверх, то вниз?

Заметил! Вытирая пот с лица, он подошел к ней, встал на колено, подал ей руку и вывел на сцену.

Я испугалась. Не задумали ли они с Тёмой отправить Злату в космос? Она явно не из летчиков.

Нет, конечно же! Они увенчали Злату короной – естественно, золотой, – и девочка сияла от счастья. И в космос не отправили, и корону подарили!

Федя проводит семинары для клоунов в разных странах мира. С Маней мы работаем вместе над выставочными проектами (я в роли куратора, Маня в роли дизайнера), в последние годы она ассистирует мне на миланских семинарах. Мы стали сотрудниками, мы сочиняем вместе. Это, наверное, самый крупный подарок, который преподнесла мне жизнь.

Комната номер два

Опять Терезин. А не купить ли вот этот огромный дом-развалюху у самой реки? Отреставрировать его и устроить там институт. Преподавать то, что я знаю и люблю…

Проехали. Автобус подъезжает к центральной площади города, останавливается напротив Музея гетто. Прежде здесь был детский дом для мальчиков.

Мой чемодан весит двадцать пять килограммов, а каждому заключенному разрешалось брать в гетто пятьдесят. Я волоку чемодан к дому, где мы с Маней прожили всю весну. Мы уехали десятого мая. Сейчас конец июля. Пора проверить выставку. Все ли работает, не превышен ли уровень влажности? Что пишет пресса и посетители выставки? Выставка, как и книга, живет своей жизнью, но книга рядом, а выставка далеко. И скучаешь по ней, как по собственному ребенку.

Сторож отпирает ворота. «Опять к нам!» – говорит он, уже не удивляясь, и дает мне ключи. В углу двора – подпольная синагога, сюда водят туристов. По этому случаю старую водокачку покрасили в голубой цвет. По огрызку стены вьется плющ – точно как на рисунке художника Блоха, убитого в Малой крепости, там, где сейчас наша выставка «Посадочный талон в рай».

Та же комната номер два на втором этаже. Та же игрушечная собачка в окне напротив – улица Длоуга неширокая, окна смотрят в окна.

Словно бы кто-то цепями приковал меня к этому городу.

Отдышавшись, я наконец раскрываю второй том «Крепости над бездной» – «Я – блуждающий ребенок: Дети и учителя в Терезине. 1941–1945»… Этого «ребенка» доставили в Музей Цветаевой за пятнадцать минут до презентации. Там я успевала только подписывать книги. А наутро – самолет.

Взгляд падает на стихотворение четырнадцатилетнего Гануша Гахенбурга в переводе моей мамы Инны Лиснянской. Когда мама жила в Иерусалиме, я показала ей подстрочник. Думала, может, оставить как есть, без рифмы. Но мама велела мне прочесть стихи вслух, по-чешски.

– Нет, так нельзя, раз было в рифму, должно быть в рифму.

Маме удалось их зарифмовать, не отходя от текста оригинала.

 
Кто я такой?
Какого племени, роду?
К какому я принадлежу народу?
Кто я – блуждающий в мире ребенок?
Что есть Отечество – гетто застенок
или прелестный маленький певчий край —
вольная Чехия, бывший рай?
 

Несмотря на июльскую жару, температура и уровень влажности в помещении бывшей тюрьмы гестапо, а ныне выставочном, не превышали нормы. Техника работала. Несколько лампочек надо было заменить.

В чешских газетах вышли большие статьи, в одной из них говорилось, что эта выставка нарушила геометрическое пространство бывшей лагерной тюрьмы. «Дугообразная форма трюма с черно-белой водой, из которой проступают разные истории и лица, с одной стороны, и фантасмагорическая живопись Беди Майера – с другой, – создают два лица истории, реальной и мифической».

Из книги отзывов я переписала имена и адреса тех посетителей, которые были вместе с двумя Бедями на Маврикии. Только один из Чехии, остальные из Америки. На выставке были и группы, и одиночки. Группы, как правило, пробегали по выставке быстро. В Терезине три музея и один выставочный зал, за полдня пересмотреть столько всего невозможно. Да и сам город, как мы знаем, полон достопримечательностей.

Бедя говорил с экрана:

– Я не принимаю эту жизнь всерьез!

Второй день я провела в архиве Малой крепости – искала дополнительные материалы к русскому изданию «Терезинских лекций». Словно чувствовала: там должно быть что-то, что мы искали и не нашли, готовя английское переиздание. Четыре лекции по французской литературе Карла Арнштейна – Сережа не поверит своим глазам!

Пора домой. Директор мемориала любезно предложил отвезти меня в аэропорт. По дороге я рассказала ему о своей мечте по имени Франц Петер Кин. Сколько создал этот юноша, уничтоженный в свои неполные двадцать пять лет! В Терезине хранится большая часть его архива – рисунки, картины, стихи, проза, фотографии… Я бы хотела за него взяться.

– Берись, – говорит он. – А что с этой выставкой?

– Пока она будет ездить по Европе, я буду заниматься изысканиями.

– Сколько тебе нужно времени?

– Два года. Я хочу найти все пьесы Кина, его письма, в Лондоне в одном доме хранятся его рисунки, в Израиле тоже живут люди, у которых что-то есть, я у них бывала дома…

– Договорились.

Беседа с Сережей

При подъезде к Иерусалиму взошло солнце и обдало жаром выжженные желтые холмы с белыми домами. Микроавтобус въехал в город, скоро дом. С весны я была дома всего один месяц.

Сережа выбежал навстречу, взял чемодан.

– Жуткая тяжесть – как ты это волокла?!

– Там книги.

– Наши?

– Только одна наша. Больше мне не досталось. Раскупили на презентации.

Всякий раз, возвращаясь в Иерусалим, я удивляюсь: где мы живем! Светло, балкон выходит в сад и тихо, как в деревне, притом что до Старого города – пятнадцать минут ходу. Все наши съемные квартиры на одно лицо – они напоминают библиотеку или архив. У нас нет гостиной, везде стоят компьютеры и валяются бумаги. Мы с Сережей работаем в смежных комнатах и пересылаем друг другу тексты и электронные сообщения. Общение в реале происходит на кухне.

Сережа вынимает из чемодана нашу книгу. Здорово вышло! И эта обложка с куклой…

Весной, вернувшись из Терезина, мы отметили удачное окончание проекта, для которого Сережа писал гранты, а теперь, тридцатого июля, в день рождения Фридл, – выход книги про детей и воспитателей гетто. Я принесла куклу с обложки и посадила ее на стул, рядом с нами.

Кукла – объект, всплывший после наводнения 2002 года. Ее я тоже купила во время семинара со студентами. Вот, оказывается, сколько всего произошло тогда! Стоит ли переживать, что Сохнут не дал нам довести проект до конца? «Жизнь умнее нас», – говорил мой дед. В свете наших исследований это, конечно, спорное утверждение.

В антикварном магазине были две вещи из гетто, всплывшие после потопа, – самодельная кукла и самодельная игрушечная коляска. С драгоценными покупками я шла по солнечному парку – по тому самому парку, где в июне 1944 года маленькие девочки возили кукол в колясках. Это шоу было разыграно перед инспекцией Красного Креста, но маленькие девочки об этом не знали. Инспекция отбыла, шоу закончилось. Но девочки продолжали возить своих кукол – теперь уже на рисунках.

Я остановилась и внимательно посмотрела на куклу. Это же работница туалетной службы! Именно о ней упоминала Фридл в своей лекции о детском рисунке! И эта история тотчас превратилась в предисловие к книге. Все материализуется.

От вина, от усталости или оттого, что мы с Сережей уже столько лет вместе, не всегда понятно, кто из нас что говорит.

– У меня было странное ощущение в этот приезд (это точно я). Лето такое же жаркое, как в сорок четвертом году. Помнишь, Вилли Малер в июле писал в дневнике: война окончена. А в конце сентября его депортировали в Освенцим. Я смотрела на старые каштаны и вязы, ходила по тем же дорожкам в парке… Помнишь, кто-то, увидев ряды терезинских папок на стеллаже, сказал: «Прямо как в адвокатской конторе!» Мы адвокаты!

– Терезин изменил нас. Образовался иной круг друзей. Старики, пережившие Освенцим, походы смерти, потерю близких – и при этом всегда готовые нас принять, помочь, утешить…

– В Герцлии я навестила Мириам, припомаженную старушку в красном костюме, которая играла в бридж с Бедей и Ханой. Ее имя значилось на афише терезинского кабаре. «Никакого кабаре я не помню, – сказала она с огорчением. – После Терезина был Освенцим, поход смерти, пьяные русские солдаты…» Она готова была мне рассказать все, что угодно, раз уж я приехала, – видно, ей очень одиноко. Ну и рассказала. Одна история страшней другой. При этом утешала: «Сейчас это кончится, а дальше будет хорошо». Хорошо не становилось, и она меня жалела. А наутро позвонила и говорит: «Я вспомнила песню из кабаре!» Они всю жизнь молчали, не хотели огорчать близких, хотели жить новой жизнью. Как Мауд. Все, что осталось у нее после гибели возлюбленного, спрятала в сейф.

– Если бы ты не задала ей тот вопрос – есть ли у нее в жизни секреты, – не было бы ни фильма, ни книги. Я уж не говорю о детских рисунках… Как ты их перерисовывала, сидя в кабинете тогдашнего директора Еврейского музея. Тебе приносили оригиналы, кажется, по сто рисунков в день… Тогда весь твой интерес был сосредоточен на лечении детских травм. Начался Терезин. Я переводил тебе с немецкого, ты мне – с чешского. В советской крепости в ту пору образовались проломы. Это и помогло тебе попасть в Прагу после двадцати лет невыезда.

– У нас ведь еще где-то лежат две общие тетради… Это перерисовывание помогало следовать за ребенком. Думать его мысли.

– И устроить выставку детских рисунков из Терезина в ЦДХ на Крымском Валу…

– Все это было так давно… Когда мы взялись за эту тему, точнее, когда она взялась за нас, мы все переводили на русский, печатали на машинке в трех экземплярах под копирку, и нам казалось, что мир будет потрясен этим феноменом…

– Ничего нам не казалось. Это и есть феномен.

Я рассказываю Сереже про новый проект. Франц Петер Кин.

– Ты с ума сошла, – говорит он, – опять немецкий язык… Когда мы закончим еще два терезинских тома?

– Кин был иллюстратором книг, учил студентов, писал потрясающие вещи, одно либретто к «Императору Атлантиды» чего стоит…

– А семинары? – выдвинул Сережа последний аргумент.

– Буду давать уроки из Терезина. Ведь никто не знает, откуда я пишу.

– Но как можно сосредоточиться на таких разных вещах?

– Это не разные вещи, в том-то и дело.

Ключи от крепости

Прошло несколько лет. Мы с Маней опять в комнате номер два, с бессмертной игрушечной собачкой в окне напротив. Конец марта, утром легкие заморозки, днем градусов двенадцать. На солнце. В шесть утра мы пьем кофе, в полседьмого быстрым шагом идем в Малую крепость. На этот раз нам, как проверенным кадрам, вручили ключи от выставочного зала и входа в крепость. Можем работать ночами. Можем запереть в крепости местное начальство вместе со сторожем и его овчаркой. Он грозится спустить ее на нас.

Воскресным утром мы пробуждаемся от барабанного боя. Что случилось? Опять война? Нет, военный парад. В Терезине действует молодежная организация «Друзья армии». Молодые люди в мундирах времен Первой мировой войны и девушки в одеяниях сестер милосердия движутся стройными рядами. Замыкает колонну двухметровый Павличек с огромными ушами, метровыми ступнями в босоножках и руками, взбалтывающими воздух; несколько поодаль от Павличека шествует невероятных размеров Марушка в кофте, стягивающей тяжелые груди; рядом с ней, нога в ногу, марширует безымянный герой в сомбреро, с которого свисает бобровый хвост, изрядно поношенный. Эти трое живут в сумасшедшем доме на главной площади. Обычно больных выпускают на прогулку после пяти, когда последний автобус с туристами оставляет город. Парад «Друзей армии» – событие исключительное, своего рода амнистия для мирных сумасшедших.

Колонну догоняют толстяк и худырка, эти двое по вечерам собирают пустые бутылки и сдают в маленький магазинчик. Там старая добрая продавщица, она их не гонит, берет бутылки и выдает запрещенное пиво. Раньше на противоположной стороне площади было еще несколько маленьких магазинов, теперь на их месте – один большой, вьетнамский. Туда толстяк с худыркой не ходят. Не из националистических настроений, а потому что вьетнамцы бутылок не принимают.

Барабаны бьют, на редутах грохочут пушки. При виде такого шествия сама Мария Терезия, которую трудно упрекнуть в сентиментальности, пролила бы слезу.

Упражнения с элементарными формами

Все. Больше в окно не смотрю. Включаю компьютер, вхожу на форум. Первый урок.

Круг, спираль, бесконечность

Вспомним Кандинского: «Каждая форма, даже когда она совершенно абстрактна и выглядит чистой геометрией, имеет собственный звук и духовное существование с особыми свойствами… острые цвета звучат острее в острой форме…»

Я намеренно выделила эти три понятия, с ними мы и будем иметь дело на первом уроке.

Теперь дадим слово Иоганнесу Иттену. Он делит три ступени творческого процесса на последовательные фазы: переживание – восприятие – воплощение. Можно перевести поточнее, хоть и покорявее: переживание увиденного – пропускание его через всего себя – воплощение в образе.

Эти фазы Иттен иллюстрирует встречей с чертополохом.

«Передо мной чертополох. Мои двигательные нервы воспринимают рваное, скачкообразное движение. Мое осязание, вкус и зрение схватывают остроту и колючесть его формо-движения, а мой дух видит его природу.

Я переживаю чертополох.

Во мне возникает форма чертополоха, раскачивающаяся между мозгом и глубиной сердца. Когда я представляю эту форму каким-то, ей соответствующим, способом, то я (вос)создаю физическую форму чертополоха».

Затем Иттен укладывает ветвь чертополоха на подставке посреди комнаты, ученики долго созерцают чертополох, после чего переходят к воссозданию его формы.

«Все живущее открывается человеку через движение – все живущее проявляет себя в формах, и любая форма – это движение, и любое движение проявляет себя в форме. Формы – это сосуды движения, а движение – это сущность форм…»

С помощью разных упражнений под музыку или просто под звуки попытаемся освободить руку. И тогда нам будет куда проще образовывать всевозможные формы движением.

Расстелите рулонную бумагу или, если нет места в комнате, прикрепите большой лист бумаги к стене или двери. Приготовьте уголь. Угольная палочка должна быть не длиннее трех сантиметров.

Рисуем круг всей рукой, предплечьем и корпусом, усиливаем давление на подъеме круга и снижаем на спаде.

Округлые формы создаются кручением. Попробуйте вылепить из воздуха шар и цилиндр. Представьте, что движение ваших рук оставляет в воздухе видимый след. Если бы у нас вместо пальцев были карандаши или краски, нам бы не понадобились художественные средства. Они нужны для запечатления, фиксации. Как ноты для записи музыки.

Чтобы сделать спирали, как на рисунке Эдит Крамер, постарайтесь смотреть на них, когда рисуете, а не на то, что получается у вас на листе. Распечатайте, может. Или пойте под руку «круглые звуки». Не умеете? Попросите своих детей, они вам споют. Посмотрите видеоролик, где знаменитая Эдит Крамер, в ту пору восьмидесятисемилетняя, рисует круг. Теперь попробуйте круги и бесконечность еще раз. Рука идет вверх – тяжелеет и напрягается, рука опускается – ослабевает нажим. Весь фокус этих упражнений в том, что рука «дышит», то есть движется синхронно с дыханием. Вдох – вверх, выдох – вниз. Если вы предоставите руке возможность дышать, это сразу отразится в рисунке.

Там, где рука идет вверх (в гору), налегаем сильней, а где вниз – отпускаем руку. Со временем она сама все это будет делать, а пока вы ей говорите, как Эдит Крамер в фильме: и-и – раз, и-и – два…

Отрывистые линии.

Глубокий вдох – и резкий выдох. Должны выйти стрелы с заточенными концами.

Включите музыку (музыкальные файлы у вас есть – к каждому уроку свои) и танцуйте. Сначала, не рисуя, дайте телу услышать ритм. Вам покажется смешным, возможно, танцевать в одиночку, но это самый простой способ войти в рисунок, в котором, кроме линий разного напряжения, никакого содержания нет.

Подумайте: ведь, танцуя, вы рисуете своим телом в воздухе разные фигуры.

Отдышитесь и возьмите в руки уголь. Попробуйте перенести эти ощущения на бумагу. Делайте это синхронно со звучанием музыки. Не до, не после – только вместе с музыкой. Сколько длится музыка, столько и рисуйте.

К этому упражнению полезно возвращаться. Оно помогает высвободить руку настолько, чтобы та двигалась за углем, чтобы он вел руку, а не рука – его.

Если вы можете нарисовать точку и линию, вы можете все!