Текст книги "В начале было детство"

Подстольный мир

Подстольный, задиванный мир таинствен. Семилетняя Юля с упоением рисует. И вдруг: «Можно я полазаю? Поищу чего-нибудь на полу?»

В детстве мне часто снился один и тот же сон: в абсолютно пустой, стерильно чистой квартире я собираю грибы. Срываю их с плинтусов, кладу в корзину. Пространство, о котором заведомо знаешь, что оно пусто, оказывается наполненным.

Заглянула в комнату к детям. Они спят. Письменный стол (вход) завешен пестрой тряпкой. Заглянула в дом: игрушки тоже спят. Мышка уложена в коробку из-под обуви, на подушку, укрыта одеялом. Коробка – на поролоновом валике: мышка вознесена надо всем, ее только вчера подарили, она главная. Постоянные жильцы – обезьянка Яшка, ослик, кукла-растрепа – спят в ряд, не укрыты. Никаких дневных тарелок, бутылочек, ложечек – ночью дом ночной, спящий. Дом-спальня. Завтра, возможно, посуда-изгнанница займет свое место, обязательно на стене появятся картины, нарисованные игрушками, самую лучшую сработает мышка – если не выйдет из любимчиков.

Совсем другое – строить дома из кубиков или конструктора. Здесь все внимание обращено на экстерьер, поэтому дома дети под столом не возводят. Они «экстерьерные» и должны быть видны всем. Под столом-крышей создаются интерьеры, внутреннее пространство жизни. Это дело интимное. «Выпечка» куличей из песка и рытье канав подводит детей к возведению домов и их обустройству. По сути это тот же процесс освоения выпукло-вогнутого пространства.

Дети находятся в непрерывном процессе строительства. Построили дом, за ним следующий, глядишь, их уже целая улица. Улица города. А где же сам город? Улица обрастает светофорами, переходами, уже мало кубиков, мало деталей «конструктора», в ход идет домашняя утварь: ложка – фонарь, солонка – урна и т. д. и т. п. Разносортная фактура не препятствие.

Наши темпы освоения нового несоизмеримо ниже детских. Почему мы теряем темп? Может быть, потому, что мы растрачиваем массу энергии на сопротивление или приспособление к социуму. Мы, взрослые, не способны, как дети, жить настоящим моментом. Опыт прошлого тяготит нас, будущее пугает. И в какой-то момент мы обнаруживаем, что потеряли интерес к жизни: все так банально, нет ничего нового!

Ребенок не боится банальности. Такого понятия в его сознании не существует. Он не создает произведений искусства, он осваивает мир с помощью рисования линий, нанесения красок и создания пластических форм.

Два мальчика-близнеца трех с половиной лет красят бумагу. В самый разгар работы подменяю краски цветными мелками. Они не спрашивают, куда делись краски – с тем же энтузиазмом рисуют мелками. Они увлечены самим процессом: была белая бумага – стала цветной. Так и лепят – все равно из чего. Был ком – надавили пальцем – получилась вмятина. С другой стороны отщипнули – получился как бы след от пальцев. Страсть к переменам, к метаморфозам – вот что ими движет, а вовсе не создание картины или скульптуры.

На вопрос родителей «Что ты нарисовал (слепил)?» отвечают не задумываясь. С ходу включаются в другую, словесную игру. И свято верят: здесь огурец летает, крылатый, а тут машина в гараже. Еще интереснее рисовать так, чтобы бумага продырявилась, а потом смотреть в дырку, как в бинокль.

Дочь моих знакомых никого не пускает в свою комнату: там на полу – город. Где же он? Никакого города нет. Но стоит сделать шаг – голос предупреждает: вы что, не видите, тут же трамвай стоит! Родители девочки обеспокоены состоянием ее психики. Но с этим, насколько я понимаю, у нее все в порядке. Беда девочки в другом – у нее незаурядное воображение. А у ее родителей – уже заурядное. Не находя понимания в семье (ее держат за первостатейную лгунишку – «стоит напомнить про детский сад, у нее сразу и живот болит, и нога ноет, и в голове колет»), девочка затворилась в своем «городе» со своими предметами, кстати, не только воображаемыми – у нее много кукол, и с ними она прекрасно ладит, вдобавок изобрела язык, понятный только в ее «городе». Устному языку соответствует и письменный – он у нее тоже разработан, она обучает ему кукол.

Мышление детей метафорично. По определению М. В. Ломоносова, метафора – это «сближение далековатых идей». Дети без усилий сопрягают «далековатые идеи». Именно поэтому они с раннего возраста сочиняют стихи, песни, дома, дворцы, города и планеты. Сочинительство – их стихия. В нем рождаются образные модели мироздания.

Копая ямы, возводя дворцы на песке, укладывая кукол спать, дети постигают азы мироустройства. «Домики», которые нам, взрослым, так надоедает разбирать, – первая попытка моделирования пространства.

Получается, детям необходимо и то, и это, и пятое, и десятое. Как же, при нашей занятости, организовать такую среду, где разовьется и воображение, и мышление, и умение реализовывать «творческость» в реальных формах?

Парадокс в том, что детям от нас почти ничего не нужно.

«Можно я здесь порисую?» – спрашивает ребенок, а мы ему отвечаем: «Нет! У тебя есть свой стол, в столовой едят, а не рисуют!» Мы городим заборы из запретов: этого не брать, к этому строго-настрого не прикасаться и т. п.

Даже наши вопросы начинаются с «не» и «нет»: «У вас нет того-то и того-то?», «Не знаете, как пройти туда-то?», «Не подскажете, который час?» Мы как бы заранее предполагаем, что нужного предмета нет, что на вопрос нам не ответят.

Жизнь опасна, и мы предостерегаем: «Не прислоняться!», «Не трогать ручку крана!», «Не облокачиваться на поручни!», «Не ставить вещи на ступеньки!», «Не влезай – убьет!»

Зато один мой знакомый утверждает, что есть на свете такая страна, где на всех углах написано: «Гуляйте на здоровье!», «ЗДЕСЬ МОЖНО ВСЕ!». Шутит, наверное.

Всему свое время

К нам на занятия привезли двухлетнего малыша в прогулочной коляске.

– У ребенка уникальные способности, – сообщил его отец. – Повышенный интерес ко всему, что мнется. Из теста лепит часами. Кроме того, плавает с младенчества, умеет считать, знает все буквы, запросто сидит в позе лотоса. Жаль, коврика нет, а то бы мы показали, да, Алешенька?

Алеша, пристегнутый ремнем к коляске, заплакал.

– Это от застенчивости, – объяснил папа, – все-таки новое общество. – Ну, сын, будем выгружаться?

Извлекая Алешу из коляски, он сказал, что действует по совету гениального экстрасенса, тот велел обратить на лепку особое внимание.

С сыном на руках папа устроился за низким столиком. Он с нетерпением ждал, пока мы прекратим болтовню и начнем лепить. Алеша зевал, куксился, тер глаза кулаками.

– Что было бы, если бы мы сейчас заснули, как принцесса Шиповничек, и пробудились через сто лет? – спросила я детей. Наша беседа стала прологом к передаче в пластике двух разных состояний – «сонного», застывшего, и подвижного.

По детской логике выходит так: раз Шиповничек, уколовшись о веретено, заснула, значит, заснуло все вокруг. Для нас это – условность вымысла, для детей – сущая реальность. Покидая дом, где только что было шумно, весело, они не могут представить, что с их уходом там все продолжается. Ушли – и все прекратилось вмиг.

Мы с детьми «засыпали» и пробуждались по команде, мы то порхали, как птички, то скакали, как кони, то прыгали, как лягушки. Это зависело от того, кто кем хотел проснуться. Папа стоически переждал, когда все это окончится и мы примемся за дело.

Принялись. Первое задание было таким: вылепить камень заснувший и камень проснувшийся. Динамика формы и динамика механического движения – это разные вещи. Человек в позе идущего это еще не идущий человек. Вспомним «Идущего» Родена. Одноногий торс, где движение передано не переставлением ног, а наклоном торса, соотношением «несущих» масс. Разумеется, я не жду от детей роденовских решений. Но оригинальных – жду.

Отец Алеши настаивал на том, чтобы Алеша лепил камень. Простой камень – это же элементарно! Но Алеша не хотел.

Чтобы чем-то занять его, я дала ему коробку с пуговицами. Алеша увлекся пуговицами. Сначала он сортировал их по величине и цвету, потом запутался в разрядах, сгреб все пуговицы и, к моему изумлению, нашел оптимальный способ сортировки: пуговицы с двумя дырочками откладывал в одну сторону, с четырьмя – в другую. Действительно, незаурядный малыш!

– Чепуха, – усмехнулся Алешин отец, – сортировка пуговиц – пустое занятие для человека, который умеет считать, читать и плавать. Из пятнадцати миллиардов мозговых клеток у нас задействовано от силы пятнадцать процентов! Не приходит ли вам, педагогу, на ум, что необходимо осваивать этот огромный потенциал с младенчества? – Алеша чмокал губами, задремывал, а папа его распалялся. – Потом будет поздно, поздно, понимаете?! Зачем вся эта игра в бирюльки? Мозг надо нагружать, давать ему материал для переваривания! А такие занятия этому вовсе не способствуют.

Алешин папа бережно пересадил уснувшего Алешу в прогулочную коляску и закрыл за собой дверь нашего класса. Он был сердит – столько времени потратил зря.

Хотелось возразить ему вдогонку: если нам, например, неприятен тот факт, что наш организм на 90% состоит из воды, мы же не станем из-за этого удалять из него воду и тем самым подвергать себя смертельной опасности. Мы знаем, что такова наша природа. Она же заботится и о том, чтобы мы разумно использовали свои интеллектуальные недра.

Прогресс в науке, стремительное развитие цивилизации не изменили природу человека. Поэтому слова, написанные людьми до изобретения электричества, железных дорог, самолетов и Интернета, близки и понятны нам сегодня. Мыслители древности думали о сущности жизни, и современные мыслители об этом думают. Разница лишь в том, что древние нас читать не могут. Культура, созданная человечеством, живет только потому, что сущность человека не меняется. Иначе мы бы утратили «культурные» коды и представление о том, кто мы, откуда и куда идем. Сказанное царем Соломоном о своевременности всего сущего верно и сегодня.

 
Всему свое время,
и время всякой вещи под небом:
время рождаться, и время умирать;
время насаждать, и время вырывать посаженное;
время убивать, и время врачевать;
время разрушать, и время строить;
время плакать, и время смеяться;
время сетовать, и время плясать;
время разбрасывать камни, и время собирать камни;
время обнимать, и время уклоняться от объятий;
время искать, и время терять;
время сберегать, и время бросать;
время раздирать, и время сшивать;
время молчать, и время говорить;
время любить, и время ненавидеть;
время войне, и время миру.
 

Другое дело, что время тогда текло, а теперь летит. Природа человека от этого не меняется, да, наверное, и продолжительность жизни остается той же. По количеству лет мы живем чуть ли не вдвое дольше, но в древности время определялось лишь природными циклами, а теперь ты можешь прожить за год три весны и шесть зим, и все на такой скорости, что ни весны, ни зимы не заметишь. Мы не успеваем переработать огромное количество информации, которую обрушивает на нас современный мир. Жизнь стала гонкой, а мы – невротиками. Но наверняка и это пройдет, и ураганное время сменится на спокойное.

Пока же мы вовлекаем в гонку своих детей. Гонка становится стрелочником режима дня, с личным временем ребенка мы не считаемся.

Поздно, а сын все рисует. Как же он встанет утром, – беспокоимся мы с мужем и просим отложить рисунок до завтра. Сын послушался нас и пошел спать. Назавтра он вернулся к рисунку, попробовал его доделать, но не вышло. Он рассердился и разорвал работу в клочья.

Нам все время некогда, и, наверное, с этим связано то, что мы разучились созерцать. Но это свойство живет в детях. Они – созерцатели и деятели одновременно. Они везде одинаковы – и на Западе, и на Востоке. Они умеют вглядываться в мир. Время для них не дискретно, а «сладчайший миг свободы» бесконечен.

Панегирик Борису Никитичу

Борис Никитич влетает в школу, на ходу стягивает с плеча пудовую сумку. Худой, взмыленный, спешащий, он увлечен самой жизнью, а не собой и своим местом в ней.

«Я болела и все мечтала о Борисе Никитиче. А когда пришла в класс, он взял меня на руки и говорит: “Аля, где же ты была? Я так по тебе соскучился, все ночи не спал, думал, когда придет Аля”. Потом он поставил меня на стол, прямо ногами, и говорит: “Выступает заслуженная артистка республики Аля Зарецкая!” Я выступила, потом он других стал так же ставить, играет, а они поют. А слова забыли. Зря он их всех на стол ставил, они же тяжелые, всех подымать, и слов не знают. У него еще рука в такой белой обмоталке, поломанная, он поломанной рукой играет и еще всех на стол ставил».

Аля рассказывала взахлеб, ее агатовые глаза сияли, а при имени Борис Никитич из них сыпались искры. Может, это ее первая любовь к человеку как таковому, не к маме, папе, бабушке, дедушке, – а к человеку, который скучал по ней, все думал о ней и с поломанной рукой играл да еще и поднимал тяжелых девочек на стол, хоть они и слов песни не знают.

После занятий Борис Никитич показывает детям диафильмы. Читает за персонажей разными голосами, не пережимая и не фальшивя. А на руках у него чья-то маленькая сестренка. Угнездилась, как птица.

Кончен фильм, «хорошие победили плохих». Мама девочки спрашивает Бориса Никитича:

– Она вам не мешала?

– Кто? – не понимает.

– Дочка.

– Нет… – Борис Никитич возвращает малышку матери, – мы же с ней кино показывали!

…Борис Никитич в темном костюме, белой рубашке и при галстуке стоит на сцене перед хором. Объявляет громко, кто мы такие и что будем петь. И наступает тишина – враз умолкают шестьдесят детей. При той свободе, что царит на наших уроках, дети, оказывается, вполне способны стоять по стойке «смирно» без всякого принуждения с нашей стороны. Они ведут себя как настоящие артисты.

После концерта Борис Никитич прибегает в мой класс.

– Быстрей, мажь мне помадой щеки и губы, ну что за помада у тебя, мне нужна яркая! Так, – оглядывает он реквизит, – вот эту шляпу давай, парик, фартук. Ну как я тебе?

Дети сидят за праздничным столом. Входит официантка – Борис Никитич с подносом, на нем всякие вкусности. Раздавая их, он успевает каждому что-то шепнуть или погладить по головке, или поцеловать. Это вызывает у детей бурный восторг – Борис Никитич – тетя в шляпе и с длинными волосами!

Однако мало кто из родителей смеялся: видимо, они сочли эту забавную метаморфозу вредной для учительского авторитета. Но они ошибаются: дети обожают того, кто может быть одновременно строгим и веселым, серьезным и смешливым, но всегда, всегда – добрым.

Доброта атмосферна, как дыхание. Доброго человека дети неизменно будут любить, в каком бы обличьи он к ним ни являлся.

Надземелье

«Елена Рыгорывна, а давайте еще раз когда-нибудь слепим лес и там всяких зверей». Прикусив от старания пунцовую губу, пухленькая курчавая Ирина писала мне послание печатными буквами. Оставив его на столе, она выбежала из класса.

Вторая группа уже занимала места за столом, а я никак не могла вспомнить, что же за лес мы тогда лепили. Столько лесов «выращено» за десять лет, а нужно вспомнить именно тот, о котором мечтала Ира. Если это было в начале года, то скорее всего – лес кленовых листьев, где каждый лист-дерево украшен лепниной. Если на нем змейки, значит, дерево змеиное, если шары – то шаровое, а если машинки, то машинное.

А может, это был зимний лес, еловый: деревья – еловые лапы, на них ватный снег, на фанере – тоже вата сугробами, сверху присыпанная конфетти, как будто бы снег искрится, гном с мешками подарков, лисы, белки.

Или весенний лес из голых прутьев, с почками из пластилина, пуговиц и бус и птичьи гнезда из яичных скорлупок.

Но сейчас за столом другие дети. Они не просили меня лепить лес. Что будем делать? Я водружаю на стол маленький столик.

– Это будет подземелье, – говорю я.

– А это – надземелье, – показывают на крышку столика.

– Лесное надземелье…

– Деревья, кусты, цветы, – перечисляют вслух.

Достаточно минуты, чтобы оказаться в лесу, которого еще нет, ни признака леса, скорее, антипризнак – маленький столик на большом столе. Но обозначено игровое пространство, и оно осваивается на глазах. Уже нарисовано и кое-как, с трудом, вырезано первое дерево – береза. Прикрепляю ее пластилином к столику. Вот – птица, приклеиваю ее к березе. И возникают грибы, цветы, птицы и даже красавица Брунгильда. Грудь ее украшает соска. Почему соска? Потому. Все просто: у Брунгильды есть обожаемый младший брат, а тот сосет соску.

Дети увлечены рисованием и не успевают вырезывать. Я-то едва управляюсь, вырезаю абы как, лишь бы успеть. Такого леса еще точно не было – таинственный, многоярусный, на возвышении. Цветы выше деревьев, Брунгильда выше цветов – в такой несоразмерности есть особая прелесть, прелесть неранжированного пространства. Театр леса.

– А я сделаю всю природу, – заявляет Анечка-крошечка.

Банты больше головы, круглые хитрые глазки. Аня – максималистка, подавай ей всех людей, всю природу! Что же – на кусочке картона умещает «всю природу», как и было заявлено: цветы, грибы, деревья, зайцы сбиты в кучу, не понять, где заячье ухо, где ствол дерева. Анин «венец творенья» прикрепляю к древку и ставлю перед лесом.

– Вот вам, птица-разнокрылица, пожалуйста! – протягивает мне Анечка весьма странное создание – ракушки разной величины прилеплены к пластилиновому туловищу.

Что прежде – идея или воплощение? Для Ани этот процесс не расчленен: взгляд упал на ракушки, ракушки-крылья, но они разные, а крылья у птицы одинаковые. Ну и что? Пусть тогда будет разнокрылица.

Птица-разнокрылица оказалась первой жительницей подземелья. Аня подбила всех на лепку. Подземелье наполняется пиратами, страшилами и драконами. Чтобы они оттуда не выбрались, дети предлагают обернуть ножки стола гофрированной бумагой и оставить щель для входа, а около нее посадить цербера.

Вот и вышло – воздушное, рисованное надземелье и земляное, пластилиновое подземелье. Было ли это замыслено? Нет, конечно. Это как джазовая импровизация. Анечка-крошка задала тон и увлекла за собой оркестр. Так и родилась эта композиция. Тему задала Ирочка (сейчас она на уроке музыки), а Аня – тон. Мы сыграли «надземелье и подземелье» в десять рук на одном дыхании.

Я храню Ирочкину записку. Если студию закроют, как это случилось с прежней студией в Химках, то у меня на руках останется «трудовое соглашение», составленное Ирочкой: «когда-нибудь вылепить лес и там всяких зверей». Остается лишь обговорить сроки.

Тая

«А вы помните, как я сидела у вас на коленях и лепила яблоко?!» – спрашивает меня Тая, смуглая сбитенькая девчонка с горящими черными глазами. Недавно ей исполнилось девять лет. В детстве она нахлебалась горя, но не озлобилась, напротив, душа ее отзывается на малое добро. «А вы помните, как мы с мамой к вам пришли, а вы подарили мне утенка?» Вот уже год, как Тая живет с нами. «Она не умеет ни лепить, ни рисовать», – предупреждала меня ее мама так, словно привела Таю в кружок «Умелые руки».

Как-то ее укачало в машине. «Ты пой, и тебя не будет тошнить», – посоветовала я. Она послушалась меня и, превозмогая тошноту, всю дорогу пела.

Почему я пишу о ней? Потому что скучаю. Мы с детьми – на даче, а Тая лежит у нас дома с воспалением легких. За ней ухаживает ее мама, и это-то меня и беспокоит. Представляю, как она, бедненькая, лежит и шепчет: «Мне уже лучше». Она успокаивает маму-паникершу. Иначе та вызовет «скорую», она по любому пустяку вызывает «скорую». Тая боится больниц, после инфекционного бокса она долго кричала по ночам. Мама этого не понимает – на нее нападает паника, а когда она в панике, до нее не достучишься. Против маминой паники и Таина улыбка бессильна. Улыбка-вспышка, способная в одно мгновение озарить все вокруг. Вдруг ее отдадут на продленку – не будет же она вечно жить с нами! В школе Тае трудно, там на нее нападает ступор, и она, прекрасно справляющаяся со всеми домашними заданиями, не может понять, почему то, что в скобках, надо складывать и умножать в первую очередь. Вдруг мама заберет ее от нас и перепоручит кому-нибудь другому?

Ничья

Навстречу мне, из глубины коридора Русаковской больницы, движется маленькое существо, ребенок-лягушонок. Над верхней губой – свежие швы, ноги враскоряку. На вид – годика два, не больше.

К счастью, вместе с пластилином, воском и фломастером (я иду заниматься с Тёмой, о нем – речь впереди) у меня с собой мишка и заяц, игрушки дочери. Я вынимаю их из сумки. Девочка (это существо было девочкой) выхватывает у меня потрепанных зверюшек и бежит, ковыляя, в угол. Так собаки уносят кость в будку, чтобы никто не отнял.

И только мы с Тёмой взялись за лепку, в палату входит санитарка, тянет за собой ребенка-лягушонка.

– Эта вы ей подарили? – спрашивает строго.

Малышка скулит, тычет в меня пальцем.

– Да.

– Ну ладно, иди. А то, знаете, она все тащит, – объясняет мне санитарка.

Девочка спасена. Унесла зайца с мишкой в угол, протяжно скулит, видно, рассказывает своим новым друзьям, какого натерпелась страху.

Эта девочка – ничья. Она – отказная. Так объяснил врач. В «Русаковке» ей прооперировали заячью губу, теперь переведут в Филатовскую – вправлять врожденный вывих бедра.

Она сидит на корточках, смотрит на меня из-под руки. Так на птичьем рынке смотрят на людей щенки, котята и старые псы – возьми меня!

Что делать? Отвернуться и уйти. Всем не поможешь. Мы скорее получаем инфаркт от неприятностей на службе, а вовсе не от того, что на свете существует ничья девочка, отволакивающая игрушку в угол, как собака кость.

Эту девочку никто не избалует, так и пойдет она по жизни – ничья, неизвестно по чьей прихоти оказавшаяся на свете. А где-то живут ее родители. Родители ничьего ребенка.