Текст книги "В начале было детство"

Какая разница между дождем и снегом?

Ночь. Спят дети в Русаковской больнице, спит Тёма, мальчик без роду, без племени. У него отняли легкое, он тяжело дышит, ворочается с боку на бок. А отказная спит блаженно, в обнимку с мишкой и зайцем.

Одна французская акушерка заметила: если роженице, заведомо отказавшейся от ребенка, тотчас после родов приложить малыша к лону, – она не оставит его в роддоме, не сможет от него отречься.

Ни ребенка-лягушонка, ни Тёму не приложили тотчас после родов к материнскому лону.

О Тёме я впервые услышала от Ольги Николаевны, врача-реаниматора из Русаковской больницы. Когда-то она спасла от смерти дочь моей соседки. Тогда ей удалось с нашей помощью раздобыть необходимый заграничный антибиотик, и вот теперь тринадцатилетнему Тёме Тимофееву понадобилось то же лекарство, и она обратилась к нам за помощью: «Мальчик детдомовский, надежд мало, но если получится…»

Получилось. Двадцать один день Тёма был подключен к аппарату искусственного дыхания. Разумеется, меня волновала его судьба, но Ольга Николаевна не обнадеживала.

«Все делаем», – отвечала она сухо. В том, что Ольга Николаевна «все делает», сомнений не было. Она и дочь моей соседки спасла, будучи сама в предынфарктном состоянии. Переливала ей свою кровь напрямую, приходила в больницу по воскресеньям.

Как только Тёма задышал сам, он попросил порисовать. Ольга Николаевна попросила меня приехать и посмотреть рисунки Тёмы: «Больно уж хорошо рисует для олигофрена!» По-моему, ему поставили неверный диагноз. Тёму взяли из дома ребенка, когда ему исполнилось два года. Через три года новоиспеченные родители сдали Тёму в детдом со следами тяжелых побоев. Мальчик отставал в учебе. В первом классе комиссия 6-го московского психдиспансера актировала его как олигофрена с психопатическими реакциями и определила в детдом для умственно отсталых.

Я приехала к Тёме, как только его перевели в 1-ю хирургию. Здесь его лечила Людмила Витальевна, которая, по словам Ольги Николаевны, спасла не одного «безнадежного» ребенка. Пока Тёме везло.

Тёма мне понравился. Нескладный подросток, с грустными серыми глазами и неулыбчивым ртом. Он сразу показал мне свои рисунки, перерисованные с пластиночных конвертов «Ну, погоди!» и «Бременских музыкантов».

– Я из головы не умею, – объяснил он. – Мы там по трафарету все делали, а после раскрашивали.

– А вы там из пластилина лепили?

– Нет, не лепили.

– Тогда давай лепить вместе! – предложила я Тёме и открыла перед ним большую коробку цветного пластилина. Тёма лепил быстро. На моих глазах он вылепил настоящую рысь: морда вытянута и пригнута, уши торчком, задние ноги длинные, а передние короткие, словно бы она выслеживает добычу.

Скоро к нам присоединились ребята из соседней палаты. Тёма каждого оделил пластилином. Тёма остался доволен своей рысью, точно такую он видел однажды по телевизору, – и попросил меня подарить рысь Ольге Николаевне.

– А Людмиле Витальевне? – задумался он.

– Слепи ей вазу с цветами.

– А как? – встревожился Тёма.

Но он же не спрашивал меня, как лепить рысь. Не может быть, чтобы он никогда не видел вазу с цветами.

– Нарисуйте мне вазу, – попросил Тёма.

Я нарисовала. И он вылепил мигом. Пришел черед цветам. Тёма долго вспоминал, какие бывают цветы, – желтая середина и белые лепестки вокруг, это ромашка… Да? Это я смогу.

Мы подружились.

Известный детский психолог А. Л. Венгер обследовал Тёму и выдал заключение, в котором говорилось, что Тёма абсолютно нормален, но педагогически запущен. Он рекомендовал перевести Тёму в интернат для нормальных детей.

Ольга Николаевна нашла через знакомых директора «нормального» интерната, и он согласился приехать в больницу и познакомиться с Тёмой. Пообщавшись с мальчиком, он сказал однозначно: «Беру. С учебой подтянем. Будем выпрямлять его судьбу».

Но мы зря радовались. При нашей системе судьбу «выпрямить» непросто.

Директриса интерната для умственно отсталых детей позвонила главному врачу Русаковской больницы, сказала, что не потерпит самоуправства и подаст в суд… на больницу.

Больница, разумеется, не испугалась: подавать в суд на тех, кто спас жизнь ребенку, – это, по крайней мере, смешно. Но директриса и не думала шутить. Она поставила условие: Тёма должен быть проведен через ту же комиссию, которая поставила ему этот диагноз. Если 6-й психдиспансер отменит его, тогда, пожалуйста, – хоть в Академию наук! Заодно и Катю Умнову переведите, вот уж действительно нормальная девочка, не то что Тёма. Гуманисты! На что мальчишку обрекаете! Известно ли вам, что после специнтерната сирот обеспечивают жилплощадью и освобождают от армии?! Куда Тёму девать после восемнадцати лет, вы об этом подумали?!

Выходит, дебилом быть выгодней. И в армии не надо служить, и жилплощадь обеспечена.

Но Тёма-то нормальный парень! Но что правда, то правда – он быстро замыкается.

При мне к нему пришла учительница (долго болеющие дети охвачены у нас школой). Задала задачу, а сама уткнулась в журнал. Тёма не хотел решать задачу. Он мечтал скорее отделаться от математики и идти лепить. Но учительница сказала: «Пока не решишь, не отпущу». «Очень он ленив думать», – объяснила она мне, оторвавшись от журнала. Из-под очков смотрели равнодушные, холодные глаза.

Тёма низко склонился над тетрадью, водил ручкой, калякал, а потом просто лег головой на стол.

– И вы хотите перевести его на нормальное обучение, – вздохнула учительница. – Давай решай, тебе что сказали! – перемена тона была разительной.

– Не буду! – Тёма швырнул тетрадь и пошел в палату.

Он долго молчал. Лепил кошку и молчал. И вдруг сказал:

– Лучше найдите мне мою маму. Меня отец бил, а мама пальцем не тронула.

Лучше… Лучше бы не приходила я к нему с книгами, яблоками и воском, а нашла бы ему маму. Взять бы Тёму к себе! Но всех-то не возьмешь…

– Невезучий Тёмка, – Ольга Николаевна звонит мне поздно вечером. – Ухожу из больницы и вижу: стоит у кадки с алоэ, задумчивый, грустный, трет пальцами мясистые листья, нюхает. «Ты чего, Тём?» – «Мама мне точно такие выжимала в рюмочку. Это – от горла». А к Зое, сестричке нашей, ластится: «Зой, ты замуж выйдешь? Тогда возьми меня к себе, я тебе все делать буду». Как быть? Неужели проводить его через эту комиссию?

Людмила Витальевна разрешила мне по воскресеньям выводить Тёму на прогулку в парк «Сокольники». На Тёме короткие брюки и большие черные ботинки. Он рассказывает, что в санатории летом мальчишки «крутили любовь», а он нет. Он бегал кросс и выпускал стенную газету. Такой вот странный олигофрен!

– Почему я люблю уходить из больницы, а возвращаться туда не люблю? – спросил он меня.

Людмила Витальевна обнаружила в 6-м психдиспансере знакомую, училась с ней вместе – она нас поддержит.

– Только как его подготовить? Вдруг замкнется? Вчера его навещали с Кирпичной. Воспитательница с тремя ребятами. Их явно антидепрессантами перекормили. Возбужденное такое веселье… После этого Тёмка до отбоя молчал. Загрузился. К тому же пришлось мне его перевести в палату, освободить изолятор для тяжелобольного. А в палате мальчик только после операции. Мама мальчика обхаживает, нежничает, Тёмка ей нагрубил. Она жаловаться. Я поговорила с Тёмой, вроде все уладилось. Отказных подбросили, некуда пристроить… Я сегодня ездила на Кирпичную, за Тёмкиными бумагами. После встречи с директоршей валерьянку пила. Вдруг она подговорит комиссию?!

Вечером, накануне комиссии, сражались с Тёмой и еще с двумя девочками в «эрудит». Заигрались до отбоя. Тёма – тугодум, но играет прилично. Выходит, я играю с олигофреном в эрудит на равных. Может, и мне пора на комиссию?

– Тетя Люся, я уже здесь был. – Тёма узнал здание диспансера. – Я знаю, меня отсюда отправили…

– Куда?

Молчит, смотрит исподлобья, теребит чуб. Не удалось нам его обмануть, все, бедолага, помнит. Неужели помнит, как его, пятилетнего, избивали до кровоподтеков?

В комиссии солидные, компетентные дамы. Людмила Витальевна без крахмального колпака и белоснежного халата выглядит как серый воробышек. И знакомой, пообещавшей содействие, нету.

Дамы молча просматривают и передают по кругу «Тёмино дело». На рисунки особого внимания не обратили. Стали задавать Тёме вопросы. А Тема молчит. И – заключительный, коронный:

– Тимофей, скажи, какая разница между дождем и снегом?

– Ты же знаешь, – шепчет Люся.

– Не знаю.

На этом и закончили. Тёму попросили выйти. Он вышел. Так вот, никуда его переводить не надо. Диагноз не отменяется.

Все Люсины объяснения комиссия отмела. Неадекватное поведение не оправдывается условиями. Что касается рисунков, то и шизофреники рисуют, и стихи сочиняют. Есть объективные показатели, и если вы врач…

Да уж какой она против них врач – пичуга!

Вот бы вместо вопросов дурацких угостить сироту конфетой да и отпустить с миром! Но их, «чувственно отсталых», заботит только честь мундира. Как это они могли поставить неправильный диагноз? Такого не бывает.

Зря ездили. У Тёмы поднялась температура, он начал кашлять. Воспаление легких. Вернее, одного оставшегося легкого. К счастью, Люсе быстро удалось погасить очаг, но дальше-то что делать? Лето на носу, но ни у меня, ни у Люси нет юридического права взять Тёму к себе на лето – подкрепить на природе его никудышное здоровье.

– Тетя Люся, не расстраивайтесь, – утешает Тёма, – мне теперь все равно. Только вы ко мне туда будете приезжать?

Лето Тёма провел в туберкулезном санатории. Люся навещала его каждую неделю. Там ему было хорошо – бегал с мальчишками и рисовал стенгазету. Сам вызвался. К концу августа снова стал кашлять. Люся забрала его в больницу. Долго тянула с выпиской. Но пришел тот час, за Тёмой приехала воспитательница с Кирпичной и увезла его в интернат для умственно отсталых. Погулял среди нормальных – баста.

Нынешний шестнадцатилетний Тёма больше не рисует и не читает. Его накачивают транквилизаторами, в таком состоянии он не может учиться. Но работает – сколачивает ящики. В последнее наше свидание Тёма меня не узнал, взял сумку с провизией и ушел в корпус.

«Затравленность и измученность не требуют травителей и мучителей, для них достаточно самых простых нас… Не свой рожден затравленным», – писала Марина Цветаева. «Простые мы» подвели «не свою» Марину к петле, а «не своего» Тёму превратили в идиота.

Права детей

Януш Корчак говорил, что дети – это особый мир, детство – отдельная епархия, где ребенок имеет право на все, даже на смерть. Прочтите «Короля Матиуша». Корчак отвергал ложь во спасение, он не говорил детям, что Гитлер – гений всех времен и народов, не призывал уничтожать портреты антифашистов, не предлагал вымарывать из учебников слова запрещенных нацистами писателей. Величие Корчака принято видеть в том, что он, имея возможность остаться в гетто, пошел вместе с детьми на смерть. Мне же его величие видится в том, что он никогда не обманывал детей.

Корчак предоставил детям право на свободу мысли и волеизъявления. Таким же правом пользовались дети республики Шкид, таким же правом пользовались дети в концлагере Терезин, и таким правом не обладает большинство детей в обычных школах и обычных семьях. Мы без конца твердим о любви к детям. Но мало кто вкладывает в эти слова глубокий смысл.

Раки-забияки

Посетив школу-интернат на Сходне, я приехала в студию с небольшим опозданием. Ко мне со всех ног бросились дети, их щебет на какое-то время приглушил боль. И снова всплыли в памяти интернатские казематы, темно-синие коридоры, убогие комнатушки – в такой обстановке, может, следует держать арестантов, но уж никак не детей. Они живут фактически без всякой медицинской помощи – на двести человек один врач на полставки, вокруг высокий забор, а за ним, на свободе, идет жизнь, в которой им нет места.

Передо мной же – веселые, ухоженные, красивые дети.

Алина отнимает у Даши пластилин.

– Алина, верни, пожалуйста, Даше пластилин!

– Не верну!

Я отдаю Даше свой. Нет сил разбираться в мелком конфликте. У Алины три бабушки, няня (родители за границей), а она капризничает, на всех дуется. Человек на время потерял ориентацию. Это пройдет.

Перед глазами возник актовый зал, дети в серой одежде… Мы с Сережей привезли в интернат книги, собранные предприятиями Химок, и Сережа рассказывал детям про новые книги.

– Вы все это сами написали? – спросил один мальчик.

Я рассказала малышам о своей поездке в Сходню.

– А давайте мы нарисуем им подарки, а вы отвезете!

Я представила яркие рисунки в темно-синем интернатском коридоре. Понравились бы они ребятам?

– Я им еще бусинку прилеплю, можно, в птицын глаз? – Алина перестала капризничать, рисует огромный гриб-поганку. – Ничего, что поганка… Зато большая и в пятнышках. Как олень Золотые Рога.

Урок закончился. На столе – стопка рисунков на хорошей, плотной бумаге.

– Ты почему свой рисунок оставила? – спрашивает бабушка Алину.

– Это для детей. У которых родителев нет.

– Что еще вздумала, у всех есть родители. Вот и твои скоро вернутся.

– А Елена Григорьевна сказала…

– Идем! Вечно твоя Елена Григорьевна наговорит…

После девяти групп мы, вымочаленные, сидим с Борисом Никитичем в «музыкальном» классе у пианино.

– Пошли в детский дом работать! – предлагаю с ходу. Думала начать разговор издалека, но не вышло.

– Не выдержу, – Борис Никитич в лице переменился. – Мы как съездим с хором в детдом или дом ребенка, я заболеваю.

– А если бы нам предложили, дали бы помещение…

– На природе, чтоб лес и река. И чтоб доверили полностью…

Сидим, два Манилова, мечтаем. Как бы мы стали заниматься с такими детьми. По нашей программе. Музыка, уроки сказок, лепка, рисование, развивающие игры, логика. И обязательно спорт.

– Историю бы устроили натуральную, с макетами древних поселений… – Борис Никитич запнулся и умолк. – Да кто нам доверит, мы не академики, даже не кандидаты наук, мы отставной козы барабанщики… Надвинется на нас Комиссия из тридцати трех богатырей, мы и попятимся. – Борис Никитич вскочил со стула и зашагал по классу. – Наша Таня (Татьяна Михайловна, педагог по живописи) год проработала в детдоме. Дети ее обожали. За что ее выгнали, ты знаешь? Хотела с детьми стены расписать в коридоре. Всего-то крамолы! «Тетя Таня, не бросай нас!» – умоляли ее дети. Ничего у Тани не вышло. Бороться с ними – пустая трата времени.

Жизнь – это тоже трата времени. Однако существенно, на что мы ее тратим.

Перегорела лампочка

Смотрю в окно с девятого этажа: шестнадцатиэтажные башни теснят лес к горизонту, кромка леса сверху выглядит как натянутая тетива. Прямо напротив – высокий параллелепипед с ячейками-балконами. В одной из них, где-то на одиннадцатом этаже, стоит человек и курит. Человек, вознесенный над лесом и домами, находящийся в небе вместе со мной. Издалека он похож на ширпотребовскую статуэтку курильщика с дырой вместо рта, куда вставляют маленькие сигаретки.

На кухонном столе стоит граненый стакан, рядом лежит яйцо. Его совершенное эллиптическое тело преломилось в гранях стекла, яйцо вздыбилось, вцепилось острыми шипами в стаканьи бока. Я положила в стакан ложку, и она тут же утратила прежнюю форму. При этом ни яйцо не разбилось, ни ложка не сломалась, и стакан уцелел. К чему я веду? А к тому, что, входя в контакт, мы трансформируемся и при этом остаемся самими собой. Отношения с предметом, человеком или мирозданием могут «выпрямлять», могут деформировать, могут превратить двух людей в симбиоз, лишить их личной воли и ответственности. Короче, это сложная область, сколько ни изучай ее, мало не покажется.

Недавно у нас в классе во время занятий погас свет. Я вызвала электрика, и тот, стоя на столе и орудуя одной рукой, вывинтил старую лампу и ввинтил новую. Она осветила наш стол – плацдарм для фантазий и игр.

– Оставьте мне перегоревшую лампочку, – попросила я электрика.

Я посмотрела сквозь нее на Виталика и увидела вместо лица полосатый скособоченный матрац, одно ухо Виталика вытянулось вдоль стены, зеленый глаз, прикрытый ресницами, был как замшелая гора.

Дети обступили меня, всем хочется посмотреть, что же там такое смешное внутри. Посчитались в считалку, выстроились в очередь. Наводят лампочку друг на друга, на потолок, откуда брызжет яркий свет, на полки со скульптурами, стенды с монотипиями.

– Хорошо, что вы его попросили оставить лампочку, а то бы… – Виталик качает головой… – а то бы…

– А то бы что? – спрашивает Арам.

– Не понимаешь, – вздыхает Виталик. – А то, что это был не простой человек.

– А какой же?

– Вселенный светильник, вот кто! – Виталик в изнеможении плюхается на стул. – У него лампочки с чужих планет, с Меркурия, Юпитера…

– Скажи еще, что с Марса! – подначивает Арам Виталика.

– Скажу, – подтверждает Виталик.

– Таких моя мама выбрасывает сколько хочешь. А на что они, если в них свет кончился, – пожимает плечами Анечка.

– Стой, не двигайся! – Навожу лампочку на огромные банты на макушке.

– Что у меня на голове? – таращит и без того круглые глаза Анечка.

– У бантов нет голов, – говорит Арам.

– Если поставить лампу на пластилин, она будет, как луна, из которой сделали грушу, – говорит Анечка.

– Луна не стоит на земле, – замечает Катя.

– А пусть у нас будет вокзал, – предлагает Арам. У него одна идея – как применить лампочку. – Ночь. Едет поезд…

Железная дорога – любимая игра детей. Рельсы со шпалами быстро покрывают стол. Паровоз лепит Арам, он в этом деле главный спец. Аня замахнулась на «весь вокзал». Маленькими, но крепкими пальцами размазывает темный пластилин по картону – ведь ночь! Прилепляет на него белую лепешку.

– Это лампочка, а это платформа, – показывает на брикет, лежащий на картоне, – ночью все темное. А это – люди, – Аня наставила на брикет кусочки пластилина, – они ждут поезда, но в темноте их не видно.

– Почему же их не видно, если есть лампочка?

– Потому что она пе-ре-го-ре-ла! От нее осталась одна видимость.

– А видимость-то какого цвета?

– Видимого, – не задумываясь, отвечает Арам.

– Не-ви-ди-мо-го. Ты разве воздух видишь? – У Ани резкий голос.

«Я ржавчина, я старая страшная ржавчина», – сказала она как-то о себе.

Безликие существа стоят на платформе.

– А поезд-то где?

– Ушел, – говорит Аня.

– Они на него опоздали?

– Нет, те уехали, а эти приехали.

– Чего же они стоят, домой не идут?

– Когда им надо будет, они и пойдут, – отвечает Аня. – Их, кажется, никто не гонит!

Аня – концептуалист, она работает с символами и знаками, и ее нисколько не волнует, что слепленные ею люди похожи на чурбаны. Расспрашивая ее, пытаюсь вызвать в ней желание придать чурбану черты реального человека, но в ее задачу это не входит. Асфальт есть, платформа есть, люди есть, поезд ушел. Что еще надо? Чтобы у людей были глаза, руки и ноги? Но зачем? Мы же и так знаем, что у них все это есть.

Виталик лепит человечков. Они выходят у него карикатурными: тощими, длинноносыми, в огромных ботинках.

Он и безудержный фантазер, и реалист, и пародист. В руках у пассажиров здоровенные чемоданы. Они отваливаются вместе с руками. Виталик пытается вставить проволоку внутрь тонюсенькой ручки, но пластилин не держится, падает.

– А ты облепи проволоку пластилином, – советую я.

– А готовые руки выкинуть?! – возмущается Виталик. – Раскидаетесь руками.

– В темноте ничего не видно, – вздыхает Катя. Она вошла в образ и воображает себя на темной платформе.

Как-то раз я принесла из дому тяжелый стеклянный шар. Я нашла его на берегу моря в тринадцать лет. Такими шарами удерживают рыбацкие сети. Ураганное море иногда выкидывает их на берег. Нашедшему такой шар обеспечено счастье.

Мы с детьми занялись исследованием свойств указанного шара. Обнаружили, что он круглый, стеклянный, прозрачный, что внутри у него пусто, что у него нет ни конца, ни края, и, поскольку у него нет ни одного острого угла, он катится свободно, а выпирал бы хоть один угол, он бы цеплялся им за поверхность и не мог бы катиться.

Я накрыла шар красной тряпкой.

– Какой он теперь?

– Круглый.

– Почему?

– Потому что был круглый.

– А если бы мы не знали, что под тряпкой, как бы мы догадались, что там шар?

– Пощупали бы, – сказал Арам, – под тряпкой.

Я выключила свет.

– А какой теперь шар?

– Никакой! – закричали хором.

– Арам, – обратилась я к самому рассудительному человеку в группе. – Какой шар?

– Никакой.

– Почему никакой?!

– В темноте ничего не ви-и-дно-о-о, – расплакалась Катя.

Пришлось прекратить эксперимент.

– Какой формы лампа? – спрашиваю.

– Стеклянной, – отвечает Анечка.

– Как груша, – перебивает Арам.

Виталик выбыл из беседы. Возится с руками и чемоданами. Когда он поглощен делом, он ничего не слышит. Арам всегда все слышит.

Выхожу с перегоревшей лампочкой за дверь.

– Свет похитили! – кричит Аня, та самая Аня, твердившая, что в перегоревшей лампе «нет света». – Из-за вас поезд попадет в аварию!

Возвращаю похищенное. Вокзал заливает свет. В нашем макете железной дороги нет пластического единства: фигуры разномасштабны, рельсы расползлись по всему столу, где-то в самом углу оказался одинокий вагон, не приставший к составу. Анин «весь вокзал» уместился под лампой.

Виталик с грехом пополам приделал руки с чемоданами к своим «пародиям», усадил их в Катин вагончик. Девочки водрузили даму с бантами на лепешку с колесами (борта закрыли бы все красоты), лампочка освещает путь, к тому же предусмотрительный Арам соорудил светофор – можно ехать.