Текст книги "Ведьмины круги (сборник)"

– Ты по поручению семьи? – спросила она.

– Семья не знает. Я сам.

– Не уверена, обрадуется ли она тебе. Она же порвала все связи с домом. – Валя остановилась возле своего этажа. – Может, не стоило говорить, где она? Может, с нашей стороны это нехорошо?

– Мне очень нужно найти ее. С семьей это не связано. А что с ней случилось?

– Матильда работает дворником, – сказала Валя Барашек, будто и не слышала моего вопроса. – Она еще до нашего поступления училась в театральном, но не закончила. Сама – иногородняя, домой не хотела возвращаться, пошла в дворники, потому что комнату давали. Раньше мы часто к ней забредали, место там удобное, уютное, ну, выпивали, как водится, философствовали, стихи читали. Одно время Матильда сильно пила, но потом завязала. Она человек незаурядный, а главный ее талант – доброта. У нас много необычных людей. Один из наших диплом получил, все в порядке было, снимался, на телевидении зацепился, везунчик. И вдруг – раз! – в семинарию! Видал на углу Моховой церковь? В ней и служит. Вот как странно судьбы складываются.

Мое восторженное, романтическое настроение куда-то подевалось. Я чувствовал необъяснимую тревогу. Смотрел на серые металлические сетки в лестничном пролете и никак не мог связать их с тем праздником, который видел сегодня в академии, и веселым студенческим бытом общежития, фантастическим, увлекательным, творческим, где главной роскошью было искусство и человеческое общение, где все были талантами и единомышленниками. Может быть, я идеализировал этот мир?

Глава 28
ЩЕПКА

Меня преследовало дурное предчувствие, пока я шел, считая арки, и стоял под большим окном с квадратными переплетами и патиной пыли и грязи, надежно укрывшей стекла, так что висевшая занавеска вряд ли была нужна. Я поскребся в окно, подождал, стукнул чуть громче. Занавеска отодвинулась, и за стеклом замаячило лунообразное лицо со смазанными чертами. Потом появилась рука, махнувшая в сторону. Туда я и направился, направо, к двери.

На вид это была женщина, уже пережившая студенческий возраст. Не толстая, но и не стройная. В простом, много раз стиранном ситцевом платье. Лицо у нее было действительно круглым как луна, но черты весьма определенные, грубоватые и решительные.

– Тебе что? – спросила она.

– Вы Матильда?

– Матильда уехала домой, в Волховстрой.

– Вообще-то мне нужна не Матильда, а Люся Борисова, – сказал я. – Она раньше жила у Матильды.

– А ты кто? – подозрительно спросила женщина, по-видимому новая дворничиха.

– Брат.

– А-а… – протянула женщина то ли устало, то ли презрительно и открыла дверь пошире, чтобы я мог пройти. – Там она. Любуйся.

Я остался один в маленькой прихожей, освещенной тусклой лампой, и постучал в указанную дверь. Ответа не последовало, тогда я толкнул ее.

На улице еще не стемнело, но в комнате был полный мрак, и поначалу я ничего не увидел. Мне показалось, там никого нет.

– Можно войти? – спросил я на всякий случай и шагнул внутрь.

Дверь за собой не закрыл, попытался сориентироваться при рассеянном свете, падавшем из прихожей. Это было похоже на нежилую комнату с длинным узким окном, заделанным массивными стеклянными коробками, из каких в нашей Краснохолмской больнице сложены перегородки в боксах. Присмотревшись, я различил под окном стол, а у стены кровать. Она стояла ко мне спинкой, но там кто-то лежал.

– Простите, что беспокою, – неуверенно сказал я и подошел поближе.

Глаза уже привыкли к темноте, но все равно я не мог определить, кто там лежит. Кто-то маленький, может, женщина, но может, и девочка. Она спала и не слышала меня. Проход в узкой комнате преграждала ее рука, свесившаяся с кровати и торчавшая, как шлагбаум. Приблизившись еще, я наклонился, чтобы рассмотреть лицо, и взял вытянутую руку за пальцы. Наверное, я хотел позвать ее, но имя будто поперек горла встало, и я задохнулся им. Пальцы были безжизненны и холодны как лед.

Я медленно пятился к двери. Даже в полутьме я увидел, что она белая-пребелая, какими живые люди не бывают, а глаза у нее открыты. Но я до сих пор не знал, моя ли это Люся. В коридорчике я шел, ощупывая стены, хотя потом выяснилось, что сюда падал свет из кухни. У газовой плиты над кастрюлькой склонилась дворничиха.

– Она умерла. – Язык меня плохо слушался.

Женщина не сразу обернулась, а потом взялась за голову и сказала:

– Этого еще не хватало!

Еще она говорила: «Это должно было случиться… Я идиотка, идиотка, идиотка!» Она шла впереди, я – за ней. Меня трясло как в лихорадке.

Ступив в комнату и нащупав возле двери выключатель, женщина зажгла свет. Я остался стоять в дверях, она же подошла к телу, наклонилась и вдруг энергично потрясла руку-шлагбаум. Из постели донесся сдавленный звук, который и стоном-то трудно назвать. Я моментально подскочил к спинке кровати – это была не моя Люся. А дворничиха тут же начала голосить:

– Вот сволочь, вот гадина! И я – идиотка натуральная! Не рассчитывай, что ты так просто отсюда выйдешь! (Это уже относилось ко мне.) Уйдешь только с ней! Сейчас вызову милицию, пусть она вас вместе с сестричкой забирает куда следует!

– Не ори! – ответил я, даже не сообразив, что обращаюсь к ней на «ты». – Она мне не сестра.

– Рассказывай сказки!

Я никогда не видел человека, допившегося до такого состояния. Это был полутруп! Иссохшее тело, как у подростка из Освенцима. Руки и ноги – спички. На сером застывшем лице с синими тенями пустые черные дыры – глаза. Без зрачков. Вернее, один сплошной зрачок. Кроме комбинации, на ней ничего не было. Она попыталась шевельнуться, но безуспешно, словно конечности ее были по сто пудов. Пока я с изумлением смотрел на это существо, дворничиха продолжала кричать:

– Я вас выведу на чистую воду! Всю вашу подлую семейку!

Она вопила, словно включенный магнитофон, ничего не слыша, и пришлось не один раз спросить: что с этой Люсей происходит?

– Ты не знаешь? Первый раз видишь? А может, ты думал, она в институтах учится? Ваша мать только хавало умеет открывать, а за дочь отвечать не хочет. Откинет девка копыта, а менты меня спросят: кто наркоту доставал? Как я буду выкручиваться?

– Она что, наркоманка?

– Нет, она народная артистка! Очень заслуженная! Иди на столе посмотри!

Я подошел к столу. Там валялись шприцы и обертки от них, ампулы с отломанными головками, резиновый жгут и книга «Фауст».

– Надо вызывать «Скорую», – сказал я.

Совершенно неожиданно существо, в котором невозможно было предположить ни капли сознания, умудрилось даже приподняться и невнятно, умоляюще, заплетающимся языком заговорило. Это были обрывки слов:

– Пожал-ста… не надо… Клав… Ты обеща…

Клава, видать, выдала весь свой механический завод. Она сказала в сторону постели:

– Заткнись. – И мне: – Здесь все равно нет телефона.

Она ушла, а существо затихло и даже глаза прикрыло. Я вытащил из-под неподвижного тела мятую серую простыню и накинул на эту несчастную Люсю. Глаза ее снова распахнулись, но на этот раз огромные черные зрачки закатились. Выглядело это так страшно, что я дрожащими руками попробовал опустить ей веки. Потом мне показалось, что она не дышит. Приставил ладонь к ноздрям, но ничего не понял. Дотронулся до щеки – покойницки-холодная. В панике я отбросил простыню и попробовал приложить ухо к груди. Возможно, не туда прикладывал – сердца не услышал. Я снова укрыл тело до подбородка. В ящике стола, среди бумаг, перемазанных косметикой, рассыпанной пудры, разорванной коробки с гримом и каких-то дешевых украшений, я нашел, что искал, – зеркало в пластмассовой оправе с ручкой. Приблизил к ее носу. Ожидание показалось долгим, но, видимо, длилось секунды. На поверхности стекла всплыло мутное пятнышко.

Клава сидела за столом перед телевизором, но смотрела мимо экрана.

– Хочешь чаю? – спросила она спокойно.

– Нужно что-то предпринять. Ее нельзя так оставить.

– Ничего, – ответила Клава, – само пройдет. К утру оклемается. Она каждый месяц такие концерты закатывает. Переберет своего зелья и отдает концы.

– У нее что-то с дыханием. Совсем слабо дышит.

– Это мы уже проходили.

– Но от этого умирают! Надо вызвать «Скорую».

– Не надо «Скорой». Она боится этого путце смерти.

– А смерти, значит, не боится?

– He-а. Там ей будет лучше. Святая лечила ее. Это я Матильду так называю, – пояснила она и добавила: – В юмористическом, конечно, смысле. До святости ей – как мне до Москвы раком. А попросту она – дура. У нее в жизни тоже всякое было, вот и решила заделаться матерью Терезой. Ночлежку для всяких ублюдков содержала, жалела. С этой много возилась, да что толку: возись не возись, она конченая. А потом уехать решила. Место здесь дворницкое – клёвое. Хоть зарплата маленькая, но бесплатное жилье, а к тому же клиенты – кому полы мыла, кому окна. И место, и клиентов она мне передала не за так. Денег не просила, но оставила наркоманское отродье. Приезжает проверять. Но лучше бы заплатить да не знать всего этого.

– А давно вы здесь?

– Три месяца. А Матильда приезжала неделю назад. Я ей говорю – криминал, подохнет Щепка, что мне делать?

– Вы ее Щепкой зовете?

– А ты посмотри: три щепочки сложены да сопельки вложены. Правда, она тихая, никого не водит, забьется сюда, как в нору, и сидит. Так говоришь, не брат ей? А зачем назвался?

Я попытался объяснить, что ищу другую Люсю, может, и поверила.

– Матильда хочет ее забрать, – сказала Клава, – да, боюсь, не было бы поздно. А я пока обещание не нарушала, но адресок Щепкиной матери раздобыла, ходила к ней. Эту голыми руками не возьмешь. Только что с лестницы не спустила. – Говоря о матери, Клава испытующе посмотрела на меня, – должно быть, все же подозревала, что я Щепкин родственник, – а потом говорит: – Сдам я Щепку. Еще немного потерплю и сдам. И перед законом буду более чистая, чем мать Тереза. – Помолчала и язвительно добавила: – Волховстроевская мать Тереза! Даже ты говоришь, что надо вызывать медицину. Может, уже пора? И покончить с этим!

– Не знаю, – сказал я и пошел проверить, как там Щепка.

Входил с опаской, но ничего не изменилось. Дыхание – тоже. Но на этот раз я уловил его без всякого зеркала. Вытащил из щели между стенкой и кроватью сбитое одеяло и укрыл Щепку. Она была такая холодная, будто жизнь покинула ее. Была ли без сознания, спала ли?

Я заглянул в стенной шкаф с фанерными дверцами, но ничего теплого, кроме осенней курточки на грязном меху, не нашел. Положил поверх одеяла. Потом выдвинул из-под кровати чемодан в надежде, что там найдется какая-то одежда, и обнаружил скомканные тряпки вперемешку с книгами и бумагами. Вытащил свитер и завернул в него Щепкины ноги.

Клавдия смотрела какой-то фильм, хотя на экране черно-белого телевизора угадывались одни силуэты.

– Живая? – спросила она.

– Живая. Только очень холодная. У вас есть грелка?

– Грелки нет. Налей кипятка в бутылки. Они в рюкзаке, в прихожей.

Возле двери нашел рюкзак и выбрал оттуда бутылки с завинчивающимися пробками. Рядом была вешалка с горой одежды.

– Чья одежда в прихожей? – спросил я у Клавдии. – Ваша?

– Обижаешь, – сказала Клавдия. – Я такую рвань не ношу, а одежду держу в комнате. Эта еще при Матильде висела, от всяких бомжей и нарков осталась.

Одежду с вешалки я тоже навалил на Щепку, потом разлил по бутылкам горячую воду, сильно закрутил горлышки пробками и, проверив, чтобы бутылки не обжигали, обложил ими Щепкино тело. К ступням пристроил сразу две бутылки и обвязал поверх свитером. Потом я пошел к Клаве и вместе с ней тупо смотрел, как по экрану движутся смутные тени. Она снова предложила мне чаю, я не отказался и не заметил, как сожрал у нее больше половины батона.

– Голодный? – спросила Клава с сочувствием. – У меня корюшка в томате есть. Хочешь, картошку сварю? – И, словно оправдываясь, сказала: – Я рада, что ты пришел. Не знаю, кто ты, и знать не хочу. Просто – человек, и ладно. А по жизни, я тебе скажу, Щепка неплохая. Это у нее болезнь плохая, она и красоту съела, и волю. Щепка все понимает. Иногда жалкая такая, виноватая, еду принесет, сидит со мной за телевизором. А недавно отобрала ведро со шваброй, сама пошла мыть лестницу. Смотрю, запыхалась очень: дыхалка у нее не работает и сил никаких нет. Взяла ведро, сама домыла. А знаешь, чего она за ведро схватилась? Вину чувствует, это я тебе точно говорю. А чем она передо мной виновата, если задуматься? – Клава вздохнула. – Варить картошку?

– Вари, – сказал я, снова переходя на «ты», но это получилось естественно.

Я снова проведал Щепку. Лежала без движения и выглядела по-прежнему страшновато. Запекшиеся губы были приоткрыты, дыхание незаметно. Но когда я вошел, мне показалось, что она сделала беспомощную попытку пошевелиться и освободиться от наваленной на нее одежды. Я сбросил с нее гору тряпок прямо на пол, оставив одно одеяло. Мне показалось, что руки и ноги ее потеплели. Одна бутылка протекла и намочила матрас. Мокрое пятно я накрыл полотенцем. Потом я попробовал напоить Щепку теплой водой, большая часть которой вытекла на подушку. Я ее перевернул, приподняв Щепкину голову.

– Все будет хорошо. Все образуется, – говорил я ей, не заметив в дверях Клаву.

– Из тебя получится хороший врач или медбрат. Ты где-нибудь учишься?

– В школе.

– Иди во врачи.

– Вряд ли у меня к этому делу призвание, к тому же в медицинском очень большой конкурс.

– Так и выходит, – сказала Клавдия, – поступают не по способностям, а за взятки. Поэтому и врачи перевелись.

К картошке у Клавдии кроме кильки нашелся огурец, из которого она сделала салат. Пока мы ели, она рассказывала мне про свою жизнь. Я посматривал на часы. В половине двенадцатого надо было отчаливать, иначе я не успевал на метро. Пошел напоследок проведать Щепку.

Похоже, ей снова было холодно, ее потряхивало. Глаза у нее были полуоткрыты, и она пробормотала нечто нечленораздельное.

– Повтори, – нагнувшись над ней, попросил я. Я даже не знал, слышит ли она меня, понимает ли.

Собрал бутылки, чтобы поменять в них воду. Вернулся, она снова что-то прошептала. Послышалось: «Плохо».

– Потерпи. Все пройдет, все устроится, – сказал я ей, хотя совершенно не был в этом уверен.

Обложив Щепку бутылками с горячей водой, я взял ее руку, чтобы проверить, согревается ли она, и вдруг ощутил, как она с силой цыпленка пытается ухватиться за меня.

– Я собираюсь спать, – сообщила Клавдия, заглянув в комнату. – Уходя, захлопни дверь.

Ну, засада! Пора было мотать удочки, если я хотел завтра уехать в Шапки. Я сказал Клавдии, что оставлять Щепку на ночь без присмотра нельзя. Она заявила, что встает в семь утра и, если бы каждый раз следила за Щепкой ночами, ее бы уже с работы выгнали. Возможно, она была права. Но и я был сбоку припека в этой истории. Кем мне была эта дурная Щепка? А родная тетка завтра будет ждать меня и волноваться, пока я вожусь с полудохлой наркоманкой. Полная дичь!

Мне ненавистна была эта грязная полутемная комната, я с ужасом смотрел на чуть живое мозглявое существо с запекшимися губами и жидкими жирными волосами и всей душой рвался на свободу, на свежий воздух. Так почему же я чувствовал себя сволочью? Видимо, уйти я не мог после того, как ощутил движение ее холодных маленьких, как у ребенка, пальцев. Может, это вообще было неосознанное движение, но мне почудилась в нем просьба не уходить, просьба о помощи.

Я снова навалил на нее груду одежек. Вроде бы она меньше тряслась и заметнее дышала. А еще она стала издавать тихие поскуливающие звуки и говорить! Совсем невнятно говорила, но я разобрал: «Держи меня» – и не один раз. Похоже, ей казалось, что она куда-то падает. Я крепко держал ее руки и утешал как умел:

– Не бойся. Я здесь. Все будет о’кей.

Временами она затихала, будто проваливалась в забытье. Часа в три я тоже сломался и ненадолго отрубился. Так и спал, сидя на коленях возле нее, положив голову на край кровати. Очнулся – жива, слава богу! Лицо спокойное. Я подумал, что когда-то она, видимо, была симпатичной.

Я бросил на пол две старые куртки, вытянулся на них, и эта постель даже не показалась мне жесткой.

Снилось мне, что я проснулся в нашем старом доме. Лежал, скорчившись, на голой кровати и боялся открыть глаза. Наверное, я их уже открывал, потому что знал: в комнате нет мебели, кроме ломаных стульев, кругом раскиданы пропыленные бумажки, старые тетрадки, рваные коробки и склянки. Здесь давно все нежилое. Стекла в окнах выбиты, торчат осколки. Сквозняк. На улице холодно и ветрено, и шелестят за окном деревья, словно сказать что-то пытаются. Я напрягся и услышал в их шелесте:

– Мальчик… Мальчик…

Вот тут я и в самом деле открыл глаза и сразу все вспомнил.

В комнате стоял душный, тяжелый воздух. Все так же горела электрическая лампочка, и без часов я бы не понял, ночь сейчас или утро. Щепка полулежала, натянув на себя старый плащ. Губы у нее потрескались и распухли. Она звала меня чуть слышным шелестящим голосом:

– Мальчик… дай воды.

Помчался в кухню и налил воды из чайника. Пришлось ее поить: сама она не в силах была удержать кружку. Напившись, она сползла в постель и спросила:

– Ты кто?

Я сказал, кто я и откуда, и в свою очередь спросил, знает ли она Люсю. Щепка в знак согласия прикрыла глаза, а потом поинтересовалась:

– Как она поживает?

Щепка походила на резиновую игрушку, из которой выпустили воздух, но все понимала и могла отвечать на вопросы. Неужели она не знала про исчезновение Люси?

– Когда ты видела ее в последний раз?

– Не помню. Давно.

Она снова попросила пить. Я подложил ей под спину куртку и, подхватив под мышки, без всяких усилий посадил. Кружку она держала без моей помощи.

– Как ты здесь оказался? – спросила Щепка, облизывая губы.

– Расскажу. Только вспомни, когда ты последний раз видела Люсю. Можешь?

– Могу, – ответила она.

Щепка надолго замолчала, и поскольку на лице ее не отражалось ни малейшей мысли, я даже подумал, что она заснула с открытыми глазами, а потом стала бредить, потому что беззвучно зашевелила губами. Оказывается, она считала прошедшие годы.

– Первый курс, когда я не училась. Потом еще раз первый курс. Потом я училась почти два года. Потом не училась. Отними три года от нынешнего. Даже больше.

Я сообщил ей, что три года с лишком назад Люся ушла на работу и не вернулась домой, пропала без вести.

– Как? – без особых эмоций спросила Щепка. Глаза ее затуманились, рот стал кривиться, но она не заплакала. Лицо снова стало походить на маску. – Значит, доконал он ее?

– Кто? Руслан? – спросил я.

– Он говорил, из-под земли выну. Она хотела бежать, но у него руки длинные. Предупреждал ведь: «Не достанешься мне – не достанешься никому». Она думала, он пугает, а ее не надо было пугать, она и так была перепугана.

Щепка разговаривала будто сама с собой. Я сел на край кровати и даже тихонько встряхнул ее за плечи, чтобы обратить на себя внимание.

– Почему она не попросила помощи? Ты ведь знаешь, у нее был муж, мои родители ее любили. Милиция, наконец…

– Стыдилась. Не хотела. Она любила мужа и дом ваш любила. Она спряталась там, как в крепости. Но враг пришел, и она, чтобы крепость защитить, себя сдала.

Это было похоже на бред. Разговоры утомили Щепку, но тон лица у нее стал живее. Она попросила пододвинуть к кровати стул и принести воды. Я хотел уточнить про крепость и врага, но она вопроса не услышала – была занята своими мыслями.

– Не верится, – отрешенно сказала она. – Он ей сказал: «Я тебя в Пятигорск увезу, и никто нас не найдет». А может, в Кисловодск… Или в Пятигорск?

– Да здесь он, Руслан. В Петербурге.

– Значит, и она здесь. Милиция искала?

– Милиция не знала про Руслана. Про него вообще никто из нас не знал.

– У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил, – ни к селу ни к городу дрожащим голоском пропела Щепка, и по ввалившимся щекам потекли медленные слезы.

– Ладно, – сказал я, – мне пора. Больше ничего конкретного не можешь сказать?

– Что?.. Он ее любил.

– Кто, Руслан?! – разозлился я. – Он ее… – Я поискал подходящее слово и нашел: – Надругался над нею! Вот что он сделал. Он ее чуть до сумасшедшего дома не довел.

– Да, поломал, как игрушку. Но он ее любил. Я не верю, что он мог ее убить. Может, она сама? Она же была не от мира сего. На ней была печать нездешности. Он – страшный человек. Но он не убил бы ее.

– Возможно, но Люси нет, и я хотел бы знать, что с ней случилось. Может, он и не убийца, но к ее исчезновению имеет самое непосредственное отношение.

– Почему не я? – спросила Щепка, и слезы снова покатились из мутных глаз. – Знаешь, как она всех вас уважала, Бога за вас молила! Теперь вы ее ищете. А я никому не нужна, и мне никто не нужен. И вот же – живу.

На часах было ровно шесть. Видимо, на электричку я уже не успевал, но я решил попробовать, а нет – ехать на следующей.

– Значит, про вашу последнюю встречу точнее не можешь сказать? В каком месяце это было?

– Весной. Я дневник тогда вела. Он рассыпался по листочкам. Они и сейчас где-то в книгах и бумагах, но надо все-все перебрать, чтобы найти один листок.

– Постараешься? – спросил я без надежды, и она обещала. – Это мой петербургский телефон. Буду в городе через полторы недели. Позвони, если найдешь что-нибудь важное.

На грязной бумаге, которой был покрыт стол, так и не найдя ручки или карандаша, я написал черным жирным карандашом для подводки глаз: «ЛЕША, ЛЮСИН БРАТ, ИЛИ ЕГО ТЕТЯ – ДИАНА НИКОЛАЕВНА». Дальше номер телефона и помельче: «Прощай, прощай и помни обо мне!!! Ты обещала».

– Я не забуду, – сказала она. – Мы подружились, когда в институт поступали, наверное, потому, что тезки. У нас же и отчество одинаковое. А давно ты здесь?

– Вчера вечером пришел.

– Тебя, наверное, все это неприятно поразило? Извини.

– Поправляйся, – сказал напоследок дурацкую фразу.

Я летел к метро, все еще смутно надеясь успеть на свою электричку, и так хорошо было на свежем воздухе после этой темной норы и тяжелой ночи, где пробудилась к своей потусторонней жизни Щепка – уродливое отражение молодой и прежде, наверное, хорошенькой девушки.